Текст книги "Джули отрешённый"

Автор книги: Джеймс Олдридж

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 15 страниц)

Иные мои сверстники, бывали на танцах (они ездили туда на автомобилях и двуколках, на велосипедах и мотоциклах) и, когда я расспрашивал о Джули, посмеивались и отшучивались, отвечали кто насмешкой, кто непристойностью, кое-кто говорил о нем с покровительственной нежностью, но все сходились на одном: теперь уж вовсе не известно, чего от него ждать.

– Он вконец рехнулся, – сказала Пегги Энтуистл, а Пегги была у нас одна из самых веселых, самых белокурых, самых лихо постриженных девчонок, которые щеголяли в шелковых чулочках. – Да-да, спятил. Бывает, приходится его останавливать, Кит, как начнет выделывать эти свои штуки, ну, невозможно танцевать.

– Какие еще штуки?

– Ну, эти его фокусы на кларнете. Бывает, его уж так заносит…

– По-твоему, он плохо играет?

– Не говори глупости, Джули просто волшебник. Никто не понимает, как это у него получается. Но бывает, он становится прямо бешеный, вот и все, и тогда уже не потанцуешь…

– Увлекается, наверно, – сказал я, а Пегги тем временем нежно смотрела на меня не мигая; это у нее само получалось, ее ласковые, с поволокой глаза вот так же уставлялись на кого попало. То было излюбленное развлечение на танцульках под навесом.

После разговора с Пегги я решил, что пора мне самому посмотреть на Джули за игрой, и спросил другого нашего сверстника, Боба Эндрюса, где и когда будут теперь танцы под навесом.

– В следующую субботу, – сказал он. – В старом Выставочном зале.

– Я приду, – сказал я Бобу.

– Ай да Кит! – обрадовался Боб. – Не бойся, не проболтаюсь.

Боб, высокий, кадыкастый, лихой парень, строил из себя щеголя, но денег у него было кот наплакал, и потому он оставался всего-навсего полунищим парнем в старательно отглаженных брюках, которые, сколько он их ни гладил, вечно были все в морщинках и складках.

– Я просто хочу послушать Джули, – сказал я Бобу.

– Джули – ого! – Со смаком сказал Боб, словно предвкушая, как я буду поражен. – Он такое выделывает…

– То есть?

Боб рассмеялся.

– Сам увидишь.

– Он что, напивается? – Мне уже и это говорили.

Боб, отличный механик, всегда прятал руки: ему никак не удавалось дочиста смыть с них смазку. Но, случалось, он закатывался хохотом и тогда старался еще и прикрыть рот, как обычно делают китайцы.

– Ты всегда был туповат, Кит, – сказал он. – Ты ж сам знаешь, Джули не станет напиваться. Просто он как схватит свою дудку и вот дает, вот дает. Бывает, мы даже не поймем, что он такое играет. Но он переигрывает весь оркестр, Кит. Разбивает их всех наголову.

– Ладно, до субботы, – сказал я, и Боб крикнул мне вслед:

– Вот честное слово, никому не проболтаюсь.

Старый Выставочный зал был всего-навсего крытый рифленым железом сарай с деревянным полом и четырьмя запыленными окнами. Таких сараев у нас было два, во время выставок тут устраивались состязания в стрижке овец, а потому пол насквозь пропитался жиром. Считалось, что в городе не сыскать лучшей площадки для танцев. Но воздух тут был насыщен (другого слова не подберешь) запахом бараньего сала и сальной шерсти, а во время танцев в противоположных концах зала зажигали по большому карбидному фонарю, и тут воняло серой, как в аду. Городские власти не разрешали Локки Мак-Гиббону, который устраивал танцы и платил «Веселым парням», пользоваться электричеством. И вот сарай наполняла смутная мгла, которую кое-где пробивали огромные жаркие колодцы газового света. Танцорам тут нравилось, наверно, больше всего потому, что стоило здесь очутиться, и они словно отгораживались от всего города: так черный шатер, раскинутый в пустыне, укрывает путников от раскаленных солнцем небес.

В тот летний вечер около сотни ребят и девушек сидели вдоль стен на полу или на перилах овечьего загона и ждали, когда снова заиграет музыка. Было десять, а танцы начались в девять.

– «Стандард» прибыл! – На весь переполненный, шумный, прокуренный зал крикнул, завидев меня, Боб Эндрюс.

Никто не обратил на него внимания. Двумя тощими пальцами в пятнах въевшейся смазки Боб сунул смятый носовой платок в рукав (похоже, он подражал моему отцу) и шепнул мне:

– Глянь-ка на старуху Норму Толмедж.

Норма, тоже наша сверстница, была дочерью богатого местного дантиста, он с детства баловал ее, давал слишком много денег на сласти, и это погубило ее зубы. Отец сумел спасти лишь восемь передних дочкиных зубов – четыре верхних и четыре нижних. Остальных уже не было, и потому щеки у Нормы ввалились: вставлять зубы она не желала. Глаза у нее тоже ввалились, грудь была впалая, и в призрачном этом свете она казалась то ли неземным созданием, то ли обреченным, хотя на самом деле девчонка была здоровая, хорошая теннисистка, самая начитанная среди городских девчонок и при дневном свете по-своему привлекательная. Норма унаследовала у Энни Пауэрс дурную славу самой распущенной девчонки в городе, а Энн с той поры успела выйти замуж за фермера из Мэлула, в Заречье, родила уже двух детей, окрестила их и воспитывала по всем правилам добропорядочности.

– Ну, что скажешь? – спросил Боб, ткнув меня локтем в бок.

Норма что-то говорила Джули, а он ел сандвичи и слушал ее, по своему обыкновению молча, с отсутствующим видом. Норма дергала его за рукав, чего обычно никто себе с ним не позволял. Но больше всего меня поразил сам рукав, куртка, которая была на Джули.

– Господи! – ахнул я. – Что это на нем?

– Билли раздобыл им всем в Бендиго подержанные костюмы, – сказал Боб.

Все «Веселые парня» были в ярко-синих курточках и все, кроме Джули, в белых брюках. На Джули такая же курточка (на нем она выглядела престранно), но брюки те же, что он носил, ворочая сено в фуражной лавке Дориана Уокера, а башмаки, как всегда, просили каши.

– Старуха Норма втрескалась в него, – сказал Боб, – весь город надорвал животики.

Я бы нипочем этому не поверил, если б не поглядел своими глазами, но тут сомнений не оставалось.

– Сдурела она, что ли, – сказал я.

– А что такого?

У меня чуть было не сорвалось с языка, что для Джули есть только одна подходящая девушка – Бетт Морни. Хотя она давно уехала из города и тот памятный случай положил конец их дружбе, для меня все равно Бетт и Джули были неотделимы друг от друга. Но Бобу я этого говорить не стал.

– Что ж, – сказал я, – Джули слеп. Он даже и не замечает ее.

– Это ты так думаешь, – возразил Боб. – А вот она ему приносит сандвичи, и он всегда распрекрасно их уплетает.

А я как раз удивлялся, откуда у него сандвичи. Приносить их из дому он бы не стал.

– И все-таки мне не верится, – сказал я.

– Она отвозит его домой в машине своего родителя, – стоял на своем Боб. – Вот погляди-ка на нее.

Норма в эту минуту тянула пиво прямо из бутылки – для тех времен зрелище чудовищное. И оно казалось тем чудовищней, что была Норма такая же хрупкая, как и сам Джули. Но, уж конечно, это доказывало, что такие вот танцульки и вправду сбивают молодежь с пути истинного, и так далее и тому подобное.

– Что ж, – сказал Боб, – Норма обломает на этом последние зубы.

Я засмеялся.

– Хотел бы я знать, о чем это Джули все думает, – сказал Боб.

О чем бы там Джули ни думал, мысли его наверняка заняты были не тем, что творилось у него перед глазами, и даже не тем, что позволяла себе в эту минуту Норма.

– Ага, сейчас начнут, – сказал Боб и отошел от меня, а Билли и остальные «Веселые парни» присоединились к Джули, который сидел среди инструментов под одним из карбидных фонарей.

И они начали; я не ждал от их игры ничего нового, ведь я слушал их всего несколько месяцев назад, во время Выставочного бала. Но я ошибся. «Веселые парни» – народ легкомысленный – прежде всегда играли лихо, с увлечением, на ошибки внимания не обращали, сама музыка и удовольствие, которое она доставляла, были для них куда важней исполнения. Но сейчас их словно подменили. Они были серьезны и, казалось, настороженно прислушивались, словно не знали, чего ждать, словно если не сосредоточиться и не следовать покорно за Джули, все развалится. Прежнего развеселого, разудалого шума и грохота как не бывало, игра стала много сдержанней.

Поначалу только эту разницу я и ощутил. Билли очень неплохо играл на саксофоне, а кларнет Джули никак не выделялся среди прочих инструментов. Но вот Джули отложил кларнет, схватил с соседнего стула длинношеее банджо, и сразу почувствовалось, он перестраивает музыку на свой лад. Банджо требует стремительного темпа, силы, порывистости, все это было в игре Джули, но при том был еще и какой-то совсем особенный контрапункт, отчего банджо зазвучало у Джули завораживающе непривычно: Едва Джули коснулся струн, никаких других инструментов я уже не слышал, да, наверно, их уже не слушал никто. Ритм оставался джазовым, но сама музыка стала неузнаваема.

Потом произошло нечто уж вовсе странное. Джули нагнулся и выхватил из-под стула старую си-бемольную трубу. Ему не сразу удалось пристроить губы к мундштуку, но вот он справился и заиграл – не как виртуоз, а как человек, который ненавидит свой инструмент, зато отлично знает, что из него можно выжать. Фальшивые ноты были точно нервные, израненные пальцы, но они ровно ничего не меняли – Джули до конца использовал все транспонирующие возможности трубы (си-бемольная труба звучала в минорном ключе), и звучала она уж так непривычно, так не по-джазовому, что я подумал: может, он забыл, какой музыки от него ждут.

Но вот он снова взял кларнет, и на этот раз в его игре, кажется, не осталось вовсе никакой логики: гармония и структура самого джаза, казалось, вытянулись в своего рода математическое – нота за нотой – хитроумнейшее построение, и узнать в нем можно было лишь четкий, неизменный ритм, да и тот терялся в стремительном и яростном исполнении. Танцорам в конце концов стало не под силу следовать за музыкой, в зале вдруг все спуталось, раздался свист, улюлюканье. Почти все перестали танцевать, и сквозь шум прорвались выкрики:

– Попридержите его, черт возьми!

– Гоните его!

Джули ничего не слышал.

– Билли! Окороти своего психа, опять он зарвался…

Билли ничего не слышал. Несколько пар продолжали бешено отплясывать: что-что, а ритм Джули выдерживал. В сущности, подобно певцу в средневековом хоре, Джули, следуя заданной примитивной теме, импровизировал вовсю. Но долго так продолжаться не могло. Полдюжины шумных пар бросили танцевать, столпились перед Джули и махали руками и топали, пока он наконец не остановился. Когда Джули умолк, остальные музыканты сыграли еще два-три такта, словно гнались за ускакавшим конем.

– Не останавливайся, Джули! – заорал Боб Эндрюс. – Давай наяривай…

– Он чересчур гонит! Опять зарвался!

– Да пусть его…

В толпе заспорили. Кое-кто смеялся, но все еле переводили дух.

– Да не мешайте вы, только все испортили! – крикнула Норма Толмедж. – Оставьте его в покое…

Несколько минут Джули слушал с таким видом, будто его это не касается. Потом положил кларнет, встал и сошел с эстрады. В толпе вновь раздались крики – и одобрение и ругань, – казалось, Джули обиделся, но я-то знал: обижаться он не умеет.

– Джули…

Он увидел меня и подошел к вагончику, на перилах которого я сидел, – был он очень бледен и с трудом переводил дух, словно ему не хватало воздуха.

– Где ты научился так играть на трубе? – спросил я. – Ты ведь говорил, что не можешь выдуть из нее ни единого звука.

Труба меня ничуть не интересовала, просто у меня не нашлось дружеских слов, так потрясло меня все, что он сейчас творил.

– Вилли опять мне ее одолжил. Но это дурацкий инструмент. На нем можно брать только верх и низ, для протяженности он не годится.

Я не понял, о чем он толкует. Но, наверно, он так говорил, исходя из своей причудливой вертикальной системы записи нот. И, думаю, он хотел сказать, что труба приспособлена для мелодии, а не для гармонии. Но я был польщен, что он пожелал хоть что-то мне пояснить. Я дал ему немного отдышаться – уж очень он скверно выглядел: не то устал, не то нездоров, и потом, станешь донимать его вопросами, пожалуй, повернется и уйдет. Танцоры разбрелись по уголкам потемней, они хоть и ворчали, но примирились с перерывом, а джазисты остались сидеть на своих местах, словно ждали, чтоб вернулся Джули.

– Знаешь, Джули, – сказал я по старой привычке тоном обвинителя, – не на тех ты инструментах играешь (мысль эта пришла мне в голову, пока я его слушал). – На них ты просто даром тратишь время.

Он только молча на меня взглянул.

– А на пианино ты не пробовал? – спросил я.

Джули пожал плечами, покачал головой.

– А почему?

– В пианино я ничего не понимаю, – ответил он.

– Так разберись, – сказал я. – Это единственный инструмент, который даст тебе все, что нужно.

– А мне ничего не нужно.

– Еще как нужно. Если ты по-прежнему хочешь сочинять музыку на свой лад, это можно только на пианино. Понимаешь ли…

Наверно, это была дурацкая затея. Где Джули достать пианино? У «Веселых парней» пианино было, но ведь Джули оно понадобилось бы совсем не для того.

– Тебе Скребок последнее время не попадался? – спросил он и тем самым решительно захлопнул дверь, ведущую к музыке.

– Нет, не попадался, – с досадой ответил я.

– Мне тоже, – продолжал Джули. – Говорят, миссис Бойл, кондитерша, выплеснула на него кастрюлю кипятка и ошпарила ему спину.

– Тогда он, верно, где-нибудь отлеживается, – сказал я, уступая желанию Джули кончить тот разговор.

– А может, его отравили, – сказал Джули. – Его все время пытаются отравить. Миссис Джонсон травила его в прошлую пасху.

– Возможно, возможно, – сказал я, окончательно потеряв надежду снова проникнуть за ту запертую дверь. – Похоже, в городе полно отравителей. Кто-то все время пытается отравить нашего Мики.

– Это потому, что кое-кто не любит твоего отца.

– Да неужели!

Джули изредка, бывало, вдруг заметит что-то простое, житейское и вот так сообщит тебе о своем открытии, ну, точь-в-точь как ребенок сказал бы, что солнце заходит каждый вечер.

– Ну, до свидания, Кит, – сказал он, соскочил с перил и пошел к «Веселым парням», утирая лицо крохотным платочком – уж конечно, не своим, а Нормы. И наверняка Норма нарочно оставила нас наедине – и сделала это ради Джули.

Я хотел еще послушать его игру, но остальные заиграли, а он просто сидел на стуле и не прикасался ни к одному инструменту. Ни дать ни взять нищий пациент в приемной врача. Сидит и ждет. И его острые локти и колени и драные туфли куда больше бросаются в глаза, чем ярко-синяя курточка, – поглядел я, поглядел, и вдруг захотелось уйти. Не желал я больше никакой музыки. Не желал видеть, что он тут с собой делает, – я-то ведь понимал: его привел сюда вовсе не джаз «Веселых парней». Джули и здесь, как всюду, вел все ту же войну. Он по-прежнему сражался со своими духовными врагами с той злостью, что прорвалась у него зимой и так испугала его мать, с властью любовно обнимающих рук, со всем ужасающим гнетом набожности, царящим в этом добродетельном доме. То было не отступничество, но нескончаемая борьба, и, уходя из старого полутемного сарая, я все думал, какова-то будет окончательная, решающая битва Джули со всем тем, против чего он бунтует.

Глава 11

Мне, конечно, любопытно было бы зайти к Джули и посмотреть, как относятся к его скандальному поведению миссис Кристо и ее жильцы, но уж очень не хотелось выслушивать жалобы миссис Кристо и терпеть ее материнские объятия. Да еще говорили, что в городе опять появился доктор Хоумз, а уж с ним встречаться я и вовсе не желал. Он целый год разъезжал по Австралии, проповедовал свою веру на севере и на юге. А теперь возвратился во всеоружии проклинать закоснелых в грехе и спасать желающих спастись.

Но, в конце концов, я все-таки пришел в дом Джули, привел меня туда приезд Бетт Морни. Она вернулась из учительского колледжа на летние каникулы, а через неделю получила письмо от миссис Кристо, что Джули болен и спрашивал про нее, и только тут я спохватился, что сам не видел его чуть не полгода.

– Посоветуй, Кит, как быть? – спросила она. – Пойти мне к нему?

– А почему бы нет? – сказал я.

– Но если он хочет меня видеть, почему же сам не написал?

– Ну, кто его знает, Бетт? У Джули ведь всегда все не как у людей,

– Хотела бы я все-таки знать. Ужасно боюсь, приду, а он вовсе меня не ждет.

Мы только что столкнулись с Бетт у дверей «Стандард». Я не видел ее год с лишним, и за этот год она из прелестного подростка превратилась в прелестную девушку, такую прелестную, что просто глаз не отвести. В то лето была она тем привлекательней, что и не подозревала, как мы все ею восхищаемся, У нее по-прежнему не было врагов, и чуть не каждый в нашем городе ощущал радостные приливы гордости оттого, что есть у нас такая девушка.

– А ты знал, что он болен? – спросила меня Бетт.

– Ничего не знал, – сказал я, – я его сто лет не видел.

– Вот потому-то я и не хочу прийти без спросу, а вдруг он будет недоволен, – сказала Бетт. – Просто не знаю, как быть.

Я понимал, что ее тревожит, и сказал, что я зайду к Джули и поосторожней разведаю, что с ним такое. И заодно узнаю, правда ли он хочет ее видеть или это снова мать пытается скрепить их дружбу.

Я пошел в ту же среду, и оказалось, я так давно не был здесь, что совсем забыл, до чего уродлив этот дом, чья нагота и убожество ничем не скрашены, не смягчены. Я собрался с духом, дверь отворилась, на пороге встала миссис Кристо – она глубоко вздохнула, и, не успев увернуться, я очутился в ее восхитительных объятиях.

– Кит, – прошептала она мне на ухо, – а я уж и не надеялась тебя увидеть.

– Здравствуйте, миссис Кристо!

– Ш-ш-ш| Он может услышать, – все так же шепотом продолжала она.

– А что такое? Что случилось?

– Сам увидишь. – Она вся трепетала, словно пыталась дать мне что-то понять. – Пожалуйста, Кит, не говори ему, что я тебя звала, скажи, сам пришел. Пожалуйста, так и скажи, ладно? Ведь я и вправду тебя не звала, верно?

– Ну да…

– Я ведь ни слова тебе не говорила, верно?

– Ну, да, конечно.

– Я тебе хотела написать, – сказала она, и в глазах ее появились слезы, точно пенка на молоке, – но Джули не позволил. Я совсем потеряла голову. Это было ужасно. Но мне пришлось написать Бетт. Не могла я от нее скрыть.

– Бетт мне сказала, – тихонько подтвердил я, входя за ней в кухню.

– Но ему, пожалуйста, не говори, Кит. Ничего ему не говори, ладно?

– Ну, конечно, не скажу.

– Что же мне оставалось делать… – Миссис Кристо стиснула руки, прижала к груди, словно пыталась утишить боль. – Он ничего мне не позволяет.

– Да что с ним такое? – вставил я, наконец.

– Он мне не говорит.

– А доктора вы звали?

– Он ничего мне не позволяет. Ему так было плохо, я думала, он умрет.

– И давно это с ним?

– Уж несколько недель, целый месяц, наверно. Больше…

– Господи, – пробормотал я. – Бедняга Джули.

Миссис Кристо дрожащими пальцами утирала слезы.

– Это его господь покарал. Кит. Это кара небесная.

– Джули не за что карать, миссис Кристо. Он ничего такого не сделал, сами знаете.

– Я-то знаю. Кит. Но больше ведь никто не знает. Все думают, он сбился с пути истинного. Но Джули не виноват. Виноваты другие, его вынудили. В наши дни все погрязли в грехе, даже славные люди тоже.

– Но из-за этого он не мог заболеть, – стоял я на своем.

– Тогда почему же он лежит и не встает? Что-то с ним неладно, Кит. Ты сам увидишь. На него смотреть страшно.

– Все обойдется, – сказал я.

Миссис Кристо уже хотела благодарно меня обнять, но я отступил за стол и сказал:

– Может, я пойду, взгляну на него?

– Хорошо, – прошептала она. – Только ничего ему не говори, ладно?

Я вышел из-за стола и прошел за ней через кухню на крытую веранду по другую сторону дома – в обитель Джули: на двенадцати квадратных футах железная койка да комод из сосновых досок. Голый дощатый пол, москитная сетка, серые стены.

– Вот твой друг Кит, – решительно объявила миссис Кристо, однако в голосе ее сквозила неуверенность и мольба. – Он сам пришел тебя навестить. Я ни слова ему не говорила, Джули. Он только что пришел. – Она держала меня за руку, словно я был единственным доказательством ее невиновности.

С Джули никогда ничего нельзя было предвидеть, а сейчас я уж вовсе не знал, чего от него ждать. Но, взглянув на него, совсем утонувшего в серой постели, так что виднелось только лицо, я чуть не ахнул. Он явно был очень болен. Лицо обтянуто, щеки ввалились. Всегда матово-белая кожа стала совсем прозрачной, блеклой, точно увядающий лепесток. Но глаза смотрели сурово и сверкали, словно он только что прошел через какое-то жестокое испытание, и лишь теперь я понял, что при всей своей худобе и угловатости раньше он всегда был жилистый и здоровый. Хрупкий, конечно, но не болезненный. А сейчас передо мной совсем еще мальчишка, которого свалил серьезный недуг. Скорей всего (уверен, что не ошибаюсь) он перенес сильнейшее воспаление легких.

– Тебя прислал Билли? – спросил он, но не пошевелился.

– Нет. А что? Ты ждал от него кого-нибудь?

– Если он хочет забрать свои инструменты, они под кроватью.

– Я не встречал Билли с тех пор, как мы с тобой виделись на той танцульке за городом, но вряд ли он беспокоится о своих инструментах.

Сесть Джули не пытался. Выпростал худые руки из-под одеяла, и оказалось, на нем старая скаутская рубашка, вероятно, дар какой-нибудь местной благотворительницы, скорее всего миссис Пай: на болезни и всяческие беды у нее нюх был, как у ищейки. Когда кто-нибудь у нас в городе хотел отделаться от изношенной или ненужной одежды, он швырял свое тряпье, точно на свалку, через забор миссис Пай, а она его простирывала, складывала в сарае и потом во время своих благотворительных обходов отдавала какому-нибудь бедолаге. Миссис Кристо, вероятно, приняла рубашку просто из вежливости, чтоб не обидеть добрейшую миссис Пай, но Джули тогда, видно, был уж совсем слаб, не то нипочем не согласился бы ее надеть.

– Ты прямо какой-то невозможный, – сказал я. – Почему ты не дал позвать врача?

– Я здоров, – ответил он. – На что мне врач…

– Что-то не похоже, что ты здоров. Сразу видно, тебе самое место в больнице.

Как всегда в разговоре с Джули, меня зло взяло, и в то же время хотелось защитить и оберечь его, и представилось, как он лежал тут без сна, в ознобе, и мучился, и отказывался от всякой помощи, словно и помощь – тоже вмешательство в его нескончаемую борьбу со всеми скрытыми врагами.

– Что ж ты не дал мне знать? – сказал я.

– Мне уже лучше.

Я сел на постель, жесткую, как гранит.

– Знай я, что ты так болен, я принес бы тебе винограду или какую-нибудь книжку.

На это не обязательно было отвечать, и Джули не ответил.

– Может, тебе что-нибудь нужно? – спросил я. Я все еще не пришел в себя, страшно было на него смотреть.

Он покачал головой, не отрывая ее от подушки.

– Пойду, принесу вам по чашечке чаю, – сказала миссис Кристо. Все это время она стояла в дверях, прижав руку к груди. А теперь улыбнулась, прикрыв удлиненные глаза, словно наконец-то ей, слава богу, разрешили улыбнуться. – У меня есть пирожки с мясом, я испекла для Джули.

Я не отказался. Мне жаль было миссис Кристо не меньше, чем самого Джули, и я ничем не хотел ее огорчать.

– Какой сегодня день, Кит? – спросил Джули, когда она вышла.

– Среда.

– Дормен Уокер еще не заплатил мне за последнюю неделю в том месяце. Может, сходишь к нему, получишь?

– Придется подождать до конца недели. Он уехал в Ной на распродажу овец.

– Понятно. Но ты потом получи с него деньги и, если не хочешь больше сюда заходить, оставь в кухне на столе или отдай Мейкпису.

– Я забегу в воскресенье днем, – сказал я.

– Тебе Скребок не попадался? – спросил он.

– Несколько дней назад я его видел, он хромал по проулку за пожарным депо.

– Ему теперь все время достается, старый стал, не успевает увертываться. Оттого и хромает.

– С виду он ничего.

– Дай ему колбасы, – велел Джули. – Он, наверно, где-нибудь за кондитерской миссис Джойс. Он всегда там бродит, а она всегда старается его ошпарить.

Сроду не слыхал, чтоб Джули по своей воле произнес такую длинную тираду, да притом глаза его сверкали, щеки ввалились, он был точно одержимый.

– Я его найду, не беспокойся.

– Увидишь Билли, скажи, он может в любую минуту забрать свои инструменты, – продолжал Джули.

– Ты что ж, порвал с «Веселыми парнями»?

– Я этого не говорил.

– Я думал… – начал я и запнулся, может, он еще что-нибудь скажет, но он ждал, что скажу я. – Бросил бы ты это, Джули, а?

– Тебя это не касается, – был ответ, – и нечего заводить этот разговор.

Я нисколько не обиделся.

– Знаю, что не касается. Но, похоже, тебе это вовсе не на пользу.

– А почему это должно быть мне на пользу? Что ты болтаешь?

Но я не собирался так просто сдаваться.

– Потому что в джазе ты только даром тратишь время. Сперва я думал, тебе это поможет. Но я ошибся.

– Одно другому не мешает, – сказал он, медленно повернулся на бок и словно забыл о моем существовании. Потом взял старую тетрадь, что лежала у подушки, положил на комод, похожий больше на обыкновенный ящик.

– Ты старые тетради выбросил?

– Некоторые выбросил.

– А какие-нибудь у тебя еще остались?

– Сколько угодно.

– Не выбрасывай, – сказал Джули. – Отдай мне.

– Но ведь они почти все исписаны.

– Неважно, – сказал он.

Я наклонился и взял тетрадь. На полке пониже лежало еще штук шесть, а на последней полке, в самом низу, наверняка стоял горшок. Уж такой это был дом, тут непременно должен быть горшок, так же неизбежно, как серые стены и неистребимый запах лука, – и Джули наверняка ненавидел этот горшок, как ненавидел все, что выдавало стороннему глазу, как он живет.

– Не трогай, – вдруг сказал он.

Я листал тетрадь, почти не глядя, но его слова будто подтолкнули меня, и я посмотрел на страницы. Они сплошь были исписаны школьными упражнениями, но поверх шли линии – вертикальные, не горизонтальные, – и сразу стало ясно: это нотные записи по странной системе Джули: казалось, вверх по лестнице взбираются сотни человечков.

– Положи на место, – резко сказал Джули.

Я отложил тетрадь, теперь я понимал, что и остальные тетради заполнены тайной алгеброй Джули, сложной музыкальной математикой его изобретения.

– Почему, черт возьми, ты не научишься записывать музыку, как все люди? – спросил я.

В ответ Джули лишь заложил руки за голову.

– Если б ты правильно писал ноты, – продолжал я, – другие тоже могли бы разобраться в твоих сочинениях.

Слишком поздно я понял, что довод мой был весьма неудачен. Джули стал бы охранять свою тайну от любой помощи, от любого совета, любого стороннего глаза, пусть одобрительного, от любого вмешательства. Вторжение означало для него гибель – это мне еще предстояло узнать.

– Ты спятил, – сказал я.

Джули молча, терпеливо меня слушал, а я знай корил его и уговаривал до тех пор, пока не появилась миссис Кристо с жестяным подносом – она принесла две чашки чаю и тарелку пирожков с мясом, каждый сбоку чуть подгорел. От них пахло жиром, но все равно у меня слюнки потекли.

– Вот, угощайтесь, – сказала она вполголоса, чтобы не помешать, и поставила поднос на кровать между нами. – Я положила тебе три полные ложки сахару, Кит, и если захочешь, принесу еще пирожков.

– Больше двух мне не съесть, миссис Кристо.

– Тут всего-то по два!

Не хотелось омрачать ее неожиданную радость.

– Ладно, – сказал я. – Можно и еще парочку.

– И, пожалуйста, Кит, заставь Джули тоже съесть пирожок. Он почти ничего не ест.

Она вышла, и я пододвинул тарелку поближе к Джули. Он взял пирожок и через силу принялся жевать. А второй протянул мне.

– Сунь в карман и отдай Скребку, – сказал он.

– Я возьму для него дома какие-нибудь объедки.

– Он любит мясной фарш, – настаивал Джули; наверно, он вовсе и не любил эти пирожки и ел их, просто чтоб не огорчать мать. – Поставь поднос на пол.

Я поставил поднос на пол, и Джули осторожно приподнялся.

– Не трогай меня, – сказал он, когда я наклонился, чтобы ему помочь, – я и сам могу сесть.

– И завтра уже пойдешь на работу? – сказал я.

– На той неделе пойду. Я засмеялся.

– Когда увидишь Дормена Уокера, спроси, возьмет ли он меня назад недели через две.

– Да тебе буханку хлеба и то не поднять. Посмотри на себя. Тебе и до двери-то не дойти.

Джули никогда не защищался и теперь просто не стал больше об этом говорить.

– В общем, Кит, мне нужны старые тетради, – продолжал он, – так ты принеси.

– Ладно, – сказал я и встал, собираясь уйти: он здорово устал, хотя старался не подать виду.

Миссис Кристо принесла мне еще четыре пирожка, завернутых в бумагу из-под масла, и уже у двери во двор спросила, когда я приду опять.

– Пожалуй, в воскресенье днем, – ответил я. – Это удобно?

– Конечно, удобно, Кит, милый. И, пожалуйста, скажи другому его другу, хорошо? Ты ведь знаешь, о ком я, – шепотом прибавила она.

Я отворил дверь, но она удержала меня, обхватив своей прекрасной рукой, и спросила:

– Он ведь лучше выглядит, правда? Как, по-твоему?

– Наверно, лучше, – ответил я. – А все-таки почему бы вам не вызвать доктора, миссис Кристо?

– Но ведь ему лучше, Кит.

Я вывернулся из-под ее теплой руки и повторил, что в воскресенье приду.

– Мы будем тебя ждать, – сказала она, стоя в дверях, – так уж ты приходи.

– Приду непременно, – пообещал я.

Я уже решил, что в воскресенье приведу с собой Бетт Морни.

Говорить об этом с Бетт по телефону мне не хотелось: телефонная станция была у нас главным источником сплетен. И потому я просто зашел к Бетт в четверг после работы. Она готовила отцу чай и одновременно просматривала свои аккуратненькие учебники. Я подсел в кухне к столу, покрытому накрахмаленной скатертью в синюю и белую клетку, и рассказал ей про Джули. И предложил пойти к нему вместе в воскресенье, если только она может оторваться от своих увлекательных занятий.

– А ты говорил ему, что я приду?

– Нет. Но на твоем месте я не стал бы об этом беспокоиться.

Я уже твердо решил, в лепешку расшибусь, а постараюсь вернуть их прежнюю дружбу, я понимал: Джули совсем измучился душой и телом надо его вызволить из беды.

– Все-таки боязно, а вдруг он не хочет меня видеть? – сказала она.

– Раз уж ты придешь, все будет в порядке, – сказал я.

– Надеюсь, Кит. Он так болен, я ни за что не хочу его огорчать.

Меня одолевало любопытство: доходили до нее дурацкие слухи про танцульки, и про Джули, и про Норму Толмедж? Я взял и спросил ее.

– Джоан Эндрюс писала мне в Бендиго, – ответила Бетт. – Она писала, что болтают про Джули, будто он напивается пьяный, и играет в джазе, и хороводится со всей этой непутевой компанией.

– И ты поверила?

– Да.

– Поверила?

– Да, но только я знаю, у Джули это все по-другому. Совсем не так, как про него рассказывают.

– А почему он связался с этой бражкой, понимаешь?

– Ну, Джули разве поймешь, Кит? Я, во всяком случае, не понимаю.

– Он не напивался, – сказал я.

– Ну, это-то я понимаю.