Текст книги "Рецепт наслаждения"

Автор книги: Джон Ланчестер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 14 страниц)

Мясное ассорти

Русские zakuski, польские zakąski, греческое meze, румынское mezeliuri, немецкое Abendbrot, французское hors d'oeuvres и классическое английское мясное ассорти – все эти блюда начинают играть собственную роль, будучи отлучены от оригинальных культурных контекстов (которые, особенно в своих восточноевропейских вариациях, зачастую связаны с тем, чтобы способствовать поглощению такого количества алкоголя, которым вполне можно было бы заправить танкер) и переведены на международный язык летней кухни. Не может быть лучшего способа физически ощутить, как удлинился день, чем достать одну saucisson [210]210
  Колбаса (фр.).


[Закрыть]здесь, salade de tomates [211]211
  Салат с помидорами (фр.).


[Закрыть]там, огуречную райту и ломтик pissaladière, [212]212
  Провансальская пицца (фр.).


[Закрыть]несколько вареных яиц, порцию ratatouille, [213]213
  Рагу (овощное) (фр.).


[Закрыть]немного оливок, анчоусов, один-два сорта местного сыра, свежие сочные маленькие репки, копченую рыбу, икру proscuitto, [214]214
  Окорок (um.).


[Закрыть]маринованные баклажаны, миску хоммоса, грибы или лук-порей à la grecque, [215]215
  По-гречески (фр.).


[Закрыть]а также все паштеты, какие имеются у местных поставщиков (можно еще взять жаренную на вертеле холодную птицу, чтобы было что погрызть), и все это сопроводить качественным сливочным маслом и хорошим хлебом, а затем запить идеально скромным местным вином. Пищеварение отзывается на тепло и обещанную праздность лета некоторым замедлением отвергая все трудные задачи, которые ставит перед ним более плотная зимняя диета. Чувствуешь необходимость привередничать, есть разборчиво, заинтриговать нёбо разнообразием лакомств и деликатесов, вместо того чтобы открыто противостоять аппетиту, как в гладиаторском поединке между ретиарием и myrmillо, размахивающим сетью обладателем страшного трезубца и тяжело вооруженным мирмидонцем – именно такое столкновение некогда особенно волновало мое юное воображение значительно больше, чем скучно-односторонняя схватка между львами и христианами (форма публичной казни, которая, как я заметил, почему-то не упоминается теоретиками наказаний, рассуждающими о сравнительных достоинствах смертельной инъекции, расстрела и электрического стула). Кто смог бы противостоять счастливой комбинации метеорологии и гастрономии, представленной холодным обедом в жаркий день? Кто отказал бы совершающим свадебное путешествие молодоженам в единственном пикнике в парке, где они могли бы прогуливаться между творениями природы и творениями человеческими, рука об руку, в поддень, в Бретани, в Именно в то время, когда работы моего брата приобрели более абстрактное, праздничное и пантеистическое звучание, он и приступил к созданию парка скульптур Я помню, как однажды поддразнивал его по поводу этого рискованного начинания. Это было в суете восточного Лондона, над останками «индийской» еды, которую жившая с ним тогда любовница купила в их любимой местной забегаловке-карри, совершенно непостижимым образом заменив на барашка вандалу барашка дхансак, которого я на самом деле заказал. Как я заметил тогда, «вандалу» звучит совсем иначе, чем «дхансак», даже если разговариваешь с исключительным дураком.

– Твое стремительное социальное падение не может не тревожить твоих доброжелателей, – сказал я брату. – Ты начинал как художник, затем стал скульптором, а теперь, по существу, что-то вроде садовника. Что ты будешь делать дальше, Барри? Подметать улицы? Мыть туалеты? Займешься журналистикой?

– Наверное, я становлюсь чувствительным, – признал Бартоломью. – Меня больше, чем раньше, интересует красота и меньше интересует сила. Сила воображения, tour de force. [216]216
  Виртуозность (фр.)


[Закрыть]Вода, камни, деревья, солнечный свет. Передай соус.

– Не придуривайся, – сказала ему Элис (Алекс? Алисия?), которая была не в настроении.

Прошло время, и я отправился на открытие парка, которому (как-никак это Франция) предшествовал обед на свежем воздухе. Мероприятие проходило центральной поляне леса, погода только-только «установилась». Спонсоры проекта потчевали всяческих видных деятелей мира искусства и ряд местных сановников. Меню было благоразумно неинтересным – паштет из жаворонков, бараньи отбивные bourdaines (яблоки, начиненные джемом из местного гибрида персика и абрикоса, названного alberge de Tours [217]217
  Абрикос – персик из Тура (фр.).


[Закрыть]). Я прибыл туда отчасти с целью поглумиться над проектом Бартоломью, отчасти – чтобы исследовать местные деликатесы окрестностей Сомюр, особенно andouillette [218]218
  Колбаска из субпродуктов (фр.).


[Закрыть]из угря и лошадиного желудка, так как andouillette – это моя любимая требуха. Ее, кстати, считал абсолютно несъедобной мой брат, который решил, что она «сильно воняет». Тогда как, естественно, сильный запах есть часть смысла – в меньшей степени буквальная вонь, и в большей – волнующее ощущения запаха, осознание, приходящее при поедании требухи, более чем когда-либо, что ты ешь, помещая внутрь своего желудка плоть мертвого животного, такого же, как и ты.

Богатый баварец в шелковом костюме с темно-серым тканым узором произнес речь, состоявшую из слегка прикрытого хвастовства своим собственным богатством, щедростью и дальновидностью в качестве покровителя искусств пополам с разными невероятными заявлениями относительно работ моего брата. Художественный критик, француженка с (как показали мимолетнейшие предыдущие встречи) действительно поразительнымзапахом изо рта, тяжело и неуклюже поднялась с земли и разразилась ерундой о том, что Бартоломью будто бы «балансирует на грани между различными направлениями искусства». Мэр Шинона, который, похоже, не слишком готовился к этому случаю, призвал присутствующих его переизбрать. А затем началась экскурсия по парку, именитым гостям было разрешено рассеяться и побродить где вздумается. Некоторые из них, пообедав не слишком мудро, зато слишком плотно, воспользовались случаем, чтобы отыскать тихий уголок и вздремнуть для восстановления сил. И конечно же, не обошлось без скандала по поводу le parc qui n'existe pas, [219]219
  Парк, которого не существует (фр.).


[Закрыть]как выразилась одна из ежедневных газет, так как смыслом проекта моего брата была интеграция небольшого количества каменных изваяний в обычный лесной пейзаж таким образом, чтобы они при этом не производили впечатления сознательных «произведений искусства» – валун здесь, кучка камней там, скамейка или столик для пикника где-то еще. Эффект этот называли японским – как это ни смешно, учитывая любимое выражение Бартоломью «Чем меньше, тем хуже». (Он почти никогда не выражал мыслей или мнений о более отвлеченных проблемах эстетики, что, наверное, и к лучшему, потому что когда брат изредка все-таки это делал, то оказывался в настроении, какое замечал за собой Флобер, когда разговор заходил о литературе: он чувствовал себя, как бывший заключенный, в присутствии которого обсуждается тюремная реформа. Бартоломью был сравнительно груб, раздражающе прямолинеен, высокомерен в своей уверенности, что ему дескать, лучше знать, настолько то или иное могло вызывать сильное негодование. «Большая часть того, что люди говорят об искусстве, – чушь собачья», – сказал он мне однажды, посмотрев телевизионную программу, посвященную его работам. Я сам, не имея в распоряжении телевизора, просмотрел лишь документальную хронику в присутствии ее объекта, в его мастерской в Лейтонстоне, ультрамодно-немодном районе, где Бартоломью работал и где поэтому, в дополнение или в результате размышлений, жестом таким же маргинальным, как акт постановки подписи под картиной, он жил. «В искусстве задается три вопроса: Кто я? А ты кто? И что здесь, черт меня подери, происходит?»)

Я не собирался посещать парк в тот день. Я ничего не планировал делать, разве поколесить по округе безо всякой цели. После обеда я хотел нанести давно предполагаемый визит в Сейи, где имеются великолепный château [220]220
  Шато, замок (фр.).


[Закрыть]и улица очаровательных домиков, вырубленных в скале. Кстати, всего в нескольких милях оттуда родился Франсуа Рабле, один из величайших «вкладывателей» в литературе. (Моя соратница, когда я настоял на том, чтобы она дала точное определение или указала разницу между модернизмом и постмодернизмом, сказала: «Модернизм стремится понять, сколько ты можешь безнаказанно оставить за кадром. Постмодернизм стремится понять, сколько ты можешь безнаказанно вложить в свое произведение».) Я надеялся также, что у меня будет время заглянуть в аббатство Фонтевро. Это было любимое аббатство династии Плантагенетов, которые значительно достроили его, превратив в немалое скопление зданий (пять на сегодняшний день), где нашли последний приют король Генрих II, его жена Элеонора и их головорез сын Ричард Coeur de Lion. [221]221
  Львиное Сердце (фр.).


[Закрыть]В Фонтевро также хранятся сердца короля Иоанна, этого гадкого утенка, которому мы обязаны существованием Великой хартии вольностей, и добренького Генриха III, его так мало похожего на отца сына. Хотя, признаться, сообщение о том, что чье-то тело похоронено в одном месте, а сердце – в другом, всегда вызывает у меня в голове не благородную мысль о заслуженном отдыхе от тяжких трудов, но картину отвратительного посмертного потрошения. (В чем, например, они перевозят это сердце? Кто его вырезает?) Плантагенеты всегда были моей любимой английской королевской династией: не такие тупые, как все эти угрюмые англосаксонские военные вожди, которые им предшествовали, менее склонные к братоубийству, чем Йоркисты и Ланкастериане, не такие ненадежные и обуреваемые манией величия, как непростительно валлийские Тюдоры, не такие глупые, как Стюарты и не настолько немцы, насколько остальные, все те кто правил после них, – дом Саксен-Кобург-Гота я тоже имею в виду. Элеонора, должно быть, была штучка еще та – трижды похищаемая до свадьбы безумно влюбленными поклонниками, первый из которых был(а) брат ее будущего мужа и(б) на двенадцать лет младше нее; она провела вторую половину жизни, настраивая своих сыновей} Иоанна Безземельного и Ричарда Coeur de Lion, против их отца. Я всегда думал, что она немного похожа на мою мать, только с более высоким IQ и более продолжительным объемом внимания. Элеонора была разведена – бывшая жена французского короля – и принесла с собой в качестве приданого земли Пуату, Сэнторж, Лимузин и Гасконь, что придает перспективу маленькому поместью, Которое я унаследовал после смерти моих родителей.

До этого, впрочем, я ненадолго заглянул в Шинон, на родину одного из моих любимых вин, которое делают из терпкого, выразительного, волокнист того «Каберне Франк», способного казаться игриво-фруктовым в одном настроении и мрачным и даже чуть отталкивающим – в другом, но не особенно стремящегося достигать вершин или опускаться в бездны (чувственных ощущений, предвкушений), которые более благородные и честолюбивые вина включают в свою палитру – вино, похожее, скажем, на озеро, впадающее в самые разные настроения в зависимости от игры света, ветра и плеска маленьких быстрых волн, способное утопить ежегодно одного-двух рыбаков, но никогда не отклоняющееся от своей определяющей озерности.

Я прибыл как раз в полдень и немного побродил по склону у стен большого старого замка, где умер Генрих II. Забавно представить, что именно отсюда он правил королевством, растянувшимся от предгорий Пиренеев до кишащих куропатками болот шотландской границы. И снова я подумал: Англия, должно быть, в те времена была значительно более пригодной для жизни страной, чем сейчас – с ее потным, неотесанным, но усердным и должным образом порабощенным англосаксонским крестьянством, безропотно занимающим отведенную ему нишу, с норманнской титулованной знатью, эволюционирующей из беспринципных грабителей на баркасах в заказывающих гобелены, франкоговорящих обитателей замков – ранний, но очень впечатляющий пример подъема по социальной лестнице и самоусовершенствования. Основная часть страны, укрытая густыми лесами, в изобилии одаривала в те времена своих жителей грибами, олениной и мясом диких кабанов (этот зверь особенно вкусен, если он имел возможность вдоволь наедаться своей любимой пищей – желудями). Но теперь от Шинона осталось одно воспоминание благодаря в равной степени и удобству расположения – он слишком хорошо подходит в качестве места остановки туристов на пути к Луаре – и интересному содержанию. На выезде из города случилась короткая, но раздражающая пробка: школьный автобус, извергая свое многоголосое содержимое (а французы держат европейскую пальму первенства по шумности своих школьников), оказался заблокирован (буквально) двумя немецкими автомобилями с жилыми прицепами. Воспоследовавший затор явился фатально простой и скучной метафорой всей европейской истории с 1870 по 1945 год.

Прямо за Шиноном я заметил указатель к замку, о котором никогда не слышал, – Шато д'Эрбол. И, повинуясь импульсу, свернул с шоссе, чтобы осмотреть это место придирчивым взглядом знатока. Мы с автомобилем с урчанием взбирались по посыпанной хрустящим гравием подъездной дороге к приземистому строению XVII века с необычно маленькими окнами. Я на мгновение задался вопросом, но тут же исключил эту мысль из своего сознания, как монарх изгоняет из страны преступника или как воин-самурай обезглавливает крестьянина – просто, чтобы проверить остроту своего меча, – я подумал: а что, интересно, мои юные друзья купили себе на обед и где? Последовали ли они совету, какую charcuterie-pâtisserie-boulangerie-épicerie [222]222
  Колбасная-кондитерская-мясная-бакалейная (фр.)


[Закрыть]посетить, или решили действовать наудачу? Мой брат, когда он совершенно погружался в какой-нибудь проект, переставал есть составленные должным образом обеды, как будто принимая совет Одена – «художник живет на осадном положении» – слишком буквально и слишком близко к сердцу. Бартоломью урывал возможность перекусить в редкие минуты отдыха от сталкивания со стен вражеских осадных лестниц, тушения зажженных неприятельскими стрелами пожара и выливания кипящего масла на головы атакующих. Бартоломью облагораживал свои привычки, называя трапезы «пикниками». На практике это подразумевало поедание хлеба буханками, расхаживание широкими шагами по мастерской и закусывание его целыми пачками плавленого сыра, полубанками маринованных овощей, холодными сосисками, резаной ветчиной и тушеной фасолью прямо из жестянки. Причем он делал это стоя, как шотландец поедает свою кашу. Я однажды заботливо заглянул проверить, как братец поживает (он тогда с головой ушел в какую-то из своих работ – аллегорический Геракл, извивающийся в аллегорической рубахе Несса, которая, при ближайшем рассмотрении, оказывалась звериной шкурой), прихватив с собой небольшую, но тщательно продуманную корзинку маринадов и соусов, из тех, что ему больше всего нравились (Бартоломью был в тот момент «временно холост»). Но он только объявил: «Великолепно – я до смерти есть хочу», сожрал целую банку французских корнишонов и заснул на своем непристойном, кофейного цвета диване. Заканчивая парк скульптур в forêt d'Aude, [223]223
  Лес Од (фр.).


[Закрыть]Бартоломью произвел сильное впечатление на местных рабочих тем, что жил, казалось, на одном красном «Сансере» и шоколадном печенье – лакомстве, до тех пор для них неведомом, но чьи подкрепляющие свойства на них, по их собственным словам, произвели сильное впечатление.

Было приятно, очень приятно иметь возможность отказаться от костюмов и париков, которые были моими постоянными спутниками последние несколько дней, а теперь валялись в двух вместительных чемоданах в багажнике. Открытый люк в крыше машины позволял стихиям самым умиротворяющим образом овевать мою голову: потоки воздуха циркулировали вокруг нее, как пассаты вокруг самой Земли. Я должен объяснить, что череда личин и инкогнито, которыми я до сих пор украшал свое повествование, не есть мое обычное (или привычное) облачение. Моя гладко выбритая голова, к примеру, несмотря на то, что это такая практичная и легко поддерживаемая прическа, бывало, некоторым казалась диссонансом остальным предметам моего гардероба, особенно, наверное, моей коллекции костюмов: взять, скажем, костюм в крупную клетку, мой любимый, который я надел в этот день, отдавая должное свободному времени, подаренному мне благоприятным сочетанием карты, компаса, радара и моей собственной изобретательности. Его зеленые и охряные клетки были дополнены, или, может быть, следует сказать – оттенены – моей рубашкой из бледно-вишневой хлопчатобумажной ткани, чья тонкая фактура отливала – но это мог заметить только с близкого расстояния и очень острый глаз – диагональным муаровым узором. На мне были еще галстук-бабочка в желтый горошек на голубом фоне, такой же платок в нагрудном кармане, карманные часы с цепочкой и великолепно консервативная пара коричневых башмаков ручной работы.

Я въехал на стоянку при chateau около четырех часов дня. Обычное скопление туристических автомобилей и один-два развалюхи-автобусы. Я принял решение не задерживаться, и очень верное, так как внутреннее убранство chateau и его история оказались скучны, а залы были чудовищно забиты пихающимися ордам ignorami. [224]224
  Невежды (лат.).


[Закрыть]Захудалые провинциальные помещики семейства Эрбо, похоже, так и не совершили, не купили и даже не помыслили ничего, представляющего интерес. Их chateau, тем не менее, все-таки обладал одной подкупающей чертой, а именно – семейным мавзолеем, милым таким зальчиком с несколькими неплохими надгробными статуями. А последний дореволюционный герцог Эрбо был даже похоронен не с одной или двумя, а с четырьмя (4!) своими любимыми шотландскими борзыми. Холод мрамора был прекрасен. Определенно, больше всего в жизни представителям семейства Эрбо была к лицу смерть.

Странно, как работает разум. Камень надгробий, который должен был бы напомнить мне о брате, который с ним работал («Ныряльщик», каталонская «Пьета»), вместо этого говорил мне, как обычно, о бедном Миттхауге. Это произошло благодаря сложной цепочке ассоциаций и было связано с тем, что мрамор напоминает мне о снеге (цвет, температура, чистота), а снег – о нашем норвежском слуге. В моем юном воображении Норвегия запечатлелась как страна, погруженная в перманентное состояние укрытой снегом белизны, где белые медведи превосходят числом человеческие существа, как овцы превосходят поголовьем людей в Новой Зеландии. (Этот факт в свое время произвел на меня большое впечатление: он наводил на мысль о вероятности, что однажды овцы могут взять верх.)Так или иначе, уместность мрамора в контексте похорон основана на метафорической связи, созвучности между прохладой камня и холодом мертвой человеческой плоти. И отчасти, конечно, само совершенство мрамора усиливает ассоциацию со смертью, к тому же, как все совершенное, мрамор инертен. Возможно, именно поэтому рабочие-художники Средневековья, так часто теряющиеся в тени громогласно заявляющих о себе précieux [225]225
  Жеманный (фр.)


[Закрыть]мастеров эпохи Возрождения, не любили камень, предпочитая более легкие в обработке и более выразительные материалы, а также питая энтузиазм к цвету и раскрашиванию, чья сильная сторона заключается в том, что хороший вкус в этих работах присутствовал не всегда.

Смерть Миттхауга в целом рассматривалась как нечто, произошедшее в той пограничной области, что отделяет несчастный случай от самоубийства. Эта сфера предоставляет обширные возможности тем, кто стремится интерпретировать мотивы чужих поступков и разгадать тайны человеческого сердца, дойти до самой сути (мое личное мнение: это бессмысленно). Факты таковы: наш повар упал на пути перед поездом на станции Парсонс Грин; я был с ним, хотя я объяснил следствию, что не могу представлять большой ценности как свидетель по причине борьбы, в которую вступил в тот момент со своими перчатками (моя мать велела скрепить их между собой отрезком резинки, которая была чуть-чуть коротковата, из-за чего мне приходилось прижимать одну перчатку к боку локтем, и только тогда я получал возможность вытянуть на место вторую и протиснуть в нее пальцы – далеко непростая операция, даже в лучшие времена неизменно отнимавшая у меня свободу движений и требовавшая большой сосредоточенности). Похоже, Митгхауг просто шагнул вперед и потерял равновесие именно тогда, когда этого делать не стоило, как раз в тот момент, когда поезд с грохотом влетал на станцию. Ябыл избавлен от самых отвратительных подробностей (включая, предположительно, самое худшее, когда поезд, теперь лишенный пассажиров, сдал назад, открывая обезображенное тело нашего бывшего повара, расчлененного, как цыпленок для рагу), поскольку милая толстуха, которая видела, как мы с Митгхаугом вместе входили на станцию, немедленно отвела меня к ближайшему полисмену. Они переговорили о чем-то шепотом, пока я ел леденец, которым меня подкупили. Домой меня отвел уже другой полисмен, от которого я впервые услышал речь с нортумберлендским акцентом. На Бэйсуотер снова обрушились неприятные известия, и только у моего отца хватило честной вульгарности, чтобы сказать вслух то, о чем все подумали: «Опять!» Следственная комиссия посчитала, что причина смерти не установлена, хотя коронер, в остальном казавшийся обаятельным (по крайней мере мне, тогда двенадцатилетнему и, естественно, главному свидетелю), как будто склонен был добиваться признания этого случая самоубийством. Я думаю, это потому, что один из братьев Миттхауга тоже, выражаясь словами моего отца, «сам себя прикончил». (Коронер с ходу забраковал «показания» некой женщины, явной психопатки, которая утверждала, что якобы видела, как я точно рассчитанным движением толкнул Миттхауга в спину как раз в тот момент, когда поезд подходил к платформе.) Денежных или любовных неприятностей за Миттхаугом известно не было, и он не оставил никакой записки. Однако его былая «тяга к бутылке», как сказал отец, не была тайной; а еще он с увлечением читал творения своих соплеменников (Стриндберга и Ибсена), и коронер как будто считал, что это говорит о многом. Так или иначе, причина смерти так и не была установлена.

Есть в расследованиях и похоронах что-то, неизменно пробуждающее аппетит. В день коронерского следствия родители отвели меня в «Фортнум» выпить чаю; я съел тогда четырнадцать ячменных лепешек (личный рекорд). Вот почему мои мысли постепенно перешли на сравнительные качества оладьев, ячменных лепешек и традиционного английского чая со сливками, когда я выходил из мавзолея Шато д'Эрбо, следуя утвержденному и помеченному указателями туристическому маршруту, взбираясь по ступенькам навстречу солнцу на колоннаду, заворачивая за угол и едва не налетев – нас разделяли шесть дюймов! – со спины на молодую пару, за которой я, говоря прямо, следовал. Сказать, что это была полная катастрофа, будет ужасным преуменьшением действительного положения вещей. Я столкнулся с débâcle. [226]226
  Крах (фр.)


[Закрыть]

«Неслучайно débâcle – слово французское», – заметил как-то мой брат, на очень дурно организованной церемонии торжественного открытия его работы неподалеку от его дома в Арле. В тот раз первая серия попыток снять покров со скульптуры пошла вкривь и вкось: как ни отчаянно дергали за веревку, стянуть сложное тканое облачение с монумента так и не удалось; так что механику в рабочей одежде пришлось в результате срезать ткань с фигуры вручную. Слово débâcle предполагает крах скрупулезно разработанного плана: бедствие, после которого основные участники теряют не только то, чем сознательно рисковали, но значительно больше, как если бы попытка очаровать начальника, пригласив его на ужин и приготовив его любимое вычурное блюдо, закончилась бы смертью его жены от отравления, потерей работы, разводом, банкротством, вступлением в банду грабителей и последующей смертью в перестрелке с полицией (и это при том, что все, что тебя волновало вначале, – это что голландский соус может свернуться). Сравните скрытый в галльском débâcle намек на неумение управлять ситуацией с откровенной хаотичностью, интимностью итальянского fiasco или с тупой мужественностью и прагматичностью (и я бы предположил – имплицитной обратимостью и потому, в самом глубоком допущении, оптимистичностью) американского fuck-up. [227]227
  Полный провал (англ.).


[Закрыть]Как я уже отметил, я радостно и, теперь это стало понятно, опрометчиво отбросил маскировку, а уж мою одежду неприметной никак не назовешь. Единственной причиной того, что я немедленно не впал в панику, было то, что мое присутствие до сих пор, благодаря отвлекающему столкновению двух электрических инвалидных колясок в тридцати ярдах впереди, оставалось незамеченным. Инцидент перетек в сопровождаемый активной жестикуляцией спор; какое-то мгновение казалось, что сейчас начнется что-то вроде рыцарского турнира.

Я мягко шагнул назад, за колонну, из-за которой несколько мгновений назад так неосторожно вылетел. Но как мне было скрыться? Пара стояла таким образом, что я находился в единственной точке колоннады вне их поля зрения, в углу прямо позади них. Но, двинувшись в сторону выхода, я окажусь на виду, тогда как отступление в склеп через дверь с табличкой «Sortie Interdit [228]228
  Проход запрещен (фр.)


[Закрыть]» было бы немыслимо, и не в последнюю очередь потому, что у двери не было ручки. Несколько секунд я, как в бреду, размышлял: не забраться ли мне в одни из рыцарских доспехов и не броситься ли, спотыкаясь и громыхая, со всех ног прочь. Или, наверное, более удачной стратегией было бы затаиться в доспехе до наступления ночи, а затем сказать охранникам, что я уснул в туалете. Но нет – я должен сохранять спокойствие. В этом контексте французская формулировка этого предписания, которую можно найти в любой инструкции по поведению во время пожара, авиакатастрофы или инцидента на тонущих паромах, очень полезна: «Gardez votre sang-froid!» [229]229
  Сохраняйте хладнокровие! (фр.)


[Закрыть]Было крайне маловероятно, чтобы мне удалось пробраться к выходу незамеченным, и в любой момент, стоит молодоженам сделать несколько шагов, я окажусь у них на виду – великолепный, одинокий и узнаваемый, как лось в оптическом прицеле винтовки.

Мне всегда нравилась аксиома Шерлока Холмса, гласящая, что если вы исключили уже все невероятные варианты, то, значит, решение должно лежать в сфере невозможного. Я стоял в своем закутке, спиной прижимаясь к тяжелым дверям мавзолея, и вдруг вспомнил максиму моего брата, что «Выхода нет» всегда означает «Выход». Поэтому я отважно и непоколебимо стоял и смотрел, как юная пара постепенно появляется передо мной, и тут группа японских экскурсантов, под предводительством человека в макинтоше, со сложенным оранжевым зонтом в руке, начала выходить из внутреннего помещения, а я искусно поймал дверь, ведущую обратно в склеп, большим пальцем ноги и придержал, пока человек сорок любителей культуры появлялись через нее на свет божий. И только потом, потеряв терпение, я одним махом обогнул нескольких оставшихся и принялся проталкиваться обратно в склеп против течения толпы, пробегая мимо экспонатов и мемориалов Шато д'Эрбо в обратном порядке – будто глядя, как перематывается назад кинопленка. «C'est interdit!» ¹– крикнул охранник, когда я с силой прокладывал себе дорогу обратно через вход. Близость счастливого избавления переполняла меня восторгом, я промчался через парк, запрыгнул в свой «пежо» и, взревев мотором, газовал в сторону Фонтевро. Хотя даже в тот момент я удовлетворенно отметил, что охранник мгновенно определил меня как человека, хорошо говорящего по-французски.