Текст книги "Я — Илайджа Траш"

Автор книги: Джеймс Парди

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 7 страниц)

– Я должен был догадаться, что ты придешь в подобную минуту! – заорал он на меня. – У тебя нет чувства времени, мой любимый. Боюсь, ты начинаешь меня утомлять…

– Это стало бы для меня жестоким ударом, Илайджа, – сказал я безо всякой иронии: я говорил то, что думал.

– Какое трогательное замечание, Илайджа, – произнесла Миллисент со своей недосягаемой высоты, и нужно подчеркнуть, что хоть стоя, хоть сидя она была очень рослой: воистину – шесть футов в одних чулках.

– Не понимаю, почему люди, не знакомые должным образом с моей жизнью и творчеством, всегда наблюдают меня в самом неприглядном виде? Я должен дать ему свою неопубликованную автобиографию, Миллисент, – пожалуйста, напомни мне, – и самиздатовский сборник стихов и афоризмов…

– Я хочу, чтобы ты либо встал, дорогой, либо разрешил мне позвать на помощь кого-нибудь из прислуги…

– Можно было не сомневаться, дорогая, что ты завопишь, как стадо ослов, – закричал Мим и двинулся на коленях к большому ризничному комоду, где вместо священнического облачения Миллисент хранила небольшую коллекцию моноклей, вино и лекарства.

– Не знаю почему, но унижение – одна из сторон реальности, с которой я так и не смог свыкнуться, – воскликнул Илайджа, и в эту минуту я догадался, в какое неловкое положение он угодил: поскользнувшись и упав, Мим не сумел подняться из-за возраста и слабого скелета.

– Позвольте мне, Илайджа, – направился я к нему.

– Да-да, позволь нашему дорогому мальчику! – воскликнула Миллисент.

– Прочь, кретины! – закричал Илайджа, и хотя лицо его побагровело от натуги, а из-под одежды выпала пара зеркалец и блокнот, ему удалось, схватившись за ризничный комод, встать на одну ногу, и затем я, ослушавшись, помог ему встать на другую.

– Просто великолепно, просто замечательно! Осанна, право же! – произнесла Миллисент.

Подняв зеркальца и блокнот, я начал пролистывать последний, не сразу осознав, что веду себя неприлично. Видя, чем я занят, Миллисент тихо сказала:

– Постарайся запомнить все, что там увидишь, Альберт.

– Не знаю, кто из нас должен объяснить мистеру Пеггсу, по какой причине я здесь оказался, – начал Илайджа после того, как уселся в одно из самых вместительных виндзорских кресел, а я передал ему бумаги. – Тем не менее, – если хотите, можете записать, ведь, кажется, настал конец всему, – тем не менее, я капитулирую. Из этой огромной толстой газеты я только что узнал, что ей удалось усыновить Райского Птенчика, известного также как мой правнук…

Миллисент рассматривала прутик старого зонтика, который чинила сама. Как она поведала мне в другой раз, в живых не осталось ни одного зонтичного мастера: последний – обаятельный ве́нец ростом всего четыре фута одиннадцать дюймов – недавно эмигрировал, и больше не было никого, кто мог бы заняться ремонтом.

– Я всего лишь оформила разрешение на усыновление, дорогой Мим, но Илайджа, – обратилась она ко мне, – тотчас решил, что я приютила мальчика в этой и так уже переполненной квартире.

В ту же минуту послышался детский смех, и мужчина в шоферском костюме прошел через смежную комнату вместе с молодым пареньком в индейском наряде и с длинными черными кудрями.

Мим заслонил глаза рукой, и даже Миллисент показалась слегка растерянной.

Мальчик высвободил ладонь из руки шофера и подошел к стулу, на котором сидел его прадедушка.

– Давным-давно, – заговорил Илайджа, не убирая руки с глаз, – еще в десятые годы этого столетия, я избавился от критиков, просто вступив в тот мир, куда они вступить не могли и о котором, несмотря на всю свою настырную изворотливость, не могли получить ни крупицы информации. Но эта гарпия, преследовавшая меня в течение жизней нескольких поколений, пройдет даже сквозь бетон и железные двери, чтобы только добраться до меня… Теперь она отняла у меня единственную мою любовь!

– Да ты же не заботился о нем, лапонька.

Затем, без всякого предупреждения, правнук разразился целым потоком самых настоящих лесных звуков, которые, пожалуй, никогда не слетали с человеческих уст. Я почувствовал необъяснимый трепет, словно перенесся на много тысяч лет назад в одну их своих ранних, дочеловеческих жизней. Передо мной стоял немой мальчик, но из его же уст доносилось пение целого леса птиц: этот талант он никак не проявлял, стоя за решеткой Пищевого фонда.

Я заметил, что даже Миллисент Де Фрейн чутко внимала, закрыв глаза, этим звукам природы, но выступление мальчика оказалось свыше Мимовых сил.

Он склонил голову, и из глаз у него брызнули тоненькие ручейки слез, похожие на крошащуюся штукатурку, которая осыпается с разрушенной стены.

– Разве ты не видишь, Альберт, – заговорил он, словно в мольбе, – эта наушница и злодейка все-таки сумела прижать меня к ногтю! Удерживая здесь в плену Птенчика, она тем самым посадила под замок меня.

– Средневековый вздор, и ты это знаешь, Илайджа! – съязвила Миллисент. – Если б мы только захотели, то смогли бы счастливо жить вместе, будто жаворонки.

Ведь смысл жизни, мой херувимчик, – в уступках.

– Она говорит об уступках, которых сама не делала никогда в жизни, – произнес Мим сквозь приступы беззвучного смеха. – Компромиссы, уступки, сговорчивость, податливость – жеманные банальности, которые в душе она презирает…

Пока Илайджа метал в нее громы и молнии, Миллисент уговорила Птенчика сесть к ней на колени и манерно целовала его в губы, приговаривая после каждого поцелуя:

– Темнее бордо и еще темней вишни!

Трудно было сказать, описывает ли она соблазнительный цвет губ мальчика или же напевает одну из своих старинных баллад.

– Ну что ж, дорогой мой Альберт, ты видел, как сегодня кандидат действительно встал с пола, но в любом фактическом смысле он все еще на коленях – и останется в этой позе навсегда.

Илайджа Траш разговаривал со мной в комнате за театральной сценой, а я ждал его распоряжений, готовясь к генеральной репетиции его очередного публичного выступления.

Он выглядел спокойным, насколько это было возможно, учитывая тот факт, что Миллисент забрала его правнука из-под опеки Пищевого фонда и теперь держала, по словам Мима, «под домашним арестом» в своих роскошных апартаментах.

Илайджа сидел на своей скамеечке «сгабелло», поскольку предпочитал неудобные сиденья, когда собирался, как теперь, сообщить неприятные или важные сведения. Вскрытая телеграмма в его левой руке колыхалась на ветру, дувшем из разбитого окна, через которое забредали сизари в надежде на подсолнечные семечки.

– Она распространяет по общественным каналам подобные мерзкие сообщения, – он ткнул мне под нос телеграмму, и я прочитал:

УТЕШЬСЯ. ВСЕ СОВИНЫЕ ЯЙЦА БЕЛЫ. МИЛЛИСЕНТ

– Ты что-нибудь понял? – Он приблизился ко мне со смехом. – Если б она прислала такую телеграмму тебе, я счел бы это выражением ее превосходства, ведь она твердо верит в эндогамию. Попомни мои слова, ее интерес к тебе вызван лишь страстной любовью к экзотике, ну и тем обстоятельством, что твой престиж как чернокожего сейчас выше, чем у какого-нибудь белого Аполлона, которого она могла бы нанять для шпионажа за мной… Но позволь рассказать тебе, как она пытается отбить мальчика у меня – единственного человека на свете, кого он любит, – отбить у меня единственного, кого люблю я, хотя и ты мне очень дорог, Альберт, но, кажется, ты как следует не оценил мои великие достоинства.

А теперь послушай, что творит эта ведьма на метле, стремясь отбить его у меня… Во-первых, она пригласила несколько оркестров с тромбонами и саксофонами для аккомпанемента, ведь, как и большинству современных молодых людей, звуки ему ближе, чем слова… Если он устанет от оркестров, у него есть, понимаешь ли, пальмарий, где под огромными тропическими финиковыми пальмами и посреди гигантских кактусов хор отборных, специально надрессированных попугаев окликает мальчика на разных языках, восхваляя его и утешая в одиночестве, и… обрати на это внимание, мой очаровательный друг… каждый попугай обучен – о, какая злодейская хитрость! – очернять, клеветать и бесповоротно губить мою репутацию…

Мим был одет в свою знаменитую «пятнистую» горностаевую мантию – поношенное одеяние, разумеется, подаренное самой Миллисент много сезонов назад, и при разговоре Илайджа разгневанно его одергивал.

– Сегодня репетиция, – заговорил Мим уже не столь обиженным тоном, – и Юджин должен появиться здесь с минуты на минуту… Я хочу, чтобы ты остался и сказал мне, какие номера из тех, что мы прогоним, по-твоему, эффектнее всего. Но я хочу, чтобы ты зарубил на желудочках своего сердца, что Миллисент, чей хлеб ты ешь (хоть я и прощаю тебя за это, понимая, что такое позор и бедность, особенно, когда они идут рука об руку, как они всегда, подозреваю, и ходят), зарубил у себя на сердце страшную правду о том, что она верит исключительно в эндогамию, и ее любовь к тебе лишь показная.

В эту минуту в комнату вошел угрюмый непричесанный Юджин Белами со стопкой нот в одной руке и обедом в другой.

– Ты-то из деревни, Юджин, – донесся до меня голос Мима, когда я вышел в соседнюю комнату, чтобы дождаться там концерта, – какого цвета, по-твоему, совиные яйца?…

Озираясь вокруг, я начал размышлять: присутствую ли всего-навсего на репетиции будущего воскресного спектакля или из-за вечного своего невезения опустился, наконец, в преисподнюю, чтобы стать таким же бесплотным и непостижимым, как все сидящие рядом? И вот в зале не осталось ни одного свободного места, а молодой помощник Юджина Белами, Фред Ферминджер, ввиду необъяснимого отсутствия матушки Маколей с ее черным атласным платьем, внезапно появился в костюме мажордома, дабы повесить на крошечной сцене, точь-в-точь как в старинных водевилях, громаднейшую красную вывеску, на которой серыми буквами было написано:

ЧЕТВЕРТЫЙ НОМЕР ВОСКРЕСНОГО РЕПЕРТУАРА, «ЗАПРЕТНЫЕ ВОСПОМИНАНИЯ»

В ИСТОЛКОВАНИИ ВСЕМИРНО ИЗВЕСТНОГО МИМА, ЗВЕЗДЫ СЦЕНЫ И КИНОЭКРАНА,

СЫГРАВШЕГО В ПЕРВОНАЧАЛЬНОЙ ВЕРСИИ ФИЛЬМА «БЕН-ГУР» И ДЕБЮТИРОВАВШЕГО НА СТУПЕНЯХ ПАРФЕНОНА:

БЕССМЕРТНОГО ИЛАЙДЖИ ТРАША!

Все в зале бурно зааплодировали, когда Фред Ферминджер появился вновь и, вместо того чтобы ударить в гонг, как это всегда делала по воскресеньям матушка Маколей, объявляя о начале представления, протрубил в огромную раковину, причем так эффектно и навязчиво, что Мим, по его собственному признанию, решил в ту же минуту, когда это услышал, впредь заменить старый китайский гонг на океанскую раковину, поняв, что последняя более созвучна его языческому происхождению.

Теперь слышно было, как из-за кулис Мим декламирует строки из «Древнегреческой антологии» своим неподражаемым замогильным голосом, а затем он удивил нас тем, что без всякого предупреждения выпрыгнул, подобно атлету, на самую авансцену, и ее тонкие доски скрипнули в ответ. Потом, остановившись перед рампой и смежив подкрашенные веки, он позволил поклонникам насладиться своим лицом с широкой лучезарной улыбкой пунцовых губ, своей шляпой, похожей на крупную корзинку для рукоделия, и четырьмя нитками бус, под которыми он носил лишь cache-sexe^[8].

Каким бы дряхлым ни был Илайджа с его старыми сухожилиями, обвисшими грудными мышцами и обильным скоплением жира вокруг пупка, – когда он взмахивал рукой в такт приторной музыке, доносившейся из фортепьяно, я мог мысленно вернуться на пятьдесят-шестьдесят лет назад и увидеть, как молодой человек (коим он, возможно, был) добивается расположения пресыщенной парижской публики своей первопроходческой энергией и наивностью. Я погрузился с головой в эти чудесные мечтания, как вдруг чья-то рука бросила мне на колени записку, и чары вмиг разрушились. Кажется, Мим почувствовал это: он остановился посреди танца и посмотрел мне прямо в лицо, прервав движение, а затем с недовольной гримасой, сильно его состарившей, и презрительной ухмылкой, которая нисколько его не обезобразила, вновь пустился в неистовый пляс, и его бусы закружились, стучась друг о друга. Я опустил взгляд на колени, где лежало письмо, вскрыл его и увидел такие слова, размашисто написанные оранжевым карандашом:

МИМ НАЗЫВАЕТ ТЕБЯ ЗА СПИНОЙ ЧЕРНЫШОМ ВЕЛИКОЛЕПНЫМ: ОБМОЗГУЙ СЕЙ КОМПЛИМЕНТ, ШИКАРНОШКУРИК!

Нарочитая жестокость записки (хотя сама кличка была давно и хорошо мне знакома) настолько взвинтила меня, что я двинулся, не осознавая, что делаю, прямиком на маленькую сцену, где одна длинная нитка бус так сильно ударила меня с размаха по лицу, что на нем выступила кровь, и, наверное, – хотя путаница до сих пор не рассеялась, – эта кровь забрызгала Мима. Тем не менее, он пришел в неудержимую ярость, увидев, что я на сцене, машу ему своей бумажкой и визжу, как всегда в волнении, фальцетом. Позднее я понял, что стал похож на черномазого из негритянского представления, когда спросил:

– Вы обзываете меня вот так у меня за спиной, сэр?

И мой вопрос был столь неожидан, не говоря уж о моем присутствии на сцене, что Мим взглянул на бумажку и увидел слово. Он зашевелил губами, собираясь что-то сказать, как вдруг дверь распахнулась, и на пороге появилась Миллисент Де Фрейн: она опустила руку на голову Райского Птенчика, одетого так же, как его прадедушка, в просторное одеяние, похожее на тогу, – с гирляндой на голове и в сандалиях. В свободной руке он держал букет анемонов, сжимая другой ладонь Миллисент.

– Вы видите, леди и джентльмены, сколь коварна эта гадюка подколодная, – и затем, повернувшись к Юджину Белами, Мим прокричал: – Ради Бога, прекратите молотить по клавишам, мистер Несравненный, неужели вы не видите, что вся репетиция пошла насмарку из-за этой толстосумки и двух простофиль, которые у нее в услужении… – И он мотнул головой, показывая на меня и своего правнука.

– Но вы должны объяснить это жуткое бранное выражение, Илайджа Траш, – закричал я.

– Разуй хотя бы один глаз! – гаркнул он на меня в холодной ярости. – Это письмо было написано и подброшено тебе твоей нанимательницей – известной соблазнительницей юношей моложе двадцати Миллисент Шарбонно Де Фрейн или кем-либо из ее бесчисленных сообщников…

Миллисент и мальчик уже были на сцене, и тогда я увидел, какая она и впрямь маленькая, ведь там едва хватало места для нас четверых. Миллисент быстро прочла записку без лорнета, а затем повернулась ко мне:

– Это почерк Мима, дорогой Альберт. Всему свету известно, что он расист.

– Я пришла сюда, леди и джентльмены, – обратилась Миллисент к зрителям: публика в зале затаила дыхание, – потому что я никогда в жизни не разлучила бы кровных родственников… Внемлите, – она перегнулась через мерцающую рампу, – вы мои свидетели. Я весьма вежливо пришла сюда с его любимым правнуком, который страдает одним недугом: заинька нем от рождения, хотя все прочие части его тела безупречны, – Миллисент наклонилась и поцеловала его в губы, – но сей престарелый Адонис сцены и экрана никогда не проявлял к мальчику ни малейшего интереса… Этого бесценного паренька собирались упечь в сельский дом для умственно отсталых. Я вмешалась…

– Ты вмешалась, Шарбонно, с одной-единственной целью… Леди и джентльмены, – Илайджа обратился вполголоса к зрителям, – позвольте рассказать вам, как эта тварь с миллиардным состоянием сохраняет свою молодость, ведь, коль на то пошло, ей уже больше сотни лет… Я намерен открыть здесь сегодня всю правду… Позвольте мне…

– Я хочу узнать, сэр, называли ли вы меня когда-либо Чернышом Великолепным? – заорал я на Илайджу, рассеянно дергая за все нитки его черных бус сразу.

– Да, называл, – холодно ответил он, – и не жалею об этом. А что здесь такого? Разве не этого цвета ты вышел из утробы матери – ответь? Сейчас ты хочешь, чтобы я восхвалял твою черную, как вакса, задницу, а через минуту я уже должен сравнивать тебя с целым полем алебастровых лилий. За двумя зайцами не угонишься. Ты черен, как ночь, и почему я, величайший из ныне здравствующих пластических артистов, обязан называть тебя иначе? Почему я должен унижаться до прихотей и капризов нынешней эпохи?

Я спустился на пару ступенек по лестнице, ведущей со сцены. На самой нижней ступеньке лежал старый цилиндр, используемый в одном из дальнейших номеров. Мне он давно понравился, а теперь я взял его и надел на голову.

Я простоял там долго, не шевеля ни единым мускулом, и можно было услышать, как летит муха.

Затем я не спеша расстегнул штаны и вытащил свой бесценный член. Мне кажется, я сделал все, как полагается: траурно и медленно, идеально рассчитав время. Затем, поклонившись каждому зрителю в отдельности, я удалился в фойе.

Впрочем, оказавшись снаружи, я расплакался и поправил на себе одежду.

Не пожелав ждать лифта, я начал спускаться по лестнице и вдруг услышал взывающий голос Мима:

– Альберт! Ради Бога на небесах, вернись, мой любимый. Вернись, ради светлых небес, вернись…

– Пожалуйста, не слоняйся и не околачивайся там снаружи, словно у тебя нет никаких дел. Ты же внесен в расписание, ей-богу, ну и заходи, мой единственный, мне вовсе не так уж плохо, не волнуйся и входи, входи же, – обратилась ко мне Миллисент со своей «полевой кровати». Пока хозяйка не назвала ее так, я всегда считал, что это кровать с пологом на четырех столбиках и так далее, но Миллисент все же настаивала на «полевой» и говорила, что кровати не меньше двухсот пятидесяти лет.

– Доктор Хичмаф уже уходит, Альберт, – воскликнула она, прокашлявшись, а затем кивнула на мужчину очень преклонного возраста с козлиной бородкой и в очках со свисающими ленточками.

– Кто этот смуглый молодой человек? – почти выкрикнул врач, очень пристально меня рассматривая.

– Мемуарист, доктор Хичмаф, мемуарист.

– О чем же он пишет мемуары, дорогая Миллисент, позвольте поинтересоваться?

– Вы уже задали слишком много вопросов женщине, у которой сами же диагностировали сильное переутомление…

– Меня, как всегда, поправляет собственная пациентка! – Он несколько раз покачал головой и зашелся судорожным смехом, похожим на кашель. – Но, пожалуйста, больше не волнуйтесь о своих яичниках, моя дорогая, – сказал он.

– Разумеется, не буду, да я никогда и не волновалась.

– Вашим яичникам могли бы позавидовать многие восемнадцатилетние девушки, Миллисент.

– Вы излишне великодушны! Служить предметом зависти – совсем не мой стиль, Хичмаф, никогда моим не был и не будет. Наследственность – вот в чем все дело, и вы знаете это лучше меня. Ваше нелепое восхваление демократии и милосердия неоднократно сбивало вас с профессионального пути.

– Моя дорогая, вы всегда опережаете мои аргументы.

– Я не потерплю, чтобы лучшим моим органам завидовало hoi polloi^[9]… Мы с Альбертом снесли здесь недавно множество оскорблений, и я даже удивлена, что он зашел. Хотя вижу, – иди-ка сюда, любимый, – что его поцарапали: похоже на дикого зверя… Ах, молодость, доктор Хичмаф, молодость не ведает страха перед космосом…

Затем Миллисент пристально рассмотрела мое лицо и, наконец, смазала царапины и следы от когтей собственной слюной.

– Пожалуйста, взгляните на Альберта, доктор Хичмаф, вы ведь не потребуете дополнительной платы? Он ведь член семьи… Давайте, доктор, отведите его к свету и хорошенько, внимательно осмотрите. Вон туда!

Доктор Хичмаф отвел меня к огромному эркеру и заглянул мне в лицо и глаза.

– Вы спортсмен? – спросил он довольно громко, чтобы Миллисент услышала.

– Просто поставьте диагноз, будьте так добры, Хичмаф, голубчик, и не углубляйтесь в его биографию. Он из Алабамы. Возможно, я когда-нибудь съезжу туда, ведь он рассказывал о ней столько чудесного и экзотичного…

– Полагаю, его поцарапала какая-то крупная птица…

– Ну так пропишите ему что-нибудь на свое усмотрение – пилюльку или микстурку: у нас с Альбертом сегодня много дел. Он принес мне столько пользы, доктор Хичмаф, вы даже не представляете…

Доктор что-то наспех записал.

– Пожалуйста, передайте это на обратном пути

Джордану, дворецкому, и он все приготовит, – сказал он мне ледяным тоном, запечатывая конверт с рецептом.

– А вот вам абсолютно не о чем волноваться, дорогая, – негромко заржал доктор Хичмаф, склонившись над своей пациенткой, и поцеловал ее в губы. – И больше никогда не пеняйте на свои яичники… Помните об унции сырого мясного фарша перед сном. Вы почувствуете огромную разницу, Миллисент.

– В таком случае уходите, доктор, у нас с Альбертом куча хлопот. Значит, вы говорите, он здоров… Замечательно! Ведь я не смогла бы отвезти его обратно в Алабаму, окажись он нетрудоспособным, к тому же теперь, учитывая, сколько я на него истратилась, я не могу его потерять.

Как только доктор Хичмаф ушел, Миллисент Де Фрейн выпрыгнула из постели с проворством юнца, обула домашние тапочки и, подойдя к трафальгарскому стулу с вертикальной спинкой, буквально выпалила следующее:

– Все они шарлатаны, Альберт, но кто знает: возможно, когда мы просто слегка подавлены, в нас уже сидит какой-то смертельный вирус, и он как раз сведет нас в могилу… Ты взглянул хоть краем глаза на ту бумажку, которую он тебе написал? Ты ведь так ловко умеешь читать все, что попадается под руки…

– Я пришел попрощаться с вами, Миллисент, мэм, – сказал я. – Я не могу этого выносить.

– Чего? – спросила она.

– Всего.

– Ты имеешь в виду – меня, – подытожила она.

Она молниеносно бросилась к косолапому ломберному столику из красного дерева и, достав из ящика пистолет, направила его на меня.

– Сейчас же объясни, что ты сказал, – закричала она. – И не думай, будто я шучу. Если я застрелю тебя, об этом никто не узнает – кроме тебя, но все произойдет так быстро, что ты попадешь в рай, не успев ничего толком понять. Полагаю, ты веришь в рай…

– Нет, я не принимаю его всерьез.

– Лучше уж убить тебя, чем любить, – сказала она и положила пистолет обратно в ящик.

– Ты понимаешь Мима с Десятой авеню, – задумчиво проговорила она. – Почему и как – не знаю. Мои белые мемуаристы не понимали в нем ни шиша. Христиане жалели его, а иудеи хотели, чтобы он довольствовался слабым утешением. Понимаешь, и любовь, и справедливость – обычно лишь показные эмоции. Но ты, дорогой, в курсе всего. Я не могу тебя терять. Возможно, я убью тебя, но не отдам… Теперь подойди и поцелуй меня, ведь хотя твои щеки истекают кровью, ты еще никогда не был таким спелым, как помидор, и миловидным. Ах, какие волнистые волосы и серьезные брови!

Моя привычка обратилась против меня, как свидетельствовали синяки, ушибы, царапины и кровоточащие раны по всему телу. Более того, я осознал, что безнадежно околдован Миллисент и Илайджей и что мою страсть, сколь бы неправдоподобно это ни звучало, можно назвать лишь любовной. Своей интенсивностью, романтикой и ночными размышлениями она вытесняла мою привычку. Они это знали, и их врожденная жестокость, тирания и невыполнимые требования укреплялись и упрочивались благодаря моей влюбленности. Впредь они не сдерживали себя ни в чем, что касалось меня, а я, «бедная черная пешка» в их игре, сносил любые унижения и оскорбления, которые они измышляли в следующий раз. Мне часто хотелось убить их обоих, и тут я узнал, что, по крайней мере, одна из них, Миллисент, подумывала убить меня. Разумеется, Илайджа тоже нередко говорил, что желает мне смерти, когда я с ним пререкаюсь, а это случалось почти непрерывно.

В отчаянии я решил ослушаться приказа Миллисент и, возможно, Илайджи и навестить Райского Птенчика в его пальмарии. Когда я вошел в жарко натопленную и очень ярко освещенную комнату размерами с крупный теннисный корт, мальчик играл и, разумеется, не услышал меня, поскольку, вдобавок к немоте, был еще и туговат на ухо. Он расставлял в ряд черепах, готовя их к гонкам. Я коснулся его кудряшек, и он, медленно повернувшись, уставился на меня. Он сделал знак, чтобы я наклонился, а затем стал сосредоточенно ощупывать мое лицо, всякий раз поглядывая на свои руки и пальцы. Он обследовал все мое лицо и руки, вновь и вновь поглядывая на свои ладони, когда они касались меня. Наконец он подошел к луже, набрал в чашечку воды и начал старательно меня умывать. Жестами и словами я объяснил ему, что мой цвет не смоется, что бы он или я ни делали. Тогда я вспомнил, как слышал от Мима, что лучше всего общаться с мальчиком с помощью чмоканья: два поцелуя означает «да», а один – «нет». Я также выяснил, что он очень хорошо слышит все, что говорят, если обращаться к нему напрямую, но отвечать может, лишь вычмокивая «да» или «нет».

Возможно, дело в многочисленных талантах, которыми наградила меня моя привычка, или же в «моем алабамском шарме», по выражению Миллисент Де Фрейн, но Райский Птенчик, удивившись поначалу, что мое лицо не вытирается, глубоко привязался ко мне, и мне с большим трудом удалось покинуть его, так чтобы он не расплакался. Именно я подвел мальчика к телефону и разрешил позвонить прадедушке, который задавал ему вопросы, а он отвечал «да» или «нет», чмокая в трубку.

Разумеется, я знал, что Миллисент наблюдает за всем этим из некоего центрального помещения, где у нее был электронный глазок, позволяющий шпионить за слугами, в какой бы из комнат те ни находились (это одна из причин, по которой слуги уходили сразу или, испугавшись, что ей известно, чем они занимаются у себя в комнатах, оставались до старости, после чего автоматически покидали ее дом и переходили в руки правительства).

Таким образом, если не считать моей привычки, которая, как я уже сказал, начала меня подводить, привязанностей у меня было три: Райский Птенчик, Миллисент и Мим с Десятой авеню. Но поскольку каждый требовал полной отдачи, мое здоровье по-прежнему ухудшалось, хотя, как говорилось, кажется, в другом месте, я почему-то становился моложавее и сильнее. Возможно, сама Любовь, возвращая меня в странное детство, в то же время снедала меня.

Из моей одежды выпадали похожие на помет огромных доисторических птиц, но белые, будто северный снегопад, записи, которые я должен был посвящать Илайдже Трашу, но вопреки этому бессистемно отклонялся от темы в разные стороны. Миллисент Де Фрейн тщательно осмотрела мое тело, изумляясь его пестрой окраске, вовсе не похожей на ожидаемый цвет шоколадного пирога и больше напоминавшей некие полузастывшие пласты лавы: здесь – коралловый оттенок, там – забавный розовый, а внизу– воспаленные землистые тона. Но, как меня и предупреждал Илайджа, ее страсть утоляли только юноши моложе двадцати – наемные слуги – и ее интересовал лишь их телесный эликсир, ведь, выкачивая из них мужеское млеко, она даже не успевала полюбоваться их разноликой красотой или вешней прелестью.

Клочки бумаги, на которых я записывал свои мысли, вначале вызывали у нее неистовый гнев, а затем, когда он утихал и никакие лекарства – ни из лучших органов молодых людей, ни из аптечки доктора Хичмафа – ей не помогали, она погружалась в мрачное желчное настроение, и вставала со своего стула лишь затем, чтобы сесть за чайный столик и подливать себе бесчисленные чашки черного китайского чая.

– Неужели этот чернильный мемуарист сказал правду? – постоянно сетовала она, а затем, вспоминая, что это всего лишь слово, а калейдоскоп обманываемой сетчатки продолжает вращаться до тех пор, пока сам глаз не перестанет воспринимать узоры, источенные червями и рассыпавшиеся в прах, Миллисент приказывала мне занять свой пост.

– Его биография, – сказала она, подразумевая, естественно, Илайджу Траша, – не сводится даже к мелко порубленному учению! Полагаю, я имею в виду реальность. Так что же я имею в виду? Ты, как и все, околдован им – видишь его прекрасным юношей, каков и был умысел, признаешь мою страсть к нему, не ведающую времени, и все же – будь ты проклят – ты точно так же, как он, обманул меня! Я должна содрать с тебя шкуру, ведь телесная реальность – глубоко-глубоко под кожей, в тех органах, которые всегда влажны и омыты лимфой, кровью и текучей материей, то есть единственной жизнью тела, а все, что снаружи, дорогой, все, чем мы упиваемся, – лишь смерть и ролевая игра… Во что мы влюблены? Я должна предостеречь тебя, Альберт: твое личное присутствие становится очень сильным, твой смрадный аромат чересчур раздражает мне ноздри, ты – моя диета, которая может оказаться под конец отравленным ужином… Эти записи, – она достала их из какого-то саквояжа, стоявшего на полу, сверкая сапфирами, – все они просто несносны. Мне больше не снятся кошмары, потому что я не сплю. Мне кажется, я могу дышать лишь благодаря тому, что ты страдаешь так же, как я. Так и должно быть, и, разумеется, я наняла тебя именно с этой целью… То, что ты добьешься любви Райского Птенчика в мое отсутствие, я тоже в точности предвидела, и все же теперь, когда это стало fait accompli^[10], подобная возможность представляется мне невыносимой. Почему ты не убьешь меня и не покончишь с этим? Единственная наша задача – безусловно, стереть Илайджу Траша в порошок. Хоть это и невозможно, мы все равно закатываем рукава. Ты должен постараться, Альберт. Завлекай его, сбивай с толку, заигрывай, излей на него все свое перезрелое богатство, вызывающее у меня тошноту и вместе с тем аппетит, ну и, разумеется, продолжай вести эти шантажистские записи, раз уж ты не способен стать полноценным мемуаристом. Ты, чернокожая шлюха, способен быть лишь собой, таким чудным – только собой…

Она приказала мне поцеловать ее и при этом сильно изорвала мою новейшую чесучовую рубашку, так что теперь, если взглянуть в ее простеночное зеркало, и впрямь казалось, будто с меня содрали кожу.

– Я знаю, что у тебя за привычка, – бросила она, устремив на меня взор. – Можешь поблагодарить за это Господа, – она вытерла со своих губ мою слюну. – Немногие женщины способны нырнуть столь же глубоко, как я, и вынырнуть такой счастливой и беспечной, готовой посрамить любого дельфина. А теперь доберись до него и преврати его жизнь в сущий ад – так же, как он превратил мою. Слышишь, ты, Купленный-с-Потрохами?…

Я упал к ее ногам в припадке – самом тяжелом на моей памяти. Она слушала мой плач с чутким вниманием и критичной отрешенностью идеальной барабанной перепонки, созданной Господом специально для этого случая. Еще до сотворения мира были предрешены мои рыдания – столь жалобные, что у любого другого лопнули бы уши, но только не у нее. Ни один человек (ведь, как я сказал, все предрешено) не смог бы постичь смысл этого плача, а затем и тоненьких ручейков крови, заструившихся у меня из носа. Они не вызвали у нее никакого восторга и сделали разрыв наших отношений невозможным.

– Милейший Альберт, зарони в его разум какое угодно зерно, – прошептала она, сунув мне что-то в ладонь, – сделай так, чтобы мое присутствие тяготило его, куда бы он ни положил руку и ни обратил взор. Я не хочу, чтобы он получил сейчас хотя бы минутную передышку, ведь нам некогда, и пусть Райский Птенчик часами говорит с ним по телефону. Все равно он не получит его до тех пор, пока не получит меня, и так мы одержим победу, настолько полную, ангел мой, что, будь я другой женщиной, мне пришлось бы сказать: это убивает меня… Когда выйдешь, открой ту другую дверь в палевую комнату – меня там ожидает один молодой джентльмен…