Текст книги "Среди Йоркширских холмов"

Автор книги: Джеймс Хэрриот

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 24 страниц)

47

Песик смотрел прямо перед собой в полной неподвижности, словно приклеенный к столу. Он дрожал и, видимо, опасался пошевелить хотя бы головой, а в глазах у него застыл ужас.

В первый раз я увидел его несколько месяцев назад, когда Молли Мини-кан, моя соседка в Ханнерли, вернулась с ним из собачьего приюта сестры Розы, и веселая дружелюбность этой мохнатой дворняжки совершенно меня покорила. И вот теперь – такое!

– Когда у Робби это началось, Молли? – спросил я. Старушка протянула руку к песику и тут же ее отдернула.

– С утра это с ним сделалось. А вечером прыгал, что твой мячик. – Она посмотрела на меня с тревогой. – Так и кажется, он боится, что до него дотронутся.

– Так оно и есть, – ответил я. – Он весь словно окостенел. Похоже на острый приступ ревматизма. Он не взвизгивал от боли?

Старушка покачала головой.

– Ни разу.

– Странно! – Я провел ладонью по напряженным мышцам и легонько нажал на шею. – Будь это ревматизм, он бы как-нибудь показал, что ему больно. Посмотрим, что покажет термометр.

У меня возникло ощущение, что я измеряю температуру чучелу, но, взглянув на термометр, я даже присвистнул: 40,5 градуса.

– Ну, про ревматизм можно забыть, – сказал я. – В подобных случаях температура почти не повышается.

Я осмотрел песика со всем тщанием – пальпировал брюшную полость, прослушал сердце и легкие. Сердце билось учащенно – но причиной почти несомненно был страх. Практически никаких отклонений от нормы мне обнаружить не удалось.

– Наверное, подхватил какую-нибудь инфекцию, Молли, – сказал я, – а такая высокая температура указывает на поражение почек. Но, слава Богу, у нас теперь есть антибиотики. Они в таких случаях незаменимы.

Делая Робби инъекцию, я далеко не в первый раз подумал, что высокая температура по-своему стала ободряющим признаком. Показание для применения наших новых медикаментов. Непонятное заболевание при нормальной температуре вызывало у меня ощущение беспомощности, но в эту минуту я чувствовал себя уверенно, хотя и не знал, насколько точен мой диагноз.

– Вот таблетки. Одну дайте ему днем, вторую – перед сном, а третью – прямо с утра. Я загляну завтра пораньше.

Ну конечно же, антибиотик снимет температуру, и через сутки Робби будет много лучше!

Молли как будто разделяла мое убеждение.

– Мы его скоро вылечим! – Она наклонила к песику седую голову и улыбнулась:

– Дурачок! Так нас напугал.

Семидесятилетняя старая дева, она всегда казалась мне истинным воплощением йоркширской женщины: умелая, спокойная, с большим запасом тихого юмора. Познакомился я с ней, когда ее предыдущая собака попала под трактор. Я прибежал, когда собака уже умирала. Для одинокой старушки потеря единственного друга не могла не. быть тяжким ударом, но Молли не плакала и только поглаживала остывающее тельце, сурово хмурясь. Она была сильной натурой.

По моему совету она поехала в приют сестры Розы и вернулась оттуда с Робби.

Я снял песика со стола и поставил в корзинку, но он даже не попытался лечь, а стоял все так же неподвижно. На меня вновь нахлынуло недоумение.

Я отошел к раковине в углу, наклонился вымыть руки и увидел за крохотным оконцем сад и кролика, который нежился на солнце под корявой яблоней. Различив за стеклом мою физиономию, кролик вспрыгнул и убежал через пролом в старой каменной ограде.

Все в домике и вокруг него было старым – низкий потолок из неоштукатуренных балок, изъеденные временем каменные стены, увитые плющом и ломоносом, некогда красная черепичная крыша, край которой опасно навис над двумя подслеповатыми окошками спальни.

Выходя в дверь, я привычно нагнул голову, чтобы не задеть притолоку, и оглянулся на Робби. Он стоял в той же застывшей позе. Точно вырезанный из дерева.

Утром я застал Молли в саду.

– Ну как Робби? – спросил я с бодростью, какой отнюдь не ощущал. Старушка замялась, явно подыскивая слова, и у меня упало сердце.

– Да получше, пожалуй, но не так чтобы очень.

Но лучше ему не стало ни на йоту. Как и накануне, он стоял у корзинки застывший, дрожащий, и только страх у него в глазах сменился вялой апатией. Я Нагнулся и погладил его.

– Он вообще не может лечь?

– Может, только трудно ему. Полежал в корзинке часа три, а потом вылез и встал вот так.

Я измерил температуру. 40,5 градуса. Антибиотик и таблетки не снизили ее и на десятую. В глубоком недоумении я повторил инъекцию и обернулся к Молли.

– Нужно сделать анализ мочи. Когда вынесете его в сад и он задерет ножку, постарайтесь поймать хоть что-нибудь в глубокую тарелку, а потом слейте вот в этот пузырек.

Молли засмеялась. Она осталась верна себе.

– Попробую, да вот получится ли!

– Да, – ответил я, – задачка не из простых. Но, думаю, вы справитесь. И ведь достаточно нескольких капель.

На следующий день ничего не изменилось. Робби стоял неподвижно, температура упорно держалась на сорока с половиной. Моча оказалась нормальной – ни следов белка, ни иных признаков почечного заболевания.

Я сделал инъекцию другого антибиотика и взял кровь, которую послал в лабораторию на анализ. Оттуда мне позвонили – все в полной норме. Но и после еще пяти утренних визитов и рентгена, также не выявившею никаких отклонений, состояние песика оставалось прежним.

Я стоял посреди кухни и смотрел на моего непостижимого пациента. Выглядел он удручающе: уныло поникший, окостенелый, дрожащий. Оставалось взглянуть в глаза мрачной правде – если я ничего не измыслю, Робби погибнет.

– Попробуем еще кое-что, Молли, – сказал я, вводя песику один кубик дексаметазона, новейшего стероидного препарата, который предусмотрительно захватил с собой. – Вам, наверное, опротивело меня видеть, но я зайду утром поглядеть, не даст ли результатов хоть это лекарство.

Но Молли не дождалась утра. Наши дома разделяла лишь сотня-другая домов, и она постучалась к нам еще до обеда, совсем запыхавшись.

– Ему лучше, мистер Хэрриот! – еле выговорила старушка. – Просто чудо какое-то! Его как подменили. Вы не сходите посмотреть, а?

Меня не надо было просить – я поспешил туда чуть не бегом. Робби выглядел почти как до болезни. Мышечное напряжение еще не совсем исчезло, но он осторожно ходил по кухне, а при моем появлении медленно вильнул хвостом. Ни дрожи, ни угнетенности в глазах. Я даже ахнул.

– Он ел?

– Да. Припал к миске часа через два, как вы ушли.

– Превосходно! – Я измерил температуру. Она снизилась почти до тридцати восьми с половиной. Наконец-то!

– Завтра я все-таки зайду. Думаю, после еще одной инъекции он окончательно поправится.

И действительно, через неделю просто на сердце теплело смотреть, как песик носится по саду и играет с палкой. К нему вернулась вся былая жизнерадостность. Меня, правда, немножко грызла мысль, что я так и не выяснил, чем он страдал, но я со спокойной душой радовался счастливому завершению тягостного эпизода.

И напрасно. Месяц спустя Молли постучалась ко мне совсем расстроенная.

– У него опять началось, мистер Хэрриот.

– О чем вы?

– Совсем как в тот раз. Дрожит и шевельнуться не может.

Вновь инъекция стероидного препарата принесла быстрое выздоровление, но это был не конец, а лишь пролог долгой истории…

Следующие два года я вел нескончаемую битву с загадочным недугом. Неделю за неделей Робби выглядел нормальным и здоровым, затем внезапно возникали грозные симптомы, Молли бежала ко мне, и, едва я открывал дверь, она, наклонив голову набок, говорила со смущенной полуулыбкой: «СОС, мистер Хэрриот, СОС!». Какая бы тревога ее ни терзала, она старалась внести в ситуацию спасительный юмор.

Я бросался в ее домик со стероидным препаратом, и порой состояние Робби оказывалось даже хуже, чем обычно, – к остальным симптомам добавлялись затруднения с дыханием, и у меня возникало ощущение, что я спасаю песика от верной смерти. В процессе этого лечения вслепую я разработал несколько методик. Наилучшие результаты дало сочетание инъекции с курсом стероидных таблеток. В первые дни Робби получал их регулярно, потом – все реже. По заключении курса мы с тоской начинали ждать следующего рецидива.

Порой недели и месяцы проходили благополучно, мы облегченно вздыхали, надеясь, что все-таки одержали победу и прошлое можно забыть как дурной сон. А потом я опять открывал дверь, и Молли, наклонив голову набок, говорила: «СОС, мистер Хэрриот, СОС!».

Это стало частью нашей жизни. С Молли я был знаком и раньше как с близкой соседкой, но теперь она начала рассказывать мне о себе, пока я прихлебывал чай в кухне у оконца, занавешенного снаружи плющом и яблоневыми ветками.

В молодости она была прислугой, а в своем домике прожила тридцать с лишним лет. Однажды ей случилось тяжело заболеть, и она, наверное, умерла бы, если бы в бротонской больнице ей не сделал операцию замечательный хирург сэр Чарлз Армитидж.

Едва Молли заговаривала о сэре Чарлзе, ее лицо озарялось. «Он на весь мир знаменитый и уж умный-то! А со мной был таким душевным. Кто я? Бедная старуха без гроша в кармане, а он со мной обходился, ну прямо как с королевой. Чего только для меня ни делал!»

У нее был еще один герой – киноактер Джон Уэйн. И она не пропускала ни единого фильма с его участием, который шел в нашем маленьком кинотеатре в Дарроуби. А когда она узнала, что и я – поклонник Уэйна, появилась еще одна тема для разговоров. Мы постоянно обсуждали все его роли. «Такой обаятельный мужчина!» – повторяла Молли, посмеиваясь над своим пристрастием.

Однако нашу дружбу черной тенью омрачала болезнь Робби. Я выручал его десятки раз. Естественно, не беря денег. Она ведь жила только на пенсию по старости. В самом начале я предъявлял чисто символический счет, но быстро перестал. Молли постоянно настаивала, чтобы я брал с нее хоть какую-то плату, но, разумеется, об этом и речи быть не могло. Тогда она принялась вязать Хёлен и детям носки и шарфы, а также снабжала нас томатным соусом собственного изготовления.

Когда мне вспоминаются эти годы, в обычные мои профессиональные заботы и хлопоты яркой нитью вплетаются непонятная болезнь Робби, сэр Чарлз Армйтидж и Джон Уэйн.

Иногда я поражался незлобивости песика. При каждой нашей встрече я всаживал в него шприц. Он, наверное, ощущал себя игольником, но стоило окостенению пройти, как он кидался ко мне, бешено виляя хвостом, упирался лапами мне в ногу и восторженно заглядывал в лицо.

Однако со временем припадки стали сильнее и чаще. На песика больно было смотреть, и, хотя мне по-прежнему удавалось его спасать, горький вывод был неизбежен – долгая битва могла завершиться только неминуемым поражением.

Развязка наступила глухой ночью. Далеко за полночь в дверь позвонили, я накинул халат и пошел открывать. На крыльце стояла Молли.

– Вы не придете, мистер Хэрриот? – еле выговорила она вместо обычного шутливого СОС. – Робби очень худо.

Я не стал тратить времени на переодевание, схватил чемоданчик и побежал следом за ней.

Песика свела жуткая судорога, он трясся, хрипел и почти не мог вздохнуть. Такого с ним еще не бывало.

– Вы не усыпите его? – тихо спросила Молли.

– Вы действительно этого хотите?

– Да. Ему ведь конец приходит, я чувствую. И сама больше не выдержу, мистер Хэрриот. У меня тоже не все ладно, а от этого совсем плохо становится.

Да, она приняла правильное решение. Я ввел снотворное в вену и думал, глядя, как он обретает вечный покой, что для него это наилучший выход.

Как и раньше, Молли не заплакала. А только гладила лохматую шерсть и повторяла:

– Робби… Робби…

Я, как был в халате и домашних туфлях, притулился в кухонном кресле у стола, за которым выпил столько чашек чая. Не верилось, что таким оказался финал долгой борьбы.

– Молли, – сказал я минуту спустя, – мне очень хотелось бы добраться до причины.

Она посмотрела на меня.

– Вы про вскрытие? – Она отрицательно покачала головой. – Нет, нет, этого не надо.

Я не мог помочь ни словом, ни делом и ушел, а тайна осталась, скрытая в безжизненном тельце. Бредя через залитый луной сад, мучаясь из-за своего бессилия и неудачи, я подумал, что эта тайна так и не будет никогда разгадана.

Вскоре обычная работа поглотила меня, но забыть Робби не удавалось.

Да, конечно, животные умирают у каждого ветеринара, а собаки – всегда потенциальный источник душевной боли; слишком короток их век. Я знал, что недолго протяну, если буду сопереживать с каждым клиентом, потерявшим четвероногого друга. Но эта мысль не всегда помогала. Не помогла она и с Робби.

Слишком долго я его знал, и воспоминания о нем не стирались. А в довершение всего я ведь каждый день проходил или проезжал мимо домика Молли и видел, как ее седая голова мелькает за оградой в саду, где прежде резвился Робби. Молли казалась такой невыносимо одинокой.

Обычного совета «завести другую собаку» я ей не дал: здоровье старушки заметно пошатнулось, и я знал, что начать все сначала она не сможет.

К несчастью, я не ошибся. Молли умерла через несколько месяцев после Робби. Эта глава была завершена.

Некоторое время спустя я под вечер заехал в приемную и застал там Зигфрида, который смешивал в аптеке какое-то снадобье.

– А, Зигфрид! – сказал я. – Здравствуйте. У меня был мерзейший день! Он поставил бутылку с микстурой на стол.

– В каком смысле, Джеймс?

– Буквально все не задавалось. Во всех случаях наблюдается ухудшение, лучше не стало ни единому, и кое-кто довольно прямо дал понять, что хуже меня ветеринаров не бывает.

– Ну что вы! Вам померещилось.

– Нет уж. Началось прямо с утра, когда я осматривал собаку миссис Каулинг. Симптомы не очень четкие, и я назвал ей различные возможности. А она смерила меня ледяным взглядом и отрезала: «Короче говоря, вы понятия не имеете, что с ней такое!».

– А, пустяки, Джеймс! Конечно, она ничего такого не думала.

– Видели бы вы ее лицо! Ну потом я навестил овцу Джорджа Гриндли. Послеродовой сепсис. Я измерял ей температуру, и вдруг Джордж ни с того ни с сего заявляет: «А знаете, вы же у меня ни одну животину так и не вылечили. Ну, может, с этой повезет!».

– Но это ведь неправда, Джеймс. Ничего подобного.

– Пусть! Однако он же сказал именно так! – Я запустил пальцы в волосы. – Оттуда я поехал почистить корову у старика Хокина. Еще из машины не вылез – он поглядел на меня из-под насупленных бровей и буркнул: «А, это вы! Моя хозяйка говорит: если мистер Хэрриот приедет, то конец». Наверное, я немножко позеленел, потому что он потрепал меня по плечу и добавил: «Как человек вы ей даже очень нравитесь».

– Боже мой! Сочувствую, Джеймс.

– Спасибо, Зигфрид. Не стану вам больше надоедать, но так шло весь день. И тут еще пришлось проехать через мою деревню мимо дома бедной Молли Миникен. А там с аукциона продавали ее мебель и всякие другие вещи. Их в саду нагромоздили, и я опять подумал, что ее собака погибла, а я так и не установил от чего, хотя лечил два года. И Молли знала, что я не знаю, и, конечно, считала меня последней бездарью. Весь день был адским, но эти минуты…

Зигфрид поднял ладонь.

– Послушайте, сколько ветеринаров и врачей так до смерти пациента точного диагноза и не поставили? Вы не первый, не последний. Да у каждого выпадают такие дни, Джеймс, когда все не так. Назовите мне ветеринара, с которым такого никогда не бывало! В компенсацию вас ожидает много удачнейших дней.

Я попрощался и поехал домой. Несмотря на попытки Зигфрида подбодрить меня, настроение оставалось скверным, и, когда я сел за накрытый к чаю стол, Хелен посмотрела на меня вопросительно.

– Что с тобой, Джим? Ты такой тихий.

– Прости, Хелен. Боюсь, лучом солнца я сегодня не буду! – И излил ей мои горести.

– Я думала, что-то с работой не так, – сказала она. – Но ведь на самом деле ты расстраиваешься из-за Молли Миникен, да?

– Да. – Я кивнул. – Як ней относился по-особому. А тут ее вещи в саду… Все так ясно вспомнилось. Мне тяжело думать, что Молли умерла в убеждении, что я чурбан.

– Но она была с тобой такой приветливой, Джим.

– Она была приветливой со всеми. И со мной в том числе. Но она не могла не думать, что я не оправдал ее доверия. Ее нет, а меня мучает, что я стоял в ее мнении невысоко, и ничего уже нельзя исправить.

– У меня есть кое-что, – загадочно улыбнулась Хелен, – чтобы тебя утешить.

Она вышла, и я заинтригованно ждал ее возвращения. Наконец, она вернулась, держа под мышкой что-то вроде картины в рамке.

– Пегги Форд была на аукционе, – сказала она. – И занесла мне вот это. Она висела в спальне старушки, и Пегги подумала, что тебе будет приятно. Вот посмотри.

В рамке была не картина, а картонка. Вверху Молли написала своим бисерным почерком: «Мои самые любимые люди».

А под надписью были наклеены три фотографии – сэр Чарлз Армитидж, Джон Уэйн… и я.

48

Впервые в жизни я видел, чтобы человек снял велосипедные защипки с брючин, выходя из дома.

В этот коттедж меня вызвал некий мистер Колуэлл к заболевшей собаке. Я как раз вылез из машины, когда на крыльцо вышел мужчина, внимательно посмотрел через плечо, нагнулся и снял защипки. И нигде не было видно велосипеда!

– Извините за нескромный вопрос, – сказал я. – Но для чего вам защипки?

Он еще раз посмотрел через плечо, ухмыльнулся и ответил с полной невозмутимостью:

– Здрасьте, мистер Хэрриот. Вот забежал снять показания газового счетчика, ну и обезопасился.

– Обезопасились?

– Ага. От блох.

– Как так – блох?

– Ну да. Колуэллы – люди хорошие, но хозяйка не сказать чтоб такая уж чистюля, и блох у них пруд пруди.

– Но… – Я уставился на него. – Защипки… не понимаю…

– Защипки? – Он засмеялся. – Ну чтобы эти твари мне в брючины не набились. – Он сунул защипки в карман и скрылся за углом, видимо направляясь по следующему адресу.

Я посмеивался ему вслед. Боялся, что к нему в брюки заберутся блохи! Надо же такое придумать. С газовщиком я был знаком много лет, и он всегда казался мне здравомыслящим человеком, и вот нате – настоящая мания. Есть же люди, которые то и дело моют руки. И, конечно, защипки он надевает всякий раз, когда входит в чей-то дом. Я дошел до угла и посмотрел на домики вдоль улицы, но он уже скрылся из виду.

Чего только люди не умудряются вбить себе в голову! Подобные фантазии всегда меня интересовали. Но блошиный комплекс? Что-то новенькое. А вдруг бедняга очень из-за него страдает? Впрочем, расстался он со мной весело насвистывая, а потому, надо полагать, навязчивая идея не оказывает на него гнетущего воздействия. Возвращаясь к своей машине, я улыбался блаженной улыбкой: ведь был четверг, а это – последний вызов, и после него начнется мой выходной день.

Ветеринария составляла суть моей жизни, и ни на какую другую профессию я ее не променял бы, однако в бочке меда имелась ложечка дегтя – занимался я ею круглые сутки. Кроме второй половины четверга. И в четверг я всегда просыпался в радужном настроении, зная, что после полудня мы с Хелен вольными птицами улетим в Бротон. Неторопливо перекусим в одном из чудесных тамошних кафе, потом встретимся с моим приятелем Гордоном Реем, ветеринаром из Боробриджа, и его женой Джин, тоже на краткий срок забывшими про телефон и резиновые сапоги. Вместе побродим по магазинам, выпьем чаю, сходим в кино. Программа, возможно, не ахти какая увлекательная, но нам она сулила благословенный отдых.

А на этот раз нас ждало особое удовольствие: сестры, мисс Уитлинг, столпы Дарроубийского музыкального общества, дали Хелен билеты на концерт симфонического оркестра Халлэ. Побываем в Бротоне, вернемся домой переодеться, заедем за сестрами – и назад в Бротон! Дирижировать должен был мой старый кумир сэр Джон Барбиролли, а от одного вида программы просто слюнки текли: «Кориолан», Скрипичный концерт Элгара и Первая симфония Брамса.

Удовлетворенно вздохнув от одного только предвкушения, я постучал в дверь Колуэллов: максимум час – и мы покатим в Бротон.

Открыл хозяин дома – мужчина лет шестидесяти, в рубашке с расстегнутым воротом, небритый, но приветливо улыбающийся.

– Входите-ка, мистер Хэрриот! – воскликнул он с гостеприимным жестом. – Извиняюсь, конечно, что мы вас заставили сюда тащиться, да только машины у нас не имеется, а псу нашему что-то худо.

– Конечно, мистер Колуэлл. Насколько я понял, его ударила машина.

– Ага. Выбежал утром на мостовую перед почтовым фургоном, ну и полетел вверх тормашками. – Улыбка исчезла с его губ, в глазах появилась тревога. – Может, обойдется? Бедняга Рупи! Мы его так прозвали, потому что он лает по-особому – руп, руп!

Дверь вела прямо в комнату, где воздух был куда более спертым и ароматным, чем в коровнике. Мебель покрывала густая пыль, на столе и на полу в живописном беспорядке валялись газеты, одежда и объедки. Да, чистюлей миссис Колуэлл назвать было трудно.

Тут из кухни появилась сама дама и поздоровалась со мной так же приветливо, как и супруг, но глаза у нее покраснели и опухли от слез.

– Ох, мистер Хэрриот, – сказала она дрожащим голосом, – Рули нас насмерть перепугал. Он в жизни ничем не болел, и вот вдруг… А что, если он не выживет?

Я посмотрел на пса, вытянувшегося в корзине у стены. Дворняга, но с заметной примесью спаниеля. Он глядел печальными глазами, полными ужаса.

– Он сам добрался до дома? – спросил я.

– Нет, мы его на руках принесли, – сглотнув, ответил мистер Колуэлл. – Мы думаем, может, ему хребет перешибло.

– Х-м-м… Ну посмотрим. – Я опустился на колени рядом с корзиной, и Колуэллы тоже встали на колени справа и слева от меня. Я оттянул нижнее веко Рули и увидел розовую конъюнктиву.

– Цвет нормальный. Никаких признаков внутренних повреждений. – Я ощупал ноги, ребра, таз и не обнаружил переломов.

– Ну-ка, старина, поглядим, как ты стоишь, – сказал я, осторожно подсунул руку под живот и начал легонько приподнимать моего пациента. Он протестующе заскулил, и хозяева ответили сочувственными возгласами:

– Бедненький Рупи! Потерпи, малыш! Он у нас молодец. – При этом они нежно его поглаживали.

Но я упрямо продолжал его поднимать, пока он, пошатываясь, не встал на все четыре лапы, а потом позволил ему лечь.

– Ну он как будто дешево отделался, – сказал я. – Ушибы, конечно, и подушечки лап у него ободраны, однако уверен, что ничего серьезного нет.

Колуэллы с воплями радости удвоили свои ласки, а Рупи умильно глядел на всех нас большими, трогательно-грустными глазами спаниеля. Он явно извлекал из ситуации все что мог.

Мы все трое поднялись на ноги, и я открыл чемоданчик.

– Ну-с, сделаем пару инъекций, чтобы уменьшить боль и ускорить заживление лап. – Я ввел стероидный препарат, антибиотик и отсчитал несколько пенициллиновых таблеток. – Конечно, он еще в шоке, но, по-моему, немножечко преувеличивает. – Со смехом я потрепал лохматую голову. – Ты, кажется, стреляный воробей, Рупи.

Колуэллы весело подхватили:

– Вот уж верно, мистер Хэрриот, он всегда представляется! Но по щеке хозяйки сползла еще одна слеза.

– Да только такая радость, что мы его не потеряем… – Тут она быстро утерла лицо тыльной стороной ладони.

– Отпразднуем чашечкой чайку, а, мистер Хэрриот? Времечко у вас найдется?

Меня манил Бротон, но сказать «нет» духа не хватило.

– Отлично! Большое спасибо, но вообще-то я тороплюсь.

Чайник скоро закипел, миссис Колуэлл устроила подобие прогалины в джунглях на столе и водрузила туда чашки. Прихлебывая чай, поглядывая на добродушную пару, на то, как они смеются и с любовью смотрят на свою собаку, я мысленно согласился с газовщиком. Да, Колуэллы, безусловно, хорошие люди.

Провожали они меня, точно триумфатора, рассыпались в благодарностях, махали вслед.

Забираясь в машину, я крикнул:

– Позвоните дня через два, как он будет себя чувствовать, но не сомневаюсь, все будет в порядке.

Я повернул за угол и тут почувствовал зуд в лодыжках. Наверное, щиплют новые носки, решил я и постарался спустить их. Однако странный зуд начал распространяться на икры, и, остановив машину, я засучил брючину. Кожа была вся усеяна черными точками, но эти точки прыгали, скакали, кусались и быстро распространялись все выше. О Господи! Никакой манией газовщик не страдал!

Скорее домой! Но как назло пришлось плестись за двумя нагруженными сеном тракторами, обогнать которые так возможности и не представилось. К тому времени, когда я добрался до «Верхнего лужка», интервенты вторглись на грудь и спину, я просто весь горел и отчаянно ерзал на сиденье.

Хелен кончала переодеваться, собираясь в Бротон, и с изумлением обернулась, когда я вихрем влетел в спальню.

– Мне надо немедленно влезть в ванну! – вырвалось у меня.

– О? Пришлось поработать в грязи?

– Нет. Блохи.

– Что-о-о?!

– Блохи. Миллионы блох. Просто кишмя на мне кишат.

– Но… но… откуда…

– Потом! Пожалуйста, сразу засунь в стиральную машину все, что на мне. Я должен переодеться с головы до ног.

В ванной я мигом разоблачился и погрузился в воду, то и дело окуная голову. Вошла Хелен и в ужасе уставилась на кучу моей одежды, где на фоне белой рубашки резвились ловкие насекомые.

– Ой-ой-ой! – вскрикнула она, брезгливо морщась, подняла все валявшееся на полу вытянутой рукой и скрылась в чулане для стирки.

Мне хотелось остаться в ванне навсегда. Какое наслаждение лежать в воде и, не чувствуя зуда, созерцать всплывших на поверхность черных мучителей. Но я не собирался рисковать, а спустил воду, снова налил ванну и ухнул в нее еще раз. Снова и снова мылил я волосы и скреб кожу. А когда наконец вылез и надел все свежее, то возблагодарил Небеса, что избавился от этой напасти. Такое со мной случилось впервые, и я понятия не имел, какое это страшное испытание. Да, конечно, я читал о страданиях людей в чужеземных тюрьмах, вынужденных спать на блошиных тюфяках, но только теперь постиг всю меру их мук.

Наконец, мы поехали в Бротон, правда, далеко не в том радужном настроении, какое владело нами каждый четверг. Жуткое утреннее происшествие еще не изгладилось из памяти. Однако холмы остались позади, за окнами замелькали пейзажи Йоркской равнины, и мы мало-помалу пришли в себя. Еще немного, и мы будем сидеть за столиком в кафе, свободные от всех забот, а вечером нас ждет редкостная радость – концерт оркестра Халлэ.

Школьником в Глазго, я как-то беседовал с глазу на глаз с легендарным Барбиролли (тогда он еще не был сэром Джоном) при очень своеобразных обстоятельствах. Шотландский оркестр давал концерт для школьников в зале Сент-Эндрю. В антракте я побежал в туалет и вдруг краем глаза заметил в соседней кабинке фигуру во фраке и белом галстуке. Я повернул голову и в трепетном восхищении узрел самого великого дирижера. Бесспорно, странное место для знакомства, но он спросил, понравилась ли мне музыка и что – особенно. А потом расспросил про меня самого. Он был удивительно благожелательным человеком и недаром заслужил любовь и уважение всего мира.

После этой знаменательной встречи я внимательно следил за его судьбой с того момента, когда он сменил Тосканини на посту дирижера Нью-Йоркской филармонии и когда в 1942 году возглавил знаменитый оркестр Халлэ. При малейшей возможности я посещал его концерты – и видел, как съеживается его фигура. Он всегда был невысок, а теперь выглядел миниатюрным и хрупким – но всепокоряющим за дирижерским пультом.

Я принялся рассказывать обо всем этом Хелен, и праздничное настроение почти возвратилось, когда в миле от Бротона я внезапно умолк и замер.

Минуту спустя Хелен посмотрела на меня.

– Что с тобой? Почему ты замолчал? Я осторожно переменил позу.

– Наверное, воображение, но у меня дурацкое ощущение, что по мне прыгают блохи.

– Как! Быть не может. Ты же вымылся дважды и полностью переоделся. Это невозможно.

– Знаю, что невозможно… но все равно у меня такое ощущение.

– Остаточный эффект, Джим. Ты же весь искусан.

– Знаю, – пробурчал я, – но, по-моему, они опять за меня принялись. Хелен ласково взяла меня за руку и ободряюще улыбнулась.

– Одно воображение. Постарайся отвлечься.

Я постарался, хотя, входя в кафе Брауна, слегка извивался. Аппетитные запахи, звяканье ножей и вилок, веселая суета, приветливая улыбка нашей знакомой официантки обычно преисполняли меня приятнейшим предвкушением, точно удар гигантского гонга возвещал начало заветных счастливых часов. Однако на этот раз все было по-другому.

Мы сели за столик и углубились в перечисление йоркширских блюд, которые я просто обожал, – ростбиф с йоркширским пудингом, камбала с картофельной соломкой, пирог из вырезки и почек, воздушный бисквит с вареньем, «пятнистая собака» (пудинг с изюмом) под заварным кремом… Только в мыслях было совсем иное, а когда я заказывал, лицо мое уподобилось улыбающейся маске.

Я ел восхитительный суп и ковырял вилкой в тарелке, как в дурном сне, стараясь игнорировать изощренную пытку, которой подвергался под рубашкой.

Примерно на половине моих мучений к нам, лавируя между занятыми столиками, приблизилась пожилая пара, и мужчина вежливо спросил:

– Не разрешите присесть к вам? А то ни единого свободного места.

– Разумеется, – ответил я, выжимая из себя еще одну улыбку. – Прошу вас.

Они сели. Определить их было нетрудно. Фермер с женой, решившие попраздновать, как и мы. Лет пятьдесят с небольшим, умытые до блеска обветренные лица, на муже – щегольской твидовый пиджак и яркий галстук, в которых ему явно было не очень уютно. Он протянул мозолистую руку за меню, и они приступили к выбору любимых блюд.

– Вот так-то, – сказал он и повернулся к нам. – А вчера вечером землю дождиком хорошо спрыснуло.

Мы согласно кивнули, а я окончательно убедился, что не знаю их. Бротон далековат для большинства моих фермеров. Наверное, они из Уорфидейла…

Хелен прервала мои размышления, больно толкнув меня коленом под столиком, Я поглядел. Ее лицо было полно ужаса.

– Одна у тебя на воротничке, – шепнула она и вскрикнула. – Ой! Она прыгнула!

Да, прыгнула. На самую середину белоснежной скатерти. Я беспомощно смотрел, как за первой прыгнула вторая, затем третья.

Фермер с супругой, прервав попытку завязать дружескую беседу, в изумлении уставились на попрыгуний. Наступило зловещее молчание, которое прервал фермер:

– Ева, столик у окна освободился. Наш обычный. – Он встал. – Вы нас извините?

Мы принялись поглощать последние кушанья с неимоверной быстротой. Не знаю, сколько еще их попрыгало на стол. Мне было не до счета, и теперь я помню только первую зловещую троицу. О десерте мы и думать забыли и, вместо того чтобы обсудить достоинства имбирного пудинга и яблочного пирога, торопливо расплатились и сбежали.

Встречу с Джин и Гордоном пришлось отменить. Только домой! Только в ванну! Я гнал машину на предельной скорости, а перед моим мысленным взором адские создания прыгали и прыгали по белой скатерти. Как это могло произойти? Каким образом второй эшелон блох уцелел вопреки всем принятым мерам? Ответа я не знаю и по сей день. Но произошло именно это.