Текст книги "Джули отрешённый"

Автор книги: Джеймс Олдридж

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 15 страниц)

– Его бояться нечего, – сказали мы.

– Может, оно и так. Зато от этого их громовержца добра не жди. Так что сматывайтесь…

Он говорил про доктора Хоумза. Локки был хороший католик, человек широкой души во всем, что касалось веры, семьи, нравственности, но даже его пугали оглушительные речи Хоумза, когда тот обличал пьянство, азартные игры, грех и неблагопристойное поведение в воскресный день.

– Джули не проговорится, – заверяли мы Локки. – Вот ей-ей…

– Ну ладно, – смилостивился Локки.

На этот раз Джули сидел как завороженный. Каждый игрок был истый математик, а деньги на одеяле, и объявляемые ставки, и соотношение чета и нечета – все это было необъятным полем для всевозможных расчетов, – и Джули, как всегда чуть нахмурясь, жадно вглядывался в происходящее. Мы все любили следить за игрой, главное для нас было, кто выиграет, и порой, когда банк достигал тридцати фунтов – по тому времени целое состояние, – у всех прямо дух захватывало. Но Джули занимало другое, и пока мы старались разглядеть, как идет игра, он опустился на колени и принялся что-то чертить на песке. Картина всем знакомая. Земля всегда заменяла ему бумагу, и он обычно становился на колени вместо того, чтобы наклоняться, как делали почти все мы, чтобы поберечь и не помять дорогую обновку – первые в жизни взрослые брюки.

– Что он там делает? – спросил меня Локки.

Только теперь я заметил, чем занят Джули, и понял: это заработал его математический ум, и, хотя почти всегда свои расчеты он производит в уме, кое-что ему все-таки требовалось записать.

– Он вычисляет все ставки, – небрежно бросил я.

Но Локки взяло сомнение, он сам спросил Джули, что тот делает, и Джули ответил – хочет кое-что подсчитать. На самом же деле Джули не только с первого взгляда овладел всей системой игры, не только разобрался в ее сложных правилах и в том, как делаются ставки, но как само собой разумеющееся объяснил все это Локки.

– Уведи его отсюда, – сказал мне Локки, делая вид, что его бросило в дрожь.

– Почему?

– Уведи – и все, – махнул рукой Локки. – Не нужны нам здесь такие умники, кто может всю игру вычислить да рассчитать.

На самом же деле игроки тоже обычно прокручивали в голове разные возможности, но их вело только чутье, и Локки это знал, а математический талант и точный анализ Джули могли оказаться для него опасными: ведь банк-то держал он.

Другие ребята остались, а Джули я увел, и, пока мы молча шли через мост, я знал, он все еще занят расчетами.

– Они неверно играют, – сказал он наконец, слегка пожав плечами.

Я не спросил, как же играть верно, знал: он все равно не ответит.

До сих пор все отклонения Джули от привычной для него жизни были хоть и необъяснимы, но понятны. Что ни говори, мир, в котором мы живем, грешен, и, похоже, Джули наконец ощутил к нему интерес. Интерес весьма умеренный, ведь в доме у него было столько всяких запретов, что, как вспомню, даже не верится. Джули не разрешалось ходить в церковь, бегать наперегонки, играть в игры, в которых присутствует дух соперничества, слушать радио, рисовать, читать газеты, распевать популярные песенки, ходить в кино, и так далее, и тому подобное. То был занавес, скрывающий от него мир. Но Джули вовсе не заглядывал в щелочку, не бросал завистливые взгляды на запретные радости. Его не привлекал грех, и завистлив он тоже не был. Казалось, он так же безоглядно ступает на опасную стезю мелких грешков, как ступил когда-то в реку. Он делал это сознательно, хладнокровно, словно была у него какая-то своя цель. И, зная его жизнь дома, я догадывался: то новое, что с ним сейчас происходит, в конечном счете как-то связано с его матерью.

Началось все с банджо.

Однажды он попросил Скотта Пири раздобыть ему тоненькую, но крепкую стальную проволочку, и только тогда я и узнал, что у него есть банджо. Бедняга Скотти всегда чуял, где можно что-нибудь такое раздобыть; спрашивать Джули, на что проволочка, он не стал. Зато я спросил.

– Будет проволока – увидишь, – сказал Джули.

Скотт нашел проволоку от тормоза старого велосипеда, попросту говоря, стащил ее из гаража Пулина. В ту пору их делали из того же, из чего делают струны пианино, и когда через несколько дней мы с Джули возвращались домой, он сказал:

– Хочешь поглядеть, что я сделал с проволокой, которую принес Скотти?

– Ага, – сказал я.

Я подождал во дворе, а Джули зашел в дом и, вырвавшись из неизменных объятий матери (мне она только издали помахала), вернулся – в руках у него было банджо с необычно длинной шейкой.

– Господи, Джули! – Воскликнул я. – Откуда оно у тебя?

– Купил, – ответил он.

За все годы нашего знакомства я ни разу не видал, чтоб он что-нибудь себе купил, хотя бы грошовую шоколадку.

– Купил, говоришь?

– Да.

– У кого?

– У охотника на зайцев.

– Откуда он его взял?

– Говорит, нашел.

– Где?

– Говорит, нашел банджо в прошлом году, а где нашел, скажет, когда получит от меня деньги.

– Так вот почему ты все разглядывал банджо тогда на гулянье, да?

– Какое банджо? – уклончиво спросил Джули.

– Да ладно уж. А сколько заплатил?

– Два шиллинга.

Я не стал спрашивать, откуда у него взялись два шиллинга, наверно, он что-нибудь продал или просто нашел деньги, – у матери или у квартирантов он бы наверняка просить не стал.

– Ну и где ж он его нашел?

– На старой свалке, за бойней, под старым чаном.

В ту пору я ничего не понимал в банджо, да и сейчас понимаю не многим больше, но сразу было видно, что оно совсем не такое, как у нашего джазиста Уитерса. Корпус много больше, а шейка длиной фута четыре.

– А ты умеешь на нем? – спросил я Джули.

Он пожал плечами.

– У него только четыре струны. Для пятой тоже есть место, потому-то мне и понадобилась проволока.

Я тронул струны одну за одной, как трогал их на гулянье Джули. Он настроил их верно, хотя слышал банджо всего один раз. Пятую струну (велосипедную проволоку) он настроил на «ля». В общем, диапазон тональности получился как раз такой, какой должен быть у банджо. Тогда я лишь слегка удивился, а теперь понимаю – просто поразительно, что он сумел безошибочно настроить инструмент.

– Давай сыграй, – попросил я.

Я думал, он откажется, ведь инструмент был ему нужен не для игры, к тому времени я это уже знал. Но, к моему удивлению, Джули положил банджо плашмя на колени и заиграл обеими руками: левой бил по струнам, словно по клавишам пианино, а всеми пальцами правой их пощипывал.

Раздались прихотливые, мягкие, гармонические аккорды, взятые на какой-то сложный, необычный лад на инструменте, который никак не был для этого приспособлен. Я и поныне жалею, что не запомнил ни единого такта из музыки, которую пытался наиграть в тот день Джули.

Больше всего, пожалуй, то, что он исполнил, походило на какую-нибудь сонатину Моцарта для мандолины, хотя сочинение Джули было куда сложнее этих прелестных безыскусственных вещиц. В сущности, могло показаться, будто кто-то играет на гитаре, пробуя всевозможные классические вариации, но играя при этом двумя руками, чтобы возникла контрмелодия. Но и это объяснение неточно: ведь Джули прямо у меня на глазах создавал музыку, и звучала она совсем необычно. Что-то в ней было математическое, казалось, она, точно головоломка из кусочков, составлена из сложных аккордов, арпеджио и созвучий. Но она не была ни тональной, ни какофонической, и он не торопил мелодию и не рассчитывал на слушателя. Просто делал дело, решал какую-то задачу.

Я слушал, но что я мог сказать? Я был тогда уже не ребенок, но еще и не взрослый, еще ничего собою не представлял. То, что я слушал, было мне непонятно, я понимал одно: это необыкновенно.

– Ты уже давно вот так играешь? – недоверчиво спросил я.

И он сразу перестал играть, словно спохватился, что и так уже слишком много мне открыл.

– Месяца два, – ответил он. – Пришлось намочить кожу и натянуть получше, а то она совсем обвисла и не получалось никакого звука.

Кожа была натянута отлично и закреплена на корпусе мебельными гвоздиками.

– А откуда ты узнал, как с этим обращаться? – гнул я свое.

Джули молчал. А к нам уже направлялась его мать и что-то нам несла. И вот тут Джули меня совсем ошарашил: Едва она подошла, он схватил банджо, совсем как это делал Уитерс, и поразительно искусно принялся играть одну из джазовых мелодий, которую мы слышали на гулянье, только куда прихотливей и отчаянней – Уитерсу такое и не снилось.

– Джули! Только не это. Пожалуйста, – сказала миссис Кристо.

От огорчения она даже забыла меня обнять, но меня и на расстоянии обдавало запахом пудры и смущало ее тело. И впервые заметил я в Джули какое-то неистовство. Банджо словно создано для одержимых, и Джули – напряженный, взвинченный, пальцы с побелевшими суставами так и летают, неистово усложняя мелодию того регтайма, – явно на кого-то обрушился – не на мать, но на что-то, что неизменно ей сопутствовало.

– Перестань, Джули! – крикнула она и зажала уши, а судорожные пальцы Джули все не останавливались. – Как тебе не стыдно! Перестань!

– На нем по-другому играть нельзя, – сказал он матери, – так что привыкай.

Джули не был ни жесток, ни мстителен, но была в нем какая-то жесткая целеустремленность, только я не мог понять, чего он добивается.

– Не могу я это слышать. – Миссис Кристо опять заговорила беспомощно, умоляюще, будто обволакивала голосом. Потом обхватила руками мою голову, прижала к своей груди и говорит: – Сто лет мы тебя не видали, Кит. Почему не приходишь почаще?

Не сразу мне удалось выбраться из этой тропической долины.

– Все занимаюсь, миссис Кристо, – наконец произнес я, и это было правдой только наполовину.

– А почему никогда не позовешь Джули к себе? – спросила она.

Кроме того единственного раза, когда Джули пришел посмотреть пианино, он отказывался даже войти в нашу калитку. Он по-прежнему не бывал ни у кого в доме и даже во двор ни к кому не заходил. Но миссис Кристо всегда уговаривала меня пригласить Джули, и мне только становилось не по себе, хотя сам он, казалось, просто не слышал ее слов.

– Я принесла вам по полсосиски, – сказала она и дала нам чуть теплые говяжьи сосиски, которые, остывая, уже немного съежились.

– Большое спасибо, миссис Кристо, – сказал я и взял протянутый мне кусок.

А Джули положил свой на пень – оставил для Скребка.

– Ешь, Кит, не стесняйся, – сказала она, видя, что я мешкаю.

А я вовсе не стеснялся, просто мной овладела брезгливость. От нее самой пахло луком, и я не знал, где перед тем лежала эта сосиска, кто ее не доел. Я откусил сосиску с таким чувством, словно подобрал ее с полу, но как все, что стряпала миссис Кристо, все, к чему бы она ни прикоснулась, сосиска оказалась восхитительная.

Наверно, эта жалкая с виду и такая сочная на вкус кем-то не доеденная сосиска и пробудила во мне уже недетский интерес к судьбе самой миссис Кристо, и, возвращаясь домой, я впервые задумался: кто же она такая? Откуда она появилась? Что заставило ее так отчаянно, очертя голову броситься вместе с сыном в замкнутый круг той жизни, которая считалась надежной защитой от греха?

– Видно, спятил, – сказал я себе, потому что в голове у меня крутились и другие сумасшедшие мысли.

Я вернулся домой, но в комнаты не пошел. Вечер был мягкий, теплый, я сидел под голым персиковым деревом и думал про миссис Кристо и про Джули, про Джули и про то, как он играл сегодня на банджо. Отчего он играл так яростно? Меня еще и сейчас подавляло исходящее от миссис Кристо дыхание чувственности, и я никак не мог понять, отчего оно меня угнетает и отчего, к нему так равнодушен, даже враждебен Джули. Я ощущал какое-то странное удовлетворение, однако знал, что в радости моей есть что-то запретное, пожалуй, даже опасное.

Я поднялся, собираясь войти в дом, и пока стоял, а наш пес Мик облизывал мои пахнущие луком и сосиской пальцы, меня вдруг осенила юношески безжалостная блестящая догадка: миссис Кристо непрестанно ведет безнадежную борьбу с собственной плотью. Теперь я это знал. Я даже понял это – поглядишь на ее восхитительное тело, и кажется, оно прямо сейчас, наперекор всем запретам вырвется на волю. То был дивный и щедрый дар, но миссис Кристо явно боялась и этого, дара и всех бед, что он может на нее навлечь, и оттого заключила себя в бесплодный монастырь песнопений, обрекла на жизнь очень упрощенную, заполненную любовью ко Христу и вечными усилиями избежать греха.

Я знал, это связано с Джули, и у меня родилась дикая, но как раз поэтому неколебимая уверенность, что Джули – плод насилия. Трепетная душа ее пугливо отвергала насилие, а тело жаждало его. И я начал понимать, почему Джули так яростно воевал с чем-то, что таилось под всеми поступками матери. Никогда ни прежде, ни после мне не казалось, что это сама миссис Кристо возмущает его, что против нее он восстает, с ней воюет. Ему была ненавистна не мать, нет, – скорее та сила, что крепко держала ее в тисках безупречной добродетельности. Миссис Кристо продала душу небесам, но, похоже, Джули намерен расторгнуть эту сделку.

Да, невидимым оружием Джули ведет свою отдельную, тайную, странную борьбу с невидимым врагом, в этом я уже не сомневался, идя к скрипучей двери нашего черного хода. И у обоих у них, у Джули и у его матери, есть свои союзники. Джули готов взять себе в помощники джаз – любопытно, скоро ли миссис Кристо станет искать помощи у Бетт Морни, нашей примерной девушки, нашей златокожей Бетт, что обладает всеми добродетелями и прирожденной сдержанностью, которые тщетно пытается найти в себе миссис Кристо.

Глава 6

Но в нашем трезвом, пронизанном всевозможными толками школьном содружестве все мы уже задавались вопросом, что станут делать мистер Морни и миссис Кристо, когда узнают про Бетт и Джули. Всякая дружба между мальчиком и девочкой, будь то в школе или вне школы, и учителями и родителями строго-настрого запрещалась. Мистер Морни, должно быть, все уже знает – Бетт ничего не стала бы скрывать от отца. Но он пока никак не старался им помешать. Он славный человек. Ну, а миссис Кристо вообще может никогда про это не узнать, разве что ей скажут квартиранты, но они тоже стоят немного в стороне от потока наших местных сплетен и толков.

И все-таки миссис Кристо узнала, и отвечать на ее вопросы пришлось мне. Я по-прежнему был единственный, кому Джули доверял настолько, чтобы водить к себе домой, и в этот раз я пришел помочь ему хоть как-то подготовиться к экзамену. Мы сидели за старым столом на веранде, где обычно спал Джули (во дворе заниматься было невозможно: чересчур ветрено) и старались втиснуть в память Джули исторические даты и важнейшие события, вроде заключения англичан в Черную яму в Калькуттской тюрьме в 1756 году, а ему все это было совсем неинтересно, и тут пришла миссис Кристо, держа в руках несколько медяков и котелок.

– Джули! Сбегай в молочную Уокера, возьми пинту молока, – сказала она. – Хочу сготовить саговый пудинг. (Рис был миссис Кристо не по карману.)

Джули ничего не сказал, но тотчас поднялся. Он всегда безропотно выполнял все, о чем его просила мать, и я тоже собрался с ним.

– Не надо, Кит. Останься, – сказала миссис Кристо, и ее полная теплая рука уже обхватила меня за шею.

Джули спорить не стал. Сурово глянул на меня, но ясно было, что мне уже не уклониться от этой руки, и я не двинулся с места, а он вышел, взяв деньги и котелок.

– Ну вот, Кит, – прошептала миссис Кристо, подсаживаясь ко мне и не убирая руки, так что я не мог двинуться, будто связанный. – Ячменную лепешку хочешь? С маслицем?

– Нет, спасибо, миссис Кристо, – беспомощно ответил я; сам не знаю почему, но взять эту лепешку за спиной Джули был бы почти предательством.

– Я принесу лепешку, когда вернется Джули.

– Ладно, – поспешно согласился я.

Она глубоко вздохнула, а при такой груди глубокий вздох – это тоже волнующее событие.

– Вы все так быстро растете, правда? – печально и опять со вздохом сказала она.

– Ну, ясно, – как мог уверенно ответил я.

– Тебе сейчас сколько. Кит? Ты такой рослый. (И вовсе я не был рослый.)

– Скоро шестнадцать.

– Джули почти на полгода старше, – сказала она: – Но школу вы кончите вместе, да?

– Да…

– Ты уже подыскал себе работу, Кит? Будешь работать с отцом? Ты ведь такой способный, правда?

– Нет, работы у меня еще нет, миссис Кристо, – ответил я.

– Я так беспокоюсь за Джули. Не представляю, чем он сможет заняться. Бедняжка Джули. Просто ума не приложу, и так мне тревожно.

Наверно, в глазах у нее стояли крупные слезы, и я не поднимал головы.

– Скажи мне, Кит. Ты ведь самый близкий его друг, конечно же, ты знаешь. – Она опять перешла на будоражащий шепот, будто нас соединял некий секрет. – Джули подружился с дочкой мистера Морни, с Бетт?

Я растерялся. Уж, конечно, я не хотел выдавать Джули, но и не поддаться ей, сидя с ней рядом и чувствуя тепло ее руки, тоже не мог.

– Не знаю, миссис Кристо, – ответил я уклончиво и так сильно запинаясь, что она успокоительно прижала меня к груди.

– Так ведь это хорошо, – прошептала она. – По-моему, это славно. Мне хочется, чтобы у Джули были хорошие друзья, а Бетт, я знаю, такая славная девочка. Я очень надеюсь, что он с ней подружился. Это правда?

Я кивнул.

Она опять вздохнула.

– Бетт такая прелесть и ее все любят, правда?

– Да, ее все любят.

– Она не танцует под джаз и вообще ничего такого не делает, правда?

– Наверно.

– А как, по-твоему, Кит, чем они занимаются, когда они вместе?

– Не знаю, миссис Кристо, – сказал я, но мне понемногу возвращалось чувство чести.

Миссис Кристо ощутила мое противодействие и только крепче обняла меня.

– Скажи, а ты сможешь уговорить Джули как-нибудь привести ее к нам? Сможешь?

– Сюда? – недоверчиво переспросил я. Миссис Кристо съежилась от моего сомнения, как от удара.

– Она бы не пришла?

– Ну что вы, что вы. По-моему, пришла бы, – сказал я, а сам подумал: Джули нипочем ее не позовет.

– Мне просто хочется, чтоб у Джули были славные друзья и чтоб он приводил их к нам домой.

Я молчал.

– Может, ты с ней поговоришь, а, Кит? Может, позовешь ее к нам?

О, господи, подумал я, ну зачем она меня в это втягивает?

– Я не так уж хорошо знаю Бетт, – промямлил я.

– Тогда, может, уговоришь Джули, пускай он ее пригласит? – сказала миссис Кристо. – Если он подружился со славной девочкой, я хочу, чтоб она видела, что у него приличный дом и… и…

На лице ее выразилось замешательство – казалось, она отчаянно хотела бы что-то сказать о себе и не решается. Я торопливо кивнул в знак, что понял, и она напоследок порывисто прижала меня к себе.

– Только не рассказывай Джули, про что я с тобой говорила, – шепнула она. – Он хороший мальчик, но ему и так хватает огорчений.

(Каких таких огорчений? От нее, что ли?) Она вернулась на кухню, оставив меня наедине с Черной калькуттской ямой и осадой Каунпура, я упрямо держал их в голове, пока на веранду не вернулся Джули.

– Чего она от тебя хотела? – спросил он и взял у меня учебник.

– Ей нужна Бетт Морни, – ответил я. – Больше ничего.

– Она хочет, чтоб Бетт пришла сюда? – спросил Джули.

– Да. Она спрашивала, захочет ли Бетт прийти. Вот и все.

Больше я ничего не мог сказать, но я знал: Джули вовсе не желает, чтобы мать покровительствовала его дружбе с Бетт. И не желает, чтоб она эту дружбу одобрила и поощряла; я исподтишка следил за ним и видел: гнев в его глазах постепенно угас.

– Ну, вот вам, мальчики, – сказала миссис Кристо, выйдя из кухни, и протянула нам по ячменной лепешке с маслом, – Это за то, что вы такие славные друзья.

– Пошли во двор, – сказал мне Джули.

– Но ведь такой ветер, – вскинулась миссис Кристо. – У вас все разлетится.

– Мы уже кончили заниматься, – возразил Джули, вставая.

Я пошел за ним, мы уселись в его любимом уголке у поленницы, и он стал спрашивать меня про Билли – главного в джазе «Веселые парни».

– Где они играют? – спросил Джули.

– Всюду, – ответил я. – Они ездят всюду, где Локки Мак-Гиббон устраивает танцы.

– Ну, а танцы где бывают? В гостиницах?

Гостиницы в нашем городке были все равно, что пивные и бары, а в глазах всех евангелистов были они рассадниками греха, пьянства, азартных игр и разврата.

– В Зале округа, или под навесами, где сушат шерсть, или где сушат изюм, вот как в Ное, – смеясь, ответил я. – Потому и говорится, танцы под навесом. Наверно, они ездят всюду, куда их приглашают.

– А им за это платят?

– Ну а как же. Думаешь, они стали бы играть задаром?

– А они пьют?

– Господи, Джули. Ну откуда мне знать? Говорят, на этих танцах все напиваются вдрызг, но мало ли что болтают! Да и как бы они играли пьяные? – Мне любопытно было, что у Джули на уме, и я спросил.

– Да так, интересно, нет у них какого-нибудь лишнего инструмента, – ответил он.

– А. зачем?

– Может, спросишь Билли, не найдется ли у них чего лишнего?

– А почему сам не спросишь?

– Спроси ты. Спроси – и все…

Когда Джули чего-нибудь от тебя хотел, в нем проступала какая-то непреклонная властность и он настойчиво добивался своего.

– Если я спрошу Билли, он спросит, на что они мне, – сказал я.

– Ты спроси, может, он даст мне ненадолго два или три инструмента? Больше от тебя ничего не требуется.

– А какие инструменты?

– Не знаю, – с досадой ответил Джули. – Какая разница?

Я рассмеялся. В этом весь Джули. Скажи так любой другой, это звучало бы хвастовством. А Джули и не думал хвастать, он, конечно, справится с любым инструментом, который даст ему Билли.

– Ладно, – согласился я. – Попробую…

– Кит! – по пыльной дорожке ко мне спешила миссис Кристо: я был уже у калитки – собрался домой. – Передай вот это твоей маме, – сказала она и протянула мне бумажный пакетик и письмо. Я неохотно взял. – Ты не бойся, – ласково шепнула она мне на ухо. – Это оладушки. Твоя мама ведь англичанка, они ей понравятся.

Меня смутили не оладушки, а письмо. Я бросил взгляд на Джули. Глаза его были устремлены на письмо, и я впервые увидел, как человек вдруг бледнеет.

Я поблагодарил миссис Кристо, закрыл за собой калитку, помахал Джули и медленно пошел домой, почти готовый к тому, что сейчас он меня догонит и сердито потребует отдать ему письмо. И, однако, я знал, он этого не сделает. Не пойдет он умышленно против матери да еще когда тут замешан кто-то третий. И вот, завернув за угол, я осторожно вскрыл непросохший конверт и прочел письмо.

«Дорогая миссис Куэйл, – говорилось в нем. – Спасибо, что позволяете Вашему милому сыну Киту бывать у Джули. Они ведь так дружат. Посылаю Вам несколько оладушек, я состряпала их без соли. Надеюсь, раз Вы англичанка, они Вам понравятся.

Джули хороший мальчик, и если Вы когда пригласите его к чаю или к ужину, он будет вести себя как положено…»

Дальше я читать не стал, вложил письмо в конверт и снова запечатал, было мне очень неловко и за Джуди и за его мать – как она беспомощно, униженно вступается за благовоспитанность, добродетель, безгрешность и радость. Ни за что не скажу Джули, что написано в этом письме, хотя рано или поздно он наверняка меня спросит.