Текст книги "Субмарина"

Автор книги: Джо Данторн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 18 страниц)

Таща папу за собой, с безразличием прохожу мимо «Риджрейсера», «Уличного бойца 2 турбо», «Смертельного поединка» и «Пакмана» и направляюсь прямиком к «Электрошоку», точной копии электрического стула. Для него выделили целую стену. Он похож на огромный дубовый трон. Над спинкой настоящий вольтметр, отражающий продвижение к конечной цели —13,2 вольт.

– Вот, пап. Хочу, чтобы ты попробовал, за мой счет, – предлагаю я. – Только надо продержаться до конца, а то, считай, деньги выбросили.

Повсюду висят предупреждающие знаки: «Высокое напряжение», «Осторожно: провода под напряжением». Есть даже знак на валлийском с картинкой человечка, которого бьет током: «Опасно/Перигл».

– И сколько ты готов заплатить, чтобы меня поджарили?

– Сколько нужно, – отвечаю я.

Вспоминаю, как папа дал мне тридцать фунтов, чтобы я сходил к терапевту.

Он садится на стул и выпрямляет спину. Я помогаю ему застегнуть кожаные ремешки на руках и ногах. Проверяю, находятся ли пальцы в контакте с электродами на подлокотниках, и бросаю теплую однофунтовую монетку в специальное отверстие.

– Я этого не делал! – кричит отец.

– Покайся! Покайся! – восклицаю я.

– Меня жена заставила! – продолжает он.

– Последнее слово?

Он открывает рот, еще не успев ничего придумать.

– Надо так надо! – Папа всегда так говорит, когда мы долго едем на машине и мне нужно в туалет.

– Нет последних слов получше? – спрашиваю я.

– Вперед, в неизвестность! – решается он.

Несколько ребят из зала отрываются от автоматов.

Двое мальчишек высовываются из низких гоночных машин «Формулы-1».

На папе зеленая рубашка с короткими рукавами и шорты цвета хаки.

– Приговариваю вас к смерти на электрическом стуле, – провозглашаю я и жму на кнопку «Высокое напряжение».

Раздается звук захлопывающейся тяжелой металлической двери. Затем мы слышим биение сердца приговоренного и жужжание разогреваемого электрогенератора. Включается вольтметр.

Папа широко раскрывает глаза и притворяется, что ему очень страшно. Если бы он знал.

Казнь начинается. Стул неистово трясется. Я вижу, что папа не ожидал, что все окажется настолько серьезно. Подошвы его сандалий бьются о ступни. Слышится резкий стрекот статического электричества.

Ко мне подходят и встают рядом два парня в кепочках, наблюдая за происходящим. Папа не сдается.

– Держись, пап, подбадриваю я.

Его лучшие очки соскальзывают с носа, ненадолго приземляются на колено и падают на пол.

Один из парней хохочет и тычет пальцем в сторону отца.

– Ты можешь это сделать! – кричу я, наклоняюсь и поднимаю очки. Смотрю на папу: он дико вращает глазами.

Стрелка вольтметра преодолевает половинную отметку. Женщина, разменивающая деньги, наблюдает за нами снаружи. Она курит. Ей скучно.

От папиной головы поднимается дымок. Его лицо покраснело, но, к моему удивлению, он сияет, улыбаясь так, что зубы клацают. Он прерывисто смеется, подскакивая на сиденье. Я вижу контур костяшек на его руках; кожа на них побелела.

Кто-то из ребят кричит:

– Бах!

Из папиной макушки вырывается столб дыма. Звук такой, словно что-то поджаривается и шипит на сковородке.

По мере того как электрический звук затихает, остается лишь монотонный писк монитора, показывающего, что папино сердце якобы остановилось.

– Ура! – кричу я.

Мальчишки с одобрением кивают и уходят. Дым стелется по низкому потолку и выливается в окно – водопад наоборот. Как чайник, закипающий под навесным кухонным шкафом. Стул постепенно перестает трястись.

Глаза у папы закатились. Он ослабил руки, вцепившиеся в кресло. Голова упала на плечо. Язык вываливалился. Конечности безвольно повисли.

Я подхожу к трону и беру его руку, точно собираюсь сделать ему предложение.

– Ты не умер, – говорю я.

Взгляд снова концентрируется. Папа издает долгий гортанный стон. Руки медленно приподнимаются, повисшие запястья трясутся. Эксперимент удался. Уже несколько месяцев, может и дольше, папа не притворялся ожившим трупом. Его зомби-рука хватает меня за горло. А потом обнимает.

– Ты не умер, – повторяю я.

Регресс

Сегодня среда. Мы сидим за обеденным столом. После моего лечения папа опять вышел на работу и стал гораздо общительнее за ужином. Я подумываю стать психиатром.

На закуску у нас была медовая дыня с пармской ветчиной, а на горячее – марокканский кускус с бараниной и изюмом. Впервые за много недель папа приготовил ужин.

Я все думаю о Грэме. В течение многих лет я слышал, как родители говорят о своих друзьях, и какие только имена, фамилии и прозвища они не называли: Майя, Рыбина, Хрюн, Чесси, Морвен, Дилли, Молчун, Колин. И все же я не могу припомнить никакого Грэма. А по телефону мамина подруга Марта говорила о нем так, будто это довольно важная личность, которую все знают.

Родители рассуждают на тему общественного транспорта.

– Летать самолетом уже почти дешевле, – говорит папа.

Мне кажется, что у родителей не должно быть от меня никаких секретов.

– А ну хватит, – прерываю их я и поднимаю вилку. – Хочу обсудить кое-что другое.

Они оба смотрят на меня.

– Оливер, в приличном обществе, если хочешь поменять тему разговора, нужно притвориться, будто она как-то связана с предыдущей темой, – замечает отец.

– Очень важный навык, – соглашается мама. – Твоя бабушка, например, овладела им в совершенстве.

– Могу попробовать, – предлагаю я.

– Ладно, – соглашается мама. – В данный момент мы говорим о ценах на железнодорожные билеты.

– Представь, что ты ведущий новостей, переходящий от сюжета к сюжету, – подсказывает отец.

– Железнодорожные билеты, говорите? – я выдерживаю драматичную паузу. – Какая скучная тема! Давайте лучше поговорим о том, о чем я хочу. Кто такой Грэм?

Родители переглядываются.

– Один наш старый друг, – отвечает мама.

Папа шепчет, прикрывая рукой рот:

– Это тот парень, у которого я увел твою маму. – И хихикает как гремлин, дергая плечами.

Мама смотрит на него, как на младенца. Его губы складываются, чтобы произнести «ой», потом он выпрямляется и снова принимает серьезный вид.

– Насколько старый этот друг? – спрашиваю я.

– Старый-старый, – отвечает мама и делает глоток вина.

– Почему я раньше о нем не слышал?

– Ну… потому что мы давно его не видели. Ллойд, передай, пожалуйста, сливовое чатни.

Папа толкает чатни по скатерти.

– Ты собираешься с ним пообедать, – констатируй я факт.

– Да, ты одна, между прочим, – кивает папа.

– Верно, Ллойд. Я обедаю с ним, потому что он переезжает в Порт-Эйнон.

– И он твой старый друг, – добавляю я.

– Точно, – подтверждает она. Раздается хлопок: это мама открыла банку с чатни.

– Разве ему по карману жилье в Порт-Эйнон? – встревает папа.

Мама выуживает вилкой сгусток кроваво-красной жижи и стряхивает на край тарелки. Папа поднимает с пола салфетку.

– Неужели он наконец нашел работу? – добавляет он.

– Ллойд, речь идет о парне, который почти десять лет организовывал школы капоэйры по всем Соединенным Штатам. Коттедж в Порт-Эйнон ему вполне по карману.

Парень. Она называет его парнем. Это меня беспокоит.

– Вот уж не знал, что танцы так хорошо оплачиваются.

– Капоэйра не танец, Ллойд.

– Ой, простите, – отвечает папа и подмигивает мне.

Мама вскидывает брови, прежде чем продолжить.

– Как бы то ни было, с его стороны было очень любезно пригласить нас на ужин.

– Погоди, проверю, не занят ли я. – Папа переворачивает страницы воображаемой записной книжки, качает головой и щелкает языком. – Вот жалость, у меня в выходные занятия балетом…

Я смеюсь.

– Ллойд, не будь идиотом.

Не будь идиотом – блестяще!

– Нет, серьезно, у меня куча работы.

– Брось, ты не виделся с этим парнем десять лет.

Ну вот, опять – с этим парнем.

– Видела бы ты, сколько работ мне нужно проверить.

– Я проверю за тебя, пап, – вмешиваюсь я, думая, что было бы неплохо ему время от времени выбираться из дому.

– Отлично, Оливер проверит работы за меня. С каких пор ты стал экспертом по валлийскому регрессу, Ол?

– Это теория о том, что те, кто из Кардиффа, ближе к обезьянам?

– Та-дам, – папа ударяет в воображаемые литавры. Он, как и я, ненавидит Кардифф.

– Я не позволю тебе уйти от темы разговора, – говорю я.

– О!

– Так расскажи, как ты украл у него маму и понадобилось ли для этого рвать на себе рубашку?

Папа открывает рот, чтобы ответить, но мама предостерегающе смотрит на него, сжав зубы.

– Твой папа меня не крал, Оливер.

– Это тогда ты порвал рубашку, пап?

Когда я говорю папе, что он зануда, он вспоминает, что как-то раз порвал на себе рубашку. Но никогда не добавляет, при каких обстоятельствах.

– Грэм старый-старый мой приятель, и теперь у него очень милая подруга…

– О которой он говорит при каждом подходящем и неподходящем случае…

– Которую он очень любит. Ллойд, пожалуйста, не будь ребенком.

Все в одном предложении. Гениально.

– Так зачем он возвращается в Суонси? – спрашиваю я.

– Очень уместный вопрос, Оливер, – замечает отец, поворачиваясь и глядя на маму, как ведущий новостей на человека, ведущего репортаж с места преступления.

Мама удерживает на кончике вилки идеальную для проглатывания порцию еды: кусочек бараньей вырезки, балансирующую поверх него горку кускуса и две изюминки. Вилка вздрагивает; несколько желтых крупинок падает вниз.

– Ты просто идиот, – говорит она папе и глотает, активно жуя. Мама ругается, как бьет ежевичным кустом по лицу.

Я все еще сижу с выражением «Эй, я задал вопрос!». Папа поворачивается ко мне.

– Наверное, он переезжает в Суонси, потому что ему нравится местная кухня, Оливер.

– Так, значит, он зайдет к нам на чай? – спрашиваю я.

Мама жует быстрее.

– Ммм, только если Джилл сделает фасолевое рагу. Грэм любит музыкальные овощи.

Папа один смеется над своей шуткой. Мама сглатывает, встает из-за стола, сваливает остатки еды в мусорку для пищевых отходов и с грохотом ставит тарелку в посудомоечную машину.

Мы с папой продолжаем есть. О Грэме больше никто не говорит. Я все жду, когда папа подмигнет или подаст какой-нибудь другой знак, но этого не происходит.

Каницид

– …Только вчера узнала – это называется медуллобластома.

Я потрясен: впервые Джордана употребила слово, которое я не понимаю, и сказала, что у ее матери опухоль мозга.

Мы идем из школы по пешеходному мосту. Останавливаемся и перегибаемся через перила, глядя, как под нами проносятся машины.

– Очень длинное слово, – замечаю я.

– Оливер, мы не в «Поле чудес» – она может умереть. – Джордана выпускает изо рта ниточку слюны, которая повисает на ее губе.

Я размышляю, не сказать ли ей, что длина слова в «Поле чудес» не может превышать девяти букв.

– Вот машина мисс Райли, – я показываю на подъезжающий «воксхолл». Но Джордана его уже увидела. Она отпускает слюну. И промахивается: с Джорданой правда что-то не так. – Не повезло, – говорю я.

Она смотрит на дорогу; лицо скрыто за волосами.

– Операция через три недели. Врач говорит, процедура очень опасная, и даже если она не умрет, то может никогда уже не быть такой, как прежде.

– О!

– На выходные они уезжают. Вдвоем. – Джордана не смотрит на меня. – Ты бы зашел.

20.6.97

Слово дня: эксангуляция – подрезание или усечен когтей/копыт.

Дорогой дневник и Джордана!

Я не знаком с родителями Джорданы. Не думаю, что она этого хочет. Я довольствуюсь представлением о них на основе ее рассказов о том, что они едят к чаю, и еще смотрю на их дом, когда родителей нет. Там есть буфет с тарелками, расставленными под полуматовым стеклом. Акварель с изображением пляжа Трех Утесов. Газовая колонка, которая не работает.

Мне кажется, у ее отца нос большой, крепкий, как держатель на стене в зале для занятий альпинизмом. Кожа на шее ее матери похожа на вареную ветчину и вся в пятнах: слишком много отпусков в Испании в те дни, когда загорать еще не считалось вредным.

Фред не умеет как следует лаять. У него белая шерсть на морде и черная – на туловище. Иногда он раскрывает пасть, но не издает ни звука.

Животные подражают хозяевам, а Фред очень оберегает Джордану. Через пару дней после того, как мы с ней впервые занялись грязным делом, он залепил мне лапой по уху. Мне бы хотелось сделать ему эксангуляцию.

В переводе на собачий ему девяносто шесть лет. У него день рождения каждые шестьдесят дней. В книге «Воспитание подростков: любовь и логика» говорится, что домашние животные играют важную роль, потому что рано или поздно умирают. Таким образом дети сталкиваются со смертью и учатся скорбеть. В интересах Джорданы, чтобы Фред умер раньше, чем ее мама.

Джордана говорила, что в последнее время ходят разговоры о том, не усыпить ли Фреда. «Усыпить» – так нынче называется эвтаназия без добровольного согласия. Фред гадит на середине лестницы. Думаю, это потому, что он уже старенький и слабый и по пути наверх у него кружится голова. Еще у Фреда артрит. От этого он бегает, как деревянная лошадка.

Поскольку я такой превосходный и внимательный бойфренд, я интересуюсь здоровьем Джорданы. Я покопался в Интернете и обнаружил, что наличие домашних животных усугубляет экзему. Проблема двойная: во-первых, экзематики – это слово я сам придумал – нередко страдают аллергией на шерсть животных. Во-вторых, микроскопические пылевые клещи обожают омертвевшие ткани и шерсть, разносимую животными.

Сегодня я зашел в хозяйственный на Скетти-роуд. Они продают захлопывающиеся ловушки с названиями «Люцифер» и «Сырная голова». Я выбрал «Ратак» – тюбик с таблетками округлой формы. Убивает мышей и крыс, включая тех, которые устойчивы к варфарину. Никогда не забуду день, когда увидел огромную крысу, копавшуюся в мусорных баках у тридцатого дома.

Мне нравится слово «варфарин».

С приветом,

О.

Утро субботы.

Я на кухне у Джорданы. Пришел в десять часов, так как знал, что Джордана будет еще в пижаме. Ее пижама совсем не сексуальна, с облачками и радугами. Она переодевается наверху.

В шкафу под раковиной банки с собачьими консервами и большой пакет хрустящих шариков «Канин»

Я беру пригоршню сухариков, потом пригоршню «Ратака» и бросаю все в миску Фреда. Крысиный яд выглядит довольно убедительно; он почти такого же цвета и незаметен среди корма.

Открыв головой кухонную дверь, входит, ковыляя, Фред. На самом деле «Ратак» сделан из холекальциферола. Я забил это слово в Yahooи разузнал подробнее о его действии. Мне повезло: один сайт – научный онлайн-журнал «Айзис» – предупреждал, что это вещество особенно опасно для собак. Я объясняю Фреду, что сейчас случится, хотя, конечно, человеческой речи он не понимает.

– Сначала твои легкие, желудок и почки кальцифицируются.

Он тупо смотрит на меня.

– Потом, через несколько часов – может, дней – начнется внутреннее кровотечение, проблемы с сердцем, откажут почки.

Все равно из Фреда уже песок сыплется. Уверен, он был бы рад смириться с некоторым дискомфортом и незначительно укоротить свой жизненный срок ради будущей эмоциональной стабильности Джорданы.

Я мою руки и направляюсь наверх к Джордане. Позже, когда я спускаюсь посмотреть, как там Фред, – Джордана слишком измотана – в миске остается только кучка гранул крысиного яда. Фред сидит в своей корзине, выпучив глаза. Он раскрывает пасть, но не издает ни звука. Я достаю гранулы из миски и высыпаю их на разделочную доску. Беру нож и рукояткой толку каждый шарик в отдельности, так мой отец давит чеснок. Фред деловито запрыгивает на табуретку у кухонной стойки, посмотреть. У него черные губы. Я достаю из холодильника банку консервов «Педигри» со вкусом сердца и печени, всыпаю туда смертоносный порошок и вилкой размешиваю.

– Довольно благородно, – говорю я, возвращая банку на место в холодильник. Пес уставился на его дверцу.

В понедельник днем, провожая Джордану домой из школы, спрашиваю:

– Как Фред?

Джордана поворачивается ко мне и щурится.

– Просто спросил, – говорю. – Он мне нравится.

Она раскрывает рот, собираясь что-то сказать, но передумывает. Потом все же говорит:

– Он совсем перестал есть, – Джордана подозрительно смотрит на меня. – Думаю, неспроста это.

Она подозревает, потому что я проявил интерес, а не потому, что думает, будто я задумал убийство.

– Вот как. Собаки очень умные, – отвечаю я.

Мы молча идем посреди Уоткин-стрит. Я собрал свою спортивную сумку «Теско», чтобы накрыть чем-нибудь морду Фреда.

– Черт, – Джордана останавливается, как будто вспомнила что-то важное. Она виновато улыбается.

– Бедная старушка мисс. Райли, – говорит она. Мисс Райли – наша учительница по религиозному воспитанию. – Знаешь, мне кажется, мы зашли слишком далеко, – добавляет она.

* * *

С тех пор как Джордана узнала, что у ее матери опухоль мозга, в ней изменились две вещи. Во-первых, она стала добрее к людям. Называет их по именам: Корост и Вонючка вдруг превратились в Джозефа и Ридиана. Если видно, что учитель старается – например, когда мистер Линтон принес в класс электрогитару, – она специально обращает на это внимание и притворяется что ей интересно. Она уже несколько дней не называла Джанет Сматс давалкой.

И, во-вторых, она стала ценить собственную жизнь. Ждет сигнала светофора, прежде чем перейти улицу. Купила велосипедный шлем, хотя даже на велосипеде не катается. И ставит сумку на колени, чтобы скрыть, что пристегивается в школьном автобусе.

У мисс Райли над правой бровью большая бородавка. Когда она ушла делать ксерокс, мы стащили замазку и по научению Чипса слепили восемнадцать одинаковых бородавок. Чипс даже расстарался и вырвал у себя лобковый волос – у него целые заросли, – чтобы придать своей более нарядный вид. Джордана не оценила наш юмор, но, зная правила, подчинилась. Мы приклеили наши доброкачественные аксессуары над правой бровью. Когда мисс Райли вошла, она, наверное, удивилась, что мы все сидим склонившись и старательно учимся.

– Что это с вами? – спросила она удивленным тоном, небось думая, что ей наконец удалось добиться прогресса в проблемном классе. Мы подняли головы. Прошло примерно четыре секунды, прежде чем она заплакала.

В ее классе одна из тех дверей, которые нужно запирать, иначе она все время открывается; она возилась с ключом секунд двенадцать, прежде чем ей удалось наконец выбежать в коридор.

Мы все еще идем. Джордана покусывает нижнюю губу.

– Черт, – повторяет она, останавливаясь посреди дороги.

– Ну никто ж не думал, что она расплачется, – говорю я, припоминая слова Чипса: «Готов поспорить, она будет рыдать», – слово в слово.

Я тоже останавливаюсь и оборачиваюсь: широко раскрыв глаза, она смотрит мимо меня, на дорогу. Джордане нужно как-то контролировать свое сострадание.

– Думаю, это было следствием другого, более глубокого эмоционального потрясения, – предполагаю я.

– Заткнись ты. – Она все не сводит глаз с чего-то.

Я слежу за ее взглядом. Там, в центре дороги, всего в нескольких метрах от нас, распласталась черная собака, ее лапы дергаются в судорогах.

– Это Фред, – выдыхает она.

Подхожу чуть ближе и вижу, что у него распорото брюхо и кишки, похожие на спагетти, вывалились на асфальт. Глаза выпучены, как нарыв, который вот-вот лопнет. Челюсти ослабли. Зубы почти совсем желтые, только кончики белеют, словно покрытые снегом. Около него на дороге багровеет пятно крови, по форме напоминающее комету.

– Фред. Его больше нет, – произношу я и пытаюсь не наслаждаться рифмой.

И тут, впервые за все шестнадцать лет жизни, Фред издает звук, которым можно было бы гордиться. Он звучит как бракованная газонокосилка: смесь визга и клокотания.

– Он еще жив, – возражает Джордана, и мне любопытно, не попытается ли она спасти его – вдавить глаза обратно в глазницы, зашить шнурками живот. Мне вспоминается старичок из больницы «скорой помощи» Святого Джона, который приходил к нам утром на собрание и демонстрировал, как нужно обжиматься с пластмассовой двенадцатилетней девчушкой, у которой остановилось сердце. Что мне нравится – нравилось – во Фреде, так это то, что у него никогда не воняло из пасти.

Джордана пропала. Не исключено, что она отправилась за помощью, не справившись сама с этим кошмаром. Догадываюсь, что она задумала. А то, как подергиваются его лапы, мне совсем не нравится. Я должен положить конец его страданиям. Это будет гуманный шаг. Здесь недалеко по дороге огромный мусорный бак, там можно найти кирпич или доску. Любопытно, что предпочел бы сам Фред? Кирпич или доску? В чем будет больше достоинства? Но я не делаю ничего, потому что не могу отвести от него глаз. От запекшейся крови шерсть на его спине как шипы или прическа панка. Струя крови стекает к канаве. Отворачиваюсь от Фреда – теперь я могу думать яснее.

Ума не приложу, как ему удается, но Фред повторяет тот звук – просто кошачий вой. Я думаю, что, по крайней мере, Фред гибнет с каким-никаким, а голосом.

Джордана возвращается с бетонным блоком в руках.

Она смотрит печально и сосредоточенно. С таким же выражением лица она решает контрольные по математике.

– Шутишь, – говорю я.

– Мы не можем просто бросить его.

– Мне не кажется, что это хорошая мысль.

– Мы должны что-нибудь предпринять.

– Может, лучше будет дождаться следующей машины?

– О боже, – вырывается у нее.

– Как думаешь, сколько он так протянет?

– Бедняжка Фред.

У него закрыта пасть, а он все равно повторяет этот хрип. Звук идет из самой глотки. Это больше похоже на бульканье.

– Ох, Фред, – Джордана краснеет. Она стоит над ним с бетонным блоком в руках. – Я должна это сделать.

– Ты не можешь, – возражаю я.

– Ему же будет лучше, – отвечает Джордана.

– Но…

– Помоги мне подержать его.

– Он сам скоро умрет.

– Помоги мне подержать его. – Она напряженно хмурится.

Мы стоим по обе стороны от пса и держим блок за края. Кожа на запястьях Джорданы, там, где она оцарапалась, подсохла и теперь слазит. Выглядит так, как будто ковер постелили изнанкой наверх.

Я думаю о том, что, окажись в такой ситуации мама Джорданы, этот вариант не прошел бы, если бы только это не случилось в Швейцарии, где законы другие.

– Гитлер так поступал с недееспособными людьми, – напоминаю я.

– Заткнись, Оли.

– Это называется эвтаназия.

– Заткнись!

Раньше это слово было одним из моих любимых.

– Ладно, на счет три, – говорит Джордана. Она яростно моргает.

– Я не могу.

– Три.

– Стой.

– Два.

– Пожалуйста!

– Один.

– Господи!

– Давай.

Никто из нас не шевелится.

– Черт, – говорит она.

– Прости.

– Черт.

Его лапы замирают через четыре с половиной минуты. Я помогаю Джордане подсунуть под останки Фреда лист картона. Понимаю, что вонь исходит от полупереваренной пищи. Мы переносим его в бак и, накрыв тюфяком, оставляем там среди груды платяных вешалок.

Посреди дороги мы обнимаемся. Я задумываюсь о мученике Фреде. По крайней мере, он издох сам. Его смерть принесет пользу, когда скончается Джуд. И, может, способствует снижению популяции пылевого клеща. Я чувствую, как Джордана плачет на моем плече.

Я счастлив, потому что вижу картину масштабнее. Она прошла этот предварительный экзамен и знает теперь, каково это – терять близких.

Два дня спустя. Две недели до операции. Мы сидим на качелях. Приятно быть здесь и не думать о том, что Фред убежит и нагадит непонятно где.

– Родители просили поблагодарить тебя за то, что помог с Фредом. Я сказала им, что он тебе нравился. Что ты переживал за него. – На лице Джорданы застыло выражение, которое означает: она думает, что понимает меня и видит мою хорошую сторону, осознает, какой я заботливый, даже если это не так. В последнее время у нее часто такое лицо. – Джуд говорит, что хочет с тобой познакомиться, – говорит Джордана и смотрит на меня. В последнее время Джордана стала называть мать по имени – Джуд. Это печальный признак того, что она становится добрее, и это уже не предотвратить: теперь ее мать для нее такой же человек, как и все остальные. – Она приглашает тебя на ужин. – Опять это выражение лица. Ей кажется, что я нервничаю, и это так трогательно, потому что мне хочется произвести хорошее впечатление. Я же стараюсь не думать о том, что этот ужин может быть моей первой и последней встречей с Джуд, прежде чем она умрет. – Да не волнуйся ты так. Они же не собираются тебя отравить.

Я отвожу взгляд и думаю о крысином яде на разделочной доске.