Текст книги "Блюз мертвых птиц"

Автор книги: Джеймс Ли Берк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 37 страниц)

– Нет, дедушка, он просто назвал свою дочь детским прозвищем. Все в порядке, – встрял Пьер.

Мы с Алафер встали из-за стола и направились к машине. Вдруг я услышал шаги у меня за спиной.

– Я просто не могу поверить, что вам хватило наглости так разговаривать с узником концлагеря. Мой дед побывал в лагере смерти, там погибли его брат, сестра и родители. Он выжил только потому, что его выбрали для медицинских экспериментов. Или вы всего этого не знали? – выпалил Дюпре.

– Возраст или история вашего дедушки не оправдывает его грубости, – ответил я. – Я также думаю, что с рассудком у него все в порядке. Мне кажется, что страдания других людей – постыдное прикрытие.

– Может, вы и бросили пить, мистер Робишо, но вы все равно пьяница и белый мусор. Возьмите мисс Алафер и убирайтесь с моей земли. Думаю, только такой глупец, как я, мог пригласить вас сюда.

– Как вы меня только что назвали? – переспросил я.

– То, как я вас назвал, никоим образом не связано с историей вашего рождения. Термин «белый мусор» относится скорее к состоянию души, – ответил Пьер, – вы ненавидите успешных людей, тех, у кого есть деньги и которые заставляют вас признать, что вы – неудачник. Думаю, это не самая сложная для понимания концепция.

– Еще раз такое скажешь, и будешь сожалеть об этом всю свою жизнь, – медленно процедила Алафер.

– Я бы на вашем месте послушал, – заметил я, – у нее черный пояс, башку в два счета снесет.

Пьер Дюпре повернулся к нам спиной, вернулся на террасу и зашел в дом, где его ждал дед, словно оставляя позади себя мерзкую нечисть, которая по несчастному стечению обстоятельств пересекла крепостной ров и попала в замок.

Мы отъехали, а я пытался понять, что только что произошло. Может быть, я дожил до тех лет, когда мне стало наплевать на оскорбления? Еще несколько лет назад моя реакция на слова Пьера Дюпре была бы совсем иной, и я поймал себя на мысли о том, что это понравилось бы мне больше, чем та пассивность, которую я продемонстрировал.

– Больше не буду называть тебя этими глупыми именами, Алафер, особенно когда рядом с нами чужие люди, – произнес я.

– А с чего старикан взорвался-то?

– Ему показалось, что я сказал Ваффен. Ваффен СС были элитными нацистскими подразделениями, знаменитыми своим фанатизмом и беспощадностью. Они казнили британских и американских военнопленных и работали в некоторых лагерях смерти. Наши пехотинцы, как правило, просто пристреливали их, когда те попадали им в руки.

– Думаешь, мы там перегнули палку? – спросила она. – Семья старика все-таки сгорела в печи.

– Пьер Дюпре не просто получил удовольствие от рассказа о повешении негров и белого сторонника отмены рабства на его земле, он даже приврал при этом. Затем он воспользовался тяжелыми страданиями своего деда, чтобы заставить других испытать чувство вины. Не ловись на его удочку.

Мы проезжали мимо поля сахарного тростника, раскачивающегося на ветру, пыль поднималась между рядами, как вдруг на шоссе перед нами возник трактор с прицепом, полным тростника. Алафер резко вывернула руль вправо, нажав на звуковой сигнал и выбрасывая гравий из-под колес. Дочь взглянула в зеркало заднего вида, ее ноздри раздувались, глаза расширились.

– Господи, – вымолвила она, – я заговорилась и совсем не заметила этого парня.

Мы многого не замечаем. Но нет пророка в своем отечестве.

Глава 09

Клет сидел в металлическом кресле в комнате для допросов на расстоянии чуть больше десяти метров от камеры, в которой провел последние три часа. Дэн Магелли был не в духе. Он стоял по – фугую сторону стола от Клета, руки в боки, пиджак оттянут назад. Полицейский громко дышал, а его ухоженный вид и обычное самообладание, похоже, не сдерживали натиск нахлынувшей на него злости.

– Твои отпечатки обнаружены в квартирах двух убитых, – громыхал он, – у нас есть свидетель, видевший тебя с Фрэнки Джиакано, непосредственно перед тем, как его пристрелили. У нас есть запись твоего разговора с Биксом Голайтли, которую ты сам сделал за несколько часов до того, как его прикончили в Алджирсе.

– Ага, а ты обыскал мою квартиру и офис без ордера, – ответил Клет.

– Ты отрицаешь, что довез Фрэнки Джи до автобусной станции и купил ему билет?

– А что, избавление. Нового Орлеана от медвежатника – это преступление?

– Ты заплатил наличными за его билет до Лос-Анджелеса. С каких это пор ты начал финансово помогать социопатам?

– Видел однажды, как Фрэнки бездомному четвертак подкинул. Ну и подумал, что не такой уж он и плохой. Если не считать того, что он четвертак бомжу в глаз вкрутил и тот с тех пор им ничего не видел.

– Среди моих сослуживцев достаточно людей, которые с удовольствием подвесили бы тебя за кишки на мясницком крюке.

– Это их проблема. Кстати, ты в курсе, что Диди Джи реально сделал это с одним парнем?

– Я знаю, что ты не последовал за автобусом в Бэтон-Руж с тем, чтобы пристрелить Фрэнки в сортире. Но некоторые из моих коллег считают, что ты достаточно отмороженный, чтобы пойти на все. Когда я выйду из этой комнаты, мне этих людей придется убеждать в том, что они взяли не того парня. Зачем ты купил Фрэнки билет из города?

– Бикс Голайтли и Вейлон Граймз мертвы потому, что пытались меня поиметь. Фрэнки был их партнером. Я и решил, что он следующий. Но с меня хватило. Фрэнки, конечно, мешок с дерьмом, но он не заслужил того, чтобы его мозги размазывали по унитазу.

– То есть ты защищал Фрэнки всей теплотой своего сердца?

– Называй это как хочешь, Дэн.

– Как ты думаешь, кто пришил Граймза и Голайтли?

– Моя работа гоняться за сбежавшими из-под залога уголовниками и фотографировать, как мужья пялят служанок.

– Скажу тебе честно. Единственное, что не позволяет прокуратуре предъявить тебе обвинение в убийстве – это тот факт, что свидетели видели, как кто-то гораздо меньше тебя в одежде, как из вестерна, покидал мужской туалет сразу после того, как Фрэнки пошел на заплыв в луже собственной крови. Надо бы тебе знать, Клет, кто твой настоящий друг.

– Я могу идти?

– Нет. Ты арестован.

– За что это, интересно?

За хранение краденого. Помнишь немецкий «Люгер» под креслом твоей машины?

– Я отобрал «Люгер» у Фрэнки Джи. Не хотел я, чтобы он мне пулю в зад загнал.

– Ну, значит, Фрэнки все-таки достал тебя, хоть из мешка для трупов. Как это тебе нравится?

– Откуда украли «Люгер»?

– Посмотрим, сможет ли это выяснить твой адвокат до того, как ты пойдешь на сделку со следствием.

– Зачем это тебе, Дэн?

– Мы можем держать тебя взаперти как ключевого свидетеля хоть целую вечность. Обвинение в хранении краденого – это лишь чтобы коллегам подыграть. Они, конечно, обвинят меня в том, что я делаю поблажки тебе и Дэйву, но в конце концов все об этом забудут. Не надо, не стоит благодарности. Одно удовольствие подставлять за вас двоих задницу.

– Ты поставил мой «Кадиллак» на штраф-стоянку. Закрыл меня по кое-как сшитому делу. Твои коллеги – тупицы. И я должен быть тебе благодарен? – Клет потер лицо ладонями, словно пытаясь стереть с него усталость, и глянул в сторону окна. – Посади меня в одиночку, ладно? Что-то не тянет меня в общую камеру.

– Ты защищал Фрэнки Джи от кого-то?

– Да от того неизвестного мне чувака, который хотел его прикончить.

– Так от кого же?

Клет, казалось, надолго задумался, прижав лоб к тыльной стороне ладони, словно роденовский мыслитель. Затем он поднял взгляд на Дэна Магелли, как будто только что принял решение всей своей жизни:

– Я видел разносчика с тележкой со жратвой, направлявшегося к общей камере. Если ты меня туда не упечешь, можно мне все-таки сэндвич и кофе? – спросил он.

По мнению Клета, лишь немногие люди действительно понимают, что такое тюрьма и каково это сидеть взаперти, независимо от длительности пребывания. Людей запирают в тюрьмах не просто потому, что они совершили преступление. Совершение преступления – это второстепенный вопрос, блекнущий по сравнению с основным – тем, что тюрьма – это дом для дефективных и часто беспомощных людей, которые просто не могут выжить на воле. Во времена, когда мелким правонарушителям приходится стоять в листе ожидания, чтобы отсидеть свой срок, практически все заключенные, отбывающие серьезные сроки в тюрьме округа, штата или федеральной тюрьме, представляют собой не только патологических тупиц, но и находятся там по своей воле. По крайней мере, в это свято верил Клет.

Из собственного жизненного опыта он знал, что во многих аспектах тюрьма – это не больше, чем самый захудалый бар, открытый допоздна, без окон, без часов работы и без прямого солнечного освещения. Как только ты благополучно прибываешь туда, время останавливается, а все сравнения отмирают. Неважно, насколько ты изуродовал свою жизнь, неважно, насколько постыдными, унизительными, трусливыми и порочными были твои поступки, рядом всегда найдется парень, которому жизнь сдала карту еще хуже, чем твоя, или совершивший еще больше зла, чем ты.

Самый большой недостаток сидения за решеткой, однако, состоит вовсе не в том, как медленно тянется время. Это осознание того, что ты на своем месте и что ты запихнул себя в клетку только для того, чтобы кто-то другой кормил и заботился о тебе. Груднички бывают самых разнообразных цветов и размеров, а некоторые покрыты татуировками от ладоней до подмышек, и вовсе не удивительно, что матерые рецидивисты зачастую являются завсегдатаями топлес-баров.

Вовсе не все эти мысли мелькали у Клета в голове, но некоторые всплывали, и каждая касалась его самого. Он уже давно потерял счет всем камерам и комнатам для допросов, в которых ему довелось побывать, и количеству раз, когда его сажали на цепь и отвозили на утреннее судебное заседание под осторожные взгляды профессиональных злодеев. Было ли случайностью, что он снова и снова оказывался среди них, пытаясь рационализировать свое поведение, глядя на залитое мочой отверстие в полу под звуки дубинки, которой ночной смотрящий проводил по решетке камер, делая вечерний обход? Однажды попав за решетку, негодяи никогда надолго не покидали это место. Они знали друг друга, делили иглы и женщин так, как попрошайки делят тряпки, распространяя свои болезни без сожаления и взаимных упреков. Для большинства из них карта судьбы была сдана в день их рождения. А чем мог оправдать себя Клет?

Светильник в его камере был сломан и непрестанно мерцал, словно раненое насекомое, заставляя его постоянно моргать, пока его веки не стали царапать глазные яблоки, как наждачная бумага. Камера была выкрашена в желто-серый цвет и все еще сохраняла отметины от воды и вздутия краски после пяти дней затопления во время урагана «Катрина», когда тюремщики оставили заключенных кваситься в собственных экскрементах, пока их не спасла группа помощников шерифа из округа Иберия. Стены были испещрены рисунками гениталий, на потолке красовались имена заключенных, выведенные свернутыми в трубку и подожженными газетами, наверное, во время шторма. Унитаз не имел крышки, а его обод был покрыт засохшей массой, о которой Клет даже не хотел думать. Он лег на металлическую койку у задней стены, прикрыв глаза рукой, и подумал о том, почему люди всегда испытывают чувство сострадания по отношению к политическим заключенным. Политические заключенные хотя бы могли утешаться тем, что не сделали ничего дурного, чтобы заслужить подобную участь. Подонки же знают, что они искали свой путь в желудок этого монстра намеренно, упорно, как навозный жук копает себе нору в куче дерьма.

В 8:15 утра надсмотрщик открыл дверь камеры Клета. Этот человек всю свою жизнь проработал в системе, и глубокие складки на темном лице делали его похожим на сморщенный изюм.

– Тебя выкупили, – сообщил он.

– Кто там, Ниг Роузуотер? – спросил Клет.

– Ниг Роузуотер в такое время не просыпался со времен Второй мировой войны.

– Так кто же внес за меня залог?

– Женщина.

– Какая?

– Мне откуда знать? Почему бы тебе не валить отсюда вместе со своими проблемами, Персел?

По какой-то причине эта фраза и ровность тона надсмотрщика беспокоили Клета, но он не мог понять, почему.

– Я тебя чем-то напряг?

– Да, своим присутствием, – ответил тюремщик.

В вестибюле по другую сторону стойки выдачи личных вещей стояла девушка, которую он встретил в ночном клубе в округе Терребонн. Ее волосы цвета ореха светились на фоне залитой солнечным светом улицы.

– Ты внесла мой залог? – спросил Клет удивленно.

– Ты же не сбежишь из-под него?

– Откуда ты знаешь мое имя? Как ты узнала, что меня закрыли?

– Есть у меня дружок в транспортном управлении, так он пробил твой номер. Я звонила тебе в офис, и твоя секретарша сказала мне, где тебя искать.

– Что-то не верится. Мисс Элис не дает такую информацию.

– Пришлось приврать. Я сказала, что я твоя племянница и дело не терпит отлагательств, – с ее плеча свисала бледно-голубая тканевая сумочка с тиснением в виде индейского орнамента. Она открыла ее и протянула Клету его зажигалку «Зиппо». – Ты оставил ее на барной стойке в клубе. На ней глобус и якорь, думаю, ты не хотел бы ее потерять.

– Вот это точно, – ответил Клет.

– Почему ты так быстро убежал из клуба? Ты обидел меня.

– Я не хотел, прости.

– Легко же тебя вывести из себя. Может, тебе таблеток счастья попить?

– В свое время напился, еле с них слез.

– Я жду, – сказала она.

– Чего?

– Ты собираешься пригласить меня на завтрак или как?

– Пойдем в «Кафе дю Монд», там утром лучше всего. Совсем другая публика, не та, что вечером и ночью. Да и весь Квартал такой же. Ты знаешь, за что меня упекли?

– Подозревали в краже или что-нибудь в этом роде?

Они уже вышли на улицу и шли неспешно среди утренней свежести и звуков города.

– Меня подозревали в убийстве, – сказал Клет.

Девушка отпирала дверь своей арендованной «Хонды», всматриваясь в поток машин, и, казалось, не слушала его:

– Да ну? – хмыкнула она.

– На автобусной станции в Бэтон-Руж завалили парня по имени Фрэнки Джиакано. Кто-то зашел за ним в туалет и выпустил три пули ему в голову, – сообщил Персел.

Они сели в «Хонду», его спасительница вставила ключи в зажигание, но не завела двигатель:

– Прости, повтори еще раз.

– Взломщика сейфов, парня по имени Фрэнки Джи, убили в Бэтон-Руже. Полицейское управление Нового Орлеана хотело повесить это на меня, – сказал Клет.

В повисшей тишине он смотрел ей прямо в глаза, еле дыша, изучая каждую черточку ее лица. Он почувствовал, как сжались его легкие, как начало распухать сердце, как будто из крови улетучился весь кислород, как вена вот-вот взорвется у – него на виске. Девушка же небрежно нанесла блеск на губы и посмотрела ему в глаза:

– Если мы отправимся завтракать, ты же не сбежишь от меня снова?

– Нет.

– Хорошо. Это мне бы совсем не понравилось.

Он не мог понять, был ли в ее словах какой-то подтекст. Всю дорогу до «Кафе дю Монд» Клет поглядывал сбоку на ее лицо, и ему казалось, что он видел часть самого себя, причем не самую лучшую, в существовании которой он не хотел себе признаваться.

Они заняли столик под павильоном с хорошим видом на Джексон-сквер, собор и апартаменты Понтальба. Небо светилось голубизной, кусты мирта, пальмы и банановые деревья на площади купались в лучах солнца. Это был один из тех ярких, зелено-золотых дней поздней осени в Луизиане, которые были настолько идеальны во всех своих измерениях, что, казалось, ни зима, ни даже смерть не смогут их одолеть.

– Так ты частный детектив? – спросила она.

– В свое время работал в полицейском управлении Нового Орлеана, но сам себе испоганил карьеру. Это моя вина, не их. Пришлось начать все с нуля, знаешь, каково это?

– Не совсем.

– Я работал на мафиозные кланы в Рино и в Монтане. Но с этим я завязал. У меня есть друг по имени Дэйв Робишо, так он считает, что любой момент жизни это всего лишь первый тайм. Ты можешь проснуться одним утром, послать все к чертям и начать жизнь заново.

– Зачем ты мне это говоришь?

– А ты чем занимаешься?

– Антиквариат, коллекции и все такое. У меня небольшой магазинчик в Ки-Уэст, но большую часть продаж я веду через интернет.

– Ты не знала моего имени, но пробила номерной знак, нашла меня в тюрьме и помогла вернуться на улицу. Ты даже привезла мою зажигалку. Немногие способны сделать такое. Может, у тебя талант?

– Мать рассказывала, что мой отец был морским пехотинцем, погибшим в первой войне в Ираке, поэтому я и привезла тебе твою зажигалку. Но я не уверена, что она говорила правду. Ей на двери в спальню впору было турникет устанавливать.

– Я пытаюсь сказать, что мне не помешал бы ассистент, – сказал Клет.

– И часто тебя так заносит? – спросилась девушка, откусив от булочки.

– Не выспался вчера ночью, да и давление, бывает, зашкаливает.

– Нужно бы тебе получше о себе заботиться, – сказала она, – вот эта дрянь, что мы запихиваем в себя, не поможет ни твоему давлению, ни уровню холестерина в крови.

– У меня два офиса, один здесь и один в Новой Иберии. Это на Байю-Тек, часа два на запад. Ты сколько пробудешь в городе?

– Я не слишком-то слежу за часами и календарем.

– Думаешь, ты смогла бы работать на такого, как я?

– Ты женат?

– Уже нет. А почему ты спрашиваешь?

– Ведешь ты себя странно. Не похоже, чтобы ты зарабатывал кучу денег, либо я не совсем тебя понимаю.

– А что тут понимать?

– Ты так и не спросил, как меня зовут. Гретхен Хоровитц.

– Приятно познакомиться, Гретхен. Предлагаю тебе работать на меня.

– Я никогда не видела тебя на стадионе Литтл Янки. Значит, я тебя видела где-то еще, да?

– Да какая разница? – то ли спросил, то ли буркнул Клет.

– А в бытность морпехом, чем ты занимался?

– Пытался выжить.

– Приходилось убивать кого-нибудь, пока ты сам пытался не умереть?

– Две боевых командировки во Вьетнам. И много ты знаешь про морскую пехоту?

– Я вообще много чего знаю. Даже переняла кое-какие привычки своей матери, но в основном только плохие.

– Но теперь же все может быть иначе, – ответил он.

Гретхен пристально посмотрела на него, не ответив, и Клет вдруг почувствовал, что ее фиалковые глаза вызывали в нем чувства, с которыми он не знал, что делать.

– Спасибо за булочки. Ты же не против пешком добраться до своего офиса? – спросила она. – Ведь он расположен по ту сторону площади, примерно на квартал ниже, верно ведь? Увидимся, приятель, смотри, не выпускай дружка из штанов.

Гретхен оставила пять долларов чаевых под своей тарелкой и исчезла. После ее ухода Клет потер пальцами виски и попытался собрать воедино все, что она только что сказала. Как она могла просчитать точное расстояние до его офиса, и вообще, откуда она узнала, где он находится? Это она проследовала за автобусом Фрэнки в Бэтон-Руж и пристрелила его в туалете? Неужели из его семени вырос психопат? Несмотря на бриз, дувший со стороны реки, казалось, что запах духов его дочери все еще оставался на всем, чего она касалась.

Этой ночью небо в Новой Иберии озарялось странными огнями и электрическими всполохами, зарождавшимися в одиноких черных облаках и за секунды расходившимися волнами по всему небесному полотну, не производя при этом ни звука. Затем по болотам прошел дождевой фронт, насквозь промочивший город и переполнивший стоки на Ист-Мэйн, затопив наш двор, оставив за собой покрывало из серых и желтых листьев. В четыре утра мне показалось, что среди раскатов грома я слышу, как звонит телефон на кухне. Мне снился сон, в котором огромные снаряды, выпускаемые морской артиллерией, отклонялись от курса и со свистом пролетали мимо, прежде чем взорваться в мокрых джунглях.

У меня слегка кружилась голова, когда я поднял трубку телефона, часть меня все еще была во сне, настолько реальном, что я никак не мог стряхнуть его с себя.

– Алло, – прохрипел я в трубку.

– Это Ти Джоли, мистер Дэйв. Вы меня норм слышите? У нас тут настоящая гроза.

По ту сторону окна я видел, как туман катит с байю на деревья, как он давит на окна и двери. Я сел в кресло.

– Где ты? – спросил я.

– Далеко от дома. Здесь прекрасный пляж, а море зеленое. Хотела сказать вам, что у меня все в порядке. Я напугала вас тогда в больнице в Новом Орлеане, не нужно мне было этого делать.

– Ничего не в порядке, Ти Джоли.

– Вам понравились те песни, оставленные мною на айподе? Правда, я уронила его до того, как подарить вам, и теперь он не всегда хорошо работает.

– Ты сказала, что все в порядке. Неужели ты ничего не знаешь о своей сестре?

– А что с ней? Блу – это просто Блу. Она милая. Если уж совсем честно, то у нее голос лучше моего.

– Блу мертва.

– Что?

– Она была убита. Ее тело вынесло на берег в округе Святой Марии.

– Мистер Дэйв, вы прерываетесь. Что вы сказали о Блу? Гроза вот-вот снесет лодку с пляжа в море. Вы меня слышите, мистер Дэйв?

– Да.

– Я не слышу вас. Шторм просто жуть, он пугает меня. Мне пора. Передавайте привет Блу и моему дедуле. Скажите им, что я не смогла до них дозвониться.

Трубка замолчала, и с экрана определителя исчезла надпись «скрытый номер». Когда я вернулся в кровать и откинулся на подушке, Молли уже не спала.

– Ты на кухне что-то готовил?

– Нет, звонила Ти Джоли Мелтон.

Молли привстала на локте. Каждый раз, когда молния разрезала облака, я видел веснушки на ее плечах и груди.

– Я не слышала, чтобы звонил телефон, – возразила она.

– Он меня разбудил.

– Нет, Дэйв, я не спала. Ты разговаривал во сне.

– Она сказала, что ей жаль, что она заставила меня беспокоиться о ней. Ти Джоли не знает, что ее сестра мертва.

– О, Дэйв, – сказала Молли, на ее глаза навернулись слезы.

– Это то, что она сказала. Это была Ти Джоли. Думаешь, я смог бы забыть ее голос?

– Нет, это была не Ти Джоли.

– Она сказала мне, что роняла айпод. Вот почему другие люди не могли слышать песни, которые она туда записала.

– Остановись.

– Я говорю тебе то, что она сказала. Мне это не показалось.

– Ты всех нас сведешь с ума.

– Хочешь, чтобы я вместо этого тебе врал?

– Я почти жалею, что ты бросил пить. Тогда мы хотя бы знали, что делать. Но я не могу так жить.

– Ну и не надо, – буркнул я в ответ.

Я вернулся на кухню, сел в темноте и засмотрелся через окно на Байю-Тек, выходящий из берегов. В водовороте дождя и волн вертелась пустая, без весел, пирога, кружилась и кружилась, двигаясь к повороту реки и наполняясь дождевой водой, готовая сгинуть в глубине канала. Я никак не мог выкинуть образ тонущей пироги из головы. Надо было спросить Ти Джоли о ребенке, которого она носила под сердцем. Надо было спросить ее о многом. Я почувствовал руку Молли у себя на плече.

– Пойдем в кровать, – сказала она мягко.

– Скоро буду.

– Я не хотела тебя обидеть.

– Твои чувства оправданны.

– Я думала, тебе снится Вьетнам. Я слышала, как ты сказал «ложись!».

– Я не помню, что мне снилось, – солгал я, не в состоянии отвести взгляд от пироги, скрывающейся в пенистом водовороте.

Если только преступник сам не является в полицейский участок с чистосердечным признанием или его не ловят с поличным, с точки зрения доказательства вины существуют только два способа раскрыть преступление и привлечь виновного к суду. Либо детектива к преступнику приводит цепочка улик и доказательств, либо полицейский начинает с преступника, и ретроспективно по уликам следует обратно к преступлению. Пока что у меня не было никаких убедительных улик, связывающих Пьера Дюпре с Ти Джоли Мелтон или ее сестрой Блу. Но одну вещь о нем я знал совершенно точно: он лжец. Во-первых, он заявляет, что не знает Ти Джоли, но изображенная на его картине обнаженная женщина на софе как две капли воды на нее похожа. Во-вторых, он говорит, что уже много лет как избавился от сейфа, в котором Фрэнки Джиакано нашел долговую расписку Клета Персела.

Так с чего же начать, если хочешь узнать все о мужчине, чьи физические габариты и скрытая злость сбивают спесь с большинства других мужчин?

Возможно, стоило начать с его жены, которая вот-вот должна была стать бывшей.

Варина Лебуф-Дюпре в свое время являлась объектом эротических снов для всех без исключения представителей мужской половины студенческой братии Луизианского государственного университета. К двадцати пяти годам она доказала, что умело разбивает сердца, опустошает банковские счета и добивается особого успеха в культуре мужчин, в которой женщинами, может, временами и восхищаются, но обычно воспринимают их как приобретение или трофей. Эта девушка ничем не напоминала своего отца, детектива в отставке из полицейского управления округа Иберия. Одно упоминание его имени заставляло чернокожих опускать взгляд, чтобы скрыть страх и отвращение, которые он у них вызывал. Джессе Лебуф назвал свою дочь по имени жены Джефферсона Дэвиса – я так подозреваю, в надежде на то, что это позволит ей достичь того социального статуса, на какой не мог надеяться ни он сам, ни его жена. К несчастью для него, Варина Лебуф любила поступать по-своему, ей было наплевать на свой социальный статус, и она любила, чтобы об этом знали все. В колледже его дочь завивала свои темно-каштановые волосы в дреды и закручивала их вокруг головы, иногда вплетая в них бусины Марди Гра. На танцах она была в приятных на вид платьях, в церкви же – джинсы и розовые кроссовки, а однажды, когда пастор попросил ее встретить в аэропорту знаменитого телевизионного евангелиста, она прибыла в терминал Лафайетт босиком и без бюстгальтера, в вечернем платье, стекавшем с ее фигуры, словно шербет.

Она была столь же скандальна, сколь и прекрасна, и любила надувать губки, заставляя окружающих мужчин страдать от желания впиться в ее рот поцелуем. Некоторые осуждали ее за развратность, но Варина Лебуф всегда вступала в новые отношения без злости или нужды и таким же образом их заканчивала. Хоть она и слыла девушкой, разбивающей сердца, я ни разу не слышал, чтобы хоть один из ее бывших любовников плохо о ней отзывался. На юге Америки бытует грубое выражение, часто используемое для описания возникшего на плантациях протокола брачных и внебрачных отношений. Это весьма оскорбительное и вульгарное выражение, как правило, произносится лишь шепотом, но там, где я вырос, ничто так точно не отражает реальность: «Женишься на тех, кто выше, трахаешь тех, кто ниже». Я слышал, как некоторые женщины говорили, что Варина, выходя замуж, прыгнула выше головы. Я не согласен с этим. Но я точно так же не понимаю, зачем она вышла замуж за отпрыска семьи Дюпре и зачем она переехала в округ Святой Марии, где традиции, соглашательство и низкопоклонство были основополагающими институтами общества.

Утром в понедельник я покинул офис и отправился на своем пикапе в Сайперморт-Пойнт, узкую полоску земли, врезающуюся в залив Вест-Кот-Бланш, где среди кипарисов и дубов в пляжном доме на сваях жил отец Варины. Джессе Лебуф был каджуном, но происходил из Северной Луизианы и был таким законником, к которому другие копы относились скорее с осторожностью, нежели с уважением. Точно так же можно относиться к непредсказуемой сторожевой собаке, или к следователю-садисту, чье присутствие в изоляторе заставляет арестованных дрожать от страха и волнения, или к стрелку на вертолете, добровольно отправляющемуся в каждую командировку в зоны свободного огня, лишь бы пострелять. Джессе всю жизнь травил себя виски и сигаретами, но не выказывал заметных признаков физического разрушения. Когда я нашел его на заднем крыльце, он задумчиво вглядывался в залив, попыхивая сигаретой без фильтра, его катерок покачивался на волнах у небольшого причала. Он поднялся и поздоровался со мной – моя ладонь утонула в его ручище, невозмутимостью лица он напоминал паровой котел, плоская стрижка ежиком блестела от воска.

– Хочешь знать, где моя девочка? – спросил он.

Я оставил ему сообщение на автоответчике и не понимал, почему ему было просто мне не позвонить, но Джессе был не тем человеком, чьи мотивации можно было открыто обсуждать.

– Приятный выдался денек, вот я и решил прокатиться, – ответил я.

Он подвинул стул в мою сторону и спросил:

– Выпить хочешь?

– Я только хотел задать мисс Варине пару вопросов о ее муже.

– Я бы на твоем месте оставил его в покое. Если только ты не собираешься его подстрелить.

– У меня есть основания считать, что у него связи с семьей Джиакано.

Он выдал густой клуб дыма и засмеялся в его завесе:

– Ты это серьезно?

– Думаете, Пьер не стал бы путаться с преступниками?

– Семейка Дюпре не путается ни с какими меньшинствами, тем более с макаронниками в Новом Орлеане. Моей дочери этого добра по горло хватило.

– Какого?

– Такого, что семейка Дюпре считает, что их дерьмо не воняет. Единственный случай, когда они снизойдут до других классов, это если кого-то из них заинтересует чей-то аппетитный зад.

– Вы говорите о Пьере?

– Моя дочь избавляется от них, и это единственное, что имеет значение, – бывший детектив посмотрел вслед лодке с работягами с нефтяных вышек, пересекающей залив. Он сделал последнюю затяжку и щелчком отправил бычок в воду.

– Неужели им мало этого разлива нефти? Вчера вечером мои ловушки на крабов были полны под завязку, но когда я начал их варить, у всех под панцирем оказалась нефть. Я слышал, что с устричными полями то же самое. Говорят, на континентальный шельф идет целый фронт шлама и прочего дерьма. – Джессе зажег еще одну сигарету и сделал затяжку, медленно выпуская дым.

– Я думаю, Пьер Дюпре нечист, – сказал я.

– Нечист в каком плане?

– Я пока не уверен.

– Похоже, у тебя проблемы.

– Вы, случаем, не видели здесь лодку с эмблемой в виде рыбы на носу? «Крис-Крафт» с белым корпусом.

– Нет, не припоминаю.

Похоже, что разговор зашел в тупик. Я спросил номер телефона его дочери.

– Почему бы тебе просто не оставить ее в покое? – спросил Джессе.

– Я думаю, что Пьер Дюпре может что-то знать об убийстве девушки, тело которой всплыло в глыбе льда в округе Святой Марии.

– Тогда иди и поговори с Пьером. Он – сукин сын, и я не хочу портить себе день разговорами об этом подонке. И дочери моей о нем тоже не надо говорить. Почему бы тебе просто не оставить всех нас в покое, Робишо?

– Пожалуйста, зовите меня Дэйв.

– Ты на моей земле, и я могу звать тебя так, как мне угодно, черт тебя побери.

– Вы хотите, чтобы мисс Варину опросил кто-то, кто уважает ее, или какой-нибудь юнец, еще вчера регулировавший движение на перекрестке?

– Трудный ты человек, и всегда был таким. Именно поэтому ты и дошел до своего нынешнего состояния, и поверь, это не комплимент, – проворчал отставной полицейский, записал номер телефона на листке бумаги и протянул его мне: – Она в Лафайетте.

Он погрозил мне указательным пальцем, и я заметил, что ноготь на нем был заточен, как рог:

– И обращайся с моей дочерью хорошо, а не то нам с тобой снова придется побеседовать.

– Знаете, что, мистер Джессе, у меня есть еще один вопрос к вам. Вы сказали, что семья Дюпре – снобы и что они не путаются ни с какими меньшинствами. Но дед-то еврей, к тому же переживший нацистский лагерь смерти. Какой тогда смысл в том, что Дюпре не якшаются с меньшинствами? Разве Дюпре не приобрел свой офис у семьи Джиакано? Или итальянские американцы не являются меньшинством? Я не совсем улавливаю ход ваших мыслей.