Текст книги "Американская повесть. Книга 2"

Автор книги: Джон Эрнст Стейнбек

Соавторы: Трумен Капоте,Уильям Катберт Фолкнер,Эдит Уортон,Эрскин Колдуэлл
сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 29 страниц)

Вскоре после наступления темноты поезд остановился. Каторжники не знали, где они находятся. И не спрашивали. Им бы и в голову не пришло об этом спросить – они же не спрашивали, зачем и почему их увезли. Они даже не могли ничего разглядеть, потому что света в вагоне не было, а окна, снаружи мутные от дождя, изнутри запотели от жара спрессованных тел. Им были видны только молочные вспышки мигавших неизвестно откуда сигнальных огней. Издали доносились какие-то голоса, команды, потом охранники в вагоне начали на них кричать; каторжников подняли и погнали к выходу. Сквозь клочья плывшего вдоль вагона пара они спустились навстречу его злобному шипению. Параллельно поезду, сам похожий на поезд, стоял массивный тупорылый моторный катер, а за ним тянулась на тросе вереница яликов и плоскодонок. Солдат вокруг было много; отблески огней играли на стволах винтовок, на пряжках патронташей, и, когда каторжники, опасливо ступая в доходившую до колен воду, рассаживались по лодкам, на кандалах тоже мерцали и дрожали блики; а тем временем и вагон и паровоз вовсе исчезли в клубах пара, потому что машинист с кочегаром уже выбрасывали из топки горящий уголь.

Спустя час они увидали впереди какие-то огоньки – на горизонте подрагивала тусклая полоска из крохотных красных точек, будто подвешенная к небу. Но прошел еще час, пока они туда доплыли, и, сидя на корточках, кутаясь в намокшие куртки (с дождем они свыклись и давно не чувствовали отдельных капель), каторжники наблюдали, как огоньки все приближаются, а потом проступил и сам гребень дамбы; вскоре они начали различать поставленные в ряд армейские палатки и людей вокруг костров, от которых на воду падало зыбкое отражение, высвечивая беспорядочное скопление лодок, привязанных возле дамбы, что темной громадой высилась уже почти над головой. Внизу среди лодок мигали и переливались огоньки; катер, заглушив мотор, тихо скользил к причалу.

Поднявшись на вершину дамбы, каторжники увидели перед собой длинную череду серых палаток, перемежавшихся кострами, возле которых, среди бесформенных тюков с одеждой стояли или сидели на корточках люди – мужчины, женщины и дети, негры и белые, – их глаза поблескивали в свете костров; повернув головы, они молча разглядывали полосатую форму и кандалы; ниже по склону, тоже сбившись в кучу, как лодки, но не привязанные, стояли с десяток мулов и две-три коровы. А потом высокий каторжник услышал какой-то посторонний звук. Не то чтобы услышал сразу и внезапно, а просто вдруг понял, что слышит его давно; но звук этот был настолько чужд всему познанному им миру, настолько не поддавался никакому сравнению, что до этой минуты он даже не воспринимал его, не подозревал о нем, как, должно быть, не подозревает об окружающем ее грохоте букашка, несущаяся на камне вместе с лавиной; чуть ли не весь день сегодня он провел на воде и уже семь лет пахал, боронил и сеял в тени высокой дамбы, на которой сейчас стоял, но тем не менее далеко не сразу признал этот низкий глухой рокот. Он остановился. Колонна каторжников, врезавшись в него, качнулась назад, словно затормозивший товарный поезд, и кандалы загремели, словно вагоны.

– Шагайте! – крикнул охранник.

– Что это там? – спросил высокий каторжник.

Ему ответил негр, сидевший на корточках возле ближнего костра.

– Это он, – сказал негр. – Это Старик.

– Старик? – переспросил каторжник.

– Чего встали? Эй, вы там, шагайте! – закричал охранник.

Они пошли дальше; навстречу попалось еще несколько мулов – те же скощенные глаза, те же отвернутые на миг от костров длинные угрюмые морды, – потом, миновав их, они вышли к пустому палаточному городку: легкие походные солдатские палатки, все двухместные. Охранники начали их туда загонять, по шесть скованных парами каторжников в каждую палатку.

На четвереньках, будто собаки, пролезающие в тесную конуру, их шестерка заползла внутрь и кое-как разместилась. От сбившихся в кучу тел в палатке скоро стало тепло. Постепенно они угомонились, и теперь слышно было уже всем; они лежали молча и слушали басовитый рокот – глубокий, наполненный силой и мощью.

– Старик? – снова спросил поездной грабитель.

– Угу, – отозвался кто-то. – Он о себе понятие имеет, ему хвастать не надо.

На рассвете охранники разбудили их, пиная сапогами торчавшие наружу пятки. Напротив раскисшего причала и скопища лодок поставили полевую кухню, откуда уже доносился запах кофе. Вчера они ели всего один раз, да и то в полдень, под дождем, но по крайней мере высокий каторжник двинулся за едой не сразу. Вместо этого он впервые взглянул на Старика, на великую реку, рядом с которой провел эти последние семь лет, но которую никогда прежде не видел; замерев, пораженный своим открытием, он стоял и смотрел на строгую, нигде не нарушенную волнами и лишь слегка покачивающуюся серо-стальную поверхность. Река простиралась далеко за доступные его глазу пределы – покрытая шоколадной пеной, грузно колыхавшаяся ширь только в одном месте, примерно в миле от него, была прорезана хрупкой, на вид тонкой, как волос, линией, и мгновенье спустя он догадался: Это же еще одна дамба, спокойно подумал он. И мы оттуда выглядим точно так же. То, на чем я стою, оттуда выглядит именно так. Сзади что-то ткнулось ему в спину; голос охранника пронесся над ухом:

– Пошел! Пошел! Еще будет время насмотреться.

Им выдали те же, что вчера, похлебку, кофе и хлеб; они опять сели на корточки и, хотя дождя пока не было, заслонили собой миски и кружки. Ночью из воды всплыл совершенно целый сарай. Прижатый течением к дамбе, он застыл неподалеку от причала, на нем толпой копошились негры: отрывая дранку и доски, они переносили их на берег; высокий каторжник неторопливо, сосредоточенно жевал и смотрел, как сарай тает прямо на глазах – точно дохлая муха, исчезающая под кучей трудолюбивых работяг-муравьев.

Они кончили есть. Тут снова, как по команде, пошел дождь, но они все так же стояли или сидели на корточках в своих задубевших робах, которые за ночь нисколько не высохли, а просто немного нагрелись, чуть выше температуры воздуха. Потом их подняли, разделили по списку на две группы, заставили одну группу вооружиться грязными ломами и лопатами, и всех вместе погнали наверх. Вскоре к причалу, скользя, вероятно, над лежавшей в пятнадцати футах под килем хлопковой плантацией, подошел катер со свитой лодок, осевших в воду по самые борта; в лодках, держа на коленях узлы с вещами, ехало множество негров и горстка белых. Когда мотор на катере заглушили, над водой раздалось треньканье гитары. Лодки причаливали и разгружались; каторжники смотрели, как мужчины, женщины и дети, волоча тяжелые мешки и взвалив на плечи увязанные в одеяла пожитки, карабкаются наверх по скользкому склону. А гитара все тренькала, и наконец каторжники увидели его – молодого черного узкобедрого парня с гитарой на перекинутой через шею бечевке. Он взбирался на дамбу, продолжая перебирать струны. Кроме гитары, у парня не было с собой ничего – ни еды, ни смены белья, ни даже пиджака.

Высокий каторжник был так поглощен этим зрелищем, что не услышал охранника, пока тот не выкрикнул его имя, подойдя вплотную.

– Заснул, что ли?! – гаркнул охранник. – Вы, ребята, как, с лодкой управитесь?

– А где с ней надо управляться? – спросил высокий.

– В воде, – отрезал охранник. – Ты думал, где?

– Туда я ни на какой лодке не поплыву, – высокий косо мотнул головой, показывая на невидимую реку по ту сторону дамбы.

– Нет, это с нашей стороны. – Охранник нагнулся и ловко разомкнул цепь, соединявшую высокого каторжника с тем, толстым, безволосым. – Тут рядом, чуть дальше по дороге. – Он выпрямился. Оба каторжника следом за ним спустились к лодкам. – Держитесь вон тех столбов, пока не доплывете до автозаправки. Ее вы сразу отличите, у нее еще крыша видна. Заправка стоит на протоке, а что это протока, тоже сразу поймете – там верхушки деревьев торчат. Поплывете вдоль протоки, пока не увидите разросшийся кипарис. На нем женщина сидит. Снимете ее оттуда, потом развернетесь, возьмете круто влево, на запад, и доплывете до сарая, где на крыше сидит мужчина… – Он повернулся и посмотрел на них: оба каторжника стояли совершенно неподвижно, с напряженными лицами и оценивающе поглядывали то на лодку, то на воду. – Ну? Чего вы ждете?

– Я грести не умею, – сказал толстый.

– Значит, самое время научиться. Садитесь в лодку, – приказал охранник.

Высокий подтолкнул напарника вперед.

– Залезай, – сказал он. – Не трусь, ничего с тобой не будет. Купать тебя никто не собирается.

Оттолкнувшись от берега – толстый устроился на носу, а высокий сел ближе к корме, – они увидели, что охранники расковали еще несколько пар и подводят их к лодкам.

– Я вот думаю, а сколько еще парней тоже первый раз видят такую большую воду? – сказал высокий.

Толстый ничего не ответил. Он стоял на коленях на дне лодки и опасливо шлепал по воде веслом. Уже в самом наклоне его мясистой, мягкой спины отражались недоверие и тревожная настороженность.

Вскоре после полуночи в Виксберге причалило спасательное судно, до краев набитое лишившимися крова людьми. Это был пароход, предназначенный для мелководья; весь день он шарил по зажатым среди кипарисов и эвкалиптов протокам и обыскивал хлопковые поля (иногда вместо того, чтобы плыть, он тащился на брюхе), собирая свой скорбный груз с крыш домов и сараев, а порой даже с деревьев, и сейчас пришвартовался в этом выросшем как на дрожжах городе несчастных и отчаявшихся, где под моросью дождя чадили язычки керосиновых ламп, а спешно проведенный электрический свет озарял мерцанием штыки военной полиции и повязки с красным крестом на рукавах врачей, медсестер и работавших в столовых добровольцев. Обрывистый берег над причалом был сплошь уставлен палатками, но тем не менее их не хватало на всех; люди укрывались кто где мог, некоторые же, и в одиночку, и целыми семьями, сидели и лежали прямо под дождем, мертвые от усталости, а между ними, обходя их, переступая через них, сновали врачи, медсестры и солдаты.

Среди первых с парохода сошел один из надзирателей колонии, почти вплотную за ним следовали толстый каторжник и еще один белый – щуплый человечек с изможденным небритым серым лицом, все еще выражавшим беспредельное возмущение. Надзиратель, казалось, точно знал, куда ему надо. Сопровождаемый своими не отстающими ни на шаг спутниками, он уверенно протискивался между грудами мебели и обходил спящих, пока наконец не оказался в ярко освещенном и наспех приспособленном под кабинет помещении – по существу, здесь было что-то вроде военного штаба, – где за столом сидел начальник колонии, а рядом с ним два армейских майора.

Надзиратель не тратил времени на предисловия.

– У нас пропал человек, – сообщил он и назвал фамилию высокого каторжника.

– Пропал? – переспросил начальник.

– Ага. Утонул. – Не поворачивая головы, надзиратель приказал толстому: – Расскажи.

– Это ведь он сказал, что умеет грести, – начал толстый. – А я такого отродясь не говорил. Я уже ему объяснял, – он кивком показал на надзирателя. – Я грести не умею. И значит, когда мы добрались до протоки…

– Не понимаю, о чем он, – перебил начальник.

– Это с катера увидели, – объяснил надзиратель. – У протоки на кипарисе сидела женщина, а подальше сидел вот этот, – он показал на своего второго спутника; начальник и оба майора повернулись и поглядели на него, – на сарае. Катер их не подобрал, там уже места не было. Рассказывай дальше.

– Ну вот, подъезжаем мы, значит, туда, где была протока, – продолжил толстый напрочь лишенным интонаций голосом, монотонно, без пауз. – И тут лодка у него вырвалась. Что случилось, я не знаю. Я просто сидел и ничего не делал, потому что он же ясно сказал, что грести умеет и с лодкой управится. Никакого водоворота я не видел. Просто лодку вдруг крутануло и понесло назад будто ее к поезду прицепили а потом она опять закрутилась а я случайно посмотрел наверх, а там прямо надо мной была ветка и я успел за нее ухватиться а лодку из-под меня выдернуло одним махом все равно как носок с ноги и я потом увидел только что она перевернулась а этот который говорил что грести умеет цеплялся за нее одной рукой, а другой все держал весло. – Он кончил говорить. Его голос не понизился, не затих, а просто разом оборвался, и каторжник застыл в молчании, глядя на стоявшую на столе ополовиненную бутылку виски.

Начальник повернулся к надзирателю:

– Откуда ты знаешь, что он утонул? Может, понял, что есть возможность сбежать, и воспользовался случаем, почем ты знаешь?

– Куда бы он сбежал? – возразил тот. – Ведь всю дельту затопило, на целых пятьдесят миль. До самых гор все на пятнадцать футов под воду ушло. Да и лодка-то перевернулась.

– Парень утонул, – сказал толстый каторжник. – Насчет этого можете не сомневаться. Иначе говоря, вышло ему помилование, до срока освободился, можете так в приказе и написать, рука у вас не отсохнет.

– И что же, больше его никто не видел? – спросил начальник. – А та женщина на дереве?

– Не знаю, – сказал надзиратель. – Я ее пока не нашел. Должно быть, ее другая лодка подобрала. Зато я привел вот этого, который на сарае сидел.

Начальник и оба офицера снова взглянули на того, второго, на его изможденное небритое злое лицо, еще хранившее следы пережитого страха – страха, смешанного с бессилием и гневом.

– Он так за тобой и не приплыл? – спросил начальник. – Ты его так и не видел?

– Никто за мной не приплывал, – сказал беженец. Его начала бить дрожь, хотя первые слова он произнес довольно спокойно. – Я сидел как дурак на этом чертовом сарае и все ждал, что его в любую минуту накроет. Видел и катер, и лодки эти видел, только там, понимаешь, места для меня не было. Набили, понимаешь, целую прорву черномазых ублюдков, один даже на гитаре играл, а для меня, понимаешь, места у них не нашлось! С гитарой, понимаешь! – выкрикнул он и дальше кричал уже во весь голос, трясся, брызгал слюной; лицо у него дергалось, кривилось. – Для черномазого ублюдка с гитарой место нашлось, а для меня…

– Успокойся, – сказал начальник. – Успокойся.

– Дайте ему выпить, – посоветовал один из офицеров.

Начальник плеснул в стакан виски. Надзиратель протянул стакан беженцу, тот взял его трясущимися руками и попытался поднести ко рту. Секунд двадцать они молча наблюдали за ним, потом надзиратель отобрал у него стакан, сам поднес его к губам беженца и держал так, пока тот пил, но на заросший подбородок все равно поползли тонкие струйки.

– В общем, мы подобрали и его, и… – надзиратель впервые назвал фамилию толстого каторжника, – уже в сумерках, и поплыли назад. А тот пропал.

– М-да, – сказал начальник. – Ну и дела. У меня за десять лет ни один заключенный не пропадал, а тут нате вам, да еще так нехорошо. Завтра отошлю вас назад на ферму. Сообщи его семье и немедленно подготовь все документы.

– Понял, – кивнул надзиратель. – Только знаешь что, шеф? Он все же был неплохой парень, и, может, зря мы его в лодку-то посадили. Правда, он сам сказал, что грести умеет. Слушай, а что, если написать: «утонул, спасая людей во время Большого наводнения двадцать седьмого года» – и послать губернатору, пусть подпишет. Родным все же приятно будет, на стенку повесят, чтобы соседи видели, и вообще. Может даже, власти деньжат им за парня подкинут – в конце концов, его сюда прислали на ферме работать, хлопок растить, а не на лодке шастать, да еще и в наводнение.

– Ладно, я сам за этим прослежу, – сказал начальник. – Тебе главное поскорее провести по всем ведомостям, что он умер, а то ведь ловкачей много, деньги на его питание мигом прикарманят.

– Понял. – Подтолкнув своих спутников к двери, надзиратель вышел вместе с ними. В темноте, под моросящим дождем он снова повернулся к толстому каторжнику: – Ну что? Выходит, обставил тебя твой напарничек. Он-то теперь освободился. Отбыл свой срок. А тебе еще трубить и трубить.

– Освободился, как же! – буркнул толстый. – Такая свобода мне даром не нужна.

III

Вынырнув на поверхность, высокий каторжник, как правдиво засвидетельствовал толстый, по-прежнему держал в руке весло. И вовсе не потому, что подсознательно надеялся вновь оказаться в лодке – была минута, когда ему уже не верилось, что он ее поймает или хотя бы найдет что-нибудь ей взамен, – просто он даже не успел его отпустить. Слишком уж стремительно все развивалось. Он был застигнут врасплох, он лишь почувствовал первый мощный рывок течения, увидел, как лодку завертело и его напарник, взмыв вверх, исчез, словно вознесшийся на небо пророк Исайя, а в следующее мгновение он сам очутился в воде и, борясь с тянувшим за собой веслом – он и не подозревал, что оно до сих пор у него в руке, – всякий раз, как удавалось вынырнуть, цеплялся за крутившуюся волчком лодку – она то далеко отскакивала от него, то, будто решив вышибить ему мозги, зависала прямо над головой, – пока наконец не ухватился за корму; его тело как бы превратилось в плавучий якорь, и они – человек, лодка и торчавшее над ними, как мачта, весло – исчезли из поля зрения толстого каторжника (который тоже, и столь же стремительно, правда переместившись не в сторону, а вверх, исчез из поля зрения высокого), будто живая картина, которую всю целиком с невероятной быстротой убрали со сцены.

Теперь он попал в узкий канал, в протоку, где до сегодняшнего дня царил покой, не нарушавшийся, вероятно, с тех древних времен, когда исторгнутые недрами воды сотворили этот край. Зато сегодня течение здесь было бурным; со дна тянувшейся за кормой борозды ему казалось, будто небо и деревья с головокружительной скоростью проносятся мимо и мрачно, с грустным удивлением поглядывают на него сквозь холодные желтые брызги. Но ведь деревья на чем-то стояли, и стояли надежно; он подумал об этом и, охваченный на миг отчаянной злостью, вспомнил о твердой земле, о той прочной, плотной, незыблемой, навеки скрепленной трудовым потом поколений земле, которая была где-то под ним, где-то внизу, куда он не дотягивался ногами; и в эту минуту, опять застав его врасплох, лодка нанесла ему сокрушительный удар кормой в переносицу. Повинуясь тому же инстинкту, что раньше не позволил ему расстаться с веслом, он забросил весло в лодку и двумя руками ухватился за борт как раз в ту секунду, когда лодка вильнула в сторону и опять завертелась волчком. Теперь обе руки у него были свободны, он подтянулся, перевалился через корму, упал в лодку лицом вниз и, обливаясь смешанной с водой кровью, шумно задышал – не от изнеможения, а от лютого гнева, что рождается в человеке после пережитого ужаса.

Но почти тотчас заставил себя встать, ошибочно полагая, что лодка помчалась еще быстрее и, следовательно, уносит его все дальше. Итак, он поднялся из красноватой лужи – с него текло ручьями, промокшая роба оттягивала плечи, будто железо, черные волосы плоско прилипли к черепу, насыщенная кровью вода расчерчивала куртку полосами, – осторожно, быстрым движением провел рукой под носом, поглядел на кровь, потом схватил весло и попытался развернуть лодку. Его даже не беспокоило, что он не знает, где, на котором из деревьев, что уже пронеслись или еще пронесутся мимо, сидит его напарник. Он об этом даже не задумывался в силу неопровержимой логики, подсказывавшей, что тот находится в противоположной стороне, и значит, плыть надо вверх, то есть против течения, а само понятие «течение» после только что пережитого заключало в себе такую стремительность, такую силу и скорость, что вообразить его иначе, как в виде прямой линии, разум просто отказывался – это было бы все равно что представить себе пулю диаметром с хлопковое поле.

Лодка уже начала разворачиваться. Она поддалась с готовностью, и он пропустил тот жуткий, цепенящий миг, когда до него дошло, что поворачивается она как-то слишком легко; описав носом дугу, лодка подставила бок потоку и тут же опять коварно завертелась, а он, обливаясь кровью, оскалив зубы, продолжал все так же сидеть, и его потерявшие силу руки все так же молотили никчемным веслом по воде, по этой, безобидной на вид, субстанции, что недавно сжимала его, стягиваясь, как анаконда, в железные кольца, а сейчас, казалось, была не плотнее воздуха и сопротивлялась его требовательному страстному натиску тоже не больше, чем воздух; лодка, давно угрожавшая ему и в конце концов зло, как мул, лягнувшая его в лицо, сейчас, казалось, парила над водой, невесомая, как цветок чертополоха, и крутилась, будто флюгер, а он все молотил веслом и, думая о своем напарнике – он живо представлял себе, как тот, благополучно избежав опасности, спокойно сидит на дереве в бездеятельном ожидании, – с бессильной, придавленной страхом ненавистью размышлял о ведающей людскими судьбами деспотической силе, которая одному определила безопасное убежище на дереве, а другого бросила в неуправляемую, взбесившуюся лодку, и все лишь потому, что понимала: из них двоих именно он, и только он, приложит усилия, чтобы вернуться и спасти своего товарища.

Лодка перестала крутиться и снова поплыла по течению. Сбросив недавнее оцепенение, она, казалось, опять летела с невероятной скоростью, и он подумал, что, должно быть, его на много миль отнесло от того места, где он расстался со своим напарником, хотя в действительности за время, что он плыл один, лодка лишь описала большой круг и сейчас опять готовилась врезаться в то же препятствие – кучку кипарисов, зажатых в кольце бревен и мелких обломков, – на которое уже однажды наскочила раньше, когда корма ткнулась ему в лицо. Но он об этом не знал, потому что до сих пор ни разу не скользнул взглядом поверх бортов. Сейчас он тоже не подымал глаз, но ему было ясно, что его вот-вот обо что-то ударит; он почти физически ощущал, как бездушную плоть лодки пронизывают токи жаркой злорадной неукротимой решимости; все это время он без роздыху молотил веслом обманчиво кроткую, вероломную воду и, как ему казалось, выложился уже до предела, но тут вдруг неизвестно откуда, неизвестно из какого тайного, неприкосновенного запаса у него вновь появились силы, и упрямое желание выстоять передалось его нервам и мышцам; он продолжал грести до последней секунды и свой заключительный гребок (разогнулся он уже чисто машинально – так, поскользнувшись на льду, человек машинально хватается за шляпу и кошелек) довершил в тот самый миг, когда лодка ударилась и он уже во второй раз повалился на дно.

Но теперь он поднялся не сразу. Он лежал лицом вниз, раскинув руки и ноги; в его позе была даже некая умиротворенность, будто он покорно предался размышлениям. Рано или поздно ему придется встать, он это понимал, ведь вся жизнь из того и состоит, что рано или поздно ты должен вставать, а потом через какое-то время снова ложиться. И если на то пошло, у него еще оставались силы, он еще не впал в отчаяние и не так уж страшился встать. Просто ему казалось, что по воле случая он превратился в пленника обстоятельств, что время и все вокруг – все, кроме него самого, – застыло в оцепенении; он чувствовал себя игрушкой во власти потока, стремившегося неизвестно куда сквозь день, не думавший клониться к вечеру; когда же потоку надоест с ним играть, он изрыгнет его обратно, в относительно безопасный мир, откуда его так грубо похитили, а пока что и его поступки, и его бездействие не имеют особого значения. И потому он еще несколько минут лежал, теперь уже не только чувствуя, но и слыша, как мощное течение негромко скребет по деревянному днищу. Наконец он приподнял голову, осторожно провел ладонью по лицу, снова посмотрел на кровь, потом сел на пятки, перегнулся через борт, сморкнулся – из носа вырвалась красная струя – и уже вытирал пальцы о штанину, когда над головой у него раздался тихий голос: «Долго же ты добирался», – до этой минуты у него не было ни повода, ни времени поднять глаза выше бортов, но тут он взглянул наверх и увидел, что на дереве сидит и смотрит на него женщина. Их разделяло не более десяти футов. Она сидела на нижней ветке одного из кипарисов, что плотной, сросшейся кучкой стояли в кольце сора и бревен, куда врезалась лодка; в старомодной широкополой шляпе, одетая в короткий солдатский китель поверх домашнего ситцевого халата, она держалась за ствол дерева и болтала над водой голыми ногами в грубых мужских башмаках без шнурков: эта женщина – он даже не удосужился рассмотреть ее как следует, потому что достаточно было одного, самого первого удивленного взгляда, чтобы перед ним прошли поколения ее предков и вся ее жизнь, – будь у него сестры, вполне бы могла быть одной из них, а не угоди он на каторгу юным парнишкой, еще не достигнув того возраста, когда поневоле женятся даже такие, как он, плодовитые самцы-однолюбы, могла бы оказаться его женой; вполне вероятно, она действительно приходилась кому-то сестрой, и уж наверняка была (по крайней мере, ей следовало быть) замужем, хотя последнее обстоятельство открылось ему лишь позднее – он попал за решетку слишком молодым, его познания о женщинах носили чисто теоретический характер.

– Я уж было подумала, ты не вернешься.

– Как это?

– Ну, после того раза. Когда ты врезался в бревна, а потом залез в лодку и уплыл.

Он огляделся по сторонам и вновь осторожно потрогал рукой лицо; да, возможно, именно здесь лодка ударила его тогда кормой в переносицу.

– Как видишь, вернулся, – сказал он.

– Ты бы не мог придвинуть лодку поближе? А то я, пока сюда залезла, прямо надорвалась. Может, я лучше…

Но он не слушал, он только что заметил, что весло пропало; когда его повалило, он закинул весло не в лодку, как в прошлый раз, а куда-то за нее.

– Да вон оно, там, в кустах, – сказала женщина. – Ты до него дотянешься. На-ка, лови.

Она держала в руках конец длинной виноградной лозы. Лоза вилась вверх вокруг ствола кипариса, и наводнение вырвало ее корни из земли. Чтобы не упасть с дерева, женщина обмоталась этой лозой, но сейчас сняла ее с себя и кинула ему свободный конец. Поймав его, он направил лодку вдоль кромки обломков, подобрал весло, подъехал прямо под ветку и, удерживая лодку на месте, смотрел, как женщина, тяжело заколыхавшись, опасливо готовится спуститься вниз – ее движения выдавали не боль, а скорее мучительную осторожность; сонная, грузная неуклюжесть ее тела не прибавила ничего нового к тому ошеломившему его впечатлению, когда первый же брошенный на нее взгляд похоронил его неистребимую мечту – ведь даже в неволе он (все с той же страстью, забывая, что именно печатное слово привело его к краху) продолжал жадно поглощать несусветно романтические дрянные книжонки, бдительно проверявшиеся цензорами и тайно, контрабандой, проносившиеся в тюрьмы; и кто знает, какую красавицу – может, Прекрасную Елену, а может, Грету Гарбо[36]36
  …а может, Грету Гарбо, – Грета Гарбо (1905–1990) – знаменитая американская киноактриса.


[Закрыть] – мечтал он освободить из плена на неприступном утесе или спасти от дракона, когда вместе со своим напарником садился в лодку. Он смотрел на нее и даже не пытался ей помочь, лишь зло удерживал лодку на месте, пока женщина слезала с дерева – она повисла на руках, теперь он видел ее целиком, – и, глядя на ее выпиравший, обтянутый ситцем огромный живот, думал: И это ради нее-то. Ведь сколько на свете баб, так надо же, чтобы судьба кинула мне в лодку вот это.

– А где сарай? – спросил он.

– Какой сарай?

– Ну, на котором человек сидит. Его тоже надо забрать.

– Не знаю. Тут вокруг полно сараев. И на каждом небось кто-нибудь да сидит. – Она внимательно его разглядывала. – Ты же весь в крови. И вообще, с виду прямо живой каторжник.

– Угу, – он злобно оскалился. – Это только с виду живой, а так, будто уже на виселицу вздернули. Ладно, мне еще моего напарника подобрать надо, а потом тот сарай отыскать.

Он отчалил. Проще говоря, отпустил конец лозы. Ничего больше и не требовалось, потому что, даже когда лодка застряла над нагромождением бревен, даже когда, натягивая лозу, он удерживал лодку в сравнительно неподвижной, отгороженной бревнами заводи, ему все равно был слышен ровный, несмолкающий гул и он ощущал мощную силу воды, мурлыкавшей всего в дюйме от хрупких досок кормы, а едва он отпустил лозу, эта сила вновь подчинила себе лодку, но не грубо, не рывком, а легко, деликатно, по-кошачьи мягко; и если раньше он надеялся, что дополнительный груз сделает лодку белее управляемой, то теперь понял, как безосновательны были его надежды. В первую минуту ему вдруг поверилось (тоже без всяких оснований), что лодка и в самом деле его слушается; он сумел повернуть ее против течения и ценой неимоверных усилий удерживал так, даже когда осознал, что хотя плывут они более-менее по прямой, но лодка движется кормой вперед; и он все еще напрягался из последних сил, даже когда лодку стало заносить вбок и ее нос описал дугу; что последует дальше, он знал уже слишком хорошо и, понимая, что бороться бесполезно, позволил лодке развернуться – он рассчитывал, что по инерции она сама опишет полный круг и он успеет поймать тот миг, когда можно будет вновь направить ее против течения; но лодка, резко виляя носом, понеслась наискось через протоку навстречу новому заслону из затопленных деревьев; поток под днищем бешено набирал скорость, они попали в водоворот, но каторжник этого не знал; ему было некогда делать выводы или задавать себе вопросы, он сидел на корточках – оскаленные зубы белой полоской выделялись на распухшем, покрытом кровавой коркой лице, легкие в распертой груди, казалось, вот-вот лопнут – и молотил веслом, а громады деревьев нависали над ним все ниже и ниже. Лодку ударило, завертело, снова ударило; женщина полулежала, вцепившись руками в борта и откинувшись назад, будто хотела спрятаться за собственным животом, а каторжник рубил веслом уже не воду, а живые, истекающие соком деревья; он больше не думал о том, что надо куда-то плыть, куда-то добираться – у него сейчас было только одно желание: любым способом уберечь лодку, не дать ей разбиться о стволы. А потом что-то словно взорвалось, на этот раз удар пришелся ему в затылок, и склоненные деревья, круговерть воды, лицо женщины – все вдруг слилось и исчезло в ослепительной беззвучной вспышке.

Час спустя, медленно скользя по старой просеке, а значит, уже выбравшись из протоки, лодка проползла через лес и выплыла на хлопковое поле – серую бесконечную, успокоенно застывшую гладь, нарушенную лишь линией телеграфных столбов, похожей на шагающую вброд сороконожку. Сейчас гребла женщина, движения ее были ровными, сосредоточенными, в них сквозила все та же странная полусонная бережность; каторжник, сев на дно и зажав голову между колен, пытался тем временем остановить снова хлынувшую из носа кровь и пригоршнями плескал воду себе в лицо. Женщина перестала грести и, пока лодка замедляла ход, осмотрелась по сторонам.