Текст книги "Бангкокская татуировка"

Автор книги: Джон Бердетт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 20 страниц)

Она посоветовала подсыпать немного в вино или в еду. А когда оценит, научить курить. Не было случая, чтобы, употребив опиум, человек нанес обиду другому человеку. И никакой головной боли, никаких перепадов настроения, как от спиртного. Старуха некогда была замужем за конченым алкоголиком и возненавидела любые продукты возгонки, считая, что их необходимо запретить. В ее лавочке не было никакого спиртного, даже пива. Она продала Чанье немного опиума и трубку. Показала, как с ней обращаться и что делать с опиумом, если решит подсыпать его в вино. Когда в очередной раз позвонил Митч, Чанья согласилась приехать к нему на следующей неделе.

Во время бесконечной поездки в автобусе на юг у нее непрестанно холодело внутри, и она винила в этом Тернера. Если это чувство называется любовью, то с нее довольно такой любви. И еще со страхом ждала, в каком он встретит ее настроении, – Чанья, как и в первый раз, приехала в Сонгай-Колок ранним утром.

Трудно было судить, лучше ему или хуже: ее встретил изможденный, небритый человек с затуманенным взглядом. Чанью неприятно поразило, как он сдал за короткое время, но по крайней мере не принялся изводить. Наоборот, что было непривычно, держался виновато.

Митч признался, что накануне вечером принял две таблетки яа-баа и был напуган действием метамфетамина: появились навязчивые параноидальные фантазии, возникло сильное желание выпрыгнуть из окна. Тогда он купил бутылку дешевого тайского виски и выпил всю до дна. Вероятно, виски его и спасло, следствием чего явилась тошнота. Мет и спиртное нельзя мешать, объяснила Чанья. Так недолго себя угробить. Митч равнодушно пожал плечами и улыбнулся, как не совсем вменяемый человек. Немыслимо для американца – он сутра не почистил зубы. Чанья заметила на них налет, дыхание было несвежим.

– Невелика потеря. Я и без того ощущаю себя мертвецом. Это ты меня уничтожила. Не знаю, как тебе удалось и зачем ты так поступила. Сама хоть понимаешь? Потому что ненавидишь американцев? Сговорилась с нашими врагами?

– Митч! – Она зажала ладонью рот. – Я уезжаю.

– Нет-нет, дорогая. Ничего подобного не имел в виду, просто пошутил, притворяюсь ненормальным – американский юмор, тебе не понять. Пожалуйста, останься. Иначе, клянусь, убью себя.

Он упал на колени, обхватил ее ноги, словно спасая себя от беды. Чанья вспомнила об опиуме в сумочке.

– Митч, выпей стакан вина. Успокойся. Это безумие. Неужели ты считаешь, будто я проделала весь этот путь, чтобы находиться с безумным человеком?

Чанья смотрела, как Тернер пьет вино с опиумом, и сомневалась, станет ли от этого лучше. Не она ли сама пристрастила его к спиртному? А теперь приучает к опиуму. Но тут же решила: пусть улучшение наступит только на время, но обстановка в квартире настолько давит, а глаза американца так пугающе безумны, что хуже не будет – все средства хороши. Убедила себя в том, будто оказывает скорую медицинскую помощь. И не исключено, что спасает собственную шкуру. У любовника хоть и поехала крыша, но телом он еще очень крепок.

ГЛАВА 40

Признайся, фаранг, ты всю жизнь мечтал попробовать опиум. Разумеется, только разок, просто посмотреть, что получится. Конечно, не в компании родных и даже не сослуживцев, которые способны настучать начальству в тот самый момент, когда тебе светит повышение. А во время коротенькой поездки с подружкой, с которой втайне от всех договорился смотаться куда-нибудь в Юго-Восточную Азию, чтобы вновь обрести себя и осознать смысл своего существования во время кризиса среднего возраста (или юношеского кризиса, или кризиса тридцатилетних). Согласись, само слово «опиум» очень соблазнительно. Такое притягательное, литературное, особенное и редкое в наши дни.

У бирманской и лаосской границ организуют специальные опиумные туры, хотя их так не называют. Нашли другое наименование – «приключение». Туристы идут по слоновьей тропе, сплавляются по реке на бамбуковых плотах, курят до одури марихуану и проводят две незабываемые ночи в хрупких хижинах, где раскуривают трубочку опиума, а то и целых десять, с колоритными аборигенами из горных племен (чьи дети по каким-то канувшим в Лету причинам помнят все слова песни «Брат Жак» и готовы запеть, если им стукнет в голову, будто их желают слушать). А почему бы и нет? Привычка к опиуму не так прилипчива, как телевидение, и совсем не засоряет ум. В течение многих веков белый человек был закоренелым наркоторговцем и не сомневается в своем священном праве облегчать существование миллионам плодовитых азиатов при помощи средств, которые для самого белого человека стали считаться опасными («Филип Моррис» – это название ничего вам не говорит?). Но теперь сделалось гораздо выгоднее прописывать транквилизаторы и домашние развлечения… Вдумайтесь в это.

То, как Чанья наблюдала за действием опиума, тебе, фаранг, может показаться слишком уж по-тайски безразличным, зато у меня не вызвало отрицательных эмоций. Алкоголь первым достиг мозга Митча и оказал привычное воздействие. Настроение изменилось – американец стал с ней шутить, начал раздевать. Оба, как обычно, приняли вместе душ – эту процедуру Тернер называл бордельной гигиеной, – и ее тело вновь показалось волшебным. Он обожал ее в такие мгновения. Чанья не решилась бы назвать это просто вожделением – столько благоговения оказалось в любовном шепоте Митча, столько благодарности за утешение, которое их соединение приносило его измученному уму, и столько неподдельного восхищения ее красотой, особенно когда она улыбалась. Скажите, найдется ли женщина, на которую это не произвело бы впечатления? Пьянящее ощущение – лучше, чем показывают в кино. Явно неподдельное чувство.

Занося на нее мускулистое бедро, Митч что-то потрясенно проворчал, как человек, которому наконец удалось переломить ход жизни. Чанья ощущала на себе вес его правой ноги и чувствовала, как уходит из мышц скованность. Одна за другой они раскрывались, точно соцветия, и теряли ту безумную энергию, сумасшедшую силу, которую Будда называет источником кармы, а следовательно, причиной всех страданий. Чанью поразило (старушка в самом деле кое-что смыслила в жизни), что она в этот миг испытывала одно-единственное желание – находиться рядом, словно сама приняла опиум. Какое это было наслаждение – отдаваться во власть выпушенного на свободу мужского торнадо и одновременно с Митчем переживать катарсис! Так они лежали целых десять минут. Тернер смотрел на завитушки раковины ее правого уха, а она прислушивалась к его дыханию. Чувство покоя разгладило искаженные мукой черты лица.

Трудно переоценить, какое действие оказало на Чанью это мгновение: внезапно выражение его лица стало обычным, человеческим. Ведь она целый год считала, что этот гигант, это существо – фаранг – отличается от всех остальных. И вот произошло превращение, благодаря которому американец вернулся в сообщество людей. А это значило, что все случившееся до сих пор было просто формой безумия, тупиковым заблуждением белого, ходячим доказательством неспособности белого общества повзрослеть. Чанья оказалась потрясена. Наконец девушка нашла в себе силы стряхнуть с себя его ногу и перекатить Митча на спину. Он еще с минуту не выпускал ее, посмотрел невидяще в глаза и прошептал:

– Мардж.

– Что, Гомер? – Она попыталась как можно точнее, несмотря на тайский акцент, изобразить выговор героя мультика.

Мимолетная ухмылка, и он провалился в некое загадочное пространство, куда ей дороги не было. Чанья положила под голову подушку, натянула на себя одеяло и оставила его там, куда занесло. Через восемь часов он вынырнул обратно, восхитительно посвежевшим и в безмятежном расположении духа.

– Опиум, – призналась Чанья. – Я подсыпала тебе в вино опиум.

Эта новость нисколько не поколебала его безмятежности. Как и предсказывала старуха, Митч попросил еще.

ГЛАВА 41

Как тебе правится, фаранг, сначала найти в жизни что-то хорошее, а затем все испортить излишествами! В золотые деньки опиума джентльмен ограничивался парой трубок за ночь, мог дожить до ста лет и исправно выполнял дневные обязанности, уверенный, что вечером на диване его ждет экзотическое отдохновение от повседневных забот. Одному Будде известно, откуда взялась мысль, что ничем не нарушаемая монотонность – естественное и полезное состояние пытливого ума. Никто не утверждает, что мак – ответ на все жизненные вопросы. Это всего лишь перерыв в бесконечной работе ума. Никто не предлагает целый день оставаться под кайфом.

После того опиумного дебюта Чанья еще несколько раз ездила к Митчу. Наркотик почти совершенно вытеснил ее и стал главным предметом его вожделения. Он требовал все больше опиума, научился курить трубку, а она привыкла к его затуманенному, устремленному в никуда взгляду. Но наградой стала новая волна нежности и благодарности. Из глубин обретенной Митчем безмятежности родился совершенный любовник и муж, хотя их сексуальная жизнь потеряла былую напряженность. Но и это оказалось не так плохо. Чанье пришлись по вкусу наполненные смыслом минуты тишины, когда на смену навязчивой идее фарангов наполнять пространство всяческим шумом пришло восхитительное ничто.

В каждую последующую поездку она, хоть и с тяжелым сердцем, брала все больше опиума. Старуха забеспокоилась, видя, какое количество наркотика требуется фарангу. Она не считала себя торговкой дурью – просто лечила людей травами, что было частью ее традиционной культуры и соответствовало роли деревенской старухи. В конце концов она предупредила Чанью, что больше не станет продавать опиум. Не хватало только, чтобы ею занялась какая-нибудь служба безопасности белых или потребовали делиться местные копы. Чанье пришлось сказать Митчу, чтобы он уезжал, поскольку больше не может доставать наркотик. Но в ее судьбу вмешался случай.

Во время следующего визита Митч рассказал странную историю, которая, как она, оглядываясь назад, поняла, сильно на него подействовала, хотя трудно было сказать, что в ней правда, а что фантазии. Он по крайней мере верил.

Вечером с неделю назад Митч возвращался с одной из бесконечных прогулок по городу, который уже знал, как свои пять пальцев, сунул ключ в замочную скважину и обнаружил, что дверь открыта. Решил, будто наркотик довел его до того, что он забыл ее запереть. Но когда переступил порог, чьи-то руки увлекли его в комнату и закрыли замок.

То, что предстало его глазам, очень сильно напоминало худший кошмар, и на мгновение его парализовал страх. За руки его держали здоровенные детины в тюбетейках, по виду малайцы, а на полу сидел имам с длинной седой бородой, в мусульманском халате и разукрашенной шапочке. Вокруг разместилось не меньше пятнадцати мужчин, все в тюбетейках, в основном среднего возраста, явно ученики святого человека. Юноши заставили Митча сесть на пол лицом к имаму.

После первых мгновений парализующего ужаса, когда Митч едва мог дышать, выучка взяла свое, и он скользнул взглядом по незваным гостям, стараясь определить, какое у них оружие. Оружия не оказалось. Даже те, что держали его, были не вооружены. Накачанные долгими годами тренировок мускулы давали ему преимущество, и Тернер подумал, что смог бы расшвырять тех двоих и убежать. Его мысль не ускользнула от имама и учеников – они знаками попросили оставаться на полу. Митч прикинул в уме: если эти люди намереваются его убить, у них есть для этого все возможности. Даже если удастся вырваться из комнаты, прихлопнут, прежде чем он доберется до аэропорта Хатъяй, то есть задолго до того, как покинет земли правоверных Таиланда. Нервы Тернера серьезно пострадали от опиума и спиртного, но он достаточно владел собой, чтобы оставаться на полу. Даже попытался подготовиться к смерти. Таково было одно из его священных, данных самому себе, обещаний: пусть жизнь не слишком удалась, но он должен умереть как отважный американец. «Будь способен хоть на это», – уговаривал себя Митч, слыша громкое биение своего сердца.

Но случая повысить самоуважение не представилось: имам, словно просчитав его мысли и постигнув глубину страха, улыбнулся покровительственно, будто ребенку. Другие не такие уж молодые мужчины, среди которых Тернер узнал несколько уважаемых граждан Сонгай-Колока и преуспевающих владельцев гостиниц, успокаивающе замахали руками. Когда стало ясно, что Митч не собирается бежать, один из телохранителей почтительно опустился на пол рядом с имамом.

– Пожалуйста, извините нас, мистер Тернер, – начал старик. – Но если бы мы попытались связаться с вами иным способом, кое-кто это бы заметил и ваша жизнь оказалась бы под угрозой. Не говоря уже о наших. Мистер Тернер, мы собрались здесь, чтобы помочь вам остаться в живых. Мы не причиним вам зла, хотя, как понимаете, наши предупреждения не лишены личной выгоды. – Имам кашлянул и сделал жест рукой, отпечатавшийся в памяти Митча Тернера: старик будто гладил домашнюю кошку. – Нам известно, что вы работаете на ЦРУ и находитесь здесь, чтобы следить за мусульманами, особенно из Малайзии и Индонезии, потенциальными членами «Аль-Каиды» или другой террористической организации. Поверьте, мистер Тернер, мы отнюдь не против существа дела, но протестуем против того, каким способом это го добиваете я ваша страна. – Примирительный кивок головой. – Впрочем, мы здесь не для того, чтобы вас обращать в свою веру, а чтобы помочь. Неужели вы действительно полагаете, что прибытие сюда агента ЦРУ ускользнуло от внимания мусульманского мира Юго-Восточной Азии? Разумеется, ни один человек не верит легенде, будто вы работаете на телекоммуникационную компанию. О вашей истинной службе сообщается в мусульманских сетях, и даже помешена фотография. Найдется немало юных фанатиков, которые с радостью распрощаются с жизнью и взорвут вас вместе с собой. Нам уже известно о трех независимых индонезийских группировках, двух малайзийских и парочке тайских мусульман, возмущенных вашим дерзким присутствием в Сонгай-Колоке. Вы рассудительный человек, мистер Тернер, я бы сказал, человек с блестящим умом, и не мне вам объяснять, какие выгоды получает ваша правящая элита от непрекращающейся войны с мусульманским миром. Нефть, оружие. Америкой гораздо легче управлять и ее гораздо легче поддерживать, если она находится в состоянии войны. Согласны, мистер Тернер? И миром легче управлять, если он в состоянии войны. – Новая пауза. – Позвольте мне процитировать одного умного американца: «Америка – гигант, но гигант уродливый». Не удивляйтесь, мистер Тернер: не одни вы способны подслушивать в электронном пространстве. Не забывайте, большинство компонентов подслушивающих устройств производятся тут неподалеку – за границей, в Малайзии.

Имам надолго замолчал, а Тернер лихорадочно пытался сообразить – что, черт возьми, происходит? Эта фраза была из электронной почты, которую он послал близкому другу в США.

– Мы не хотим войны, мистер Тернер, – продолжал старик. – Мы граждане Таиланда и этим довольны. Но в то же время мы – мусульмане. Не мне вам рассказывать, насколько жестокими могут быть буддисты, если им кажется, что целостность королевства под угрозой. Если вас убьют здесь, на юге, Вашингтон развопится на весь мир. Правительство Таиланда окажется под невероятно сильным давлением. А оно и так уже разрабатывает планы переселения мусульман в специальные лагеря, если ситуация с безопасностью будет ухудшаться. И это, разумеется, окажется началом конца не только для нас, но и для мира в Юго-Восточной Азии. Однако мне кажется, что ваше правительство это не остановит. – Короткая пауза. – Мы просим вас уехать из Сонгай-Колока. Если вам не дорога собственная шкура, сделайте это ради нас. Полагаю, вы христианин и, наверное, знаете, как глубоко ислам чтит Христа. Ради Христа, уезжайте! – Он всмотрелся в глаза Митча Тернера. – Ищите свою смерть в другой стране. В таком случае жертвой скорее всего окажетесь вы один, а не полмира.

Имам поднялся, сохраняя достоинство, пересек комнату и повел за собой остальных. Но на пороге задержался и обернулся:

– В западном мире очень много проблем, мистер Тернер. Но есть одна серьезнее остальных, и именно она способна стать причиной гибели цивилизации. Вы не способны осознать, что можете оказаться неправыми.

Митч Тернер остался один. Внизу, вокруг стены кипела ножная жизнь. Потрясенный американец дрожал. Он ходил по квартире, мотая головой из стороны в сторону. И лишь минут через пять заметил оставленный на кофейном столике обернутый золотой лентой зеленый с рисунком пакет. Учитывая обстоятельства, трудно было предположить, что пакет мог оказаться ловушкой, но нервы американца настолько расшатались, что он тянул время, не решаясь его вскрыть. Наконец разорвал бумагу и нашел плотный тягучий темный шарик опиума. Намного больше того, что привозила ему Чанья.

– Он догадался, что я ищу смерти, – пробормотал Митч, готовясь раскурить трубку.

ГЛАВА 42

Чанья отказывалась поверить, насколько плохо все складывалось. Митч Тернер пристрастился к опиуму, и вина лежала на ней.

Девушка пожала плечами. Карма есть карма. Быть может, не она, а его маниакальное поведение, причина которого лежит в прошлых жизнях, превратило увлечение в тяжелую форму наркомании. Ей не в чем себя упрекнуть. У нее были самые лучшие намерения. Но, как сказал Будда, единственная настоящая услуга, которую можно оказать другому существу, – помочь на пути к нирване. Все остальное – потворство чужим капризам. Она чувствовала, что настала пора прекратить потворствовать собственным капризам, и в этот момент приняла решение работать у нас.

С простодушием дочери Таиланда, оказавшейся в затруднительном положении, сменила в телефоне сим-карту и перестала отвечать на электронные письма. А Митч с упорством американца, обуреваемого навязчивой идеей, обнаружил ее через несколько месяцев в «Клубе пожилых мужчин».

Чанья ничего не имела против заведения матери, но ей потребовались усилия, чтобы вернуться к прежнему, низкому образу мыслей после того, как решила больше не возвращаться к работе.

Она ничего не имела против клиентов. За все ее долгую практику ей повстречались пять-шесть человек, которые доставили неприятности, и она знала, как с этим разобраться. Хуже всего было унижение. Двадцать девять лет совсем не то, что девятнадцать. Не получается смеяться над всем, как над игрой, в которую играла, пока росла. Чанья, насколько возможно, избегала минета. Оставалось изображать мужественную мину на лице: грустная проститутка – заведомый банкрот. Клиенты приходили для того, чтобы их подбадривали, у многих и собственных проблем хватало. А зачем бы им еще пользоваться продажными женщинами? Это был печальный, падший, подземный мир, как выразился Будда, мир страдания. Чанья едва могла поверить собственным глазам, когда увидела Тернера в «Клубе пожилых мужчин».

Она недавно закончила с клиентом и, если бы пожелала, имела право идти домой. Но осталась, ведомая желанием заработать как можно больше. Чанья смотрела на это просто и, отдохнув полчаса наверху, появилась на лестнице. Все это время мрачный фаранг сидел в углу, и ни одна из девушек не обращала на него внимания. На нижней ступени Чанья перехватила мой взгляд и поняла приказ подсесть к незнакомцу. Ей потребовалась вся сила воли, чтобы держать себя в руках, не потому что клиент являлся ее любовником – это не имело значения; она, как все в Таиланде, ненавидела скандалы на людях. Митч уже достаточно знал Азию, чтобы уважать ее чувства. Чанью поразила его внешность: американец выглядел крепче и телом, и духом, чем когда они расставались.

И отношение к ней стало другим. В тот вечер Тернер больше не полагался на идиотский юмор, пытаясь ее соблазнить, но решил произвести впечатление своей уравновешенностью. Мог выпить пару бутылок пива без видимого эффекта. Разыгрывал крутого, и не без успеха. Признался, что чувствует себя одиноко и скучает по ней, но строго в рамках здравого смысла. Уговаривал снова попытаться наладить отношения, чтобы Чанья поняла, что он не совсем конченый идиот и у них все еще может получиться. В его манере расхваливать ее, в словах любви и предложении заплатить пеню в баре было очень много очарования.

Митч снял комнату в довольно чистом отеле неподалеку от клуба. Выйдя на улицу, они взялись за руки, а по дороге Чанья спросила, как ему удалось справиться с культурным шоком, скукой и отсутствием цели, ведь, откровенно говоря, даже ей было бы одиноко в Сонгай-Колоке.

– Стоп! – прервал я ее. – Не могу больше выносить твоей лжи!

ГЛАВА 43

– Какой лжи? – удивилась Чанья.

Ее рассказ был настолько гладким, что она сама начинала верить в то, что говорила.

– Лжи неупоминания. Татуировки, дорогая. Вот о чем ты должна мне рассказать.

Она тяжело вздохнула и пристально посмотрела на меня.

– Разве? – В ее глазах стоял извечный вопрос; «Сможет ли он это принять?» – Ну хорошо.

Трудно сказать, что чему предшествовало: то ли сначала у Митча возник интерес к исламу, то ли раньше созрело намерение сделать себе большую татуировку. Иногда казалось, что и то и другое – результат одного импульса отчаявшегося человека. Уже тогда его речь стала терять ясность. Но, как следует постаравшись и сложив все воедино, Чанья поняла, что к нему приходил сам имам предупредить о грозящей его жизни опасности со стороны исламских радикалов. Воспоминания о словах старца были впечатляющими, но отрывочными, словно перед глазами мелькали яркие, но непонятные образы опиумного бреда, что оказалось недалеко от истины, поскольку Митч едва ли выходил из комнаты, не выкурив хотя бы одной трубки.

Имам жил за городом в скромном деревянном доме на сваях. Дом стоял в лощине с пышной растительностью, которая его проарабскому братству казалась настоящим раем. Неподалеку находился колодец с допотопным длинным «журавлем», соединяющим землю с небесами. Здесь не было ни электроники, ни проводов – настоящий оазис, неиспорченный урбанистическими вещами. Чуть глубже в лощине, но не далее пяти минут ходьбы, приютилась мечеть, настолько миниатюрная и изящная, что казалось, будто ее нарисовал мультипликатор. Окружность купола не превышала размеров большого жилого дома, а минарет устрашал не больше, чем бытовая радиоантенна. Во время первого приезда Митча обступил и несколько телохранителей. Один из них обратился к служанке, и та ответила, что почтенный священник на молитве, но в должное время примет гостя. Митч сидел на коврике, скрестив ноги, пил мятный чай и обменивался ничего не значащими фразами с телохранителем, который, доверившись интуиции, не стал американца обыскивать. Затем начали появляться мужчины совсем иного рода – бородатые, в длинных халатах и шапочках мусульманских священников. Они не обращали на Тернера никакого внимания.

Явились пять стариков с седыми бородами и горделивой осанкой волхвов – каждый последующий мог похвастать еще более прямой спиной, чем предыдущий. Они плавно опустились на пол, с грацией просветленных, скрестили под халатами ноги и, вздохнув, закрыли глаза. Старики общались, что-то коротко, неразборчиво бормоча, и не смотрели в сторону американца. Наконец пришел хозяин. Он выглядел величественно: суровые черты лица, длинная седая борода, прямая спина и манеры священнослужителя, но в то же время во всех его жестах сквозила особая энергия, в угольно-черных глазах светился огонь. Молодой человек переводил гостю.

– Мы говорили, я ведь не ошибаюсь, о великом Абу-ль-Валиде Мухаммеде ибн Рушде. ^[64]– Имам плавным движением поправил халат. Его голос упал на несколько тонов и звучал не громче проникнутого силой шепота. – Можем мы продолжить наши штудии?

– Да будет на то воля Господня, – ответили остальные.

Митч понял, что оказался на семинаре ученых мужей во время обсуждения высказываний древнего богослова. Ему стало интересно, но он все-таки решил подождать на улице, пока не кончатся занятия. Изящно, как мог, поднялся на ноги, поклонился, сложил ладони на тайский манер и вышел за порог. И тут же испугался: ему показалось, что стук подоит по деревянным ступеням лестницы, спускавшейся к тропинке, – самый громкий шум в этой тихой долине.

Он оставался у колодца, пока не стало смеркаться. Следовательно, имам сначала пойдет в мечеть на молитву, прежде чем уделит ему время. Митч видел, как участники семинара дружно вышли из дома и с первым криком муэдзина скрылись в мечети; его призыв словно взмыл под самые небеса.

Солнце закатилось, взошел месяц, и большой, яркий серп повис над пальмой.

Митча не удивило, что имам обладал волшебной силой беззвучно подкрадываться сзади. Американец обернулся на тихое покашливание и прислонился к задней части колодца.

Мусульманин, четко произнося слова, заговорил на правильном английском языке, так что даже содержание не нарушил о его естественности.

– На земле наступит мир, когда Голливуд начнет создавать кинофильмы, герои которых будут не американцами.

Согласно Ибн Кутайбе, ^[65]некогда в садах Индостана вырастили розовый куст с ярко-красными лепестками, на которых арабскими буквами был написан текст из Корана: «Нет Бога, кроме Аллаха, и Магомет – пророк его».

– Ясно, – зачарованно процедил Митч.

– Что, это и весь его ислам? – спросил я Чанью, когда мы бок о бок лежали голыми в нашей хижине и слушали звуки ночи.

– Все, что могу припомнить. Он не очень распространялся на эту тему.

– А татуировки?

Хоримоно – иное дело, татуировки требуют конкретного решения. Чанья считала их мужским эквивалентом увеличения груди: революционные изменения, которые, без сомнения, переменят судьбу. О художнике она знала только то, что он возник благодаря японским связям Тернера. Работая в Токио в качестве тайного агента, Митч завел множество знакомств, которые впоследствии поддерживал. Как часто случается у шпионов, среди его знакомых встречались люди из уголовного мира; в данном конкретном случае – члены якудзы. Электронная почта время от времени откликалась слухами о сбежавшем художнике, который, напившись с тамошним крестным отцом, выколол у него на лбу вид на гору Фудзияма. Считалось, будто он прячется где-то в Бангкоке. Легенда гласила, что этот художник является мастером своего дела, гением, ведущим традиции от талантливейших авторов гравюр по дереву прошлого. Но при этом несговорчивым, жадным до работы и слегка тронутым. Пользуясь известными всем шпионам приемами, Тернер легко установил его местопребывание.

Японский татуировщик неделю жил в свободной спальне Митча в Сонгай-Колоке. Они с Чаньей невзлюбили друг друга с первого взгляда. У нее вызывало отвращение отсутствие части фаланги левого мизинца. А когда мастер, готовясь к работе, разделся до шорт, девушка поняла, что живет в одной квартире с монстром.

Сначала он вообще с ней не разговаривал, что Чанья восприняла как величайшую невоспитанность и проявление презрения к ее профессии. Но потом догадалась, что японец патологически застенчив из-за своего дефекта речи. Они с Митчем склонялись над толстой папкой иллюстраций и что-то быстро обсуждали по-японски. Американец предъявлял особые требования. Хоримоно должна представлять собой одно гигантское полотно, покрывающее все пространство от плеч до ягодиц. Правая рука Иши работала с такой скоростью, что расплывалась в пятно телесного цвета; он обладал способностью молниеносно делать наброски. Чанье не приходилось видеть человека, настолько зараженного страстью к искусству, и больше не обижаю, что японец не бросил ни одного горячего взгляда на ее тело. Но тем не менее она решила, что мастера татуировки следует возненавидеть, хотя и уважала его фанатичную сосредоточенность. Завороженно следила, как он в первый раз открыл длинную черную лакированную шкатулку, примерно такого размера, что можно носить в ней флейту. Интересно, подумала Чанья, способен ли этот человек относиться с таким же почтением к женскому телу, как к своим тебори – бамбуковым иглам для татуировки длиной в двенадцать дюймов?

За набросками на бумаге последовала кропотливая работа на компьютере. Тернер принес цифровую камеру и модуль памяти марки «Сони». Программа позволяла нанести на снимок спины Митча трафаретную сетку, что, в свою очередь, давало возможность тщательно спланировать каждый укол. После этого японец скрупулезно перенес сетку на спину американца и взялся за европейскую татуировочную машинку, которой сделал рисунок в грубых чертах. Наконец Иши развел чернила в другой забавно трясущейся машинке. Квартира наполнилась неописуемым запахом суми, который, как заключила Чанья, был и не приятным, и не противным, но исключительно японским. Митч стоически терпел первые проникновения под кожу; он лежал на кровати, а Иши восседал на нем и всем своим весом налегал на длинные тебори, которыми манипулировал, словно чеканом.

Возникла новая проблема; трезвым Тернер без движения едва выдерживал час. Переносил боль, но не скуку. Иши раздражался, он не мог позволить, чтобы из-за непоседливости американца оказался испорченным его шедевр. Решение пришло само собой; перед каждым сеансом Митч выкуривал несколько трубок опиума и почти на восемь часов погружался в счастливое коматозное состояние. Художник пришел в восторг. Его сосредоточенность была такова, что он мог легко работать без отдыха почти все восемь часов. И хотя сначала считал, что для выполнения заказа потребуется две недели, теперь готовился уложиться в одну, но при условии, что американец будет постоянно под кайфом.

Пока Иши трудился, Чанью в спальню, превращенную в мастерскую художника, не допускали. Ей поручили постоянно подогревать до теплого состояния сакэ – единственное, чем себя поддерживал японец во время творческого процесса. Чанью забавляло наблюдать, как регулярно, через каждые два часа, он появлялся из спальни, прикладывался к бутылке и, не замечая ее присутствия, вновь исчезал за дверью. Девушка стала понимать, что его поведение объясняется не плохими манерами, просто японец – дикарь, не знавший общества людей, обитатель электронных джунглей. Чанья решила проверить свою теорию и встретила Иши на кухне без лифчика. Татуировщик глотнул из бутылки, скользнул взглядом по ее фигуре и, прежде чем вернуться к работе, заметил, что нагота выиграла бы, если бы на ее теле появились татуировки. Например, дельфин над левой грудью.

– Дельфины стары, как мир, – рассмеялась Чанья, когда он снова появился из мастерской. Художник что-то проворчал, но в следующий выход показал эскиз. Таких красивых дельфинов Чанье не приходилось видеть. Пропорции самым удачным образом соответствовали ее прелестям. Теперь в перерывах между работой над Митчем Иши трудился над грудью сидящей на стуле Чаньи. Покоренная безжалостной напористостью этой управляемой ракеты, она удивлялась нежности его прикосновений и была озадачена тем, что ее соски напряглись. Чанья не подозревала, насколько может быть эротична страсть мужчины, если она поднимается выше обычного секса. Или эфемерной. С удивлением обнаружила, что немного преувеличивает боль. Иши велел ей поддерживать левую грудь рукой, чтобы она постоянно находилось в неподвижном состоянии.