Текст книги "И явилось новое солнце"

Автор книги: Джин Родман Вулф

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 27 страниц)

31. ЗАМА

Сперва я не понял, что это мертвец. В комнате было темно, в тесном маленьком коридорчике за дверью – не многим светлее. Я уже почти спал; с первым ударом топора я открыл глаза, и когда его лезвие прорубило дверь на втором ударе, я увидел только тусклый блеск стали.

Бургундофара завизжала, а я скатился с кровати, пытаясь нашарить оружие, которого у меня уже не было. На третьем ударе дверь подалась. На мгновение силуэт мертвеца обрисовался на фоне дверного проема. Топор обрушился на пустую кровать. Рама ее сломалась, и вся конструкция с грохотом рухнула на пол.

Будто ожил тот бедный доброволец, которого я убил много лет назад в нашем некрополе; страх и чувство вины парализовали меня. Разрезая воздух, топор мертвеца просвистел над моей головой, точно заступ Хильдегрина, и с глухим стуком, похожим на пинок великана, ударил по оштукатуренной стене. Слабый свет, проникавший из коридора, на мгновение погас – это Бургундофара выбежала из комнаты.

Топор снова ударился о стену, менее чем в кубите от моего уха. Холодная, как змея, рука мертвеца, от которой несло разложением, коснулась моей руки. Я сцепился с ним, без всякого расчета, повинуясь слепому инстинкту.

Появились свечи и лампа. Двое почти голых мужчин вывернули из руки мертвеца топор, а Бургундофара приставила нож к его горлу. За ней вырос Хаделин, держащий в одной руке морскую саблю, а в другой – подсвечник. Трактирщик поднес лампу к лицу мертвеца и выронил ее.

– Он мертв, – сказал я. – Ты наверняка видел такое и раньше. То же самое случится в свое время и с тобой, и со мной.

Я выбил из-под мертвеца ноги, как учил нас некогда мастер Гурло, и тот рухнул на пол рядом с погасшей лампой.

– Я ударила его ножом, Северьян, – выпалила Бургундофара, – но он не… – Она замолчала, чтобы не заплакать от страха. Рука, в которой она держала нож, заметно дрожала.

Я было обнял ее, но тут кто-то вскрикнул:

– Берегись!

Мертвец начал медленно подниматься на ноги. Глаза его, сомкнутые, пока он лежал на полу, открылись, хотя взгляд был бессмысленным взглядом трупа и одно веко едва поднималось. Из узкой раны в боку сочилась темная густая кровь.

Хаделин шагнул вперед и замахнулся саблей.

– Постой! – сказал я и перехватил его руку.

Пальцы мертвеца потянулись к моему горлу. Я дотронулся до них, не испытывая больше ни страха, ни даже отвращения. Вместо этого я чувствовал неимоверную жалость к нему и ко всем нам, зная, что все мы в какой-то степени мертвы и бродим в полусне, тогда как он крепко заснул. Но разве мы, в отличие от него, слышим пение жизни внутри и вокруг нас?

Его руки безвольно обвисли по бокам. Я ударил его в грудь правой ладонью, и через нее хлынула жизнь, да так, что мне показалось, будто каждый мой палец распустился словно бутон. Сердце мое преобразилось в могучий двигатель, который готов был работать вечно и каждым ударом сотрясать весь мир. Я никогда не ощущал себя таким живым, как в тот миг, когда возвращал жизнь ему.

И вот наконец случилось – все заметили это: глаза его были уже не мертвыми тканями, а человеческими органами, благодаря которым он видел нас. Холодная мертвая кровь, отвратительная жижа, которая пятнает колоду мясника, снова вскипела в нем и хлынула рекой из раны, нанесенной ему Бургундофарой. Рана тотчас же затянулась и исчезла, осталось лишь багровое пятно на полу и белый шрам на его коже. Румянец проступил на его щеках, пока лицо из серого не стало снова смуглым и цветущим.

До того я сказал бы, что умерший был человеком средних лет; юноше, который, моргая, стоял передо мной, минуло не больше двадцати. Вспомнив Милеса, я обнял его за плечи и поздравил с возвращением в край живых, произнося слова тихо и медленно, как если бы разговаривал с собакой.

Хаделин и все остальные, примчавшиеся мне на помощь, отступили, на их лицах читались изумление и страх; и я подумал тогда (да и теперь гадаю): не странно ли, что они проявили такую храбрость, столкнувшись лицом к лицу с самим ужасом, но струсили при виде отступления грозного рока?

Может быть, только вступая в схватку со злом, мы поворачиваем оружие против своих братьев. Я же вдруг проник в смысл головоломки, занимавшей меня с самого детства, – кажется, понял легенду о том, что в последней битве целые армии демонов обратятся в бегство от одного вида воина Предвечного.

Капитан Хаделин вышел последним. В дверях он остановился с открытым ртом, силясь найти в себе смелость заговорить или просто подыскивая слова, потом повернулся и выскочил из комнаты, оставив нас в темноте.

– Здесь где-то была свеча, – пробормотала Бургундофара. Я слышал, как она шарит впотьмах.

Через мгновение я также увидел ее, завернувшуюся в одеяло, над маленьким столиком, стоявшим возле порушенной кровати. Свет, разогнавший тьму в хижине больного старика, вернулся снова, и она, обнаружив перед собой собственную тень, обернулась, увидела его и с визгом метнулась вслед за остальными.

Бежать за ней показалось мне бесполезным занятием. Я заставил как мог дверной проем стульями и обломками двери и при свете, перемещавшемся вместе с моим взглядом, постелил на пол порванный матрац, чтобы мы с недавним мертвецом могли отдохнуть.

Я сказал: отдохнуть, не поспать, потому что, по-моему, ни один из нас не спал, хотя пару раз мне удавалось забыться в полудреме; но, размыкая веки, я неизменно слышал, как мой сосед бродит по комнате, странствуя за пределами этих четырех стен. Однако стоило мне закрыть глаза, я точно взмывал взором вверх, за потолок, где сияла моя звезда. Сам потолок становился прозрачным словно кисея, и я видел, как моя звезда, все еще бесконечно далекая, неуклонно мчится в нашем направлении. Наконец я встал, раскрыл ставни и взглянул из окна на небо.

Ночь была ясная и холодная; каждая звезда казалась драгоценным камнем. Я понял, что знаю, где маячит моя звезда, так же как серые морские гуси всегда знают, где им приземлиться, хоть мы и слышим их крики за целую лигу тумана. Или, точнее, я знал, где должна быть моя звезда; но когда я смотрел туда, то видел лишь беспросветную тьму. Звезды были щедро рассыпаны по всему небу, словно алмазы по черному плащу мастера; и каждая звезда, возможно, принадлежала какому-нибудь неразумному посланцу, такому же одинокому и растерянному, как я. Но ни одну из них я не признал своей. Моя была где-то там, я твердо верил в это, но тщетно стремился разглядеть ее.

В хрониках, подобных моей, автор обычно придерживается хода событий; однако многие события попросту не имеют хода, происходя мгновенно, без всякого развития: ничто не предвещает его, и вдруг – оно уже свершилось. Так случилось и на этот раз. Представь себе, читатель, человека, стоящего перед зеркалом; камень разбивает зеркало, и вот оно разлетается вдребезги.

И человек вдруг осознает, что он – это он сам, а не отражение, которым он считал себя миг назад.

Со мной произошло нечто сходное. Я считал себя звездой, маяком на рубеже Йесода и Брии, летящим во мраке ночи. И вдруг эта уверенность куда-то исчезла, и я снова ощутил себя простым человеком: стоял, опершись руками на подоконник, обливался холодным потом и дрожал, прислушиваясь к шагам того, кто побывал среди мертвых.

Городок Ос лежал во мраке, зеленая Луна только что села за темные холмы позади черной ленты Гьолла. Я смотрел туда, где стоял со своими зрителями Церикс, и при тусклом освещении мне время от времени казалось, что я по-прежнему вижу их силуэты. Повинуясь необъяснимому порыву, я вернулся в комнату, оделся и выпрыгнул из окна прямо на грязную улицу.

Ударившись о землю неожиданно сильно, я испугался, что сломал лодыжку. На корабле я был легким, как пушок на эмбрионе, и, вероятно, несколько переоценивал возможности, вернувшиеся ко мне вместе с исцеленной ногой. Я понял, что на Урсе мне придется учиться прыгать заново.

Набежавшие тучи закрыли звезды, и мне пришлось на ощупь искать то, что я недавно разглядел сверху; и все же я не ошибся. В медный подсвечник был воткнут огарок свечи, который не признала бы ни одна пчела. Трупики котенка и маленькой птички лежали рядом в сточной канаве.

Пока я разглядывал их, некогда мертвый человек спрыгнул вслед за мной, приземлившись гораздо удачнее. Я заговорил с ним, но он не отвечал. Для проверки я прошел некоторое расстояние вниз по улице; он тихо следовал за мной.

Теперь мне уже совсем не хотелось спать, а усталость, охватившую меня после того, как я вернул его к жизни, прогнало ощущение, которое я не впаду в соблазн назвать нереальным, – я возликовал, вновь проникшись уверенностью, что мое существо отныне заключено не в кукле из плоти и-крови, прозванной людьми Северьяном, но в далекой сияющей звезде, чьих сил хватит на то, чтобы заставить расцвести десять тысяч миров. Глядя на некогда мертвого человека, я вспоминал, как далеко мы с Милесом зашли, когда никому из нас не следовало двигаться вовсе, и знал, что теперь все обстоит иначе.

– Пойдем, – сказал я. – Поглядим на город, а как только откроется какая-нибудь харчевня, я поставлю тебе выпивку.

Он ничего не ответил. Когда я вывел его в полосу звездного света, лицо его показалось мне ликом того, кто блуждает среди причудливых снов.

Если бы я вознамерился описать все наши блуждания в подробностях, тебе, читатель, непременно наскучил бы мой рассказ; мне же вовсе не было скучно. Мы брели по гребню холма на север, пока не уперлись в городскую стену – полуразвалившуюся конструкцию, сложенную, похоже, из гордыни и страха в равной пропорции. Повернув обратно, мы двинулись уютными кривыми улочками меж одноэтажных домиков и выбрались к реке, когда первый луч рассвета коснулся крыш домов за нашими спинами.

Мы шли вдоль реки, любуясь многомачтовыми судами, как вдруг старик, ранняя пташка, наверняка страдающий от бессонницы, как и многие пожилые люди, остановил нас.

– Как, Зама? – воскликнул он. – Зама, мальчик мой, а ведь болтали, что ты умер?!

Я рассмеялся, и мой смех заставил некогда мертвого человека улыбнуться.

– Да ты в жизни не выглядел так славно! – радостно закудахтал старик.

– Как, говоришь, он умер? – спросил я.

– Утоп! Лодка Пиниана перевернулась у острова Байюло – так мне сказали.

– Жена у него есть? – Заметив недоуменный взгляд старика, я добавил: – Мы познакомились накануне в кабаке, и теперь я хочу устроить его где-нибудь отдохнуть. Боюсь, он слегка перебрал.

– Нет у него никого. Живет он с Пинианом. Пинианова карга вычитает из его заработка за постой. – Старик указал мне дорогу и в общих чертах описал дом, из чего я понял, что Зама ютился в довольно жалком жилище. – Только я бы не потащил его туда в такую рань, тем более когда он так нагрузился. Пиниан дух из него вышибет, уж это как пить дать. – Старик покачал головой. – Ну надо же! А ведь все слышали, что останки Замы выудили из воды и притаранили на берег!

Не найдя более подходящих слов, я промолвил: «Не знаешь, чему и верить», а потом, тронутый искренней радостью жалкого Старика за сильного молодого парня, оставшегося в живых, положил ладонь ему на голову и пробормотал набор дежурных фраз, своего рода пожелание счастья в этой жизни и в следующей. Такое благословение я изредка отпускал, будучи Автархом.

Я не замышлял ничего особенного, но результат превзошел все мои ожидания. Как только я отнял руку, мне показалось, что годы лишь покрывали его словно пыль, но теперь невидимые стены рухнули, пропуская внутрь ветер; глаза его раскрылись широко, округлились точно блюдца, и он упал на колени.

Когда мы отошли на некоторое расстояние, я обернулся посмотреть на старика. Он все еще стоял на коленях и глядел нам вслед, но уже не был стариком. Не стал он и юношей, но преобразился в человека как такового, человека, освобожденного из круговорота времени.

Зама не проронил ни слова, но обнял меня за плечи. Я сделал то же самое, и так, обнявшись, мы побрели вверх по улице, по которой накануне прошли мы с Бургундофарой; и нашли ее за завтраком с Хаделином в общей зале «Горшка ухи».

32. ПО ПУТИ К «АЛЬЦИОНЕ»

Они не ждали ни его, ни меня – за их столом не нашлось для нас места. Я пододвинул себе стул, а затем, видя, что мой спутник лишь стоит и смотрит, – другой, для Замы.

– Мы думали, что ты ушел, сьер, – сказал Хаделин. По его лицу, как и по лицу Бургундофары, было вполне понятно, где она провела ночь.

– Я отлучался, – ответил я, обращаясь к ней, а не к нему. – Но вижу, это не помешало тебе заглянуть в нашу комнату – забрать одежду.

– Я думала, что ты погиб, – сказала Бургундофара. Я не ответил, и она добавила: – Думала, он убил тебя. Дверь была завалена, мне пришлось разгребать всякий хлам, тут и обнаружилось, что ставни высажены.

– Как бы то ни было, ты вернулся, сьер. – Хаделин тщетно попытался придать своему голосу радостную интонацию. – Ты еще собираешься с нами вниз по реке?

– Возможно, – ответил я. – Когда увижу ваш корабль.

– Уж тогда-то точно не передумаешь, сьер.

Появившийся рядом трактирщик поклонился и выдавил из себя улыбку. Я заметил, что за пояс его клеенчатого передника заткнут мясницкий нож.

– Мне – фруктов, – заказал я. – Вчера ты говорил, что они у тебя найдутся. И принеси немного ему; посмотрим, ест ли он их. И матэ для нас обоих.

– Сию минуту, сьер!

– После завтрака можем подняться в мою комнату. Ей причинен ущерб, и нам придется оценить, во сколько мне это обойдется.

– Не стоит, сьер. Какие пустяки! Сойдемся на одном орихальке для порядку? – Он потер руки, но они тряслись, и этот свойственный всем трактирщикам жест смотрелся довольно нелепо.

– Мне думается, пять, а то и все десять. Высаженная дверь, порубленная стена, сломанная кровать – нет, нам надо подняться и подбить счет.

Губы у него тоже подрагивали, и вдруг мне вовсе разонравилось пугать этого человечка, который с лампой и палкой не замедлил подняться наверх, когда услышал, что на его гостя напали. Я сказал:

– Тебе не следует так много пить, – и дотронулся до его руки.

Он улыбнулся, пролепетав:

– Спасибо, сьер! Так, значит, фруктов, сьер? Сию минуту, сьер! – и убежал.

Все фрукты оказались тропическими, как я, в принципе, и ожидал: апельсины, другие цитрусовые, манго и бананы, которые по суше доставляли в верховья реки караванами вьючных животных, а оттуда переправляли по реке на юг. Ни яблок, ни винограда не было. Я взял нож, которым Бургундофара ударила Заму, очистил манго, и мы молча принялись за еду. Через некоторое время Зама присоединился к нам, что я счел добрым знаком.

– Еще чего-нибудь, сьер? – спросил трактирщик из-за спины. – Этого добра у нас хватает.

Я покачал головой.

– Тогда, быть может… – Трактирщик кивнул в сторону лестницы, и я поднялся, жестом попросив остальных оставаться на месте.

– Лучше бы ты еще попугал его, – сказала Бургундофара. – Дешевле бы обошлось.

Трактирщик бросил на нее взгляд, полный ненависти.

Заведение его, и без того казавшееся небольшим накануне, когда я валился с ног от усталости, а оно было скрыто полумраком, сейчас смотрелось просто крошечным: четыре комнатушки на первом этаже и еще четыре, надо думать, этажом выше. Моя комната, вполне просторная, когда я лежал на раскромсанном матраце и прислушивался к шагам Замы, на самом деле была едва ли больше той каюты, которую мы с Бургундофарой занимали на шлюпе. Топор Замы, старый и отполированный долгими годами рубки леса, стоял в углу у стены.

– Я вовсе не хотел тащить тебя сюда, чтобы заполучить свои деньги, сьер, – заговорил трактирщик. – Ни за этот разгром, ни вообще. Не надо никаких денег.

Я оглядел картину разрушения.

– Но деньги ты все равно получишь.

– Тогда я их раздам. В Осе нынче много бедноты.

– Догадываюсь.

Я почти не слушал ни его, ни себя, а разглядывал ставни; именно для того, чтобы взглянуть на них, я и настоял на том, чтобы мы поднялись наверх. Бургундофара сказала, что они выломаны, и она ничуть не преувеличивала. Винты, державшие засов, были вырваны из дерева рамы с корнем. Я помнил, что запирал их, а потом отпирал. Восстановив в голове последовательность своих действий, я припомнил, что едва коснулся ставней, как они распахнулись настежь.

– Не по душе мне брать с тебя деньги после того, что ты мне дал. Ведь теперь «Горшок ухи» прославится во веки веков по всей реке! – В глазах его промелькнули недоступные мне видения славы и известности. – И раньше-то нас все знали как лучший постоялый двор в Осе. А теперь народ набежит, только чтобы взглянуть на это! – Трактирщика охватило вдохновение. – Нет, не стану я здесь ничего убирать и чинить. Оставлю все как есть!

– Будешь брать плату за просмотр, – сказал я.

– Вот именно, сьер, пусть заходят! Положим, не с завсегдатаев. А уж с остальных-то – обязательно!

Я собирался запретить ему делать это, велев, чтобы все было исправлено; но едва я открыл рот, как закрыл его снова. Для того ли вернулся я на Урс, чтобы отобрать у этого человека его маленький кусочек удачи – если это действительно удача? Сейчас он любит меня, как отец родного сына, которым привык слепо восхищаться. Какое я имею право разочаровывать его?

– Ох уж болтали вчера мои клиенты! Ты не представляешь, сьер, что тут началось после того, как ты воскресил беднягу Заму!

– Расскажи мне, – попросил я.

Когда мы снова спустились вниз, я заставил его принять от меня плату, хотя он всячески отпирался.

– Ужин вчера для нее и для меня. Ночлег для нас с Замой. Два орихалька за дверь, два за стену, два за кровать и два за ставни. Завтрак для Замы и для меня сегодня. Ее ночлег и завтрак запиши на счет капитана Хаделина, и посмотрим, что там причитается с меня.

Он совершил подсчет, выписав все на листке бурой бумаги, бормоча и шевеля губами, потом выложил мне столбиками серебро, медь и бронзу. Я спросил, уверен ли он в итоговой сумме?

– Цены у нас для всех одинаковы, сьер. Мы смотрим не на кошелек человека, а на то, что он нам должен, хотя с тебя мне не хочется брать ни аэса.

Счет Хаделина был подбит много быстрее, и мы вчетвером отправились в путь. Из всех постоялых дворов, в которых я останавливался, больше всего мне не хотелось покидать именно «Горшок ухи» с его замечательной стряпней и компанией добропорядочных речников. Часто я мечтал снова попасть туда, и когда-нибудь, быть может, я это сделаю. Определенно, когда Зама высадил дверь, число гостей, явившихся мне на помощь, превзошло все мои ожидания, и мне нравится думать, что одним или даже несколькими из них был я сам. В самом деле, иногда мне кажется, что при свете свечи в ту ночь передо мной мелькнуло мое собственное лицо.

Так или иначе, я вовсе не думал об этом, когда мы окунулись в утреннюю прохладу улицы. Предрассветный период затишья давно миновал, и по колеям уже катились телеги; бабы в платках останавливались поглазеть на нас по дороге на рынок. Словно огромная саранча, в небе прострекотал флайер; я смотрел ему вслед, пока он не скрылся из виду, снова ощутив на своем лице странный ветер, поднятый пентадактилями, атаковавшими нашу кавалерию при Орифии.

– Нечасто их нынче видишь, сьер, – заметил Хаделин с грубоватой резкостью, в которой я пока не научился распознавать верный признак почтительного отношения. – Большинство больше не летает.

Я признался, что в жизни не видел ничего подобного.

Мы свернули за угол, и нам открылся чудный вид с холма: темная каменная пристань, стоящие там на приколе корабли и лодки, а за ней – сверкающий на солнце широкий Гьолл, дальний берег которого скрывала светлая дымка.

– Должно быть, мы значительно ниже Тракса, – обратился я к Бургундофаре, спутав ее с Гунни, которой я некогда рассказывал кое-что о Траксе.

Она обернулась, улыбнувшись, и робко взяла меня за руку.

– Славная неделька, – сказал Хаделин, – если только ветер продержится всю дорогу. Здесь-то спокойно. Занятно, что ты так хорошо знаком с глухими местами вроде этого.

К тому времени, как мы добрались до пристани, за нами уже тянулась толпа, держась на приличном расстоянии, но постоянно перешептываясь и указывая пальцами на Заму и на меня. Бургундофара попыталась отогнать их, а когда ей это не удалось, попросила меня.

– Зачем? – спросил я. – Скоро мы уплывем отсюда.

Какая-то старуха окликнула Заму и, отделившись от толпы, обняла его. Он улыбнулся, и мне стало ясно, что она не причинит ему вреда. Она спросила, все ли с ним в порядке; чуть помедлив, он кивнул. Тогда я поинтересовался, не бабушка ли она ему.

Старуха присела в неуклюжем реверансе:

– Нет, сьер, нет. Но когда-то я знала ее и всех детей бедняжки. Когда я услышала, что Зама утонул, словно часть меня самой умерла вместе с ним.

– Так и было, – сказал я.

Матросы взяли наши сарцины, и я заметил, что, наблюдая за Замой и старухой, так и не бросил взгляда на корабль Хаделина. Это была шебека, и выглядела она вполне пристойно – мне всегда везло на корабли. Уже стоя на борту, Хаделин махнул нам рукой.

Старуха уцепилась за Заму, слезы катились по ее щекам. Он вытер одну из них и сказал:

– Не плачь, Мафалда.

Он прервал молчание в первый и последний раз.

По мнению автохтонов, их скотина может говорить, но молчит, понимая, что речь вызывает демонов, ибо все наши слова – суть проклятия на языке эмпирея. Похоже, слова Замы на самом деле обернулись проклятием. Толпа расступилась, как расступаются волны перед ужасными челюстями кронозавра, и вперед выступил Церикс.

На его окованном железом посохе красовалась гниющая человеческая голова, а тощее тело его было обернуто в свежесодранную человеческую кожу; но, взглянув ему в глаза, я поразился, что он заботится о подобной мишуре, как удивляешься при виде очаровательной женщины в стеклянных бусах и платье из фальшивого шелка. Я и не думал, что он такой великий маг.

Во мне сработала привычка, отточенная за долгие годы тренировок, и, позволяя Предвечному рассудить нас, я отсалютовал своему сопернику ножом, вложенным мне в руку Бургундофарой, чуть задержав плоское лезвие перед лицом.

Без сомнения, он решил, что я собираюсь убить его, как хотела того Бургундофара. Он прошептал что-то в свой левый кулак и приготовился читать смертоносное заклинание.

Зама переменился. Не медленно, как это бывает в сказках, а со внезапностью куда более устрашающей, он вдруг снова стал мертвецом, который вломился в нашу комнату. Из толпы послышались крики, похожие на визги стаи обезьян.

Церикс бежал бы, но его обступили стеной. Может быть, кто-то схватил его или нарочно преградил ему путь – не знаю. В одно мгновение Зама набросился на него, и я услышал треск шейных позвонков, похожий на хруст кости в зубах пса.

Один-два вздоха они лежали друг на друге – мертвец на мертвеце; затем Зама поднялся, снова живой и теперь живой совершенно, если только я что-то понимаю. Я увидел, что он узнал старуху и меня, его губы медленно разомкнулись. С полдюжины клинков пронзили его, не успел он выговорить ни слова.

Когда я подбежал к нему, он был уже не человеческим существом, а куском кровоточащей плоти. Кровь ослабевающим ручьем струилась из его горла; сердце явно еще билось, захлебываясь кровью, хотя грудь была взломана мясницким крюком. Я встал над ним и попытался заново вернуть его к жизни. Голова, насаженная на упавший посох Церикса, уставилась на меня своими гнилыми глазницами, и, борясь с тошнотой, я отвернулся – я, палач, вдруг подивился собственной жестокости. Кто-то взял меня за руку и отвел на корабль. Только когда мы поднимались по шаткому трапу, я сообразил, что следую за Бургундофарой.

Хаделин встретил нас среди деловито хлопочущих на палубе матросов.

– На этот раз они до него добрались, сьер. Ночью мы боялись напасть первыми. Днем-то другое дело.

Я покачал головой:

– Его убили потому, что он уже не был опасен, капитан.

– Ему нужно прилечь, – прошептала Бургундофара. – Это забирает у него почти все силы.

Хаделин указал на дверь под верхней палубой.

– Если ты спустишься, сьер, я покажу твою каюту. Она невелика, но…

Я вновь покачал головой. По обе стороны от двери стояли скамьи, и я попросил разрешения остаться там. Бургундофара пошла поглядеть на каюту, а я сел, пытаясь стереть из памяти лицо Замы и наблюдая, как команда готовится отдать швартовы. Один из загорелых речников показался мне знакомым; но хоть я ничего не могу забыть, иногда мне с трудом удается добраться до нужной полки в хранилище собственной памяти, которое все продолжает разрастаться.