Текст книги "Бесноватые"

Автор книги: Джон Диксон Карр

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 17 страниц)

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
Живой труп

– Эй, там! – кричал сэр Мортимер.

Голову его прикрывали криво сидящий парик и узкая треугольная шляпа, известная под названием «кевенхюллер». Сэр Мортимер стоял, завернувшись в плащ и опираясь на толстую палку. Высокий, массивный, с огромным животом, он, казалось, занимал собою весь проход. Хотя выглядел он ненамного лучше, чем когда Джеффри видел его в последний раз, все же он вновь обрел – хотя бы отчасти – свою прежнюю энергию и жизненную силу.

– Ты, конечно же, думаешь, – загрохотал он после короткой паузы, – чего это я явился сюда? Так вот, я искал тебя. А Пег сказала, что я, возможно, найду тебя здесь. Ты ведь об этом думал?

– Может быть.

– Что значит «может быть»?

– Может быть, думал я, – отозвался Джеффри, – вы окончательно спятили и поэтому решили выйти из дома. Вы что, всерьез хотите себя прикончить? Или вам доктора позволили выходить?

– Доктора! Чепуха это все!

– Так позволили?

– Я говорю: чепуха! Стану я слушать этих болтунов.

– Вы станете слушать только Лавинию Крессвелл?

– Мальчик, – сказал сэр Мортимер, – ты забываешь об уважении к старшим.

– Сэр, мы все давно уже разучились не только проявлять, но и испытывать это чувство.

– Клянусь Богом, разучились! В этом, по крайней мере, ты прав.

Пятна выступили над тяжелой челюстью на лице сэра Мортимера.

– Кто проявил сострадание ко мне? – спросил он. – Кто сказал мне хоть слово о том, что творится? И это с того самого момента, как я занемог в пятницу вечером, и до того, как, спустя сутки, меня хватил удар. Эта женщина с Лондонского моста, эта Грейс Делайт…

– Которую на самом деле звали Ребеккой Брейсгердл, – перебил Джеффри.

– Которую на самом деле звали Ребеккой Брейсгердл! Сейчас я не стану этого отрицать. Я ничего не стану отрицать сейчас. Никто не сказал мне, что она умерла. Более того, умерла насильственной смертью.

– Сэр, а кто сказал вам, что она умерла насильственной смертью?

– Пег. Она клянется, что ты ей так сказал. Она рассказала мне все сегодня утром, когда я очнулся, выгнал прочь доктора Хантера и увидел Пег: она сидела у моей постели и плакала. У этой потаскушки доброе сердце. Добрее просто не бывает. Поэтому…

Сэр Мортимер оглянулся. Хозяин «Виноградника», высоко задирая ноги в шлепанцах, неслышно подобрался к ним и был замечен, лишь когда разразился тирадой относительно того, что не потерпит, чтобы в его дом врывались всякие бездельники…

– Убирайся! – рявкнул сэр Мортимер.

Вот как поступали люди этой породы. Порывшись в карманах, он достал из-под плаща туго набитый кошелек и швырнул в коридор с такой силой, что завязки кошелька лопнули и монеты покатились по полу.

– Бери их, жри, делай что угодно. Но чтобы я тебя больше не видел!

Джеффри, увидев, что сэр Мортимер покачнулся, вскочил на ноги и хотел его поддержать. Но помощи не потребовалось. Вся эта сцена с трактирщиком, бросившимся подбирать монеты и мгновенно затем исчезнувшим, промелькнула, словно во сне. Джеффри снова сел. Сэр Мортимер подошел к столу.

– Кстати, о Пег. Она говорит, что ты решил жениться на ней. Это правда?

– Правда.

– И не откажешься от своего намерения, что бы ты ни услышал о ней?

– Нет.

– Хорошо. Разумно. – Сэр Мортимер облегченно вздохнул, при этом щеки его раздулись. – Ты бы ее видел сегодня утром. Стоит у моей постели и просит прощения. Она – у меня, это ж надо! Я должен умолять ее о прощении! У меня просто сердце разрывается, хоть ты и думаешь, что у меня и разорваться-то нечему.

– Такая забота о племяннице, сэр…

– О племяннице? – переспросил сэр Мортимер. – Олух ты! Пег – моя дочь.

– Да, – согласился Джеффри, не меняя тона. – Она – ваша дочь.

Сэр Мортимер расстегнул плащ (при этом показалось все засаленное великолепие его расшитого цветами камзола) и швырнул его на пол, как прежде – кошелек.

– Ты ведь не догадывался? Не ври – все равно не поверю. Что другое ты, быть может, и подозревал, например, что я отправляю потаскушку в тюрьму, о ней же заботясь. Пег говорит, что это ты подозревал. Но то, что она – моя дочь… Нет, об этом ты не догадывался.

– Нет, не догадывался… Сыщику можно было бы быть и посообразительней.

– То-то! Так оно лучше!

– Вы думаете? Забавно только: я ведь сказал Пег – просто так, в шутку, – что ей больше пристало быть вам дочерью, нежели племянницей. И еще забавно, что никто, кроме Лавинии Крессвелл, не докопался до вашей тайны – так тщательно вы ее скрывали. А ведь события и даты сходились, словно костяшки на счетах. Сложить их мог всякий. Возможно, кто-то и сложил.

– Ложь!

– Да нет, успокойтесь. Больше никто ни о чем не догадался.

Ветер шелестел по карнизам. Сэр Мортимер, уже было замахнувшийся палкой, вновь опустил ее.

– Нас, как и любого другого на нашем месте, – продолжал Джеффри, – ввело в заблуждение то, что Ребекка Брейсгердл казалась старше, чем на самом деле. К тому же платья и прически на портретах изображались одинаково и сорок, и шестьдесят лет назад. Кроме того…

Джеффри взглянул на своего собеседника.

– Ребекка Брейсгердл была на двенадцать лет моложе своей сестры Анны, то есть родилась около 1688 года. Когда красота ее была в самом расцвете, в двадцать два или двадцать три года, в 1711 или 1712 году, она пошла на содержание к сумасшедшему Тому Уинну. А через двадцать лет, когда красота изрядно поувяла, в нее до безумия влюбился один человек, намного моложе, чем она.

– Я не отрицаю…

– Года через четыре этот молодой человек ее бросил. Она к тому времени стала скупой и неприятной. Или тогда ее «странности» только начали проявляться? Вряд ли нужно рассказывать вам, что женщина эта, являя собой феномен достаточно редкий, но никак не уникальный, не утратила способности к деторождению, когда ей было уже под пятьдесят: И в конце тридцать шестого родилась Пег.

– Тише! Ради Бога, замолчи!

– Это должно быть сказано и забыто. Но сказать нужно.

– Как ты об этом узнал, если даже не подозревал ничего? И когда?

– Вчера вечером. В сундуке, где были спрятаны драгоценности, я нашел два пергамента с новыми записями. Про один вам могла сказать Пег. Это – завещание. Про другой она вам говорить не могла, так как сама ничего о нем не знала. На этом пергаменте безумная старуха описывает свою историю. Ребекка Брейсгердл, или Грейс Делайт, не имела особых причин питать нежные чувства к вам или даже к ребенку, которого вы зачали, а потом забрали от нее…

– А что могла дать ребенку эта негодная женщина? Что могла она дать Пег?

– А что вы ей дали?

– Я поселил ее в своем доме – вот что! Я выдал ее за дочь моего младшего брата и его жены. Жена брата не являлась наследницей – так мы объявили. Они преотлично удовольствовались наличными: кто откажется от звонкой монеты? Но деньги, которые я положил на имя Пег, были моими. Если ты сомневаешься в том, что я просто обожаю эту потаскушку…

– О, вы ее действительно обожаете. А боялись вы, значит, разоблачения? Это им так запугала вас миссис Крессвелл?

– Да, черт возьми! Какой молодой человек из хорошей семьи захочет жениться на дочери всем известной куртизанки? Тем более если стало известно, что она ведет себя так же, как мать?

– Только охотник за приданым вроде меня!

– И ты бы не женился, хотя ты и любишь Пег, если бы – признайся в этом – я тебя обманом не завлек. О, черт бы меня побрал! Я ведь думал, что ты не женишься!

– Но сейчас-то вы так не думаете, иначе разве осмелились бы прямо заявить, что она ваша дочь?

– Теперь-то я знаю. Пег рассказала мне…

– О драгоценностях в потайном отделении сундука?

– Да, и это меня не радует. Для нее ты готов был украсть, для нее пошел бы на убийство. Глупо! Пег, конечно, думает: ах, как прекрасно! Но я так не думаю. И все же… По крайней мере, из этого всего следует, что у тебя есть сердце.

– Тогда, может быть, и нужно было рассказать мне всю правду, как вы думаете?

– Да, но кто же мог знать, если ты уверял, что ни за что на ней не женишься? Я не решался сказать тебе, что Пег – моя дочь, точно так же, как не мог сказать этого судье Филдингу, когда вовлекал его в мой план: то, что она – незаконнорожденная, шокировало бы его гораздо больше, чем то, что она проявила непослушание. Чего ты добиваешься, мальчик? Пусть все идет, как идет. Или есть еще что-то?

Джеффри вскочил на ноги.

– Да! Есть еще кое-что. При всех ваших разговорах насчет «сердца» сколько сердечной боли можно было бы избежать, произнеси вы всего три слова!

Сэр Мортимер понял, о чем он говорит.

Но Джеффри смирил свой гнев, едва увидел, как подался назад этот крупный человек, как искривился его рот, каким жалобным стал его взгляд.

– Ладно! – сказал Джеффри. – Как вы сказали: пусть все идет, как идет. Чего об этом сейчас говорить? Вы нездоровы. Зачем вы вообще поднялись с постели? Зачем пришли сюда? Только чтобы сказать: «Я ее отец»? Отчасти, наверное, для этого. Или…

– Мальчик мой, неужели Пег нужно это знать?

– Покуда это будет зависеть от меня, она ничего не узнает. Слишком часто – и несправедливо – ее называли шлюхой, чтобы сейчас ей узнать, что ее мать шлюхой таки была.

– Но можно ли скрыть?

– Не знаю. Миссис Крессвелл все еще на свободе. И остается открытым вопрос о гибели Ребекки Брейсгердл. И дела – ваши, мои, а также других людей – по-прежнему зависят от этой старухи с Лондонского моста.

– Пег говорит, что Бекки Брейсгердл умерла от ужаса.

– О нет! Если бы речь шла об этом, мы никогда не смогли бы доказать по закону, что здесь – убийство. Она умерла от руки человека и была убита оружием, изготовленным человеческими руками, оружием столь же несложным, сколь непросто обнаружить след его. А Лавиния Крессвелл…

– Тело Христово! – воскликнул сэр Мортимер. – Не хочешь ли ты сказать, что ее убила Лавиния Крессвелл?

Он хотел продолжить, но не смог или передумал. Порыв ветра дунул на огонь серым облаком сажи из каминной трубы; заколебалось пламя свечи. Какой-то шорох, какое-то движение заставило Джеффри поднять глаза. В дверях – прямой, как струна, и абсолютно трезвый, хотя и с бутылкой в руке – стоял преподобный Лоренс Стерн.

– Черт меня побери! – вскричал сэр Мортимер, неожиданно поворачиваясь всем телом. – Черт меня побери!..

– Мистер Стерн, – вмешался Джеффри, – ваш природный ум должен подсказать вам, наконец, что вот уже три дня вы ходите по острию ножа: по одну сторону от вас – убийство, по другую – виселица. К счастью, вы до сих пор не заметили ни того ни другого. Не старайтесь узнать больше. Не заходите слишком далеко.

– Конечно, конечно, – сказал мистер Стерн. Он очень перепугался, хотя и переносил страх гораздо лучше, чем алкоголь, – и даже с некоторым достоинством. – К тому же я совсем не такой пустомеля, в какового превращает меня временами моя натура. А это, должно быть, джентльмен, с чьей… с чьей племянницей я в течение нескольких минут находился вчера в заточении на Боу-стрит? Нет, нет, я не собираюсь вам мешать. Прошу меня извинить.

– Задержитесь на минутку! Вы можете оказать нам услугу, если, конечно, пожелаете.

– О, если смогу! А что за услуга?

– Этот джентльмен (мистер Лоренс Стерн, сэр Мортимер. Ролстон) очень болен. Он должен немедленно отправиться домой. Я не в состоянии сопровождать его – даже до кареты или носилок. Дела немедленно призывают меня в другое место. Это крайне важно. Я не могу откладывать далее. Помогите ему подняться по Фиш-стрит-хилл и отправьте домой.

Сэр Мортимер не дал мистеру Стерну ответить.

– Домой? Ты сказал: «домой»? Что за чушь ты болтаешь? Неужели ты думаешь, что я уйду прежде, чем ты ответишь на мои вопросы и разум мой успокоится?

– Вы пойдете, – сказал Джеффри. – В противном случае вы никогда не получите ответа на ваши вопросы и разум ваш никогда не успокоится.

– Ты что, спятил? Совсем с ума сошел? Да я с места не двинусь!

– Соблаговолите ли вы отправиться, пока я прошу вас по-доброму?

Тут поведение сэра Мортимера стало меняться.

– Если я и пойду… – отозвался он, начав фразу на высокой ноте, но несколько смиряя себя к концу ее. – Если я и пойду, то пойду один. Я не потерплю, чтобы этот чертов поп вел меня, словно младенца за ушко! Я всегда обходился без провожатых и дойду сам.

– Хорошо. – Джеффри поднял с пола плащ и набросил его на плечи сэра Мортимера. – Всего доброго, сэр. Хочу вас все же предупредить, чтобы вы шли прямо домой.

Сэр Мортимер, явно разгневанный, протопал к двери и там обернулся.

– Тебе хорошо говорить, – сказал он. – Но запомни: когда-нибудь, когда молодость твоя пройдет, ты будешь жалок, но не столь жесток, как сейчас.

– Всего доброго, сэр.

Сэр Мортимер стукнул об пол тростью с металлическим наконечником. Было слышно, как он – на удивление быстро для такого крупного и ослабленного болезнью человека – прошел в конец посыпанного песком коридора. Хлопнула входная дверь.

– А теперь, достопочтенный сэр, – сказал Джеффри, – соблаговолите последовать за ним.

– За ним?

– Да. Чтобы удостовериться, что все в порядке.

– Мистер Уинн, я не собираюсь встревать. Я хотел только сказать вам, что еще один визитер…

– Да, да. Я вас понял. Будьте добры, удостоверьтесь, что сэр Мортимер сел в карету или портшез.

– Мистер Уинн, я всегда с упоением читал о битвах, осадах, фортификационных сооружениях, контрэскарпах и всяком таком. Но должен признаться, что сам я – человек мирный и чужд героических деяний. С другой стороны…

– Мистер Стерн, никто не ждет от вас проявлений воинской доблести. Это совсем не требуется. Время не ждет! Ради Бога, поторопитесь!

И длинные ноги мистера Стерна унесли прочь его любопытный нос.

Для человека, который так спешил, Джеффри поначалу повел себя на удивление нерасторопно. Он постоял у стола, глядя на пламя свечи, на потухший камин и о чем-то размышляя. Залез во внутренний карман и потрогал тонкий стальной предмет, спрятанный там. Затем, как будто приняв какое-то решение, он бросился в коридор, оглядел его и кинулся к входной двери. Открыл ее и некоторое время не закрывал.

Неприятный ветер гулял по переулкам, ведущим к Фиш-стрит-хилл; приплясывали, скрипя, вывески магазинов. Черные, похожие на дым тучи плыли по небу и различить что-либо в этой кромешной тьме можно было, лишь когда луна появлялась в просветах между тучами Посмотрев влево, в направлении Грейсчерч-стрит, Джеффри не увидел ни сэра Мортимера Ролстона, ни мистера Лоренса Стерна. Справа, там, где Аппер-Темз-стрит пересекалась с Лоуер-Темз-стрит, нельзя было разглядеть даже церковь св. Магнуса, стоящую на восточной стороне улицы. Башни Лондонского моста уже полностью погрузились во тьму, и лишь из караульного помещения пробивался слабый свет.

Не били часы в Сити, не выкликал времени ночной сторож.

И все же время шло. Диринг…

Джеффри закрыл дверь и вернулся в посыпанный песком коридор, который вел к окну, выходящему на задний двор и конюшни. Слева от Джеффри находились кофейная и бар, справа – зал для пассажиров и столовая. Далее, там, где слабым синевато-желтым пламенем горел фитилек, плавающий в висячей плошке с жиром, коридор под прямым углом сворачивал к кухне.

– Выходите! – приказал Джеффри. – Если вы там прячетесь, можете выйти. Все ушли, по крайней мере на какое-то время. Я все равно обыщу комнаты. Здесь я вас не оставлю. Выходите!

Ответа не было. Джеффри прошел в глубь коридора.

– Вы слышали, что я сказал? Я…

Тут он остановился.

Пег Ролстон в сером шелковом платье с белыми и черными полосками выбежала из-за поворота и бросилась к нему. На полпути она споткнулась и замерла, вся напряженная, прижимая к телу крепко сжатые кулачки. На ее бледном лице, освещенном слабым светом коптилки, особенно ясно выделялись ярко-красные губы и большие, напряженно застывшие глаза.

– Что вы кричите? – спросила она. – Незачем было кричать. И сейчас не нужно. И говорить вам со мной не о чем. Я слышала все.

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
Так зашей его иглой…

В слабом свете, доходящем сюда из конца коридора, Джеффри видны были лишь очертания девушки – в круглой шапочке на уложенных наверх волосах, в жакете с короткими рукавами, с руками, плотно прижатыми к телу. Но он так явственно ощущал все ее переживания, что казалось, будто он видит каждую черточку ее лица.

– О, я слышала все, – сказала Пег. Она говорила очень тихо. – Разве нельзя было избавить меня от этого?

– Как? Я сказал, что в десять буду в «Винограднике», и велел вам сидеть дома. Если бы я раньше сообразил, что вы последуете за дядей…

– Какая отвратительная деликатность! – вскричала Пег. – Как вы тактично зовете его моим дядей! И я не «последовала» за ним. Я просто пришла сюда после него. А пришла я потому, что хотела быть подле вас. И не надо было вытаскивать меня, словно пойманного вора. Вы могли хотя бы притвориться, будто не знаете, что я здесь. Могли дать мне уйти и скрыть мой позор. И я бы притворилась, что ничего не знаю.

– Притворяться? Снова притворяться!

– А что вы все это время делали?

– Да, я не хотел говорить вам то, что было мне известно. Теперь, когда вы знаете, когда вы подслушали то, о чем – черт возьми! – не должны были знать, постарайтесь понять, как мало все это значит. Все это не стоит ломаного гроша. Какая разница, кто была ваша мать и кем она была!

– Есть разница, если хотите знать! И как она выглядела – тоже!

– Выглядела?

– Да, выглядела! Там, в комнате, она лежала мертвая – старая, опухшая, ужасная, в грязном шлафроке, с табачными пятнами на губе и носу. И разве не было там портрета?

– Портрета?

Пег подошла к нему поближе.

– Вы ведь помните, что говорили мне вчера вечером? Что там был портрет, который я не видела. Портрет Грейс Делайт в молодости; на нем она такая, какой была когда-то, с бриллиантовым ожерельем.

– Да, по-моему, я так и сказал.

– Но потом, когда мы ехали на Сент-Джеймсскую площадь и вы говорили не столько со мной, сколько с самим собой, вы сказали, что не следовало сжигать портрет, где видно было сходство кое с кем. Тут вы замолкли и больше ничего не сказали. Вы говорили о сходстве со мной? Не лгите, Джеффри. Она была похожа на меня? Там, в спальне, в пятницу вечером, вы так тщательно прятали от меня портрет молодой Грейс Делайт?

– Да.

– И что, сходство было так велико?

– Да. Очень.

– Да! Вот вам и ответ. В старости я буду такая же, как эта кошмарная опухшая старуха. Вы сами так думаете и всегда думали. Глядя на меня, вы всегда гадаете, какой же будет дочь этой старухи хотя бы через несколько лет.

– Пег, замолчите! Это безумие!

– И вы любите меня, мистер Джеффри Уинн? Вы осмеливаетесь делать вид, что любите меня?

– В последний раз, замолчите!

– Боже милосердный, я умру от стыда. Вы сделали из меня забаву себе. Вы укладывались со мной в постель, когда этого уж было совсем не избежать. Вы…

Закончить она не смогла. Обеими руками Джеффри сжал ей горло.

Она сдавленно вскрикнула, но еще до того Джеффри качнул ее в сторону так, что она чуть не упала. Потом он схватил девушку за плечи и прижал к стене. Держа ее так и глядя ей прямо в глаза, он убрал правую руку с плеча Пег и снова взял ее за горло.

– Вот так-то лучше, – сказал он. – С перекрытым – для вашего же блага – дыханием вам легче будет выслушать всю правду. И не вырывайтесь, сударыня. Прошу вас, не вырывайтесь, иначе я стану стучать вашей пустой и тщеславной головой по стене до тех пор, пока ум ваш не задумается более, чем ему обычно свойственно. Вы меня поняли?

И он глянул ей прямо в глаза, заблестевшие от ужаса.

– Вы поняли меня, Пег? Если да, кивните один раз, как сделал бы дух, в которого я имею сильное искушение вас превратить.

Сейчас он не только слышал ее дыхание, но и ощущал его под пальцами. Девушка слегка дернула шеей, отведя голову назад, что должно было означать кивок.

– Теперь слушайте. В фойе Ковент-Гарденского театра висит портрет Анны Брейсгердл, знаменитой старшей сестры Ребекки. Под ним выгравированы даты рождения и смерти: 1676—1748. Вы не могли видеть этот портрет: дамы не допускаются в фойе, если только они не актрисы, то есть уже не дамы. Женщина на портрете напоминает Пег Ролстон, но не настолько, чтобы это сходство поразило кого-нибудь, кроме человека, питающего к вам те же чувства, что я.

Пег, ну перестаньте вырываться.

Я не был знаком с дедом, сумасшедшим Томом Уинном. Он перерезал себе горло в турецких банях, когда я был ребенком и за четыре года до вашего рождения. Произошло это из-за того, что неверная Ребекка покинула его и ушла к человеку гораздо более молодому. Эта история была мне хорошо известна. Чего я не знал – поскольку одни не могли мне этого рассказать, другие не хотели, – так это имени молодого человека. И еще возраста женщины, поэтому я всегда считал, что она на год или на два моложе своей сестры. Ходили слухи, что есть какой-то портрет, написанный Неллером[54]54
  Неллер, Годфри (1649? —1723) – художник-портретист, родившийся в Любеке и работавший в Англии начиная с 1674/75 г.


[Закрыть], но его никто не видел.

Джеффри замолчал.

Дыхание девушки стало спокойнее. Ужас в ее глазах сменился любопытством. Джеффри убрал пальцы с ее горла.

– В пятницу вечером там, в комнате наверху, я наткнулся на портрет Ребекки Брейсгердл. Но это был также и ваш портрет – во всем, до последней черточки. Но к потрясению моему добавилось чувство недоумения. Женщина на портрете была одета в придворное платье времен короля Вильгельма. Мертвая старуха могла бы быть вашей бабушкой, но никак не матерью. Если же она была вашей бабушкой, то помоги мне сатана разобраться в ваших семейных связях! С чьей стороны бабушка! Через кого? Каким образом, особенно если учесть смещение поколений? Это не просто загадка, это – абсурд. Вы понимаете?

– Я…

– Молчите и слушайте!

– Я-то понимаю, – выдохнула из себя Пег. Она так и стояла, вплотную прижавшись спиной к стене, впиваясь взглядом в его лицо. – Но и вы, я надеюсь, не обманулись?

– Мне действительно пришло в голову, что эта женщина может быть на десяток лет моложе, чем я думал, и что платье времен короля Вильгельма на самом деле относится ко времени царствования Анны[55]55
  Анна (1665—1714) – дочь Якова ІІ, королева Великобритании и Ирландии (1702—1714).


[Закрыть]. В таком случае она могла бы быть вашей матерью. Что же касается мужчины, замешанного в этой истории…

– Вы имеете в виду моего настоящего отца? Тогда так и говорите.

– Да. Именно его я и имею в виду. Вашим отцом вполне мог быть сэр Мортимер Ролстон. Но уверенности у меня не было вплоть до вчерашнего дня, когда я прочел собственноручное признание покойной. Как дурак…

– Почему «как»?

– Ладно, ладно. – Рука Джеффри вновь оказалась на горле девушки. – До того я не был уверен. Если миссис Крессвелл чем-то и угрожает сэру Мортимеру, думал я, так это только тем, что разоблачит его участие в якобитском заговоре с целью свержения ганноверской династии и замены ее принцем Чарлзом Эдуардом из дома Стюартов. О якобитах много болтают, но все это несерьезно, и никто не обращает внимания на эти разговоры. Тем не менее у сэра Мортимера были средства, возможности, а может быть, и желание участвовать в серьезном заговоре. В моем присутствии миссис Крессвелл как-то хитро намекнула на якобитов. И я подумал, что одного намерения недостаточно для того, чтобы заставить его так заискивать перед миссис Крессвелл.

– Но ведь на самом деле он не замешан ни в каком заговоре? – воскликнула Пег.

– Нет, не замешан. Я просто недооценил, насколько он любит вас. Но затем – как это ни забавно и ни прискорбно – я недооценил мои собственные чувства.

– Ваши собственные?

– Над нами висела память о сумасшедшем Томе Уинне. Судья Филдинг знал (и говорил), что мой отец, Джеффри Уинн-старший, совершал безответственные поступки. Если любовницу Тома Уинна отбил его сын, у сумасшедшего Тома были причины покончить с собой. А если вы были дочерью Ребекки Брейсгердл, то вы могли быть моей сестрой. Хотя я и отрицал такую возможность, но очень ее опасался. Тем не менее – по закону ли, против ли, сестра вы мне или не сестра – я решил жениться на вас, вопреки Богу или дьяволу. Все эти домыслы, Пег, – плод нашего воображения; в действительности ничего подобного нет. И вам не надо пугаться. И, по крайней мере, вы знаете теперь о моих чувствах к вам.

– Пугаться? – вырвалось у Пег. – Пугаться? О нет! Я просто счастлива!

– Что?!

– Счастлива, я говорю. Только напрасно – правда, напрасно – я наговорила таких ужасных вещей. Я не хотела. – Пег осеклась внезапно. – О Господи! Это вы можете испугаться; и испугаетесь, если я скажу, что мне все равно, кто я и что думает обо мне весь мир. Вас это должно испугать; вон – вы даже кулаки сжимаете, как будто вам это боль причиняет. Так ведь?

– Нет, не так, – подумав, ответил Джеффри. – Это просто характеризует мою манеру общаться с вами.

Синеватое пламя в плошке, висящей в конце коридора, дрогнуло. Сквозняки сновали по полу, словно крысы. Джеффри обернулся к входной двери.

– Эту схему, – сказал он, – можно изменить даже сейчас. Но ее не нужно менять. Ну вот, вы опять в хорошем настроении. Завтра настроение ваше снова изменится, и весьма. Кроме того…

Настал его черед помолчать. На улице послышались шаги: кто-то подбежал к дверям таверны. Затем дверь отворилась, и в проеме появился Диринг с потайным фонарем в руке; на лице его было написано отчаяние: он как будто не верил, что нашел наконец Джеффри.

– Сэр! – воскликнул Диринг. – Отчего, скажите на милость, вы здесь застряли? – Он взглянул повнимательнее. – Ах вот как! Эта юная леди, я полагаю. Но даже из-за нее нельзя больше терять ни минуты. Наша добыча на подходе!

– Хорошо. Простите. Я…

– Шевелитесь, дружище, не то мы их упустим. Вы что, думаете, они станут нас дожидаться? Чтобы забрать из сундука остальные побрякушки, много времени не потребуется!

– О ком он говорит? – Пег схватила Джеффри за рукав.

– О двух членах нашего клуба. Последних. Но лишь один из них – убийца. Только один из них – так я, во всяком случае, думаю – вообще знает об убийстве.

– Дружище, в последний раз…

– Да, да, я понял. Диринг, проводите мисс Ролстон домой. И смотрите, чтобы ничего не случилось. Мне вы больше не нужны.

– Слушайте, вы подумали? Мало ли что? А если вам понадобится помощь?

– Будем надеяться, не понадобится. Я пойду туда один. Они там со светом?

– Откуда мне знать? Они заперлись изнутри. Наверное, со светом. Но точно я сказать не могу.

– Дайте фонарь. Теперь все.

Он в последний раз взглянул на Пег, увидел, что в глазах ее снова появился страх, и побежал по улице, ведущей к подножию горы. Ни здесь, ни на Лондонском мосту он мог не опасаться, что его услышат: так громко скрипели вывески магазинов и завывал на все голоса ветер.

Тем не менее, оказавшись под аркой моста и взглянув на освещенное окно караульного помещения, Джеффри замедлил шаги, стараясь ступать потише. Еще через тридцать секунд он оказался в переулке, куда доносился приглушенный шум воды, среди домов, согнувшихся под тяжестью времени и навалившихся на него своими фасадами, испещренными узорами, которые были составлены из почерневших балок и выцветшей штукатурки.

Джеффри взял фонарь в левую руку. Кожух фонаря раскалился, и только деревянная накладка на ручке оставалась холодной. Ногтем пальца правой руки Джеффри чуть отодвинул крышку и направил луч света на дверь.

Диринг оказался прав: дверь была заперта.

Джеффри отступил на шаг и провел лучом фонаря по фасаду здания – в стороны и вверх. Обе створки окна в жилой части дома на втором этаже были закрыты. Одна из них, та, в которой он выбил стекло, по-прежнему зияла отверстием. Однако что-то вроде занавески – наподобие той, которую Джеффри сорвал ранее, – закрывало окно изнутри.

Джеффри вставил ключ в замок и медленно повернул. В шуме ветра вряд ли можно было различить звук поворачиваемого ключа или скрип ременных петель. И все же…

«Спокойно», – думал Джеффри.

Он вошел в коридор и закрыл за собой дверь. Запирать ее на ключ или на засов он не стал. На цыпочках, освещая себе путь тончайшим лучиком фонаря, Джеффри подошел к крутой, похожей на трап лестнице.

Как и в прошлый раз, слабый свет падал из люка в потолке.

Наверху кто-то был. Слишком массивные перекрытия не позволяли различить звук шагов, но какая-то тень на мгновение заслонила свет.

Джеффри замер на месте и стоял, осторожно вдыхая запах влажной плесени.

Здесь, в доме, куда не доносился уличный шум, он наконец услышал голос женщины, которая что-то говорила, и мужчины, который ей отвечал. Говорили они кратко, отрывисто и очень тихо, как будто нехотя.

Джеффри снова двинулся вперед. Тонкая нить света из потайного фонаря, бегущая впереди него по полу, наткнулась на пятна засохшей крови, которая натекла из проткнутой руки Хэмнита Тониша, потом побежала дальше – к ступенькам.

Джеффри начал тихо подниматься по ступенькам, держа фонарь в левой руке и ступая осторожно, как ступают по ненадежной лестнице без перил. Он уже почти достиг люка, когда у него произошел срыв. До того он сдерживал себя, но в этот момент, как всегда и бывает, нервы, напряженные в ожидании приближающейся развязки, подвели его. Неожиданно, без всякой видимой причины и помимо воли, колени его начали дрожать.

Тут-то все и произошло.

Металлический фонарь с громким стуком ударился о каменную ступеньку лестницы. Правая рука Джеффри метнулась, чтобы подхватить его. Боль от ожога мгновенно охватила кисть руки – от кончиков пальцев до самого запястья. Стараясь сохранить равновесие, Джеффри схватился обеими руками за ступеньку и выпустил фонарь из рук.

Фонарь упал на ступеньки, запрыгал вниз по лестнице, грохнулся об пол с шумом, напоминающим взрыв гранаты, и погас.

Из комнаты наверху донесся крик женщины. Потом послышались шаги бегущего человека, но бежал мужчина, который также находился в комнате. Джеффри не видел его, но он находился достаточно близко, чтобы понять, что именно мужчине принадлежат эти тяжелые шаги, которые, более не таясь, протопали через всю комнату к дверям спальни. Женщина не двинулась с места.

Больше ждать было нечего. И опять же, как бывает в таких случаях, нервное возбуждение сменилось холодной яростью. Джеффри прыгнул в комнату. Там он увидел женщину, стоящую у закрытого окна перед распахнутым сундуком. Женщина обернулась и посмотрела на Джеффри.

– Мое почтение, сударыня, – произнес он. – На этот раз преступление может быть доказано.

Ничто не дрогнуло в надменном непроницаемом лице Лавинии Крессвелл.

– Вы действительно считаете, что его можно доказать? – спросила она, поведя плечом.

– Возможно, сударыня, мы говорим о разных преступлениях.

В руке мисс Крессвелл держала – как будто даже несколько брезгливо – сверкающий золотой браслет, каждое звено которого было украшено либо рубинами, либо изумрудами. Как и в прошлый раз, комнату освещала восковая свеча на серебряном блюде, только теперь оно стояло на табуретке, рядом с раскрытым сундуком. Мерцание свечи отражалось на браслете и вызывало игру света и тени на лице женщины.