Текст книги "Рецепт наслаждения"

Автор книги: Джон Ланчестер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 14 страниц)

Так уж случилось, что у этого ресторана был и свой фирменный коктейль: деревенская смесь красного «Сансера» и crème de mûre. [202]202
  Пюре из ягод тутового дерева (фр.).


[Закрыть]За ней последовал маленький графин вполне приемлемого столового rosé, [203]203
  Розовое вино (фр.).


[Закрыть]«Пино Нуар» с приятным оттенком самобытного характера и клубничным послевкусием.

Обеденный зал, несмотря на то что находился в совсем не подходящей для этого местности, был отделан в стиле, который сам декоратор, вероятно, счел стилем охотничьего домика: дубовые панели и угрожающе-огромный камин вроде того, над которым жарили суфле на палочках и у которого мучили маленьких мальчиков в «старые добрые времена» английских частных школ. Над ним размещались свирепое чучело щуки размером с палтуса, голова лося и – вот уж точно налет англофильства – чучело лисицы, с тем тревожным умным выражением морды, которое этим животным свойственно. Был здесь и целый арсенал развешанного по стенам оружия – запаса хватило бы, чтобы выдержать продолжительную осаду в случае, если, вопреки объединению Европы, англичане вновь вторгнутся во Францию. Тут также красовалась старинная фотография каких-то мужчин в плащах и шляпах, самодовольно застывших перед небольшой тушей убитого дикого кабана; отвратительная картина, изображающая мужчину в тропическом шлеме от солнца, стреляющего в тигра с неправдоподобно близкого расстояния, а три туземца-носильщика тем временем с воплями бегут прочь, их набедренные повязки развеваются по ветру. Обеденные столы были, используя чрезмерно и неверно употребляемое слово, массивными, а скатерти и салфетки – так щедро накрахмалены, что, казалось, они могут, если стукнуть по ним под нужным углом подходящим инструментом, рассыпаться на осколки. Над тележкой с сырами мертвенно нависали рога взрослого оленя.

Шеф-повар появился из кухни, когда я наслаждался второй, бесплатной чашечкой кофе: черен, как Дьявол, горяч, как адский огонь, сладок, как грех, – последнее, благодаря паре разумных нажатий кнопки-дозатора на коробочке с низкокалорийным подсластителем, качество которого так значительно выросло за последние несколько лет (когда-то у него был такой слабый, химический вкус, что он вполне сочетался с прямолинейным заявлением американских ярлыков на продуктах – «Данный продукт вызывает рак у лабораторных животных»). Приходится следить за фигурой, ведь годы идут. Хотя мой брат себя этим не утруждал и приобрел к концу жизни, несмотря на постоянные упражнения, способствующие укреплению верхней части корпуса, неизбежные при ремесле скульптора, то, что моя соратница назвала «брюхом». Пока месье шеф-повар подходил поближе, я отправил в рот маленькое, размером с флорин, лимонное пирожное, которое было включено в обед, словно в награду съевшему все остальное.

Белоснежное одеяние повара было безупречным, а манеры – официальными.

– Все ли понравилось месье?

Как я уже заметил ранее, репертуар допустимых ответов на этот гамбит невелик Я воспользовался одним из них. Я отличаюсь, и всегда отличался, мастерством в подобного рода делах, и при этом моя врожденная харизматичность пробивается сквозь застенчивость и скромность художника-и-ученого-мужа и производит (я чувствую, что не льщу себе, говоря это) глубокое впечатление на простых людей, которых мне выпадает судьба встречать: полицейских, у которых спрашиваешь дорогу; рабочих, с которыми обмениваешься приветствиями, проходя мимо по улицам Лондона, раскапывающих, как это у них заведено, заново тот самый участок улицы, который они закапывали буквально несколько недель назад. Данте, будь он жив сегодня, включил бы эту неотъемлемую примету современной городской жизни в новую редакцию своего Ада, где и обитатели улиц, и рабочие были бы приговорены к бесконечному циклу бурения, засыпания и нового бурения улиц; хотя интересно, какие преступления должны были бы совершить те, кто подвергается такому наказанию? Безусловно, грехи современного мира – уныло-лживые правители, заурядные финансовые преступления и тошнотворно-предсказуемые убийства, все до единого мотивированные либо любовью (ненавистью, ревностью), либо деньгами, – могут показаться менее впечатляющими, чем те, что были известны великому поэту.

Мой брат создал серию скульптур по мотивам Данте – неоформленные фигуры, появляющиеся из камня, словно первые формы жизни, выкарабкивающиеся из первобытного ила. Их мучительные попытки выбраться оттуда передают муки созидания, и смотреть на них тяжело, но здесь хотя бы обошлось без скучного аллегорического изображения трудов художника. Статуя Уголино, огромная глыба, нависшая над валуном поменьше, искривленным, избитым, буквально почти вывернутым наизнанку, может показаться одновременно и изображением соответствующего инцидента (наиболее убедительного и отталкивающего описания каннибализма в литературе), и абстрактной композиций: иногда видишь одно, иногда – другое, как в визуальных парадоксах, сделанных с тем расчетом, чтобы заставить зрителя сомневаться, смотрит ли он на кувшин или на двух целующихся любовников, на красивую бабочку или на раненого белого медведя. Эти скульптуры, сделанные по заказу норвежского магната, который изобрел что-то вроде гидравлического рычага, а затем сорвал большой куш занимаясь грузовыми перевозками, оставались неоконченными на момент смерти Бартоломью. Незавершенность всегда в художественном контексте берет за душу, а эти статуи – чья незавершенность еще добавила им блеска, как если бы это было окончательным свидетельством непосильности трудов художника, – были оценены особенно дорого после кончины Бартоломью (архетипичный «удачный рекламный ход»). У норвежца их выкупил техасский музей, который начал собирать коллекцию современного искусства, и ему требовалось значительное приобретение, чтобы «вбросить мяч в игру» (как выразился по телефону директор этого музея; слова добирались с задержкой в две секунды, что сбивало с толку, будто разговариваешь с Луной, хотя, мне кажется, по сути так оно и было; кстати, этот директор описал Бартоломью как художника, в котором «есть что-то Фринко-Муро-Микеланджеловское»).

Чтобы продемонстрировать, что я разбираюсь в этом вопросе – процесс, лестный для обеих сторон, граничащий с прямым «поглаживанием», – я уточнил у шеф-повара точное название сыра, который я принял за «Лазак», по наитию, так как существует несколько близких к нему по вкусу сортов. Мое предположение оказалось верным.

– Месье путешествует?

Месье заверил, что так оно и есть. Затем мне пришлось в течение нескольких минут притворяться, что я прислушиваюсь к его советам и описаниям дороги, после чего мы расстались, обменявшись заверениями во взаимном уважении. Я и вправду путешествовал и провел то утро, радостно и свободно мчась вдоль берегов Луары. Машины на дороге попадались редко и вели себя скромно (как только я покинул banlieues [204]204
  Пригороды (фр.).


[Закрыть]Лориента), облака были высоки и стремительны, а «Пежо» – приятно предупредителен. Луара – очень подходящая река для путешественника, если он (можно, отбросим утомительное притворство, якобы это местоимение не указывает на род существительного? Любые предложения, содержащие слова вроде «Пилот истребителя, если он…» или «Великий философ, если он…», созданы как раз с целью исключить всех представительниц женского пола, если нет четкого указания на обратное. Большое спасибо.) серьезно относится к французским рекам. Это река, которая обладает высшей степенью каверзности, качества, присущего также монотонно-широкому, напыщенному, медленному Рейну, который будто шагает в ногу под барабанный бой собственной истории, и задушевному и осознающему собственную задушевность Дунаю, который производит впечатление оратора, получившего чуть больше, чем нужно, похвал и ставшего теперь намеренно и нарочито «обаятельным». Во Франции Сена обладает всеми преимуществами северности (качество, недооцениваемое нашим галльским друго-врагом), но она слишком фатально увлечена Парижем – у нее парижские взгляды и непрошеное и не полностью оправданное чувство собственной центральности. Жиронда, роскошная по-своему речушка, играет слишком практическую роль, являясь aelixir vitae [205]205
  Эликсир жизни (лат.).


[Закрыть]для вин семейства Бордо – испытывать к ней благодарность было бы так же наивно, как быть по-язычески благодарным Солнцу. Нет, Рона – единственный серьезный претендент на речное первенство – изумительно длинная, властная в разнообразной величественности своих пейзажей и текущая в сторону прекрасного, оплетенного виноградной лозой, напоенного ароматами трав, залитого солнечным светом края нашей северной мечты, Юга. И в этом, конечно, и заключается помеха. Беда Роны в том, что она, в конце концов, слишком очевидна– именно такую реку разработала бы добросовестная турфирма. Нет, Луара и только она: река, текущая в сторону, по укромным сельским уголкам, бросая дерзкий вызов душе картографии, которая предписывает, чтобы все во Франции было расположено и направлено с севера на юг, постепенно увеличиваясь с уменьшением градусов широты и повышением градусов Цельсия. Это река, являющая центральной для французской истории со времен Gallia comata, «длинноволосого галла», завоеванного римлянами, и на протяжении долгих, героических веков построения шато, куртуазной любви, герцогских распрей, придавших ее берегам историческую плотность и обжитость, с которыми не сможет сравниться никакой другой район страны (в этом Луара соперничает даже с упругим палимпсестом английского ландшафта). Вспомним еще высокие небеса и широкие горизонты центральных заливных равнин, где, с 1516 по 1519, провел три последних года своей жизни Леонардо да Винчи. Он, с его неисполнимыми замыслами и изобретениями и великими картинами, написанными на незакрепленных и потому стремительно разрушающихся поверхностях, есть истинный герой принципа неоконченности, несостоятельности в силу чрезмерности таланта и гения, который преуспевает в таком большом количестве областей, что ему не удается оставить устойчивого напоминания о себе ни в одной из них конкретно. (Если из моих слов вы заключили, что я невысоко ценю эту самодовольно и ограниченно ухмыляющуюся горничную из Лувра, то вы совершенно правы.) Тот грубый факт, что Луара, будучи в длину более тысячи километров, является самой длинной рекой Франции (это наименее очевидная и потому наиболее неотразимая винная река Франции) наряду с тем обстоятельством, что она несудоходна – слишком мелководная и ненадежная, чтобы служить средством транспортировки, – и чудесно незапятнана присутствием человека (которое сконцентрировано вокруг меркантильного и шумного, текущего параллельно ей из Роанна в Бри канала, достигающего своей кульминации в курьезной зрительной шутке, где красивый акведук Александра Густава Эйфеля переносит канал через саму реку), делает Луару зеркалом и метафорой человеческой души – ненадежной неисследованной, сопротивляющейся банальной идее полезности',ее поверхностное спокойствие скрывает неожиданные глубины, тайные стремнины. Я с явным нетерпением ждал предстоящую вечером поездку. Заказывая мой «Пежо-306», я подчеркнул, что мне нужен застекленный люк в крыше.

Внимательный читатель заметит в предшествующем отрывке определенную нотку облегчения: неспешная автомобильная прогулка, безмятежно спланированная в спокойном предвкушении без сучка и задоринки выполняемого плана; возможность с бюргерской уверенностью положиться на географические справочники и путеводители; отсутствие других лиц, в частности, молодоженов, в ресторане, где я пообедал; предательский аперитив – выдающий с головой графин rosé, [206]206
  Розовое вино (фр.)


[Закрыть]разоблачающий (хотя теперь, вспоминая сказанное, я отмечаю, что на самом деле до разоблачения дело не дошло – какой я хитрец!) marc de bourgeuil (чуть-чуть слабоватый привкус алюминия), который помог в пути двум чашкам бескомпромиссного эспрессо. Практика потребления бренди и кофе одновременно – это один из тех случаев, когда люди принимают яд и противоядие вместе. Я мог бы упомянуть, что в отсутствие маскировки прохладный воздух, овевающий мою недавно выбритую голову, был отчетливо освежающ.

Ни одно хоть сколько-нибудь важное дело невозможно довести до конца, не спланировав его. (Такой вещи, как приятный сюрприз, не существует.) Сегодня утром, проверив местонахождение моих молодоженов с помощью пары минут благоразумного электронного подслушивания, я встал в тот час, когда мне составляли компанию только монахи, поднимавшиеся, чтобы пропеть свои предрассветные молитвы. С хрустом потягиваясь, они шагают в прихваченную морозцем часовню, их дыхание повисает в воздухе, словно дух, пока они напевно проговаривают слова молитвы. Это напряжение запечатлено в бронзовой фигуре, с которой позже отлили столько копий, моим братом, Его «Требник», согбенная, но при этом торжествующая фигура, настолько же набившая оскомину, как та роденовская работа, которую брат обычно называл «Лизуны». На самом деле, он даже это свое творение, знаменитое духом мирского благоговения и почтения к самой идее преклонения (один критик отметил, что это «одно из самых убедительных и страдальческих выражений почтения вере от нашей агностической современности»), называл «яичница с картошкой». В этот час в маленькой лориентской гостинице все замерло, и я крался, бесшумно, как автоугонщик, в свитере с высоким воротником и черных парусиновых туфлях на резиновой подошве, по коридору, вниз по лестнице и мимо стойки администратора к боковой двери которая открывалась изнутри и не была под сигнализацией, ибо месье предусмотрительно признался швейцарцу-администратору, недавнему выпускнику школы, готовящей гостиничных служащих, и определенно горящему желанием заняться наконец делами посерьезнее, что подвержен бессоннице и имеет обыкновение предпринимать успокаивающие прогулки в предрассветные часы. Месье в ответ заверили, что никаких проблем у него не возникнет. И поэтому месье вышел во двор, где воздух был по-ночному пронзительно-прохладен и над которым возвышалась одинокая лампочка без плафона: она горела высоко на увитой ползучими растениями кирпичной стене над деревянными дверями, выкрашенными в зеленый цвет и составлявшими наружную стену двора, выходящую на рю Тьер.

Их автомобиль был, согласно закону максимального неудобства, обычно описываемому как «чертово невезение», хотя более точно его было бы назвать промыслом Божьим, припаркован посредине площади. Продвигаясь вперед, повернувшись боком, чтобы протиснуться между «БМВ» седьмой модели, где под передней панелью с готовностью вспыхивала красная лампочка противоугонной сигнализации, и объемистым белым «Вольво» с обтянутыми шотландкой сиденьями – один беглый взгляд вверх подтвердил, что все окна во двор закрыты занавесями или ставнями (о благословенная голая лампочка!), – я почувствовал присутствие чего-то живого. Я застыл на мгновение, пока данные, полученные органами чувств, но не достигшие еще порога осознания, не сгустились в силуэт большого мохнатого пса, лежащего в луже желтого света под трижды проклятым источником света. Глаза его были открыты и смотрели на меня с собачьей настороженностью – несомненно, этот пес имел ранее привычку грубо приставать к постояльцам и на горьком опыте научился следить за своим поведением. Из каждой огромной ноздри Фидо при каждом сдавленном выдохе появлялось облачко пара. Пес был briard, или beiger de Brie, [207]207
  Бриар, или бриарская овчарка (фр.).


[Закрыть]теперь я его разглядел – эту косматую, дружелюбную, верную породу изначально использовали для выпаса стад и охраны их от волков, из-за размера такого пса почти можно спутать с небольшим пони. Единственный недостаток briard в качестве семейного любимца – это его хорошо известная несклонность к долгожительству. (В семье Этьена была такая собака, по имени Люсиль, и ее фотографию он носил в бумажнике вместе с противоядием против пчелиного укуса.) Мне же придало смелости то, что в случае столкновения с псом у меня, благодаря предупреждению о мой фиктивной бессоннице, имелось преимущество безупречно спланированного алиби, как если бы преступник имел возможность доказать, что был на сцене Лондонского Палладиума, где его видели тысяча триста зрителей, в тот момент, когда, согласно уликам, было совершено преступление (медленно действующий яд; лентяй-патологоанатом; подведенные стрелки на часах). И все-таки двор был окружен домами и слишком просматриваем из окон, он превратился бы в великолепный амфитеатр, что могло погубить мои планы. А потому я вложил, сколько мог, уверенности и теплоты в свой раскатившийся театральным эхом шепот, наклонился вперед и с усилием прошипел:

– Хорошая собачка!

И это сработало. Зверь поднялся во весь свой баскервильский рост и двинулся ко мне: пушистый хвост молотил воздух, он шлепал по булыжникам, веревка тянулась за ним к вделанной в стену железной скобе. Мой мохнатый компаньон обнюхал и облизал мою левую руку, а я надежно прижимал к себе правой свой сверток полезных штуковин размером с обувную коробку – по правде говоря, собака, страдающий бессонницей месье и электронное оборудование с трудом втискивались между иностранными машинами. Спустя пару десятков секунд межвидового братания я протиснулся дальше с прощальным «Лежать!» мимо своего нового друга, который развернулся и последовал за мной с удивительно человеческой смесью любопытства и подобострастной преданности. Я ловко скользнул вниз и улегся на спину около почти игрушечного, но проворного арендованного «Фиата» с левым рулем. Не испытывая необходимости в карманном фонарике, действуя на ощупь, я нашел место, рекомендованное в инструкциях, которые я выучил наизусть, откинул пластиковую крышку, закрывавшую автоматически активирующийся и очень сильный электронный магнит на основании устройства, и прикрепил неожиданно маленький прибор – скажем, два сложенных вместе спичечных коробка – к нижней стороне ниши колеса, где, при крайне маловероятном общем осмотре (в поисках чего? бомбы?), было бы затруднительно его обнаружить и куда механику вовсе незачем совать свои неуклюжие руки. Вернувшись к себе в комнату (после шумного, слезливого прощания с Режин – имя своего мохнатого союзника-заговорщика я прочитал на серебристой табличке на его ошейнике), я произвел действие, которое сейчас, стоя у «пежо» на стоянке рядом с «Релэ де Пантагрюэль», произвожу снова. Из чемодана, аккуратно уложенного в багажник, я достал металлическую коробочку, такую странно тяжелую в руке, как если бы ее внутренний механизм был сделан из свинца или золота, размером примерно с подарочное издание «A la recherche du temps perdu», [208]208
  «В поисках утраченного времени» (фр.)


[Закрыть]издательства «Плияд» (три тома, вышли в 1954 году, с дурацким предисловием Андрэ Моруа; есть еще напыщенное, перегруженное примечаниями и алогично разделенное на четыре тома издание 1987 года). В ее крышке виднелась антенна, которую я вытащил, ухватив за удобный резиновый шарик на кончике и выдвинув сегмент за сегментом металлический штырь во всю его восьмидюймовую длину. («Какая разница между шестью дюймами и девятью?» – как-то при мне задал вопрос Бартоломью, приведя в ужас полную комнату присутствующих. – «Много шума из ничего» и прекрасным «Сон в летнюю ночь»?) На переднем крае коробки, рядом с антенной, располагался переключатель, находившийся в специальном углублении, созданном для предотвращения непреднамеренного его нажатия, – один из этих загадочных рубильничков с черточкой с одной стороны и кружочком с другой, совершенно случайной парой условных значков, которые постоянно оставляют меня в недоумении: все-таки включен или выключен сейчас данный прибор. На крышке коробки находился овальный темно-зеленый ламинатный пластиковый экран с нанесенной на него белой сеткой-разметкой. Легкие царапинки и дефекты начали уже появляться на поверхности прибора. Когда я щелкнул выключателем, устройство испустило несколько удовлетворенных возгласов («Самопроверка», – объяснил доброжелательный продавец в ответ на мой немой вопрос), после чего высветило единственную светло-зеленую точку более или менее посередине центральной клетки.

«Естественно, это не говорит вам всего, что вам нужно знать о его носителе», – сказал продавец, невысокий человек, чья причесанность и ухоженность странно контрастировали с буйным изобилием скобяных и железных изделий в его магазинчике: отвертки; гаечные ключи; раздвижные ключи, подходящие для починки всего что угодно – от часов в кукольном домике до механической модели слона в натуральную величину; швейцарские армейские ножи надувные утята; кинжалы и нунчаки; мишени для стрельбы из лука; арбалеты. Единственным аспектом его поведения, совпадающим с подчеркнутой захламленностью его магазина, была манера очень быстро разговаривать, причем два раскачивающихся вихра выглядывали у него из-за ушей, как кустики травы на краю обрыва. Я нашел этот магазин в закрытом разделе журнала, посвященного оружию, у этого издания была интересная дополнительная специализация – оборудование для слежения и промышленного шпионажа.

Не то чтобы серая коробочка сама по себе являлась достаточным техническим подспорьем. Маленький человек из магазина (парадигматически удобное в этом смысле выражение – «маленький человек», неизменно работник ручного труда, который должен знать свое место – это один из моих любимых образчиков покровительственного тона речи представителя британского среднего класса) был в этом непоколебим, и потому мы с пользой провели еще двадцать минут или около того, изучая принципы и практику использования компаса, привязки к сетке координат и вычисляя координаты поразительно фаллической формы здания, видневшегося вниз по реке в сторону Ист-Энда.

«Сама по себе радиопеленгация за вас все не сделает, – объяснил владелец магазина. – Вам нужен компас, чтобы проследить, в каком направлении движется ваш объект, и карта, чтобы понять, что это значит. И к тому же сетка не скажет вам, где именно он находится, как только вы окажетесь в непосредственной близости – меньше сотни ярдов или около того. А в целом, если у вас есть карта, компас и радиопеленгатор, ваш объекту вас в кармане».

Я запасся картами чуть позже, вечером того же дня, в специализированном магазине в Ковент-Гардене. Расторопный продавец, с лицом цвета безупречного café-au-lait [209]209
  Кофе с молоком (фр.).


[Закрыть]и навсегда застывшими в удивлении бровями, показал мне отдел, посвященный Франции. Там имелся более исчерпывающий ассортимент, чем мне показалось сначала, так как достававший мне до пояса прилавок скрывал еще несколько ящиков, которые можно было выдвинуть и внимательно изучить их содержимое, словно выставочные ящики в научном музее XVIII века. Таких ящиков особенно много в музее Пит-Риверс, где мой брат в свое время проводил те два часа в день, пока здание было открыто для посещения. Бартоломью разрабатывал тогда внешний вид тотемного столба – заказ от герцога Ротборо, который только-только выяснил, что благодаря некой эксцентричной выходке своего значительно более склонного к авантюрам пра-прадеда, он являлся формально племенным вождем группы индейцев-гуронов с юго-востока Канады (или, по крайней мере, мог бы им быть, если бы индейцы не вымерли к тому времени от простуды и оспы (причем история дает нам все основания предполагать, что эти болезни были переданы гуронам тем самым его предком.) Тотем этот изображает фамильное животное – оленя. Он до сих пор стоит у парадного въезда в родовое поместье Ротборо в Линкольншире и на редкость своеобразно там смотрится.

Ассортимент карт был так велик, балансировал на тонкой грани между соблазнительным и отпугивающим. Я задумался на мгновение, не купить ли мне книгу, «Мишлен 1:20000», но остановился на серии смежных карт того же масштаба, описывающих всю страну. Я логично рассудил, что хотя отдельные карты и оказываются в невыгодном положении в ветреную погоду, когда малейший порыв ветра превращает стандартное упражнение по навигации в нечто похожее на борьбу не на жизнь, а на смерть между подводным ныряльщиком и электрическим скатом, но, по крайней мере, они избавлены от ключевого недостатка – не приходится постоянно перелистывать страницы и заново определять свои координаты.

Естественно, я приложил все усилия для развития навыков, необходимых для успешного использования моего чудесного нового приборчика. Стоя после обеда у «Релэ де Пантагрюэль», я повторил процедуру, которую отрепетировал «по-настоящему» в коттедже в Норфолке, одним богатым событиями днем, когда я все утро носился по проселкам, преследуя свою цель. Моим объектом был тогда Рон, молочник, разъезжающий на своем драндулете. Я залег в ожидании на той стороне дороги, спрятавшись за большой березой, растущей около летнего дома Уилсонов, который постоянно взламывают. Затем проскользнул с той стороны, где не было окон, и прикрепил мое электронное чудо к автомобилю, с внутренней стороны шасси, пока Рон шел по дорожке, чтобы оставить новую пинту молока с серебристой крышечкой вместо тщательно отмытой пустой, которую я выставил, как это было заведено по пятницам. Потом я прошелся как ни в чем не бывало мимо возвращающегося молочника в белом халате – «Доброе утро, Рон!» – закрыл дверь, досчитал до ста, бросился обратно наружу и вскочил в мою незапертую «ауди». А затем все это головокружительное утро я шатался по окрестностям, совершая ошибки и учась на них: каждый из основных извлеченных мной уроков базировался на ошибке, которая предшествовала его формулировке. 1. Всегда останавливайся, чтобы свериться с картой, не пытайся делать это на ходу: около Фейкхама я чуть не въехал сзади в транзитный автобус, набитый пенсионерами. 2. Уверенность в общем положении объекта важнее, Чем сиюминутное знание его точного местонахождения: я застрял позади трактора с облепленными навозом колесами, пытаясь держаться слишком близко на хвосте у Рона, запаниковал и обогнал его очень неуместно на горбатом мостике с плохой видимостью, промчавшись при этом мимо побледневшего, перепуганного счастливчика велосипедиста. 3. Знайте, что как только вы подберетесь к объекту слишком близко, вам понадобится крайняя осторожность: я завернул за угол и столкнулся нос к носу с Роном в конце его маршрута в муниципальном микрорайоне неподалеку от Фейкхама, и только великое присутствие духа и сообразительность позволили мне немедленно выдать благовидное оправдание для этой второй за утро, будто бы случайной встречи.

«Приглядываю за горошком!» – воскликнул я, полагаясь на вероятность, что Рон знает расположение муниципальных посадок и что его не слишком обеспокоит ни то, что я одет неподходящим для работы в поле образом, ни то, что у меня вообще-то есть собственный сад. Десять минут спустя, когда он припарковался около «Свиньи и свистка» (знаменитого своими рисовыми пудингами ценного клиента местной молочной компании) и устало направился к задним дверям, чтобы произвести масштабную погрузку-выгрузку, я припарковался рядом, не глуша мотор, и вернул себе доказавший свою пригодность передатчик, получив в процессе урок 4, а именно: он держался крепче, чем можно было предположить, а беспружинный зажим найти сложно, вслепую шаря пальцами, жестом, до странности похожим на тот, что понадобился, чтобы затолкнуть серьги моей матери под матрас Мэри-Терезы. В Фейкхаме я пережил опасный, по-настоящему критический момент. Время растягивалось и сжималось, пока я возился с маленьким зажимом, я едва успел улизнуть, и Рон появился из-за паба в зеркале заднего вида, когда я, взвинченный до предела, заворачивал за угол.

Попрактиковавшись таким образом заранее, я стоял теперь на площадке для парковки в конце длинного, усаженного по обеим сторонам кипарисами, подъезда к ресторану, гладко забетонированного, чтобы покорить сердца мишленовских инспекторов, чье появление отличается такой же обременительной анонимностью, что и явление какого-нибудь ангела в легенде. Я достал карту и (хорошая уловка) расстелил ее на еще теплом капоте «Пежо», зафиксировав углы, твердо прижав их пальцем к кусочкам клейкой мастики многоразового использования. Рассчитав все при помощи компаса, устройства поиска радиуса и направления и карты, с более яркими цветами и менее полезными условными значками, чем у надежных карт картографического управления с масштабом 1:10000, на которых я набивал руку, я получил результат, который, могу сказать безо всякого самодовольства, меня не удивил. В окрестностях Лудана есть лесок, который некие любители искусства, действуя из лучших побуждений, наняли моего брата превратить в «парк скульптур».