Текст книги "И явилось новое солнце"

Автор книги: Джин Родман Вулф

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 27 страниц)

43. ВЕЧЕРНИЙ ПРИЛИВ

– Что ж, наша встреча удивляет меня не меньше, чем вас, – обратился я к ним. И по меньшей мере для троих присутствующих это было правдой.

Балдандерс (вот уж никак не ожидал увидеть его после того памятного нырка в озеро и все же видел, когда он сражался за меня перед Престолом Правосудия Цадкиэля), точно такой, каким я запомнил его по предыдущей встрече, теперь вырос настолько, что я уже не мог считать его человеком; лицо его еще больше отяжелело и расплылось, а кожа побелела, как у той водяной женщины, которая некогда спасла меня, когда я тонул.

Девушка, чей брат выпрашивал у меня подаяние возле их хижины, стала теперь женщиной лет шестидесяти с лишним, и отпечаток прожитых лет лег на нее поверх худобы и загара. Прежде она опиралась на посох так, как будто он был не только атрибутом ее профессии; теперь же она выпрямилась, точно молодая ива, и глаза ее сверкали.

О Валерии не напишу ничего – кроме того, что я узнал бы ее тотчас и где угодно. Глаза ее ничуть не изменились. Это были все те же ясные глаза девушки, которая, закутавшись в меха, шла ко мне через Атриум Времени, и Время не имело над ними власти.

Хилиарх отдал мне честь и упал на колени, как когда-то кастелян Цитадели, и после нехорошо затянувшейся паузы солдаты и молодой офицер последовали его примеру. Я жестом велел им подняться и, чтобы дать Валерии время прийти в себя (я испугался, что она упадет в обморок или что похуже), спросил хилиарха, не был ли он младшим офицером, когда я сидел на Троне Феникса.

– Нет, Автарх. Тогда я был еще юнцом.

– Однако ты явно помнишь меня.

– Мой долг – знать Обитель Абсолюта, Автарх. Здесь повсюду расставлены твои изображения и бюсты.

– Они… – Голос был таким слабым, что я едва расслышал его. Я обернулся, чтобы удостовериться, что это и впрямь говорит Валерия. – Они совсем не похожи на тебя в прошлом. Они такие, каким, я думала… – Я ждал, что она скажет. Она махнула рукой. Это был совершенно старушечий жест. – Такие, каким, я думала, ты вернешься ко мне, вернешься в нашу фамильную башню в Старой Цитадели. Они похожи на тебя сейчас. – Она рассмеялась и заплакала.

По контрасту с ее голосом слова великана прогрохотали, как колеса телеги:

– Ты такой же, каким был всегда, – сказал он. – Многие лица стерлись из моей памяти, Северьян, но твое я помню.

– Ты говорил, что нам нужно уладить между собой одно дело. Я бы предпочел оставить все как есть и протянуть тебе руку.

Балдандерс поднялся, чтобы пожать ее, и я увидел, что теперь он стал вдвое выше меня.

– Свободен ли он в Обители Абсолюта, Автарх? – спросил хилиарх.

– Свободен. Он и в самом деле творение зла; но таковы и мы с тобой.

– Я не сделаю тебе ничего плохого, Северьян, – пророкотал Балдандерс. – И никогда не делал. Когда я выбросил твой камень, я поступил так потому, что ты верил в него. А это было плохо или так я тогда думал.

– Плохо, но и хорошо; впрочем, все уже позади. Давай забудем об этом, если сможем.

– Он причинил вред, – вмешалась пророчица, – когда говорил здесь, что ты принесешь с собой погибель. Я же говорила им правду – ты принесешь с собой перерождение, но они не поверили мне.

– Он тоже говорил правду, – сказал я, – как и ты. Необходимое условие рождения нового – это разрушение старого. Тот, кто сажает хлеб, выкорчевывает сорную траву. Вы оба – пророки, хотя и разного рода; и каждый из вас прорицает то, чему научил его Предвечный.

Тут в самом дальнем конце Гипогея Амарантового распахнулись огромные двери из лазурита и серебра – двери, которые в мое правление открывались только для торжественных процессий и церемониальных представлений иноземных послов – и уже не одинокий офицер, а десятка четыре солдат с фузеями или сверкающими копьями в руках проникли в помещение. Солдаты отступали, повернувшись спиной к Трону Феникса.

На мгновение они приковали мое внимание настолько, что я даже забыл, как много лет прошло с момента нашей последней встречи с Валерией, – ибо для меня это время измерялось не годами, а какой-то сотней дней, если не меньше. Поэтому я выговорил уголком рта, по старой привычке, закрепленной в процессе частых и нескончаемых церемоний, тихо и незаметно, как я научился еще мальчишкой, шушукаясь за спиной мастера Мальрубиуса:

– Похоже, сейчас будет на что посмотреть.

Она охнула, я оглянулся на нее и увидел заплаканное лицо и весь тот урон, что нанесло ему время. Сильнее всего мы любим тогда, когда осознаем, что у предмета нашей любви ничего иного не осталось; думаю, я никогда не любил Валерию сильнее, чем в то мгновение.

Я положил руку ей на плечо, и хотя ни момент, ни место не подходили для романтических сцен, я не жалею, что сделал это, ибо ни на что другое времени не было. В дверь вползала великанша: сначала ладонь, словно пятиногая тварь, потом вся рука. Она была толще стволов многих считавшихся древними деревьев и белая, как морская пена, но изуродованная огромным ожогом, покрытым коркой, которая на наших глазах растрескалась и стала кровоточить.

Я услышал, как пророчица пробормотала какую-то молитву, оканчивавшуюся упоминанием Миротворца и Нового Солнца. Забавно слышать, как тебе молятся, и еще забавнее вдруг осознать, что молящийся забыл о твоем присутствии.

Затем охнула уже не одна Валерия, а, наверно, все мы, кроме Балдандерса. Вслед за другой рукой появилось лицо ундины, и хотя эти части тела не заполнили весь широкий дверной проем, они вместе с массой блестящих зеленых волос были так велики, что создавали иллюзию заполненного пространства. Я часто слышал, как, преувеличивая, люди сравнивают глаза с тарелками. Ее глаза были именно такими; из них катились кровавые слезы, и еще больше крови сочилось из ноздрей.

Я знал, что, оставив море, она поднялась по Гьоллу, а затем по петляющему среди садов притоку, по которому когда-то проплыли мы с Иолентой. Я крикнул ей:

– Как вышло, что тебя поймали и разлучили с твоей стихией?

Ее голос, возможно, потому, что он принадлежал женщине, оказался не столь низким, как я ожидал, хотя и был ниже, чем даже голос Балдандерса. Но в нем слышались такие ликующие ноты, словно она, продираясь через двери и, очевидно, умирая, была исполнена безмерной радости, независимо от ее собственной жизни и жизни солнца.

– Я хотела спасти вас… – выговорила она. Рот ее наполнился кровью; она сплюнула, и хлынувший алый ручей напомнил кровосток на скотобойне.

– От бурь и пожаров, которые принесет Новое Солнце? – спросил я. – Благодарим тебя, но нас уже предупредили. Разве ты не творение Абайи?

– Совершенно верно. – Она до пояса протиснулась сквозь дверь. Ее плоть была такой тяжелой, что казалось, вот-вот оторвется от костей под собственным весом; груди свисали, точно копны сена, как их видит ребенок, стоящий на голове. Я понимал, что вернуть ее в воду нам не удастся – она умрет здесь, в Гипогее Амарантовом, и понадобится сотня человек, чтобы расчленить ее тело, и еще сотня, чтобы захоронить его.

– Тогда почему бы нам не убить тебя? – спросил хилиарх. – Ведь ты враг нашего Содружества.

– Потому, что я пришла предупредить вас.

Она уронила голову на тераццо перед дверями под таким неестественным углом, что, должно быть, сломала шею; но она еще могла говорить.

– Я приведу тебе более весомый аргумент, хилиарх, – сказал я. – Потому что я запрещаю это. Однажды, когда я был ребенком, она спасла меня, и я запомнил ее, потому что помню абсолютно все. Я бы спас ее теперь, если бы мог. – Глядя на ее лицо, божественная красота которого сейчас отвратительно расплылась от собственной тяжести, я спросил ее: – А ты помнишь?

– Нет. Это еще не случилось. Но случится, раз ты говоришь.

– Как твое имя? Я никогда не знал его.

– Ютурна. Я хочу спасти вас… не раньше. Спасти вас всех.

– Когда это Абайя заботился о нас? – прошипела Валерия.

– Всегда. Он мог бы уничтожить вас… – Вздохов шесть она не могла вымолвить ни слова, но я дал знак Валерии и всем остальным сохранять молчание. – Спроси своего мужа. В один день или в несколько. Но вместо этого он пытался приручить вас. Поймать Катодона… лишить его способности к волевому движению… Что толку? Абайя сделал бы нас великим народом.

Тогда мне вспомнилось, как Фамулимус при первой нашей встрече спросила меня: «Разве весь мир представляет собой борьбу добра и зла? Тебе не приходило в голову, что в нем может быть нечто большее?» И я точно очутился на границе иного, более благородного мира, где наконец начинаю понимать, что он из себя представляет. Мастер Мальрубиус по дороге через северные джунгли к Океану упоминал молот и наковальню; и мне также казалось, что я чувствую эту наковальню. Он был аквастором, как и те творения моей памяти, что сражались за меня в Йесоде; поэтому он вслед за мной верил, что ундина спасла меня потому, что я должен был стать потом палачом и Автархом. Возможно, он и ундина не так уж далеко уклонились от истины.

Пока я молчал, погрузившись в подобные мысли, Валерия, пророчица и хилиарх перешептывались между собой; но вскоре снова заговорила ундина:

– Ваш день на исходе. Новое Солнце… а вы все – тени…

– Да! – Пророчица, казалось, едва не подпрыгнула от радости. – Мы лишь тени, отбрасываемые его приближением. Чем же еще мы можем быть?!

– Приближается и нечто иное, – сказал я, ибо возомнил, что слышу топот бегущих ног. Даже ундина приподняла голову и прислушалась.

Шум, чем бы он ни был вызван, становился все громче и громче. Невесть откуда взявшийся ветер просвистел по длинной палате, трепыхая старинные портьеры так, что с них на пол дождем просыпались хлопья пыли и жемчуг. С оглушительным ревом он хлопнул створками дверей, которые заклинило телом ундины, и донес до нас тот запах – мятежный и соленый, зловонный и насыщенный, как запах женского лона, почуяв который однажды, не забудешь никогда; в то мгновение я не удивился бы, услышав рокот прибоя и стоны чаек.

– Это море! – крикнул я остальным и, пытаясь осознать то, что, очевидно, произошло, добавил: – Должно быть, Нессус ушел под воду.

– Нессус затонул два дня назад, – со вздохом подтвердила Валерия.

Не успела она договорить, как я подхватил ее на руки; хрупкое тело казалось легче тельца ребенка.

Затем ворвались белогривые волны, бесчисленные боевые кони Океана, пенясь на плечах ундины так, что некоторое время я словно наблюдал наложение двух миров – одновременно и женщину, и скалу. Почувствовав на себе волны, она подняла тяжелую голову и издала клич торжества и отчаяния. Так воет шторм, проносясь над морем, и, надеюсь, я больше никогда не услышу подобного клича.

Спасаясь от воды, преторианцы россыпью кинулись вверх по ступеням тронного возвышения, а молодой офицер, который прежде выглядел таким испуганным и слабым, схватил за руку сестру Йадера (уже не пророчицу, ибо ей больше нечего было пророчить) и увлек ее за собой.

– Я не утону, – пророкотал Балдандерс. – А остальное неважно. Спасайся, если можешь.

Я машинально кивнул и свободной рукой отдернул гобелен. Преторианцы гурьбой устремились в открывшийся проход, а трижды приветствовавшие меня колокола бешено затрезвонили и, оборвав пересохшие потрескавшиеся ремни, с лязгом обрушились на каменный пол.

Не прошептав, но выкрикнув слово, которым больше никому не доведется воспользоваться, я приказал открыться уже однажды послужившей мне запечатанной двери. Она распахнулась, пропустив убийцу, по-прежнему бессловесного, наполовину в сознании, подавленного воспоминаниями о пепельных равнинах смерти. Я крикнул ему «стой!», но он уже увидел корону и несчастное, изможденное лицо Валерии под ней.

Должно быть, он был выдающимся фехтовальщиком; ни один мастер меча не мог бы нанести удар так быстро. Я заметил лишь, как сверкнуло отравленное лезвие, и почувствовал жгучую боль, когда, пронзив жалкое немощное тело моей жены, оно вошло в мое тело, раскрыв снова рану, которую много лет назад нанес мне лист аверна, брошенный рукою Агилюса.

44. УТРЕННИЙ ПРИЛИВ

Вокруг разливалось лазурное мерцающее сияние. Вернулся Коготь – не Коготь, уничтоженный асцианской артиллерией, и даже не тот, что я вручил хилиарху преторианцев Тифона, а Коготь Миротворца, камень, который я обнаружил в своей ташке, когда мы с Доркас шли по темной дороге возле Стены Нессуса. Мне бы поделиться с кем-нибудь своим открытием, но на мои уста легла печать молчания, да и нужных слов я подобрать не мог. Наверно, я был слишком далеко от себя, от Северьяна из плоти и крови, рожденного Катариной в одной из камер подземелья под Башней Сообразности. Уцелевший Коготь сиял и покачивался на фоне темной пустоты.

Нет, покачивался не Коготь, а я сам, плавно и тихо, а солнце припекало мне спину.

Должно быть, солнечный свет и привел меня в себя, как в ином случае поднял бы со смертного одра. Новое Солнце должно явиться; а я – это Новое Солнце. Я запрокинул голову, открыл глаза и изрыгнул струйку кристальной жидкости, не имевшей ничего общего с водами Урса; она казалась и не водой вовсе, а лишь обогащенной атмосферой, живительной, как ветры Йесода.

Тогда, очутившись в раю, я рассмеялся от радости, и еще не затих мой смех, как я осознал, что, в сущности, никогда не смеялся прежде, что вся радость, испытанная мною до сих пор, была лишь смутным предчувствием нынешней. Больше жизни я хотел Нового Солнца для Урса; и вот Новое Солнце Урса явилось, танцуя вокруг меня сотней тысяч искрящихся духов, проливая на каждую волну потоки чистейшего золота. Даже на Йесоде я не видал такого солнца! Великолепием своим оно затмило все звезды, уподобившись оку Предвечного, при взгляде на которое слепнет самый ревностный огнепоклонник.

Оторвавшись от его великолепия, я издал клич, похожий на вопль ундины, клич торжества и отчаяния. Вокруг меня плавали останки Урса: вывернутые с корнем деревья, куски кровли, искореженные балки и раздувшиеся трупы животных и людей. Должно быть, именно это зрелище открылось матросам, сражавшимся против меня на Йесоде; и глядя теперь на мир их глазами, я больше не испытывал к ним ненависти за то, что они обратили свои истертые работой ножи против прихода Нового Солнца, но лишь заново дивился тому, что Гунни защищала меня. В который раз я задался вопросом: не она ли решила исход схватки? Окажись она на другой стороне, она сражалась бы со мной, а не с фантомами. Такова уж была ее природа; а если бы я пал, Урс погиб бы вместе со мной.

Если только мне не послышалось, откуда-то издалека над многоголосыми волнами донесся ответный крик. Я поплыл в ту сторону, но вскоре остановился, ибо плащ и сапоги стесняли мои движения; я сбросил сапоги – добротную, почти новую пару, – и они моментально пошли ко дну. Вскоре за ними последовал плащ младшего офицера, о чем впоследствии мне пришлось пожалеть. Плавание, бег и ходьба на большие расстояния всегда возвращали мне ощущение собственного тела, и сейчас оно было здоровым и сильным; отравленная рана, нанесенная убийцей, затянулась в точности как та, что я получил в схватке с Агилюсом.

Да, тело мое было здоровым и сильным, но не более того. Нечеловеческая мощь, которую оно черпало из моей звезды, исчезла, хотя, без сомнения, именно ей я обязан своим исцелением. Пытаясь дотянуться до той своей части, что недавно находилась в досягаемости, я лишь уподобился одноногому калеке, которому вдруг приспичило пошевелить отсутствующей конечностью.

Снова послышался крик. Я откликнулся и, недовольный скоростью своего передвижения (судя по всему, каждая встречная волна относила меня на исходную позицию), набрал в легкие воздуху и проплыл какое-то расстояние под водой.

Почти сразу же я открыл глаза, так как, похоже, в воде не было едких соляных примесей; а мальчишкой я часто плавал с открытыми глазами в большом резервуаре под Колокольной Башней и даже в стоячих заводях Гьолла. Эта вода оказалась чистой, как воздух, но на глубине приобретала сине-зеленый оттенок. Смутно, словно отражение дерева в спокойной глади пруда, я увидел дно, по которому двигалось нечто белое, в такой неспешной и отстраненной манере, что я не понял, плывет ли оно само по себе или влекомо течением. Именно беспримесность и теплота воды беспокоили меня; во мне рос страх, что, приняв ее за воздух, я потеряюсь в ней, как потерялся однажды в темных переплетениях корней бледно-голубых ненюфаров.

Тогда я вынырнул, поднявшись над волнами на целых два кубита, и увидел, все еще в отдалении, потрепанный плот, за который цеплялись две женщины, и мужчину, из-под ладони вглядывающегося в неспокойную водную поверхность.

В десять гребков я очутился рядом с ними. Плот был собран из разномастных плавучих обломков, связанных на скорую руку. Его основой служил большой стол, на котором, наверно, какой-нибудь экзультант устраивал обеды для самых близких друзей; восемь крепких ножек стола, попарно воздетых к небу, смотрелись пародией на мачты.

Взобравшись на этот плот и чуть не сорвавшись в воду, благодаря помощи, оказанной мне из самых лучших побуждений, я обнаружил среди уцелевших толстого лысого мужчину и двух довольно молодых женщин, одна из которых, низенькая, обладала веселым круглым личиком хорошенькой куклы, а другая, высокая брюнетка, имела худощавое лицо со впалыми щеками.

– Ну вот, – возликовал толстяк, – не все потеряно. Встретим и еще кого-нибудь, попомните мои слова.

– А воды – ни капли, – пробормотала темноволосая женщина.

– Раздобудем, не бойся. Кроме того, ни капли воды на четверых – немногим хуже, чем ни капли воды на троих, если, конечно, делить по справедливости.

– Вода вокруг нас пресная, – сказал я.

– Боюсь, что это все-таки море, сьер, – покачал головой толстяк. – Из-за Дневной Звезды морские приливы уже затопили всю округу. С ними наверняка смешались течения Гьолла, и потому вода не так солона, как, говорят, прежний Океан, сьер.

– Не встречались ли мы? Твое лицо кажется мне знакомым.

Толстяк, держась одной рукой за ножку стола, отвесил мастерский поклон, не уступая в изяществе какому-нибудь легату.

– Одило, сьер. Главный управитель, назначенный нашей милостивой Автархиней, чьи улыбки – надежда ее смиренных слуг, сьер, начальствовать над всем Гипогеем Апотропейским в его совокупности, сьер. Несомненно, ты видел меня там, сьер, когда посещал по какому-нибудь делу нашу Обитель Абсолюта, хотя, по всей видимости, сьер, мне не довелось прислуживать тебе лично, ибо подобную честь я сохранил бы в памяти вплоть до конца своих дней.

– Который, похоже, уже настал, – вставила брюнетка.

Я задумался. Притворяться экзультантом, за которого явно принял меня Одило, мне не хотелось; но объяви я себя Автархом Северьяном, это могло бы вызвать неловкость, даже если бы мне и поверили.

– А я – Пега, – выручила меня девушка с кукольным личиком, – и я была субреткой армагетты Пелагии.

Одило нахмурил брови:

– Не пристало тебе так говорить о себе. Пега. Ведь ты была ее горничной. – Повернувшись ко мне, он добавил: – Спору нет, она была хорошей служанкой, сьер. Возможно, чуть ветреной…

Пега скорчила обиженную гримаску, хотя было очевидно, что ее недовольство наигранно.

– Я причесывала госпожу и следила за ее вещами, но на самом деле она держала меня, чтобы пересказывать ей все последние сплетни и анекдоты, а еще чтобы учить Пикопикаро. Так она сама говорила и всегда звала меня своей субреткой. – По ее щеке, сверкая на солнце, покатилась крупная слеза; но я не знал, плачет ли она о покойной хозяйке или о погибшей птичке.

– А эта, э-э, дама не пожелала представиться нам с Пегой. Мы знаем только, что ее зовут…

– Таис.

– Очень рад познакомиться, – сказал я. К тому времени я уже вспомнил, что имею почетные звания в полудюжине легионов и воинских частей, любым из которых могу воспользоваться для поддержания своего инкогнито, избежав при этом ненужной лжи. – Гиппарх Северьян, из Черных Тарентинцев.

Пега аж присвистнула:

– Ух ты! Наверняка я видела тебя на параде. – Она повернулась к женщине, назвавшей себя Таис. – У его людей были такие лакированные шлемы с белыми плюмажами, а таких коней нигде больше не увидишь!

– Как я понимаю, ты ходила на парад со своей хозяйкой? – поинтересовался Одило.

Пега что-то ответила, но я пропустил ее слова мимо ушей. Мое внимание привлек утопленник, покачивавшийся на волнах всего в чейне от нашего плота, и я подумал, как все-таки это нелепо, что я вынужден сидеть на мебели покойника и терпеть общество слуг, в то время как Валерия гниет где-то под водой. Уж она бы посмеялась надо мной! Выждав паузу в разговоре, я спросил Одило, не был ли его отец управителем в том же самом месте.

Одило просиял от удовольствия:

– Так точно, сьер, действительно был и не имел ни одного нарекания до самого конца своей жизни. Это было в славные дни Отца Инира, сьер, когда, если можно так выразиться, наш Гипогей Апотропейский пользовался известностью по всему Содружеству. Могу ли я спросить, сьер, почему ты задал этот вопрос?

– Просто поинтересовался. Ведь преемственность здесь, я думаю, более или менее обычное дело?

– Так и есть, сьер. Сыну дается возможность проявить свою сноровку, если она у него имеется; и при благоприятном стечении обстоятельств он наследует должность. Ты не поверишь, сьер, но мой отец однажды встречался с твоим тезкой, еще до того, как тот стал Автархом. Ты, конечно, знаешь о его жизни и подвигах, сьер?

– Меньше, чем мне бы хотелось, Одило.

– Тонко замечено, сьер, удивительно тонко. – Грузный управитель закивал и бросил взгляд на женщин, дабы убедиться, что они по достоинству оценили особую тактичность моего ответа.

Пега смотрела на небо.

– Похоже, дождь собирается, – сказала она. – Может быть, от жажды мы все-таки не умрем.

– Опять шторм, – отозвалась Таис. – Что ж, не умрем от жажды, так захлебнемся.

Но Одило не собирался лишаться удовольствия от собственного рассказа.

– Это случилось однажды поздно вечером, сьер. Мой отец в последний раз обходил свое хозяйство, как вдруг увидел человека, закутанного в черные как сажа одежды казнедея, хотя при нем и не было обычного палаческого меча. Как и следовало ожидать, первой его мыслью было, что этот человек переоделся для маскарада, которые каждую ночь устраивались в той или иной части Обители Абсолюта. Но он знал, что в нашем Гипогее Апотропейском никакого маскарада в ту ночь не планировалось, поскольку ни Отец Инир, ни впоследствии Автарх не питали особого пристрастия к подобным развлечениям.

Я улыбнулся, вспомнив Лазурный Дом. Темноволосая женщина многозначительно посмотрела на меня и демонстративно подавила зевок, но я вовсе не намеревался прерывать повествование Одило; теперь, когда мне не суждено больше скитаться по Коридорам Времени, любая связь с прошлым или будущим была мне бесконечно дорога.

– Следующей его мыслью – которая лучше бы пришла ему в голову первой, сьер, как он часто повторял моей матери и мне, когда мы усаживались возле очага, – было то, что казнедей отправлен с какой-нибудь мрачной миссией и собирается пробраться и исполнить ее незамеченным. Исключительно важно, сьер, как тотчас же понял мой отец, было узнать, послан ли он Отцом Иниром или же кем-то другим. Поэтому мой отец устремился к нему так смело, будто шел во главе целой когорты хастариев, и без обиняков спросил его об этом.

– Уж конечно, замышляя какое-нибудь злодеяние, он бы немедленно признался твоему отцу, – съехидничала Таис.

– Дражайшая госпожа, – ответил Одило, – я не знаю, кто ты такая, поскольку ты воздержалась от того, чтобы сообщить нам это даже тогда, когда наш высокий гость любезно открыл нам свое благородное происхождение. Но ты, очевидно, ничего не знаешь о махинациях и интригах, которые ежедневно – и еженощно! – плелись в мириадах коридоров Обители Абсолюта. Мой отец был прекрасно осведомлен, что ни один агент, посланный с тайным поручением, не откроет его даже при самом суровом натиске. Он рассчитывал лишь на то, что какой-нибудь невольный жест или мимолетная перемена в выражении лица выдадут измену, если таковая имеет место.

– Разве тот Северьян не скрывал лицо под маской? – спросил я. – Ты сказал, что он был одет как палач.

– Уверен, что нет, сьер, поскольку мой отец часто описывал его: внешность самая зверская, сьер, и жуткий шрам на щеке.

– Я знаю! – встряла Пега. – Я видела его портрет и бюст. В Гипогее Абсцитиций, куда их отправила Автархиня, когда во второй раз вышла замуж. Он выглядел как самый настоящий головорез.

Чувствовал я себя так, будто мне самому кто-то перерезал горло.

– Весьма меткое определение, – подтвердил Одило. – Мой отец говорил то же самое, хотя и не в таких резких выражениях, насколько я припоминаю.

Пега разглядывала меня:

– У него ведь не было детей, верно?

– Уж об этом-то мы бы знали, я полагаю, – улыбнулся Одило.

– Законных детей. Но он, лишь двинув бровью, мог заполучить любую женщину в Обители Абсолюта. Да любую экзультантку!

Одило велел ей попридержать язык и обратился ко мне:

– Надеюсь, ты простишь Пегу, сьер. Тем более что это своего рода комплимент.

– То, что я похож на головореза? Да, подобные комплименты мне отпускают повсеместно, – ответил я не раздумывая и продолжил в том же духе, одновременно надеясь подвести разговор к повторному замужеству Валерии и подавить приступ острой боли: – Но разве тот головорез не приходился бы мне дедом? Северьяну Великому сейчас было бы восемьдесят с лишним, если бы он был жив. Кого мне расспросить о нем, Пега? Мою мать или моего отца? А ты не думаешь, что в нем все-таки что-то было, раз он, выросший палачом, владел сердцами стольких шатлен, пусть даже Автархиня и взяла себе нового мужа?

Прервав молчание, воцарившееся после моей маленькой речи, Одило произнес:

– Эта гильдия, сьер, по-моему, давно упразднена.

– Разумеется. Так все думают.

Небо на востоке уже почернело, и наш импровизированный плот заметно разогнался.

– Я не хотела тебя обидеть, гиппарх, – прошептала Пега. – Просто… – И шум набежавшей волны поглотил ее слова.

– Ничего, – ответил я. – Ты права. Судя по всему, он был тяжелым человеком и жестоким – по крайней мере по всеобщему мнению, – хотя, быть может, в том нет его вины. Вполне вероятно, что Валерия вышла за него по расчету, однако здесь мнения расходятся. Так или иначе, со вторым мужем она была счастлива.

– Золотые слова! – обрадовался Одило. – Берегись, Пега, когда скрестишь меч с солдатом.

Таис привстала, держась за ножку стола одной рукой, и, указывая на горизонт другой, воскликнула:

– Смотрите!