Текст книги "Гомункул"

Автор книги: Джеймс Блэйлок

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 21 страниц)

Сент-Ив сбежал по полудюжине последних застеленных ковровой дорожкой ступеней и, миновав приемную клуба, выскочил на улицу, где ветер успел разогнать остатки тумана и где толпился явно заинтересованный чем-то народ. Кое-кто оседлал ветви ближайших деревьев; другие устроились на плечах у приятелей; на крыши стоявших вдоль обочины повозок, по прикидке Сент-Ива, забралась изрядная доля лондонского населения – и все они, навострив уши, вслушивались в ветер, что задувал вдоль по тихой вечерней улице.

Издали донеслась серия коротких щелчков – будто дятел осторожно долбил какое-то особенно хрупкое дерево. В толпе поднялся восторженный рев. Затем наступила тишина – и в ней новое постукивание, снова вызвавшее крики восторга. Работая локтями, Сент-Ив принялся проталкиваться в передние ряды – туда, где над горизонтом людских масс торчала голова проповедника. Старик, надо полагать, поднялся на пустой ящик из-под фруктов. В руках он держал что-то перед собой. Сент-Ив не мог толком разглядеть, что именно, – какую-то прозрачную коробку.

Он продолжил двигаться вперед, и море зевак расступалось перед ним. Поражала преобладающая атмосфера религиозного благоговения, накрывшая собою чуть ли не всю улицу. Сколько здесь людей? Достаточно, чтобы составить огромную толпу, это понятно. И толпа была Красным морем, внезапно расступившимся перед Сент-Ивом: чудом возникший узкий проход тянулся вперед на многие футы, и ученый бочком устремился вперед по проходу. Кто-то наступил ему на ногу. Другой пихнул под ребра. Человеческая стена позади него внезапно подалась вперед, уткнув его носом в сальные патлы женщины, одетой, похоже, в ночную рубашку. Его извинения остались не услышанными. «Прошу прощения», – выдавил Сент-Ив, ввинчиваясь в просвет шириной не более дюйма. Проповедник был уже совсем неподалеку, стоял, уставившись в небо и неразборчиво бормоча – даже, быть может, на древних языках.

Спустя еще минуту Сент-Ив, принявший на себя бессчетные злобные взгляды и пару залпов ругани, оказался впереди толпы: перед ним не было уже никого, кроме человека столь малорослого, что им можно было и пренебречь. Старый миссионер заклинал стеклянный куб, в котором Сент-Ив с ужасом увидел частично мумифицированную голову, пыльную и бурую, словно только что из могилы.

Зубы во рту у головы были громадные, Парсонс восхитился бы такими. Что проповедник собирался делать с головой, понять пока не удавалось. Сент-Ив оглянулся на море исполненных немого ожидания лиц, но и люди позади него тоже явно не до конца понимали суть представления, которое надеялись узреть.

Засевшая в ветвях огромного раскидистого дуба банда хулиганов разразилась свистом и улюлюканьем. «Пущай споет!» – выкрикнул кто-то. «Пущай съест че-нить!» – заорал другой. «Таракана! – завопил еще кто-то, поближе. – Дай ей слопать таракана!» С высоты донесся взрыв хохота, дополненный визгом от падения кого-то из хулиганов, не усидевшего на ветке. Новый взрыв хохота слился с гулом быстро терявшей терпение толпы, не настроенной долго выносить непонятные причуды святого. Горстка людей раздавала брошюры, причем кое-кто из помощников Шилоха выглядел так, будто стал жертвой ужасной болезни или находится при смерти. Само их присутствие придавало реалистичность представлению: нелегко спорить с людьми, которые столь очевидно являются провозвестниками апокалипсиса.

Как только смех утих, загадочный дятел быстро забарабанил вновь. Звук шел со стороны проповедника. Сент-Ив вздрогнул: мертвая голова в стеклянном кубе внезапно ожила. Ее челюсти щелкали, словно подчиняясь невидимому двигателю. Что это, если не импровизированный сеанс салонной магии? Стуча, череп даже подскакивал от энтузиазма и мощи собственного клацанья, свисающие пряди волос колыхались в такт.

– Говори, мать! – крикнул старик. – Что ты слышишь? Что видишь? Подними покровы, заслоняющие грядущее, убери чешуи скверны и падения, что душат и ослепляют нас! Говори, заклинаем тебя!

И после этой выкрикнутой фальцетом мольбы послышался хриплый голос, словно принесенный сюда ветром, гнавшим листву по Бейсуотер-роуд. Голос будто бы был частью этого ветра, частью естественного вращения Вселенной. Толпа мгновенно умолкла, в едином движении подавшись вперед, стремясь не упустить слов оракула. Наступила тишина. А затем тишину сотряс крик:

– Вали в монастырь! Пшла! – некий в высшей степени образованный юнец из числа засевших на дубу поспешил поделиться с приятелями своими знаниями[39]39
  «Ступай в монастырь» – неполная цитата из диалога Гамлета и Офелии (У. Шекспир, «Гамлет, принц Датский», акт 3, сцена 1). На елизаветинском сленге XVI века слово nunnery («женский монастырь», англ.) служило распространенным эвфемизмом борделя.


[Закрыть], вызвав у тех приступ неудержимого хохота.

Метнув в веселящихся хулиганов взгляд, полный смеси яда и жалости, Шилох с демонстративным терпением дожидался воцарения тишины. Снова застучали челюсти, явно застав изумленного проповедника врасплох.

– Услш-шь мя-ааа!.. – прозвучал жуткий дрожащий голос.

– Говори! – велел Шилох дергающимся зубам.

– Внемли словам моим!.. – провыла голова.

– Поцелуй меня в зад! – задорно ответили с дуба.

Череп умолк.

– Да вы ее сломали! – прямо в ухо Сент-Иву проорала дама в ночной рубашке, разъяренная поведением шайки на ветвях.

– Заткнитесь же! – рявкнул мужчина у локтя Сент-Ива; непонятно было, кому адресовано это пожелание – даме в ночной рубашке или шумным весельчакам. Череп защелкал снова. Сент-Ив был заинтригован: как эта штука умудряется говорить, не имея плоти на шее, да и шеи как таковой, с плотью или без. Впрочем, толпа явно не более увлекалась физиологией, чем Сент-Ив – смакованием дубленых котлет в компании Парсонса каким-то получасом ранее. Может, это ветер приводил в движение кости ее нижней челюсти, создавая эффект, подобный чуду эоловой арфы?

Едва голос зазвучал вновь, зубы угомонились – казалось, их застали врасплох; прозвучало еще несколько слов – что-то про жуткие создания в пучинах моря, – и голос постепенно умолк, как закрытый водопроводный кран. Каждая новая попытка зубастого черепа заговорить выглядела все более слабой. Шилох уставился на него, тайком встряхивая, словно опасаясь, что тот теряет силу, – наверняка так и было, потому что настал миг, когда голова, замедляя темп, отщелкала с полдюжины трескучих стаккато и то ли по собственной воле, то ли по оплошности проповедника повалилась набок и, по видимости, окончательно испустила дух.

Толпа хлынула вперед – все эти люди, без сомнения, чувствовали себя одураченными и незавершенным спектаклем, которого они так долго дожидались, и обещанными откровениями, которые так и не прозвучали до конца. С ветвей дуба на проповедника посыпался град желудей; сам же Шилох, как хорошо было видно Сент-Иву, стоял озадаченный и раздосадованный. Независимо от цели, которую преследовал проповедник, он, похоже, не жульничал; а вот печать участия Игнасио Нарбондо просматривалась вполне отчетливо.

Видя, что голова смолкла, старик взялся проповедовать толпе с высоты своего ящика. Народ, однако, все напирал, стремясь поглазеть на оскандалившегося пророка, и помощники Шилоха, сцепив руки, окружили предводителя, пытаясь не подпустить толпу к оракулу. Сент-Ив на глазок определил, что «кровяной пудинг» сегодня употребило в пищу менее двух третей оживленных. Опасения Парсонса насчет растущей армии адептов культа оказались не столь пугающи, как на первый взгляд: все воинство Шилоха при желании можно было уморить голодом за какие-то сутки.

Очевидно, мертвецам не под силу сдержать такую толпу, отметил про себя Сент-Ив. Мимо него протискивались все новые и новые зеваки; не двигаясь вовсе, он вскоре оказался на периферии – охваченный нарастающей паникой Шилох побежал в направлении Лейнстер-террас, окруженный своими помощниками. Туда же направился и вынырнувший из-за угла брогам; экипаж остановился в квартале от бегущих людей, поглотил проповедника с троицей приспешников и галопом умчался прочь, унося с собою и говорящую голову, выступлению которой, не без ехидства подумалось Сент-Иву, едва ли суждено пожать благосклонные рецензии в утренних газетах.

XIV
ПЬЮЛ ИСПОЛНЯЕТСЯ РЕШИМОСТИ

Новый Мессия въезжал в Мейфэр, до того крепко зажмурившись, что всякий раз, когда брогам подскакивал на выбоине, на изнанке его век вспыхивали желтые искры. Что же, гадал он, что могло пойти не так? Какая гипотетическая сила была в ответе за провал, постигший дух его бедной, подвергшейся дурному обращению матери? Голова чахла, Шилох видел это, с того момента, как он забрал ее из лаборатории проклятого Нарбондо. Она увядала, как если бы некая живительная сила, питавшая голову, истекала из нее по капле. Неужели этот знак – указание на то, что ему надлежит обуздывать собственное тщеславие? Но он же бескорыстен, беспорочен! Он, потомок того, чьим сыном был, не выбирал себе подобной судьбы. Или нет? Это знание давило на Шилоха всю жизнь, и он страдал под этим грузом все долгие годы лишений. И вот, когда у него появилось средство воздействия на огромные людские массы, когда успех был совсем рядом – только руку протяни, – дух матери подвел его, иссяк, онемел.

Сдавив виски, старик глянул на сидевшего рядом человека: запавшие глаза, мучнистое лицо – один из живых трупов Нарбондо. Видеть его сейчас было невмоготу, хоть несчастный и нуждался в милосердии. Шилох больше не мог и не желал страдать во чье-то благо. Просунул голову за занавеску и замахал рукой.

– Стой! – окликнул он кучера. – Стой, болван чертов!

Брогам качнулся, резко останавливаясь, и проповедник распахнул дверцу:

– Убирайтесь! – устало бросил он. – Пошли все прочь.

Мертвецы тупо уставились на него. Старик сгреб с пола пачку брошюр и вышвырнул за дверцу, прямо в уличную грязь.

– Принесите сюда.

Сидевший рядом мужчина покорно встал и выбрался наружу. Другие столь же послушно последовали его примеру; последний пропахал лицом брусчатку мостовой, получив хорошего пинка под зад. Шилох протянул руку и захлопнул дверь.

– Пошел! – взвыл он, и экипаж рванулся вперед; лишь оставшись в одиночестве, старик мог спокойно обдумать провал.

Этому просто нет объяснения. Или все-таки есть, но Шилох никак не может его отыскать. Что-то царапало сознание – нечто, связанное с увиденным в лаборатории Нарбондо: кисти, барабанящие по клавишам пианино, злосчастный полет обглоданной павлинихи, недолгая бойкость его матушки. Чем все это объяснить? Само собой, не ужимками горбуна с его желтыми миазмами. Шилох должен был уловить, увидеть что-то еще. Дух – вот что там проявилось! Некое живительное присутствие заполнило комнату, заставив взлететь даже полусъеденную птицу. Объяснение лежало совсем рядом, но скрывалось за пределами зрения, за углом коридора его памяти.

Ящик. Неужели он? Ну конечно! Нарбондо водрузил ящик на пианино, и тут же загремели клавиши, зашевелился скелет птицы. Что, если, думал ослепленный внезапным открытием Шилох, если ящик в руках у Нарбондо содержал гомункула?

Неужто горбун оставил ящик на виду, чтобы поиздеваться над Мессией? Зная, что существо в шкатулке по сути приходилось Шилоху отцом? Существо, имевшее власть над жизнью и смертью? Смердящая свинья! Все это время, с самого начала, Нарбондо знал – или нет? С чего тогда он рвался заполучить Нелл Оулсби? И кстати, что насчет самой Нелл Оулсби? Не солгала ли Нелл ему еще тогда, много лет назад, на Ямайке? Невозможно. Слишком искренне она говорила, поддавшись мимолетной слабости. Впрочем, девушка могла допустить ошибку. Раз на то пошло, ящик не был единственным. Их по меньшей мере два.

Проповедник потер скулу. Пусть его обвели вокруг пальца, пусть над ним смеялись все кому не лень, – шкатулка достанется ему! И по праву: Нарбондо остался ему должен.

Пратлоу-стрит погрузилась в тишину. Не было видно совсем никого, даже бродячих собак или кошек. Луна, около часа сиявшая меж перекошенными домами, выстроившимися вдоль улицы, давно уплыла прочь. Окно лаборатории Нарбондо темным-темно – горбун отбыл на всю ночь. Сравнительный успех эксперимента с останками Джоанны Сауткотт, а также добытое знание о местонахождении ящика с гомункулом вновь подняли ему настроение, которое было пошатнулось из-за неудачи Пьюла, так и не добывшего рукопись Оулсби. Полученное от Дрейка приглашение явиться на Уордор-стрит посеяло в Нарбондо кое-какие идеи, всколыхнуло определенные страсти, и визит – приятная праздность, необременительный флирт – затянулся до позднего вечера.

Света фонарей на Вестминстерском мосту хватало для чтения; Биллу Кракену случалось читать и при худшем освещении. А ночные звуки – Темза, клокочущая под мостом, торопясь к морю, тихий шелест разговоров людей, собравшихся у фонарных столбов, – все это казалось Кракену осмысленным, слитым воедино. Особенно река. У Эшблесса много говорилось о реках. Видно, писатель ими особенно увлекался, и лишь редкие главы позволяли читателю отдохнуть, не привлекая реку, обычно именно эту, в качестве иллюстрации для отвлеченных рассуждений, которые будучи лишены чайного оттенка строптивых вод отражали бы мир безжизненным и бледным.

Весь день и большую часть предшествующей ночи Кракен без остановки бродил вдоль русла Темзы, коря себя за то, что не сумел отобрать ящик у ненавистного доктора. Собственная жизнь преставлялась ему сыгранной пьесой. Она опустела, лишилась всякого содержания. Большинство зубов уже выпали. Единственным его достоянием, не считая одежды, был пробитый пулей томик Эшблесса, полный жизнеописаний философов, которые, как бы ни старались заполнить зияющий провал его души, помочь ничем не могли. Его, Кракена, несет течение, и уже совсем скоро он скроется из глаз вовсе, потеряется в сером морском просторе.

Кракен размышлял об этом по пути через Холборн, Сити и Уайтчепел; тяжело ступая, погруженный в раздумья, поздно вечером он оказался за Лаймхаусом, где постоял, озирая лондонские доки. Казалось невообразимым, чтобы на планете существовала коммерция подобных масштабов, чтобы столько тысяч людей слаженно трудились ради определенной цели, чтобы корзина табака, извлекаемая из корабельного трюма в полдень, выныривала из мрака именно в этот момент, ведь всего четвертью часа ранее ее скрывали под собой двадцать пять точно таких же корзин – одно определяло другое, в свою очередь определяясь третьим, будто подчиняясь чьей-то воле и в точном соответствии с неписаным сценарием.

Где же тот сценарий, невесело размышлял Билл Кракен, наблюдая за суетой в доках, что управляет его – торговца кальмарами и вареным горохом, а теперь еще и вора – разболтанной жизнью? Уголовники избили его чуть не до смерти, и в итоге он сам совершил преступление. Где тут логика?

Он поплелся вверх по реке, за доки Санта-Катарины и Лондонский мост, за пирс Олд-Суон – повсюду люди спешили по своим делам, словно их жизни были вычитаны из книги, где вторая страница следовала за первой, а двадцать пятая шла аккурат за двадцать четвертой. В жизни Кракена, однако, все страницы были втоптаны в дорожную грязь. Ветер подхватывал их и мотал туда-сюда над чужими крышами. Кракен болтался там и тут, выглядывая эти, такие важные, бумажки, но их разметало и унесло, – и вот он здесь, в конце путешествия, стоит, опершись о парапет посредине Вестминстерского моста, и глядит на бурлящую внизу черную воду Темзы.

Наугад раскрыл Эшблесса. «Наименьший из всех грехов, – прочел он, – есть обжорство». Ничуточки не помогло. Закрыв глаза, ткнул пальцем. «Камень, который отвергли строители, – посулил текст, цитируя Библию, – соделался главою угла»[40]40
  Библия, Псалтирь, 117: 22–23.


[Закрыть]. Кракен опустил книгу и призадумался. Что он такое, когда не тот самый камень? Тысячи, миллионы людей обтесаны как подобает, они аккуратно пригнаны друг к дружке в пространном и разумном порядке; Кракен же, блуждающий по Лондону, так и не смог отыскать себе нишу, в которую сумел бы втиснуться. Он обтесан иначе, чем прочие.

Но как, деловито вопросил он себя, старина Билл Кракен может оказаться краеугольным камнем? Что придаст ему отваги переступить порог лавки капитана Пауэрса, когда в прошлый раз он покинул ее через окно? Конечно же, изумруд. Это единственный способ. Но вернуться за ним – верная погибель, не так ли? Кракен сунул книжку Эшблесса в карман куртки и поспешил покинуть мост. Очень вероятно, что погибель – не худший из возможных жребиев. Долгое дневное странствие утомило Кракена, но внезапно обретенная решимость и осязаемая цель, пусть даже зыбкая или ошибочная, гнали его вперед упругим, твердым шагом – на север по Уайтхолл, к Сохо и Пратлоу-стрит, где он постарается вернуть должок самому себе.

В тесном номере гостиницы «Бейли» едва хватало пространства, чтобы вместить железную кровать, – но та, к несчастью, не вмещала Уиллиса Пьюла. Ему вконец осточертело пинать ее спинку или застревать щиколоткой в железных прутьях. Газовая лампа у изголовья безбожно шипела и трещала, до того сильно воняя утекающим газом, что алхимику приходилось держать окно приоткрытым, подпирая поднятую створку стопкой книг. Пьюл не мог дождаться того дня, когда сможет наконец распаковать свою библиотеку и расставить фолианты по полкам. Вот тогда он и приступит к настоящим исследованиям. Совершит великое открытие, предъявит миру свой гений.

Пьюл уставился на свое отражение в зеркале, подпертом другой книжной стопкой. Лечебная повязка не принесла ничего путного, разве что помогла остаться неузнанным. Даже в неверном свете газового ночника лицо его казалось воспаленным; кожа выглядела натянутой, почти лоснилась. Подобрав замусоленный том «Химического лечения» Эвглены, Пьюл перечел подробное изложение методов применения очищающих лицо лосьонов и не нашел в них ничего полезного. Одному богу известно, сколько различных пластырей он перепробовал. В лучшем случае они сушили кожу. В этом все и дело, совершенно точно. Завидная емкость черепа Пьюла, избыток мыслительной деятельности перетягивали на себя жидкости из других отделов организма – отсюда сухая, шелушащаяся кожа на руках. Отвратительное состояние его лица вероятнее всего было платой за гениальность.

Вздохнув, Пьюл снова повалился на скрипучую кровать, треснулся локтем о стену и выругался. Такова его участь – всю жизнь провести в предавшем его теле. Временами Пьюлу казалось, что он прикован к огромному паразиту: растленный мешок плоти с чистой, чувствительной и в высшей степени разумной душою внутри. Проницательность, сквозящая в такой постановке проблемы, с легкостью могла бы вызвать восторг, но только не у него. Пьюл видел этот мир насквозь, и мало что могло его прельстить.

Пьюлу часто приходилось сетовать на обычную для гениев проблему: гениальность попросту не самоочевидна. Она явственно проступает в их трудах, однако Пьюл считал любой труд унижением человеческого достоинства. К чему марать руки? И потом, в современных достижениях нет ничего такого, что не представлялось бы очевидным, не было бы претенциозным. Всякий, кто наделен – или проклят – даром прозревать суть вещей, ясно видит пустоту за их хрупкими фасадами. Ему очевидны их фальшь и никчемность. Стоит избавиться от романтической чепухи, и даже лучшие творения поэтов предстанут виртуозно расписанными декорациями, развешанными там и сям с целью скрыть подлинный облик мира, скучный и пустой.

Пьюл испустил очередной вздох и потер кончик носа. Ах, будь он лишен этого горького дара… Чего стоит Нарбондо один! Горбун вдосталь мучил Пьюла, не скупясь на пустые обещания – и только. А кто устроил западню Кракену и отобрал у него ящик? Пьюл. Кто подготовил и осуществил изъятие Джоанны Сауткотт из могилы? Пьюл! Кто выкрал карпа из океанариума? Снова Пьюл! Нарбондо – лишь один из тех навязчивых, низкопробных, эгоистичных пустозвонов, что так любят наделять себя знаками воображаемой власти. Горбун неплохо устроился! Он путается под ногами, присваивает себе заслуги Уиллиса Пьюла, использует его в хвост и в гриву, а в итоге сбежит с изумрудом, оставив именно Пьюла объяснять судье, какой такой наукой они там занимались.

Пьюл нагнулся и, пошарив под кроватью, извлек на свет божий ящик Кибла, отобранный у человека, который попался ему в вагоне поезда. Уже в сотый раз встряхнул его, но ящик вновь не издал ни звука. Да что же там такое, гадал Пьюл. У этой коробки, похоже, вовсе нет никакой крышки. Возможно даже, что ящик специально устроен так, чтобы воспрепятствовать попыткам людей неосведомленных вскрыть его. Он даже мог взорваться! На эту мысль наводили трубка и заводной механизм, прямо как у адской машины. Впрочем, изображенные на ящике звери, разодетые в людские костюмы, кажется, противоречили такой догадке – но разве забавные украшения не могли быть хитростью, отвлекающим маневром?

В оставшемся в лаборатории Нарбондо ящике хранился изумруд, так заверил их Кракен – в стельку пьяный Кракен, не стоит забывать. Но кто готов поручиться, что этот ящик не тот самый, с изумрудом? Эта ручка, возможно, и есть средство открыть его. Хотя, с другой стороны, ею может запускаться часовой механизм. Никто не станет изготавливать устройство, готовое взорваться в его собственных руках. Несомненно, ручка взводит часовую пружину до нужной степени сжатия, а та сама разворачивается, чтобы в итоге произвести подрыв заряда. Или нет? Кто скажет наверняка?..

Мозг Пьюла отвлекся, переводя мысли о часовом механизме ящика в аналогию его собственной жизни – жизни, напряжение которой, как ему казалось, тоже неуклонно ослабевало. Это следствие накопленных знаний, результат работы интеллекта… С ростом осознания человеком природы вещей эти самые вещи бледнеют, почти перестают существовать. Пружина мироздания не столько ослабла сама по себе, сколько стала выглядеть таковой в глазах Пьюла, который, если можно так выразиться, закрутил пружину собственного восприятия до такого состояния, когда мир, за ненужностью сброшенный с плеч, почти исчез; и вот Пьюл стоит теперь на пустынной вершине холма, а простые люди снуют внизу, как жуки, как черви, почти или совсем не пользуясь сознанием.

Путь, лежавший перед Пьюлом, внезапно прояснился. Он достиг перекрестка – точки, где требовалось сделать выбор, совершить некое решительное действие. Спасение кроется в этом поступке. Пьюл подобрал ящик и, держа его перед собой, принялся медленно вращать ручку. Если в результате крышка отскочит на пружине, он узнает, что там внутри. В противном же случае останется заключить, что в ящике бомба – заряд динамита, возможно, – и тогда он просто отнесет эту штуку темными улицами в лабораторию Нарбондо. А попав туда – если только доберется благополучно, ведь эта штука вполне может рвануть по дороге, – он оставит ее на пианино взамен ящика Кракена. Если кабинет Нарбондо и все труды горбуна в результате взлетят на воздух, всю операцию можно будет счесть в высшей степени успешной.

«Потребуется гигантская сила воли, – размышлял Пьюл, – чтобы преодолеть весь Сохо с взведенной бомбой за пазухой». Детонация наверняка отправит к праотцам огромное число невинных людей, ну так что? С точки зрения вечности, чего стоят эти жизни? Разве он уже не установил со всей определенностью их тождество червям и насекомым? Нет худа в том, чтобы наступить на нескольких, и стоит ли сожалеть? Что вообще может выглядеть преступлением в его глазах? Пусть лучше сами пожалеют об утрате Уиллиса Пьюла, так будет вернее.

Он в последний раз оглядел себя в зеркале, выгибая брови, чтобы тем самым усилить производимое впечатление природного ума и надменности. Решение принято. Титаническое усилие воли, которое сокрушило бы низшие создания, за считанные мгновения достигло своего пика и, приведенное в действие, уже не знало сил этого мира, способных противостоять ему.

Пьюл все быстрее вращал ручку. Он чувствовал растущее внутри ящика напряжение: пружина закручивалась все туже. Как и ожидалось! Мрачная улыбка растянула его губы: отскочит ли крышка, как у табакерки с чертиком, чтобы явить изумруд? Не был ли ящик Кракена лишь хитрой уловкой, предназначенной сбить их со следа? Пьюл приник ухом к выступавшей над передней панелью трубке – ему слышались щелчки сложного механизма. Он поднес ящик к лицу, надеясь получше рассмотреть его в падавшем сбоку свете газовой лампы. Сощурив глаз, проследил за ниточкой отсвета внутри трубки, уходящей куда-то вглубь. Громкий щелчок, жужжание; охваченный внезапным ужасом, Пьюл отпрянул.

…или все-таки бомба?

В лицо ему ударила струя неведомого газа. Отплевываясь и кашляя, Пьюл швырнул ящик на кровать. Отравлен… Так и знал! Ящик снова зажужжал, и большое облако зеленой пыли с такой силой вырвалось из трубки, что, хотя Пьюл ничком повалился на пол, газ накрыл его целиком.

В панике откатившись, Пьюл врезался в стену под открытым окном. Стопка книг, удерживавшая створку в поднятом состоянии, полетела на улицу, и окно захлопнулось, наглухо запечатав комнату. Легкие Пьюла исторгли тонкий, испуганный, вибрирующий вопль, что лишь укрепило его уверенность в мгновенном действии отравы. Воздух в комнате уже окрасился синевато-зеленым. Он задохнется в ядовитых парах! Его одурачили, коробка предназначалась горбуну. Предав Нарбондо, Пьюл навлек на себя эту жуткую кару, подписал себе смертный приговор.

Он дергал окно, сражаясь с рамой. Та не поддавалась. В панике оглянувшись по сторонам, он кинулся к двери, увидел пальто, висевшее на вбитом в косяк гвозде, сорвал его и накинул на плюющийся синевой ящик, чтобы хоть немного сдержать бьющий оттуда газ. Подхватил книги заодно с зеркалом и швырнул, что было сил, в упрямое окно, а затем высунул наружу голову и, жадно глотая ночной воздух, следил за полетом осколков стекла и книг с третьего этажа.

Грудь Пьюла вздымалась; в голове немного прояснилось; вернулись равновесие и способность соображать здраво. Конечно, ящик вовсе не является устройством для подачи отравленного газа. Способа, позволяющего верно рассчитать цепь событий, которые привели его на поезд в Харрогейте, не существует. Враги Пьюла не настолько умны. Значит, тут что-то другое. Возможно, он стал жертвой собственного усердия. Что, если, задумался он, в шкатулке действительно хранился изумруд и ей полагалось уничтожить камень при первой же неумелой попытке добраться до него? Может, комнату теперь наполняла изумрудная пыль? Только на кой черт кому-то понадобилось мастерить такой ящик или заказывать его? Неужто безумец Оулсби предпочел уничтожить изумруд, лишь бы не дать нажиться вору? Или тут скрывается нечто большее? Вдруг Оулсби и сам был контрабандистом?

Ну конечно! А что, отличный способ: уж лучше уничтожить и развеять улики, чем позволить им оказаться в чужих руках. До жути остроумно, если так.

Пьюл выпрямился и вернулся в комнату. Праздные измышления ни к чему не приведут. Так или иначе, ящик теперь не представляет для него никакой ценности. Впрочем, пусть Нарбондо повозится с ним какое-то время, а вот ящик из лаборатории должен достаться ему. Пьюл обернул пальто тихо жужжавшую шкатулку, шагнул в открытую дверь и на лестнице налетел на взъерошенного хозяина гостиницы, который начал было ему что-то выговаривать, но затем уставился на него в немом ужасе.

– Будь ты проклят! – крикнул Пьюл, отодвигая мужчину в сторону и расправляя плечи, будто вознамерившись броситься на него с кулаками. Тот с окаменевшим лицом вжался в перила. Пьюл не унимался:

– На что уставился, кретин? Бездушный недоумок!

Воздух свистел в горле у Пьюла. Он не мог дышать. Ему казалось, что лицо хозяина меблированных комнат «Бейли» раздувается, как воздушный шар; потрясение, сквозившее в глазах мужчины, свидетельствовало о прискорбном состоянии самого Пьюла. Кровь прилила к ушам алхимика. Сердце колотилось о грудную клетку. Лицо горело.

С рыком высвобождаемой ярости он, охваченный желанием избить владельца жилья до бесчувствия, обрушить ему на голову тяжелый ящик, руками-ногами вколотить в изогнутый просвет лестничных перил и увидеть, как тело валится вниз, в омут тридцати футов глубиной, пнул хозяина под ребра.

Лицо невольной жертвы вернуло себе подвижность. Хозяин гостиницы взвыл, и этот страшный звук заставил Пьюла бежать длинными прыжками вниз по лестнице, роняя через плечо всё новые проклятия. Какой-то старик выскочил на лестничную площадку из двери своего номера в явном намерении преградить Пьюлу путь, но, едва завидев бегущего, в спешке ретировался. Лязгнул дверной засов. Спустившись, Пьюл выбежал из двери и этим застал врасплох двух едва подошедших к ней женщин. Обе завизжали в унисон; одна сразу осела в обмороке, вторая же метнулась к приоткрытой дверце чулана, словно надеялась там спрятаться.

Пьюл заскрежетал зубами. Вот, враги уже падают пред ним. Да будет так! Никому не удастся его остановить. На улице он помчался со всех ног, летел сквозь черноту ночи, ни от кого не убегая и ни за чем не гонясь, – просто бежал с зажатым под мышкой ящиком, в окружении, как казалось ему, бесчисленного множества демонов. И вот, задыхаясь, весь в поту, Пьюл наконец умерил свой бег возле грязной таверны на Друри-лейн. Кучка завсегдатаев заведения уютно устроилась в сточной канаве, меча монетки в мишень, мелком начертанную на мостовой. Внимания на бегуна они не обратили. Впрочем, когда Пьюл проходил мимо, брошенная монета отлетела от его каблука.

– Эй, друг! – окликнули его в раздраженном, обвиняющем тоне.

Пьюл развернулся. Мужчина изменился в лице, прохрипел невнятное проклятье и нырнул за отворенную дверь таверны. Остальные участники игры, подняв глаза, вскочили и дружно последовали его примеру; дверь захлопнулась с такой силой, что с ее петель на освещенную улицу осыпалась шелуха застарелой ржавчины. И наконец изнутри донесся скрежет волочимых по полу столов и скамей, чьей задачей было подпереть дверь понадежнее.

Пьюл медленно повернулся и возобновил свой путь, сумрачно размышляя о мести, которую он уготовит им всем: удачно заложенная анархистская бомба в клочья разнесет и этих бездельников, и всех нахально ухмыляющихся торговцев карпами. Пьюл направлялся прямиком на Пратлоу-стрит.