Текст книги "Джули отрешённый"

Автор книги: Джеймс Олдридж

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 15 страниц)

Глава 15

К вечеру понедельника весь город упивался потрясающим событием. Однако насильственная смерть миссис Кристо не убавила яду и не смягчила трагедию, напротив, она словно бы с потрясающей неопровержимостью доказала, что все слухи о Джули были поразительно, неправдоподобно справедливы. Где бы ни встретились двое наших горожан в то воскресенье и в понедельник, даже если они перешептывались в церкви, ясно было, что их обуревают ужас, волнение, жалость и стыд, они потрясены, изумлены, только об этом и могут думать, а меж тем неприбранное тело миссис Кристо ждало в больничном погребе, пока его осмотрит следователь и определит причину смерти.

Но задолго до осмотра трупа Джули предстал перед полицейским судом, и ему предъявили обвинение. Случилось это в среду, и я даже не знал, что будет слушаться дело Джули, пока полицейский Эндрюс не объявил его вслед за делом о краже, совершенной двумя местными парнями, Джекки Смитом и Джо Бертоном, – они стащили на сортировочной станции два мешка цемента. Мне до сих пор так и не удалось повидать Джули, а в суд меня привели мои обычные репортерские обязанности. Впрочем, я мог бы и раньше понять, что предстоит нечто необычное: ведь в сторонке сидел и читал газету доктор Джеймс Дик – наш патолог и следователь по делам о насильственной смерти.

– Джулиан Кристо! – выкрикнул Эндрюс.

Джули вошел в сопровождении нашего однорукого чиновника полицейского суда, который провел его к скамье подсудимых. Прямо передо мной, пониже, стоя за столом, где обычно сидели адвокаты, сержант Коллинз читал обвинение, которое в переводе с юридического языка на обыкновенный гласило, что в воскресенье, 12 сентября, около половины третьего ночи Джули с заранее обдуманным намерением ударил ножом свою мать, и это послужило причиной ее смерти. Полиция просила полицейский суд согласиться с этим обвинением и передать дело Джули в более высокую инстанцию – в суд присяжных, которому подсудны дела об убийстве.

– Признает ли обвиняемый себя виновным? – спросил полицейский судья. Это был мистер Крест, которого мы прозвали Крест-Накрест: в прошлом он был поверенным и, говорят, кривыми путями прибрал к рукам закладные на многие фермы в наших краях.

Я ждал ответа Джули. С той минуты, как он вошел, я все пытался по взгляду его, по какому-нибудь движению понять, что думает он, что чувствует. Хоть бы он как-то это показал! Как угодно! Но нет, теперь мне уже не уловить, как на него подействовало случившееся: я упустил время, не видел его в те первые часы, не видел его страдания – что бы ни пришлось ему перестрадать. А сейчас Джули был такой, каким я знал его всегда, – по обыкновению он смотрел сквозь нас, повиновался, когда ему велели что-то сделать, безучастно глядел на все, что происходило вокруг, и ничем не выдавал, что у него внутри – никаких признаков, по которым мы могли бы догадаться, виновен он или не виновен, терзают ли его боль, горе или раскаяние. Привычная маска его была непроницаема.

– Признаете ли вы себя виновным? – повторил судья.

Джули словно и не слышал.

– Ваша милость, подсудимый не признает себя виновным в предъявленном ему обвинении.

Это кто-то ответил за Джули. Но кто же?

Я наклонился вперед и увидел, что это Джексон Стендиш, которого мы прозвали Серебряный Стендиш: он был седовласый, всегда крутил в руках серебряный карандаш и считался одним из самых богатых городских адвокатов. Юристов его склада отец мой называл «торговыми адвокатами». Иными словами, он был не многим больше, чем посредник по купле-продаже – оформлял сделки с недвижимостью, составлял договоры, выступал в качестве арбитра между поставщиками пшеницы, регистрировал племенных быков и лошадей и прочее в этом роде. Какого же черта этот Серебряный делец выступает от имени Джули? Кто навязал ему эту роль?

Ясно одно: кто-то пытается вызволить Джули, и не требовалось особой догадливости, чтобы понять, что тут не обошлось без Нормы Толмедж. Стендиши – близкие друзья Толмеджей, и все знали: большая часть состояния Толмеджей нажита не зубоврачеванием, а капиталовложениями и сделками с пшеницей, к которым причастен Стендиш. Могло показаться, будто Джули повезло, что в суде его уже представляет старик Стендиш, но я понимал: ничего хорошего в этом нет. Тут требовался адвокат совсем иного рода.

Да, совсем другой тут нужен был защитник, иначе полиция не вынесла бы дело Джули на суд так быстро и легко. Ведь если бы в этом суде Джули представлял мой отец, он на каждом шагу оспаривал бы все сказанное и сделанное, ибо всегда предпочитал отстаивать своего подзащитного перед полицейским судом, пока дело не передано в суд присяжных. «Полицейского судью еще иногда можно усовестить настолько, что он поступит разумно, а присяжных, как ни усовещивай, в лучшем случае добьешься, что возникнут сомнения и голоса разделятся».

Стендиш, в сущности, даже не пытался отстаивать Джули перед полицейским судом. Он вел себя так, словно хотел с самого начала, чтобы дело передали в более высокую инстанцию. Итак, мы слушали показания жильцов, а потом сержанта Коллинза – он рассказал, как вел расследование, как его вызвали, что он застал на месте, что кто ему говорил. Наконец, было прочитано медицинское заключение. Из него явствовало, что смерть наступила от сильного удара ножом или подобием штыка, который так и остался вонзенным в тело, а теперь завернутый в промокательную бумагу лежал на столе перед судьей.

– Будете вызывать каких-либо свидетелей, сержант Коллинз? – спросил судья Крест.

– Да, ваша милость. Мы вызовем доктора Дика. Он сообщит, что показало вскрытие трупа.

– Хорошо…

Вызвали доктора Дика – не в качестве свидетеля, а в качестве патолога, который должен сообщить, как и отчего наступила смерть. Доктор Дик всегда, и на улице и в помещении, носил белое шелковое кашне с кисточками, и о нем ходили жуткие слухи, будто его излюбленная обитель – единственный в городе погреб, больничный погреб, где держат трупы. А на самом деле он просто страдал астмой и полагал, что холодный воздух погреба ему на пользу.

– «Удар был нанесен прямо, – читал вслух (вернее, сопел) доктор Дик собственное заключение. – Это был скорее не удар, а толчок…» – Он поднял глаза от бумаги, желая убедиться, что его правильно поняли. Потом он прочел медицинское объяснение – «как нож пронзил внешнюю мышечную ткань сердца и острым краем распорол ее. Смерть наступила в считанные минуты, пока миссис Кристо медленно опускалась на колени, не оттого, что нож вонзился в сердце, а оттого, что его чуть потянули назад, хотя и не извлекли.

– Это важно? – спросил Крест.

– В сущности, нет, ваша милость, – ответил Дик. – Просто дело времени. Сердце все равно остановилось бы, и очень скоро.

– Можно ли самому нанести себе такой удар? – спросил его Серебряный.

– Только в том случае, если жертва как-то сумела укрепить нож острием к себе и бросилась на него.

Доктор сошел со свидетельского места, и сержант Коллинз попросил вызвать мистера Сирила Мейкписа.

Мейкпис встал на место свидетеля с таким чувством, с каким мальчишка входит в церковь иной веры. Он сам не знал, кого сейчас следует опасаться – дьявола или господа. Его показания были уже зачитаны раньше, они почти дословно совпадали с тем, что он рассказал мне в то утро. Но судья пожелал задать ему вопрос насчет кухни.

– Был ли в кухне кто-нибудь, кроме обвиняемого и его матери? – спросил он Мейкписа.

– Нет. Только Джули и его мать.

Стендиш спросил, кто позвал его в кухню. Позвал Джули, ответил Мейкпис. Джули был одет? Да. Что он делал в кухне в такой поздний (или ранний) час? Мейкпис опять пояснил, что мать обычно оставляла сыну пирог или булочки с сосисками.

– Слышали вы шум, что-нибудь похожее на ссору? – спросил Стендиш.

– Нет. Пока Джули меня не разбудил, я спал.

– Что он вам сказал, мистер Мейкпис?

– Он просто сказал: «Пойдемте в кухню, мистер Мейкпис». Так и сказал.

– А больше он ничего не сказал?

– Ничего. Только повторил это раза три и очень был бледный. А руки держал вот так.

И Мейкпис стиснул руки.

Теперь пришел черед сержанта Коллинза подчеркнуть, что Джули Кристо отказался отвечать на вопросы и давать какие-либо объяснения по поводу того, что произошло в кухне между ним и матерью. Он отказался привести неоспоримые доказательства того, что не присутствовал при случившемся. И, наконец, он ничего не отрицал, когда ему было сказано, что на него ложится ответственность за смерть матери.

– Желаете вы задать вопросы обвиняемому? – спросил судья Серебряного, карандаш которого так и ходил по бумаге.

– Не сейчас, – ответил Стендиш.

– А вообще обвиняемый хоть что-нибудь сказал? – спросил судья сержанта Коллинза.

– Иногда он качает головой, – ответил Коллинз. – Да только все время молчит, как воды в рот набрал, хоть ему сколько раз предлагали объяснить, как дело было.

– Вам есть что сказать, прежде чем суд вынесет решение? – обратился судья к Джули.

Джули словно не слышал.

– А вам, мистер Стендиш?

– Я нахожусь в столь же невыгодном: положении, ваша милость. Я вынужден защищать своего клиента, не услышав от него ни единого слова, так что в настоящее время я не могу привести никаких веских доводов в его защиту. Быть может, позднее.

В пору было мне самому встать и защищать Джули. Моего отца молчание Джули не отпугнуло бы, это уж наверняка. Он бы непременно взял слово и перешел в наступление. Он всегда повторял: если у тебя нет ничего подходящего для защиты клиента, выбивай оружие из рук противной стороны.

Решение было очевидно: Джули останется под стражей, и дело его передадут на выездную сессию суда присяжных. Дату слушания дела установят позднее. Возможно, его будут судить шестнадцатого числа следующего месяца, когда состоится очередная сессия в Сент-Хелене и суд получит высокие полномочия, необходимые для слушания дела такой важности.

Когда Джули выводили, я нарушил судебные правила.

– Джули! – крикнул я. – Бога ради, защищайся!

Джули наклонился и как-то странно потер колено, словно ушибся, и я вдруг подумал: а ведь все полчаса, которые понадобились полицейскому суду, чтобы передать его суду присяжных, он просидел, уставясь в одну точку, и, кажется, даже не мигнул ни разу.

Глава 16

Впервые за годы, когда я уже перестал быть ребенком, я жаждал, чтобы отец поскорей вернулся и вступил в одно из тех горьких сражений за нравственную справедливость, которыми он снискал нелюбовь нашего города. Прежде эта нелюбовь меня сильно смущала. Но теперь я понимал: спокойный, коммерческий ум Стендиша не спасет Джули от виселицы. Смертный приговор в ту пору не был редкостью: всего полгода назад в тюрьме в Бендиго повесили молодого парня, сверстника Джули, который убил двух своих братьев из дробовика. Наша местная виселица стояла разобранная позади полицейского участка, и ее ничего не стоило в любую минуту собрать и установить на небольшом, огороженном высокими стенами участке, где, как свято верили все мальчишки, когда-то вешали разбойников и казнили за столетнюю историю города троих убийц. Пониже сада, окружавшего полицейский участок, была наготове и известковая яма. «Могила Джули», – вздыхал я, ворочаясь по ночам под громкое кваканье лягушек, слышное на веранде, где я тогда спал. Да, конечно, я переживал случившееся слишком бурно, но, как все в нашем городе, смотреть на это иными глазами не мог.

В четверг утром я вновь обрел малую толику здравого смысла и пошел в дом Джули – хотел взять для него чистую одежду. Дверь отворил Мейкпис, и я сказал ему, что мне надо.

– Я вчера видел тебя в суде, – сказал он и потер свои сухие, терпеливые руки неудачника. Он пытался навести какой-то порядок в своих смятенных мыслях. – Я должен был сказать правду. Кит. Ты ведь понимаешь.

– А как же иначе, мистер Мейкпис.

– Это не повредит Джули, а?

– Не беспокойтесь, – сказал я. – С Джули ничего плохого не случится.

– Я должен был сказать им, что произошло. Что мне оставалось?

– Джули поймет, – сказал я. – А я тут хочу взять для него кое-какие вещи.

– Какие вещи?

– Чистую одежду, пижаму, бритву…

– Бритву? По-моему, Джули еще не бреется, – сказал Мейкпис. – Да ты заходи, Кит.

Пансионеры сидели за кухонным столом и завтракали, и лица у них у всех по-прежнему были потерянные, точно у пленников потерпевшей крушение подводной лодки. Я поздоровался с ними довольно весело, и они тотчас заулыбались, засмеялись, обрадовались мне, словно водолазу, который наконец-то постучал о корпус их затонувшего судна.

– Здравствуй, Кит! – сказала мисс Майл. – Я тебя вчера видела, ты стоял с мистером Потсом у банка.

– Да, я там был…

– А я видел тебя у полицейского участка, ты ехал на велосипеде, – сказал Хеймейкер. Он с лебединой грацией склонил голову в мою сторону.

– И это было, мистер Хеймейкер.

– Я тебе помахал, но ты меня не видел, – сказал он.

– Это потому, что на велосипеде я слепну и дурею, – сказал я. И все весело засмеялись.

Я прошел за Мейкписом на веранду, и он показал мне комод, который он смастерил для Джули из двух ящиков из-под чая. В комоде, выстланном внутри газетами, нашлись две сложенные рубашки, две пары туго скатанных носков, джемпер, школьные шорты – Джули давно уже в них не ходил, жилет грубой вязки, которого я никогда не видел (может, это доктора Хоумза?), и четыре отглаженных носовых платка, сделанных из старых простынь.

– Это все? – спросил я Мейкписа.

– Да. Но все чистое и выглаженное, Кит. Это она… она так оставила…

Я подумал: а где же его нижнее белье? – но потом вспомнил, как Джули раздевался на речке, – никакого белья он не носил. Я взял все, и комод, где хранились постиранные, сложенные, выглаженные заботливыми руками миссис Кристо вещи, теперь зиял пустотой. Взял я и несколько своих старых тетрадей из тумбочки у кровати, но не стал смотреть, записывал ли уже в них Джули свою музыку: не хотел делать это на глазах у Мейкписа. (После я в них заглянул, но не увидел ничего, кроме своих старых школьных упражнений. Другие тетради Джули, наверно, спрятал.)

– Не густо, – сказал я Мейкпису, – но ничего, сойдет.

– А что еще ты искал, Кит?

– Ничего… ничего.

У дверей со мной простились как с героем, и только на улице я сообразил, что не окинул эту неуютную кухню с голыми стенами наметанным репортерским глазом. Не попытался представить, где именно миссис Кристо медленно опустилась на колени с немецким штыком в груди.

В участке сержант Коллинз опять не позволил мне повидаться с Джули. На этот раз он пришел в ярость – я помешал ему завтракать – так что я оставил корзинку, которую мне дала мисс Майл для вещей Джули, и сказал сержанту, чтоб он положил сюда потом грязную одежду: я зайду за ней и отдам ее постирать. Сержант даже не взглянул на корзинку; когда я выходил, он все жевал баранью отбивную; а выйдя, я увидел Норму Толмедж – она поставила свой «крайслер» тут же на углу, на тихой улочке, перегнулась назад и доставала небольшой плоский чемодан.

– Я хотел тебя повидать. Норма, – сказал я.

– Господи, Кит, да ведь это черт знает что, это ужас, что с ним делают! Хотят его повесить, как Джексона, того пария из Бендиго. Вот чего все они хотят, понимаешь? Вся эта подлая орава…

Может, сказать ей, что она и сама невольно подлила масла в огонь? Но чего ради мне обрушить такой удар на милую нашу безрассудную Норму?

– Это твой отец поручил старику Серебряному защищать Джули? – спросил я.

– Нет. Это я.

– Прекрасно. Значит, ты. А ты случаем не знаешь, как он собирается его защищать? То есть какую поведет линию, когда дело Джули будет слушаться в суде?

– Откуда мне знать? Он адвокат. Он свое дело знает.

– Надеюсь, – сказал я. – Очень надеюсь.

– Знаешь, Кит, он хотя бы не дурак. И не станет устраивать никаких нелепостей, не то, что твой отец.

– Возможно. – К таким разговорам я давно привык и никогда не спорил. – Что у тебя в чемодане?

– Я купила Джули новый костюм, пару туфель и сорочку. Представляешь, что подумают о нем судья и присяжные, если он появится перед ними в этой своей курточке – рукава едва до локтей, костлявые лапы наружу торчат, прямо как рыбий скелет. А уж башмаки…

– Я только что отнес ему две его старые рубашки и несколько пар носков.

– Тебе разрешили с ним увидеться?

– Нет.

– Старик Стендиш был у него два раза, и он говорит: Джули сидит и молчит, не желает отвечать ни на какие вопросы. Стендиш говорит, что Джули не станет ни с кем разговаривать, ему это даже неинтересно; Стендишу кажется, будто Джули примирился со своей судьбой и пальцем не шевельнет в свою защиту – мол, будь что будет.

– Ну, конечно! Конечно! Вот потому-то твоему другу Стендишу и надо бы вести себя поумней.

– Ну, а что мог сделать этот старый дурак, если Джули уперся и молчит?

– Не знаю. Потому-то я и волнуюсь.

– Стендиш – человек очень влиятельный, Кит. А в нашем городе только это и важно.

– Не всегда, – возразил я. – Это ведь не собрание агентов по продаже земли и не комиссия скотоводов. Это как-никак суд.

– Один черт, – сказала Норма и зашагала со своим чемоданом к полицейскому участку. – Как ни верти, все убеждены, что это Джули убил, – крикнула она мне, барабаня в дверь участка, – и теперь всем вдруг, видишь ли, стало жалко не кого-нибудь, а ее! Виселица – это для него еще слишком хорошо, вот что все говорят.

Я повернулся, уходя, и чуть не налетел на миссис Пенфолд, жену советника нашего округа, – она была в белом с головы до ног и спешила домой либо из больницы, где навещала дочь, либо из гостей, где играла в карты, либо с заседания комитета устроителей сельскохозяйственной выставки.

– Вот спроси ее, Кит, – окликнула Норма. – Спроси-ка, что она думает.

У меня не было ни малейшего желания спрашивать эту особу о чем бы то ни было, но Норма славилась своим ехидством и язвительностью, и миссис Пенфолд обернулась и спросила:

– О чем меня надо спросить. Кит? О чем это Норма?

– Ей интересно, что вы думаете о Джули Кристо, миссис Пенфолд, – сказал я.

– То же, что и все, – решительно ответила супруга советника.

– А что именно? – крикнула Норма. – Что думают все, миссис Пенфолд?

– Он убил родную мать! – сердито ответила та. – Именно так все и думают. И виселица – это еще слишком хорошо для него.

Норма рассмеялась.

– Постыдились бы! – крикнула ей вслед миссис Пенфолд, а Норма уже с маху отворила дверь участка, не дожидаясь, пока сержант Коллинз снова оторвется от завтрака.

Я остался на тротуаре между ними двумя, и ох, как мне недоставало Норминого уверенного презрения и насмешливости!

Норма воображала, что если высмеять все обвинения, Джули просто не смогут засудить – таковы были ее понятия о правосудии. Но я-то знал, что с правосудием шутки плохи. Я знал, например, что присяжные, как правило, выносят тот приговор, которого требует общественное мнение, и не потому, что подчиняются требованию, но потому, что они и сами – часть этой среды. И если принять это во внимание в деле Джули, можно считать, что он уже осужден и повешен.

Даже мой отец согласился с этим, когда я рассказал ему, что произошло.

– Помнишь, что сказал Орест, когда его обвинили в убийстве матери? – спросил он.

Для меня сочинения Эсхила были страстными лирическими драмами, а для моего отца – классическими состязаниями в правовой нравственности.

– Не помню, – не без досады ответил я.

– Орест стал нечистым, отверженным, – сказал отец. – И потом он жаловался, что его не зовут ни в один дом и никто не хочет с ним говорить. – Отец с грустью покачал головой. – Беда в том, Кит, что матереубийство плохо действует на судей. Одно подозрение в нем уже равносильно приговору еще до того, как начинается суд. И виноват ли подсудимый, нет ли – разницы никакой. Все приходят в ужас. Выступать защитником в таком деле, в суде или вне суда, радости мало, разве что есть неоспоримые доказательства невиновности подсудимого, чего о данном случае, я думаю, не скажешь.

– Тогда каким же образом защищать Джули? – спросил я.

– Ну что я могу тебе ответить? По-видимому, твой друг убил свою мать. Все улики против него. Какая же тут может быть защита?

– Тогда что, по-твоему, станет делать Серебряный Стендиш?

– Мистер Стендиш, – поправил отец.

– Мистер Стендиш.

Мы сидели в маленьком зеленом отцовом кабинете (обсуждать подробности дела при маме отец не пожелал); в ответ на мой вопрос он поднял левую руку, выставил четыре пальца. Его широкие короткопалые руки, как всегда, чуть подрагивали, но жест этот говорил яснее слов: «Стендиш – дурак».

– Вероятно, он изберет обычный в таких случаях путь защиты.

– Какой же это путь, раз все складывается против Джули?

– Нечаянное убийство, трагическая случайность. Что-нибудь в этом роде.

– Да ведь так оно и есть! Это наверняка была случайность.

– Довольно трудно убедить в этом судью и присяжных, да еще если юноша и впредь будет отмалчиваться. Одного этого уже достаточно, чтобы его осудили… – Отец пожал плечами, что делал очень редко. Но я видел – все это ему противно, – и возмутился.

– Мистер Стендиш ни в чем не убедит ни судью, ни присяжных, и ты это прекрасно знаешь, – сказал я. – А почему ты сам не возьмешься защищать Джули?

Человек нравственный и адвокат нередко существовали в моем отце порознь – вообще в жизни право и справедливость нередко существуют порознь, – и потому он даже не потрудился мне ответить.

– Почему ты не возьмешься его защищать? – с укором повторил я, словно обличал его в трусости.

– Не глупи, – сердито сказал отец. – Ты не маленький, прекрасно понимаешь: даже если бы я очень захотел, не могу я просто так отнять клиента у коллеги.

– Но…

– Хватит об этом.

– Джули необходим настоящий адвокат, – гнул я свое. – А не какой-то там консультант по продаже скота. Джули совсем беспомощен. Он ничего не станет объяснять, он никогда ничего не умел объяснить. Он всегда стоял на своем молча и теперь тоже ни с кем говорить не станет. Особенно теперь.

– В данном случае он ведет себя преглупо.

– Ну, конечно. На взгляд нашего города, он всю жизнь ведет себя глупо. Оттого-то его дело и решилось в два счета.

– И все же, виноват он или не виноват, то, как вызывающе он вел себя последнее время, на суде обернется против него.

– Ты имеешь в виду, что он играл на загородных танцульках?

– Я имею в виду, что он открыто взбунтовался против веры, в которой его воспитали, и против влияния матери. Он бросил ей прямой вызов, Кит.

– Это неверно! – почти закричал я. – Джули всегда старался спасти свою мать.

– Что ты такое говоришь? От чего спасти?

Я попался в ловушку своих недодуманных мыслей о Джули.

– Не знаю, – сказал я. – Но что бы он ни делал, все так или иначе делалось ради матери.

– Постой, постой, что ты хочешь этим сказать?

– Ну… – запинаясь, начал я, – понимаешь, Джули всегда и во всем чувствовал себя ее защитником. Понимаешь… он ненавидел то, что они с ней делали.

– Что и кто с ней делал? О чем ты говоришь? Выражайся, пожалуйста, яснее.

Я снова попытался что-то объяснить:

– Я знаю одно: Джули всегда вел своего рода нравственное сражение в защиту своей матери. Его всегда угнетало тяжкое бремя вины.

– Какая нелепость, – сказал отец. – Но все равно это не помогает понять твоего друга.

– Может, и не помогает, – сказал я, чувствуя, что краснею, и, скрывая смущение, заторопился. – Но одно я знаю твердо: Джули всю жизнь терпит муки ада…

– Почему? Из-за чего?

– Потому что его мать всегда одолевали дурацкие терзания рая…

Отец с силой хлопнул ладонью по столу.

– Хватит, – сказал он. – Это мальчишеский бред.

– А все равно это правда, – возразил я и сердито пожал плечами.

– Нечего пожимать плечами!

Обычно, если посреди спора отец делал мне замечание, это означало конец спору. Но сейчас я не был в этом уверен. Всем существом я ощущал сейчас наши с ним очень разные взгляды и мои неясные замыслы. Я смотрел на отцовы юридические книги, и глазок, что он процарапал в закрашенном окне, выходящем на улицу, видел, как он, сложив короткопалые руки, постукивает одним о другой большими пальцами, и мне начало казаться, что, пожалуй, я не напрасно все ему выложил.

– Если смерть его матери – несчастный случай, – сказал отец, – Джули должен был так и сказать, почему он молчал?

– Потому что он не желает ничего в себя впускать. Он всегда замкнут наглухо. Ему всегда приходится жить вне всего…

– О господи! – вспылил отец.

– Но…

– Не желаю больше ничего слушать. С меня хватит, не мешай мне работать.

Я ушел от отца злой, разочарованный, чувствуя себя к тому же круглым дураком. Он не захотел понять то, что я пытался ему объяснить про Джули, а если не поймет, ни за что не вмешается в это дело. Чтобы мой законник отец, натура гармоничная, захотел взяться за дело, дело должно в нем затронуть какую-то нравственную струнку, а я, на беду, пока не сумел задеть в нем такую струну.