Текст книги "Я — Илайджа Траш"

Автор книги: Джеймс Парди

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 7 страниц)

Я передал платок обратно Птенчику и поцеловал его.

– Альберт, я жду извинений.

– Не дождетесь, Илайджа, – ответил я ему с шатким спокойствием.

– Совсем-совсем, дорогой? – ласково произнес Мим, как нередко бывало, когда он содрогался от ярости. – Как ты смеешь говорить в таком тоне с тем, кто вознес тебя на подлинную вершину величия? Да если бы не я, ты сейчас срезал бы в поле хлопок! – завопил он, позабыв, что я сам обратился к Миллисент Де Фрейн с просьбой о приеме на службу и что именно она познакомила меня с ним. – Мой извечный грех в том, что я слишком великодушен со своими поклонниками… Я так сильно нуждаюсь в любви, что расточаю доброту там, где она понимается превратно, осыпаю благодеяниями тех, кто принимает их за разменную монету, и прославляю тех, кому вполне хватило бы скрипучей рутины…

– Вы не верите в него! – закричал я с такой страстью, что вся кровь выплеснулась у меня изо рта ему на ладони и грудь.

– Альберт, дорогой, ты испачкал меня, – сказал он слабым, но утешающим голосом. – Альберт, дорогой, ты хорошо себя чувствуешь?

– Вы не верите в него, – прошептал я и затрясся от рыданий, а Мим достал из сумки, стоявшей у ног, какие-то старые тряпки и начал оттирать себя и меня от крови.

– Если веришь ты, то верю и я, Альберт. Полагаю, ты намекаешь на орла, – он говорил таким тоном, каким низложенный король, возможно, читает указ о своем изгнании. – Доки – прямо перед нами. Давайте все спокойненько поднимемся по трапу. Помните: нас разыскивает полиция, готовая стрелять без предупреждения, если мы окажем сопротивление. За всем этим, разумеется, стоит та наштукатуренная карга – само воплощение человеческой подлости. Ах, Альберт, если б ты знал, как я ненавижу ее и как она мне опостылела! Но я ни о ком не могу больше думать! Она экспроприировала у меня все самое лучшее, дорогой мальчик… Взгляни на меня! Разве я не похож на развалину? Да уж, я – не на высоте.

Он взял карманное зеркальце, чуть разгладил волосы и припудрил лицо.

Затем, слегка напряженно подняв голову и сжав губы (как всегда делал перед выходом на сцену), Мим сказал:

– Приготовимся к посадке, джентльмены.

Выйдя из кабриолета, мы услышали совсем рядом приближавшуюся стрельбу, но Илайджа, похоже, не обращал на нее никакого внимания. Впрочем, когда выстрелы загрохотали с удвоенной частотой, он тотчас остановился и, припав губами к моему уху, сказал по секрету:

– Возможно, ни ты, Альберт, ни я больше никогда не услышим салюта из двадцати одной пушки, так что ради нас всех прошу тебя: не вешай нос!

Пока мы втроем поднимались по трапу на корабль, большие белые снежинки посыпались еще гуще, и это зрелище не могло вселить в меня хоть какое-то душевное спокойствие.

Илайджа чуть было не направился обратно к поджидавшему кабриолету, как вдруг впервые заметил название нашего корабля – зазубренные черные буквы неясно проступали сквозь снежную пелену:

«КОРОЛЕВА ДИК»,

БЫВШИЙ «ОЩИПАННЫЙ ГОЛУБЬ»

Офицер в дождевике, широком, как маленькая палатка, пошел нам навстречу, выкрикивая невыразительным голосом зазывалы:

– Группа мистера Илайджи Траша – сюда, господа, проходите вперед!

– Но капитан, – голос Илайджи громко загудел над водой, – корабль, на котором я забронировал места, должен был называться «Hors de Combat»^[11]!

И не сделал больше ни шагу.

– Но это же один и тот же корабль, мистер Траш, – возразил офицер и, поставив ноги вместе, отдал Миму честь. Затем довольно тихо, так, чтобы слышно было только Илайдже, он сказал: – Впрочем, я не капитан корабля – он с нетерпением ждет вас и вашу группу за своим, разумеется, столом… Пожалуйте сюда, сэр. Вы, безусловно, на том самом судне, и, прошу вас, забудьте о путанице в названиях. Можно, я понесу младшенького? Вид у него совсем измотанный.

– Это было бы чрезвычайно любезно с вашей стороны, благодарю вас, – заговорил Мим в своей великосветской манере, – ибо я не знаю ни одного малыша на всем белом свете (не считая Принцев в Тауэре^[12]), который пережил бы в последнее время такие же злоключения, как мой любимый правнук – мы, близкие, сэр, называем его Райским Птенчиком…

Пока он трепал языком, я неожиданно бросился наутек и побежал вниз по трапу, как вдруг Мим помчался за мной и грубо потащил наверх, не переставая при этом болтать с офицером, несшим теперь на плечах Птенчика.

Почти в ту же минуту мы услышали, как убрали трап, и все сирены завыли разом. Да, мы скоро должны были выйти в открытое море, а я не имел никакого опыта мореплавания и был уверен, что захвораю и помру.

Нас провели в просторную, хорошо освещенную каюту и принесли спиртного Илайдже и мне, а также нагретого виноградного сока – Райскому Птенчику, который напоминал трупик, плавающий в соленой морской воде.

– Никому на свете невдомек, с какой радостью я покидаю этот невыносимый город, – говорил мне Илайджа, когда к нам подошел другой офицер и низко поклонился.

– Вы, конечно же, капитан, – Илайджа протянул руку.

– Нет, к сожалению, должен вас разочаровать, мистер Траш, но капитан, натурально, ждет вас в банкетном зале… Если вы туда направитесь, то окажете нам поистине великую честь. Мистер Траш, извольте взять меня под руку – мы должны известить о своем прибытии…

– Я взял билеты на корабль «Hors de Combat», – сказал Илайджа офицеру, который теперь, ведя нас в банкетный зал, похоже, не обращал никакого внимания на то, что ему говорили, – и я как раз объяснял своему доброму другу, мистеру Альберту Пеггсу, что меня просто ошеломило нынешнее название, которое…

Отворилась большая ослепительно-оранжевая дверь, и мы очутились на пороге каюты, казавшейся шире самого парохода. Перед нами накрыли великолепный праздничный стол для множества гостей, с пылающими свечами и охапками цветов, какие я видел только на пышных похоронах – повсюду сновали хлопотливые слуги. Было душно от аромата цветов и запаха жареного мяса.

В центре стола сидел человек в маске. Я предположил, что это капитан, хотя почему он в маске, не имел ни малейшего понятия.

– У меня все же дурное предчувствие, – Илайджа повернулся ко мне, освободив ладонь из руки офицера. – Я больше не подозреваю – я уверен, что мы сели не на тот корабль…

– Значит, твои страхи были в высшей степени напрасны, единственный мой ангел! – донеслось до нас хорошо знакомое низкое контральто, с лица «капитана» упала серебристая маска, и мы увидели под ней древние черты Миллисент Де Фрейн – всемирно известной наследницы. – Ты впервые в жизни сел на нужный корабль! – сообщила она Илайдже.

Илайджа Траш мгновенно метнулся к выходу и попытался прорваться мимо сдерживавшего офицера.

– Надень на него наручники, Белсайз, если он еще хоть раз попытается покинуть корабль, – обратилась она к помощнику, и офицер отвел Илайджу обратно к Миллисент.

Тут я почувствовал, как судно покачнулось. Испугавшись, что у меня начнется морская болезнь, я нетвердой походкой направился к банкетному столу и без приглашения сел в четырех или пяти шагах от Миллисент, привычно натиравшей руки розовой водой.

Сложив ладони рупором, Миллисент воскликнула, словно обращаясь к многолюдному собранию в большой комнате:

– Это наш с Илайджей свадебный пир!

Резким поворотом головы и взмахом руки она указала, чтобы Мима и Райского Птенчика подвели и усадили рядом с ней. Их буквально перенесли по воздуху четверо мужчин, в которых я сразу узнал тех юношей, что вечно дожидались во внешнем коридоре на Пятой авеню.

Ах, как мне стало дурно! Затем я вдруг взглянул вверх, и у меня так стремительно закружилась голова, что я упал на пол, будто тряпичная кукла. Дело в том, что в большом стеклянном ящике прямо над Миллисент я мельком увидел чучело Золотого Орла со всеми его неповторимыми перьями и так далее, которого любил и боготворил столько месяцев. Это была не копия.

– Батюшки, какие из нас сегодня неважные морячки!.. – посетовала Миллисент, с презрением взглянув на меня. – …А сама-то я плаваю по морю, как пробка… Поднимите нашего смуглолицего друга – кто там из вас покрепче, ухажеры – и положите его вот тут слева от меня, ведь пора уже начинать пир…

И вот все мы словно бы вернулись в ампирную квартиру Миллисент или на премьеру в «Садах Арктура».

– Столь полному счастью всегда сопутствуют пугающие предчувствия, джентльмены, – начала Миллисент, а затем и вправду громко расплакалась в тафтяной носовой платок.

– Запомни, я видел старую крокодилиху в деле за много лет до того, как ты родился или был хотя бы задуман, Альберт, – Мим повысил голос, силясь перекричать причитания Миллисент. – Берегись, мальчик мой, ведь даже одна капля ядовитых выделений из ее глаз будет жечь, пока…

– Альберт, дорогой, – перебила его Миллисент. – Я буду век благодарна тебе за то, что ты для меня сделал… Ни одному мемуаристу или шпиону так и не удалось свести меня с Илайджей. Как ты знаешь, я пыталась добиться этого еще с 1913 года. Благодаря своей удивительной, первобытной, но вместе с тем изощренной силе ты все-таки совершил это. В знак своей признательности, Альберт, я сегодня же подарю тебе свободу – по окончании пира отправлю тебя обратно на частной лодке и назначу тебе пожизненную стипендию… Не знаю, где проведу с Илайджей медовый месяц, но мы будем отправлять тебе открытки из каждого порта…

– Останови ее, Альберт, беги в ближайшую радиорубку и дай сигнал сос. Ведь в этой стране пока еще действуют законы!

– Илайджа, даже деревенский мужлан, верящий тому, что говорят по радио или пишут в газетах…

– Я уже никогда не смогу вернуться, Миллисент, и в любом случае предпочел бы остаться на борту! – Во мне вдруг проснулась подлинная ответственность за безопасность Илайджи и его правнука, тем более что мой Золотой Орел был мертв.

Но затем я неожиданно почувствовал страшную боль в правом ухе. Она была нестерпима, и я прижал ладонь к ушной раковине.

– Боль в ушах нередко возникает из-за морской болезни или непослушания, милейший Альберт… Позволь-ка мне осмотреть твое ухо, – Миллисент низко наклонилась ко мне. – Айворе, принеси мою ушную ложечку… поищи ее в старом кухонном шкафу вон там. Ты – прелесть…

Она взяла у Айворса, одного из своих любовников в отставке, ушную ложечку и начала ковырять ею у меня в ухе. Боль была адская, но Миллисент извлекла на свет столько предметов – комки ваты, цветочные лепестки, парочку насекомых, золотую пуговицу, почтовую бумагу, – что я поневоле был ей признателен. Когда она все закончила, я почти пришел в чувства и, забыв о предостережениях Илайджи, стал осыпать ее руку поцелуями, пока она не сказала ласково:

– Довольно для ужаленных пчелами губ.

– Вы оба абсолютно отвратительны, – воскликнул Илайджа.

– А почему бы нам всем не выпить вина? – Она хлопнула в ладоши, несколько дверей одновременно открылись, и новые, скудно одетые молодые люди стали вносить бутылки и лед.

– Дабы устранить любые поводы для раздора и предрассудков, – голос Миллисент вдруг приобрел какую-то жреческую размеренность, – которые могут возникнуть у всякого, позвольте сразу же вас заверить, что у нас наилучшие хлеб и спиртное, какие только можно достать. Мясо – другое дело. Ешьте и пейте, крепыши, ведь вы сейчас на вершине мужской славы, а только ради славы я и живу…

Тут к огромному удивлению всех и, возможно, даже самой Миллисент Де Фрейн, Райский Птенчик по собственному желанию уселся на колени к престарелой наследнице и обвил ее руками. Она обильно напоила его вином.

После этого окончательного «изменения миропорядка» Илайджа нарушил целый ряд пожизненных решений и сделал большой глоток красного вина (он никогда не пил спиртного и не курил – из страха, что это нанесет вред его врожденному физическому здоровью), а Миллисент сосредоточенно наблюдала за ним своими бисерными глазками – когда не целовала Птенчика.

– Любимые мои, – Миллисент начала что-то вроде послеобеденной речи, хотя мы все еще наслаждались основным блюдом – каким-то неопознанным довольно жилистым мясом, – сегодня, как вам всем, наверное, известно, – день моей свадьбы… После нашей помолвки пятьдесят с лишним лет назад мистер Траш и я собираемся вступить в брак в открытом море…

Рука Илайджи с самым эффектным сапфировым перстнем отчаянно затряслась.

– Ни одна охотница, – продолжала Миллисент, – не добивалась, не преследовала и, право же, не охотилась так долго, неустанно и заинтересованно за своим женихом…

В эту минуту, почувствовав, вероятно, крайнюю слабость и испугавшись, что потеряет сознание, Мим жадно проглотил пару кусков мяса со своей тарелки из цельного золота.

– Чью плоть я съел? – вскричал он, давясь и хватаясь рукой за горло.

– Я не жалела ни денег, ни времени, для того чтобы пленить единственного человека, когда-либо пленявшего мое сердце. Заметьте, я разбираюсь в том, что такое брак. У меня было четверо мужей… – Она остановилась на минуту, подобно старинной актрисе, которая, возвратившись на сцену, не может пока выучить единственный маленький монолог, заданный безумно любящим режиссером. – Айворс, ангелочек, сходи-ка вон за тем маленьким гроссбухом, что лежит на мегафонах…

Айворс принес ей также лорнет, которого я никогда не видел у Миллисент раньше: видимо, он предназначался для морских путешествий.

– Ах, я ошиблась… шесть мужей, – вычитала она в гроссбухе. – Но я, ей-богу, не могу вспомнить, как звали последнего, и здесь нигде не записано… Айворс, кем он был? Я припоминаю, что мы поженились в 1970‑м…

– Патрик Филькин, мадам…

– Да нет же, ты меня совсем запутал. Этот был в 1968‑м, забывчивый мой голубчик…

Она просмотрела пару разрозненных листов бумаги, хотя сложить их по порядку было трудновато из-за дополнительного веса Райского Птенчика на коленях…

– Это мясо, Миллисент, совсем не вкусное, – пожаловался Мим более обыденным тоном.

– Тогда попроси стюарда принести что-нибудь не столь recherché^[13], моя прелесть.

Она вновь прилежно склонилась над своими записями.

– Боже правый, Альберт, – Миллисент положила лорнет и посмотрела на меня: дело в том, что я сидел теперь в нескольких стульях от нее и, нужно признаться, немного отвлекся на поцелуи, которыми осыпал меня один из «ожидающих» молодых людей на службе у Миллисент. – Альберт! Это же твои собственные записи, ей-же-ей… Здесь невероятные нападки на нас с тобой, Илайжда, ты должен послушать, что мальчик думает о нас!

– Как ты можешь удивляться, что он пишет о тебе гадости, Миллисент, если ты сгубила его жизнь? – сказал Илайджа, накладывая себе жареный колечками картофель. Затем он положил ложку и посмотрел на меня, качая головой. – Ты свела с ума этого мальчика с хлопковых полей, как сводила всякого, кто обменивался с тобой хоть парой фраз… Ты расшатала ему психику, и теперь он считает, что какой-то орел был его любовником…

– Так и было, – Миллисент отложила записи, сделанные, по ее утверждению, мною.

– Ты просто издеваешься над…

Но в эту минуту я громко вскрикнул, потому что один из юношей заполз под праздничный стол и начал кусать меня за самые нежные места.

– Альберту все равно пришлось бы когда-нибудь выйти в свет, Илайджа, и хотя мы ему не подходили, в наш дрянной век подходящие люди, возможно, никогда и не нашлись бы. Я знаю, сколько сердец разбила, но лучше пусть твое сердце разобьет тот, кто окружает тебя вниманием, нежели тебя будут игнорировать и ты зачахнешь, нетронутый разрушительной бурей пагубных страстей… Вот, нашла, мои дорогие, – воскликнула она, ликующе показывая юридический документ. – В 1970 году я вышла замуж за Душечку Роллестона.

Тогда я впервые в жизни услышал о «запеченной аляске»^[14] и попробовал ее, а Миллисент тем временем ждала, не разрешая и остальным притрагиваться к своим блюдам, пока я не вынесу вердикт.

– Амнямням, как вкусно, – повторял я снова и снова.

– Я не смогла бы выпроводить мальчика в такую ночь, не побаловав его желудок чем-нибудь особенным, так ведь, Илайджа? – крикнула она через весь стол своему жениху.

– Ты не выходила за Душечку Роллестона так поздно, – вспыхнул Илайджа, а затем, как бы довольный этим заявлением, принялся неустанно его твердить.

– Ты хочешь сказать, что мои документы лгут! – Она вдруг вскочила, а Птенчик при этом громко шлепнулся на пол. Слуга подобрал мальчика и вынес его из комнаты.

– Сядь, дорогой, – ядовито сказала она мне, когда я встал, беспокоясь о Птенчике, – и скажи стюарду, чтобы принес тебе еще одну порцию «аляски»…

– Убавь чуточку свет, Айворс, – произнесла она нараспев, – полагаю, церемония скоро начнется… Сходи за шкатулочкой, вон там, рядом с букетом гиацинтов…

– Мерзопакостная старость! – воскликнул Илайджа: наверное, он впервые в жизни опьянел, но поскольку меня уже списали с корабля, я не стал пенять на него, к тому же у меня самого помутился рассудок – я впервые в жизни не смог вспомнить собственного имени. Я спросил Миллисент напрямик, как меня зовут, она сощурилась, и я понял, что это подсказало ей новую идею.

В эту минуту Райский Птенчик опять вошел в зал в прекрасном новом костюме, которого я уже не помню, но, кажется, это был адмиральский мундир.

– Теперь все в сборе и готовы к церемонии, – тихо сказала Миллисент.

Она быстро всплакнула и сложила руки.

– В суде, Альберт (ведь ты, наверное, читал множество небылиц обо мне), так вот в суде я всегда выступаю в роли собственного адвоката: отчасти чтобы сократить расходы, а также потому, что юристы не помнят о таком глубоком прошлом, какое помню я. В этот священный миг, когда мы с Илайджей станем единой плотью, я выступлю в роли собственного священника. Спасибо, – сказала она, наверняка посмотрев, как я понял позже, в пустоту, а мои попытки увидеть человека, к которому она обращалась, рассмешили ее.

Тут у меня возникло головокружительное чувство, будто я на свадьбе у собственных родителей, и я громко попросил еще стакан вина.

– Моей щедрости нет предела, Альберт, – начала она, рассматривая меня, – и хоть я заставляю себя немножко на всем экономить, я никогда не скуплюсь, когда дело касается друзей. Что же до твоего орла, дорогой, – прошептала она в мое недавно очищенное ухо, – забудь его, ангел мой, ведь он издох бы в любом случае. Подумай, как жесток он был к тебе! Сейчас ты нуждаешься лишь в любви – в целом море любви, разумеется, физической, и ты получишь все, чего пожелаешь. Лучшие твои дни еще впереди, дорогой… Как только мы с Илайджей поженимся, не забудь покинуть пароход. Благодарю тебя за все на тот случай, если мы больше не увидимся… Мне всегда приходилось хлопотать больше, чем хотелось бы, Альберт, помни…

Откуда-то с палубы послышалась музыка, вприпрыжку вбежали молодые люди с новыми цветами и поставили букеты на стол, а Миллисент молниеносно достала из какого-то ящика у ног весьма аляповатую опаловую диадему, которую нахлобучила чуть набекрень на голову. Диадема мешала ей пользоваться лорнетом, и поэтому она с некоторым трудом читала по черной книжечке.

– Мои нежно любимые, – начала она.

– Я не слушаю, Миллисент, и я не в здравом уме, потому что ты подмешала что-то в вино, – произнес Илайджа.

– Возлюбленные мои, для меня настал миг высочайшего счастья, подойдите же, сегодня – день моей свадьбы… Кольцом сим обручаюсь с тобою, – она взяла огромное золотое кольцо и поковыляла туда, где сидел, понурив голову, Илайджа.

– Приношу тебе тело мое и все свои мирские блага тебе отдаю.

С этим словами она схватила его за руку, как ловят зонтик, который вот-вот унесет крепчайшим восточным ветром, и насильно надела ему на палец большое кольцо, а Мим закричал от боли, изумления и ярости.

– Ты сделал все необходимое, милейший Альберт, – повернулась она ко мне. – Твоя карьера мемуариста окончена… Хочу заверить тебя в одном, истинный мой ангел, – она осыпала меня поцелуями, – я люблю тебя не только как женщина, но и как мать. Я и впрямь твоя мать. Пусть никто не говорит, будто я не познала радостей материнства. Все они бесстыдно лгут. Я родила нескольких детей. Прислуга не заботилась о них, и бедные создания умерли, оставив меня в ужасном моральном и физическом состоянии. Поэтому я страдала от затвердения груди после рождения и смерти своего пятого отпрыска. Я познала муки матери, потерявшей ребенка…

– Да ничего ты не познала! – Илайджа Траш вскочил со своего стула, одновременно пытаясь сорвать с пальца кольцо…

– Оно не слезет, Илайджа…

– Ты – мать?… Да ты просто мраморное чудовище, которое лакомится секрециями молодых мужчин, – закричал он. – Выпусти нас всех из этого своего корабля-тюрьмы… Я сейчас же пойду в радиорубку и отправлю сигнал сос.

На этой фразе он внезапно зашатался после всего выпитого вина и, пытаясь удержаться на ногах, схватил большую вазу с душистыми ирисами, но повалился навзничь, а цветы рассыпались по его распростертому телу.

– Альберт, – жалобно позвал он, – вернись в город и скажи, что меня тайно похитили. Попроси помощи у властей. Я вдруг ощутил свой истинный возраст, Альберт, дитя мое…

Я подошел к нему, помог встать, усадил в большое мягкое кресло и поцеловал на прощание.

– Никогда не говори «прощай», любимый, а только – au revoir^[15]. Не бывает прощаний меж душами, которые, подобно нам, с самого рождения знали одну лишь боль.

Я неуверенно кивнул.

Но, даже не успев хоть что-то ответить, я почувствовал, как руки Миллисент обняли меня, а ее губы стали целовать меня везде. Она потихоньку сунула мне в руку конверт:

– Не заглядывай в него, пока не доберешься благополучно до лодки, дорогой… А когда поднимется ветер, попроси рулевого, чтобы дал тебе пальто потеплее… Теперь поцелуй на прощанье Птенчика, ведь он, конечно, отправится вместе с нами в кругосветное путешествие.

Я простился с Птенчиком, страстно меня обнявшим, и поцеловал всех молодых людей, ожидавших Миллисент, а потом закрыл за собой тяжелую железную дверь, ведущую на свадебный пир, и вышел на палубу подождать прибытия небольшой моторной лодки, которая должна была доставить меня обратно в город.

На улице и впрямь было очень холодно, и я согласился принять от палубного матроса тяжелое одеяло из конского волоса вместо пальто.

Ослушавшись Миллисент (как она, понятно, и ожидала), я вскрыл конверт и увидел там подписанный чек ровно на 200000 долларов 00 центов.

Желая поблагодарить Миллисент Де Фрейн, я заколотил кулаком в тяжелую дверь, но она была теперь крепка и неподвижна, будто каменная стена. Все же, несмотря на ее толщину, я расслышал музыку и, как мне показалось, хлопки откупориваемых бутылок.

– Ты не должна была его выпроваживать! – померещился мне голос Мима. – Почему мне нельзя иметь хотя бы одного лакея, тогда как у тебя их добрых полсотни? Не прикасайся ко мне!

– Илайджа! Илайджа! – звал я сквозь тяжелую дверь.

– Ваша лодка готова, сэр, – обратился ко мне офицер и махнул рукой на веревочную лестницу, по которой я должен был слезть. В этот миг музыка оркестра мощно грянула сквозь дверь, и я мог поклясться, что мы все еще в свадебном зале.

– Альберт, – офицер потянул меня за рукав.

– Секундочку, пожалуйста, – я заслушался звуками мелодии. Она унесла меня в прошлое – в какой-то золотистый день в моем родном городе, но я не мог вспомнить названия мелодии этого счастливого времени своего детства.

– Вы не знаете название песни, которую они играют? – поинтересовался я у офицера. Тот приложил ладонь к уху и прислушался.

– Старый цирковой мотивчик, – сказал он и вновь стал подталкивать меня к веревочной лестнице.

– Называется «Красное крыло», – добавил матрос, стоявший рядом.

Офицер укоризненно глянул на говорившего.

– Теперь вы попадете в хорошие руки, – офицер помог мне сесть в буксирную лодку. – Пройдет немало времени, прежде чем вы вновь увидите своих друзей там наверху, – он обнажил ряд белоснежных зубов с рекламы зубной пасты, и так как один глаз у него совсем не двигался, я решил, что он, наверное, стеклянный, а сам офицер – ветеран. Я по-прежнему слышал музыку и теперь убедился, что это и впрямь «Красное крыло», но падающие снежинки уже изгладили из памяти Алабаму.

Как сухопутный житель, я с большим трудом понимал то, что говорил мне лоцман, а разговаривал он непрерывно, но, поскольку он не требовал от меня ответов, я чуточку вздремнул, и это, очевидно, удовлетворяло его точно так же, как если бы я откликался на его речи. На борту находилось еще два или три других члена команды, но я был единственным пассажиром.

Не успели мы немного отплыть, как я услышал звуки проверки электрического мегафона, а затем – хриплый шекспировский голос Илайджи Траша, так отчетливо раздававшийся поверх снега и волн, будто я вернулся в «Сады Арктура» и присутствовал на концерте или репетиции.

– Мой любимый Альберт, долетает ли до тебя мой голос? – начал он, и я тотчас вскочил и закричал:

– Да, долетает!

– Лучше вам сесть, сэр, он все равно вас не услышит, – предостерег меня один из мужчин на корме. – А не то у вас просто начнется морская болезнь.

– Альберт, я не могу выразить словами, как по тебе скучаю. Даже не знаю, когда я успел так привязаться к человеку твоего положения и происхождения. Ты буквально открыл для меня новый материк… Но я должен сказать, милый, – и тут он закричал в приступе горя и ярости, – могу лишь сказать, что я погиб, безвозвратно и навсегда – погибла та малость, что оставалась от меня. Увы, я иду ко дну! Она превратила меня в котлету! Разумеется, я не виню тебя, и ты тоже не вини себя. Возвратись в «Сады Арктура» и займи мое место. Сыграй все мои роли, ведь хотя ты сложен не так чудесно, как я, в будущем тебе, безусловно, суждено кружить головы еще много томительных сезонов. Но теперь послушай внимательно, Альберт. Она расторгает брак. Она привела меня сюда в брачные покои – я не хочу вдаваться в красочные подробности, переговариваясь с тобой через океан, но дело в том, что я абсолютно ее не удовлетворил. Разумеется, она избалована постоянной диетой из идеальных мужчин и целым реестром мужей – ты же помнишь, она не могла вспомнить их всех даже с помощью гроссбуха. Ах, Альберт, она ударила меня по самому больному месту. Принизила достоинства моего membrum virile^[16] и имела наглость сказать, что моя сперма – ненадлежащей консистенции и объема. Она сделала это перед всей честной компанией, притащив меня обратно на свадебный пир. Сейчас она, наверное, в постели с боцманом, однако она погубила мою общественную репутацию и задела мое самолюбие. Разумеется, я сложен вовсе не как тапир или слон, но до сих пор никто ни разу не жаловался на размеры моего полового органа – ни разу! Как известно всей Европе, я – идеальная греческая модель. Альберт, я уже никогда не оправлюсь от такого оскорбления. Она попросила вернуть обручальное кольцо. Слышишь ли ты меня, мой чудесный преданный мальчик? Это так нервирует, когда говоришь сквозь бушующий ветер и ревущие валы и не получаешь ответа. Я знаю, ты не можешь ответить, ведь у тебя нет такого же электрического мегафона, как у меня. И, разумеется, наш задушевный разговор подслушивает hoi polloi. Изысканные умы ныне лишены уединения. Когда же я увижу тебя вновь? Этот свадебный круиз может длиться годами. Но ты должен заменить меня в мое отсутствие. Возьми себе, если хочешь, мое имя – что угодно, лишь бы «Сады» не закрывались. Они должны оставаться открытыми – слышишь, Альберт, восхитительный мой товарищ? Я отправляюсь в это долгое плавание, хотя не могу отличить правый борт от левого. Ага, шлюха как раз вернулась из брачного покоя, выжав из боцмана все соки. Она совокупляется противоестественным способом, и это не мудрено, ведь гарпия уже давно перевалила за сотенную отметку. Я ведь рассказывал тебе, как она сохраняет молодость… Теперь, любимый, я должен все объяснить, так как у меня нет предрассудков – кроме Райского Птенчика, который, кстати, уже поник и не переживет плавания, хоть я холил его, как мог, и не бросал в беде, и если он умрет, нам придется предать его останки волнам, а это, конечно, доконает меня. Однако что касается предрассудков, Альберт, ты знаешь, что у меня их нет. Я вижу тебя вечно-золотым, точно твой бедный орел, которого она зверски убила, а потом заставила нас съесть, как ты, наверное, догадался. Она утверждает, Альберт, что я относился к тебе снисходительно и что это не она, а я эндогамен. Я говорю сейчас с тобой, Альберт, из специальной каюты, куда они меня недавно отвели, но я вижу все, что происходит в банкетном зале. Кстати, моя каюта называется «Вести из прошлого» – не правда ли, прекрасный образчик злобы? Любимый, я никогда не относился к тебе снисходительно, но всегда делился с тобой своими сердечными тайнами. Я простил тебя с самого начала за то, что ты был ее шпионом и мемуаристом и впутал меня в этот последний план похищения, который она вынашивала добрых пятьдесят лет. Разве я обвинял тебя в том, что ты окончательно привел его в исполнение? Никогда. С самого ледникового периода. Мы с тобой знаем и любим друг друга уже многие тысячи лет. Мне кажется, будто я не говорю, а читаю вслух любовное послание над темными океанскими волнами.

Примерно в эту минуту со стороны суши, к которой мы стремительно приближались, вспыхнул огромный фейерверк. Некоторые огни составляли буквы, но я так внимательно слушал Илайджу, что не разобрал их.

– Я не могу ублажить ее, дорогой, а ведь я удовлетворил бессчетных любовниц, – он вновь вернулся к теме своей мужской силы. – Мало того, что она оклеветала меня в той сфере, где я велик и где добился аплодисментов и признания всего света, так она еще и усомнилась в моем происхождении. Она сказала, что мое тело несет на себе плебейское клеймо. Ты представляешь, Альберт? Ведь мой род восходит к Вильгельму Завоевателю, тогда как все знают, что она происходит от каких-то разбойников из Джорджии, изгнанных справедливым парламентом из старой веселой Англии. Если королевские особы и шествуют сейчас по улицам Америки, ты знаешь, к кому обратиться, Альберт. В тебе ведь тоже течет королевская кровь, – продолжал он, чуть-чуть закашлявшись, наверняка, из-за морского воздуха. – Возлюбленный мой, позволь мне сказать раз и навсегда: я люблю тебя и признаю твое исключительное величие и чувствительность, ты занимаешь особое место в моем сердце… Продолжай мою работу, прощай, она разъединяет меня. И как только Бог терпит таких извергов…

Вновь зазвучала цирковая музыка – на сей раз я узнал мелодию «Американского патруля», но очень горько расплакался, и меня ужасно затошнило, поэтому я вспомнил о том, что узнал мотив, лишь несколько дней спустя, перебирая в памяти свое первое океанское приключение.

В доке меня ожидала огромная толпа. В другое время эта делегация вызвала бы очередное удивление, но тогда у меня уже не хватало сил удивляться.