Текст книги "Жажда человечности"

Автор книги: Джером Дэвид Сэлинджер

Соавторы: Курт Воннегут-мл,Трумен Капоте,Грэм Грин,Джон Апдайк,Дорис Лессинг,Джойс Кэрол Оутс,Уильям Катберт Фолкнер,Джеймс Олдридж,Джеймс Болдуин,Алан Силлитоу
сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 26 страниц)

Ему, должно быть, трудно было поверить, что у меня голова забита другим и мне не до него. Каждый раз, возвратившись из школы, я заставал его в комнате; он сидел и с надеждой и ожиданием поглядывал на меня. Я же упорно молчал или так грубо отвечал ему на какой-нибудь вопрос, что он наконец уходил.

Сейчас я уже не могу вспомнить, в какой день что произошло. Мне было так паршиво все это время, что я не замечал, как летят недели. Мне на все было наплевать. Все вроде оставалось по-старому, и никаких слов не было произнесено, но Мэйбелл продолжала разъезжать в машине того парня, иногда одаривала меня улыбкой, иногда не замечала совсем. Каждый день после школы я заходил во все места, где мог бы встретить Мэйбелл. Бывали дни, когда она снова становилась прежней, и я начинал верить, что все обойдется. А потом она опять вела себя так, что, не будь она девчонкой, я бы придушил ее. Чем больше я понимал, каким идиотом выгляжу, чем больше мучился от этого, тем упорнее преследовал Мэйбелл.

Простофилю я уже буквально не выносил. Теперь в сто взгляде появилось что-то похожее на осуждение, словно он винил меня в чем-то и заранее знал, чем все кончится. Он вдруг начал быстро расти и почему-то стал заикаться. По ночам его мучили кошмары, и бывали дни, когда его рвало после завтрака. Мать стала поить его рыбьим жиром.

А потом в один прекрасный день между мной и Мэйбелл все было кончено. Я как-то встретил ее на улице возле аптеки и предложил погулять вечером. Она отказалась, я не удержался и съязвил что-то. Мэйбелл взорвалась и наговорила кучу гадостей – сказала, что ей тошно от одного моего вида, что я ей до смерти надоел и вообще никогда не нравился.

Я стоял как истукан и слушал все это, а потом повернулся и медленно побрел прочь.

Несколько дней я безвыходно просидел в своей комнате. Мне никого не хотелось видеть. Когда заходил Простофиля и смотрел на меня своим странным взглядом, я орал на него, чтобы он убирался вон и не мешал мне. Я старался не думать о Мэйбелл, листал старые номера «Популярной механики» или возился с полочкой для зубных щеток, которую когда-то давно начал мастерить, и порой мне казалось, что я довольно успешно справляюсь со своим горем и почти забыл Мэйбелл.

Но наступала ночь, и тут уж я не мог притворяться. Из-за этого, должно быть, все и пошло вкривь и вкось.

Дело в том, что через несколько дней после того, как Мэйбелл так грубо отшила меня, она мне снова приснилась, как в тот, первый раз. Во сне я больно сжал Простофиле плечо и разбудил его. Он легонько тронул меня рукой.

– Что с тобой, Пит?

И тут меня вдруг охватила такая ярость, что я чуть не задохся. Я ненавидел себя, свой дурацкий сон, ненавидел Мэйбелл, Простофилю и все на свете. Я вспомнил, как куражилась надо мной эта девчонка, вспомнил все свои неудачи и обиды, и вдруг мне показалось, что никто никогда меня не сможет полюбить, разве только такое чучело, как Простофиля.

– Почему мы больше с тобой не дружим, как прежде, Пит? Почему…

– Заткнись ты!.. – грубо оборвал я его и, сбросив одеяло, вскочил и зажег свет. Простофиля сидел на широкой кровати, испуганно тараща на меня глаза.

А во мне поднялось такое, что я уже совсем ничего не мог с собой поделать. Такие приступы ярости случаются, должно быть, только один раз в жизни. Слова уже совсем бесконтрольно слетали с языка. Только потом я смог припомнить, что наговорил тогда, и постепенно во всем разобраться.

– Почему мы больше не дружим? Ты это хочешь знать? Да потому, что ты болван, вот почему. Что ты лезешь ко мне со своей дружбой? Мне просто жаль тебя было, вот я и возился с тобой. А так плевать я хотел на твою дурацкую дружбу!..

Если бы я наорал на него или поколотил, это было бы не так ужасно. Но я произнес все это почти спокойно, тихим и размеренным голосом. Простофиля смотрел на меня, открыв рот, и у него был такой вид, словно его ударили под ложечку. Лицо у него стало белее мела, а на лбу выступили капельки пота. Он вытер их тыльной стороной руки, и она застыла в воздухе, словно он защищался от удара.

– Ты что, совсем уже ничего не соображаешь? Мозги у тебя есть или нет? Заведи себе девчонку и сюсюкай с ней о дружбе, а от меня отвяжись. Такие, как ты, зануды и неженки никогда не становятся настоящими парнями.

Я уже совсем не соображал, что говорю. Мне было все равно.

Простофиля словно окаменел. На нем была моя пижамная куртка, и его цыплячья шея, выглядывавшая из широкого ворота, казалась особенно худой и тонкой. К мокрому лбу прилипли волосы.

– Какого черта ты привязался ко мне, ходишь за мной как собачонка? Неужели ты не понимаешь, что ты мне не нужен?

Потом уже я вспомнил, как вдруг начало меняться лицо Простофили. Выражение растерянности и испуга исчезло, рот захлопнулся, глаза сузились, а худые руки сжались в кулаки. Таким я его еще никогда не видел. Он буквально на глазах взрослел. Во взгляде появилось недетское, жесткое и отчужденное выражение. Крупная капля пота, упав со лба, медленно сползала по подбородку, но он даже не заметил этого. Он в упор смотрел на меня своим новым странным взглядом, лицо его застыло, как маска.

– Да разве такие недоумки, как ты, способны понять, что они никому не нужны! Ты слишком глуп, недаром у тебя и прозвище такое – Простофиля.

Я чувствовал себя так, словно внутри что-то оборвалось, упало и разбилось вдребезги. Я погасил свет и сел на стул у окна. Колени дрожали, и меня вдруг охватила такая усталость, что я готов был разреветься.

В комнате было адски холодно. Я довольно долго просидел у окна, затягиваясь завалявшейся, мятой сигаретой. За стеклами были ночь и тишина. В темноте я услышал, как Простофиля наконец улегся.

Злость ушла, я чувствовал одну усталость. На душе было мерзко, потому что я черт знает чего наговорил двенадцатилетнему мальчишке. Зачем я сделал это? Я понимал, что надо подойти, объяснить все, помириться, но я не сдвинулся с места. Я решил, что обязательно сделаю это завтра утром. Прошло еще какое-то время, а потом я, стараясь, чтобы не скрипнула ни одна пружина, осторожно улегся рядом с Простофилей.

Утром, когда я проснулся, его уже не было. А когда я увидел его и хотел было что-то сказать, он смерил меня таким чужим и враждебным взглядом, что слова застряли в горле.

Случилось все это месяца два или три назад. Теперь Простофилю не узнать, он очень повзрослел и вытянулся. Мне кажется, он растет быстрее всех мальчишек своих лет. Сейчас он почти с меня ростом, стал шире в плечах и уже не такой тощий, как прежде. Он больше не донашивает мое старье, а сам купил себе первую пару длинных брюк и носит их с кожаными подтяжками.

Это те перемены, которые сразу бросаются в глаза и которые можно описать словами.

Что касается моей комнаты, то теперь я в ней не хозяин. У Простофили появились друзья – у них что-то вроде клуба. Когда им надоедает рыть траншеи на каком-нибудь пустыре и играть в войну, они торчат в моей комнате. На дверях намалевали яркой краской дурацкую надпись: «Берегись, если сунешься сюда без приглашения», а под нею нарисовали череп, скрещенные кости и еще какие-то буквы и знаки.

Кто-то притащил радиоприемник, и он орет не переставая. Однажды, войдя в комнату, я услышал обрывок разговора – один из мальчишек, понизив голос, рассказывал о том, что он тайком подглядел в машине старшего брата. Мне нетрудно было догадаться, о чем идет речь. «Этим он с ней и занимался, понятно? Прямо в машине…» На лице Простофили лишь на мгновение мелькнуло прежнее выражение детского испуга и удивления, а потом оно снова стало жестким и недобрым.

– Подумаешь, дурак, сделал открытие! Будто мы не знаем, чем они там занимаются!

Моего присутствия они словно не заметили. А затем Простофиля стал рассказывать, как через два года уедет на Аляску, чтобы стать охотником.

Но все же я заметил, что Простофиля предпочитает держаться особняком. Самое страшное для меня – это когда мы с ним остаемся одни в комнате. Он ничем не занимается, просто лежит на кровати в своих длинных вельветовых брюках с подтяжками и не сводит с меня взгляда, в котором я уже улавливаю презрение. Я что-то бесцельно перекладываю на столе и никак не могу сосредоточиться, чувствуя на себе этот недобрый взгляд. И это теперь, когда мне во что бы то ни стало надо заниматься, потому что я уже завалил три предмета, и, если завалю еще английский, мне не окончить школу в будущем году. Я не собираюсь оставаться недоучкой, поэтому для меня это очень важно. Мэйбелл давно меня не интересует, как, впрочем, и все другие девчонки. Только одно не дает мне покоя – это то, что произошло между мной и Простофилей. На людях мы еще перекидываемся словами, а оставшись одни, молчим. Я больше не называю его Простофилей и стараюсь не забывать, что зовут его Ричард. В те вечера, когда он дома, я не могу заниматься и поэтому торчу на углу у аптеки, курю и убиваю время в обществе каких-нибудь бездельников.

Я хочу теперь только одного – чтобы все уладилось. Мне очень не хватает моей короткой дружбы с Простофилей. Если бы мне сказали, что я когда-нибудь пожалею об этом, я бы не поверил. Но все слишком далеко зашло, и исправить уже ничего нельзя. Вот если бы мы с Простофилей подрались как следует, может быть, это помогло бы. Но не могу же я лезть с кулаками на мальчишку, который на четыре года моложе меня. К тому же, когда я ловлю на себе его взгляд, мне кажется, что, случись такая драка, Простофиля с радостью прикончил бы меня.

Перевод Т. Шинкарь

Курт Воннегут
Ложь

Стояла ранняя весна. Неяркое солнце прохладно касалось серого, слежавшегося снега. Небо просвечивало сквозь ветви ивы, где пушистые барашки уже готовились брызнуть золотой дымкой цветения. Черный «роллс-ройс» несся по коннектикутскому шоссе из Нью-Йорка. За рулем сидел негр-шофер Бен Баркли.

– Не превышайте скорости, Бен, – сказал доктор Ремензель, – пусть эти ограничения и кажутся нелепыми, все равно надо их придерживаться. Спешить некуда – времени у вас предостаточно.

Бен сбавил скорость.

– Машине-то по весне будто самой невтерпеж, так и рвется вперед, – объяснил он.

– А вы старайтесь ее сдерживать, – сказал доктор.

– Слушаюсь, сэр! – сказал Бен. И, понизив голос, заговорил с Эли Ремензелем, тринадцатилетним сыном доктора, который сидел с ним рядом: – Весне всякая тварь радуется – и человеки и звери, – сказал Бен. – Даже машине и той весело.

– Угу, – сказал Эли.

– Всем весело, – сказал Бен. – Небось и тебе тоже весело?

– Да, да, – бесцветным голосом сказал Эли.

– Еще бы! В такую школу едешь, в самую распрекрасную.

«Самая распрекрасная школа» называлась Уайтхиллской мужской школой. Это был частный интернат в Норс-Мартоне. Туда и направлялся «роллс-ройс». Надо было зачислить Эли на осенний семестр, а его отцу, окончившему эту же школу в 1939 году, принять участие в собрании попечительского совета школы.

– Сдается мне, что малому не так уж весело, доктор, – сказал Бен. Но говорил он это не всерьез. Просто весна располагала к бесцельной болтовне.

– Что с тобой, Эли? – рассеянно спросил доктор.

Он просматривал чертежи – план пристройки нового крыла в тридцать комнат к старому корпусу, носившему имя Эли Ремензеля, – в честь прапрадедушки доктора. Доктор Ремензель разложил планы на ореховом столике, прикреплённом к спинке переднего сиденья. Доктор был человек крупный, солидный, хороший врач, лечивший людей по призванию, а не ради денег, так как от рождения был богаче шаха персидского.

– Тебя что-то беспокоит? – спросил он Эли, не отрываясь от чертежей.

– Не-ее… – сказал Эли.

Сильвия, красивая мать Эли, сидела рядом с доктором и читала проспект Уайтхиллской школы.

– Будь я на твоем месте, – сказала она сыну, – я бы не знала, куда деваться от радости. Ведь начинаются лучшие годы твоей жизни – целых четыре года!

– Угу! – сказал Эли.

Он не обернулся к ней, и ей пришлось разговаривать с его затылком, с копной жестких курчавых волос над белым крахмальным воротничком.

– Интересно, сколько Ремензелей училось в Уайтхилле? – спросила Сильвия.

– Это все равно что спрашивать, сколько на кладбище покойников, – сказал доктор и сразу ответил и на старую шутку, и на вопрос Сильвии: – Все до одного!

– Нет, я спрашиваю: если бы сосчитать всех Ремензелей, которые там учились, каким по счету был бы Эли?

Вопрос явно не понравился доктору Ремензелю – что-то в нем было бестактное.

– Там счет вести не принято, – сказал он.

– Ну примерно, – настаивала Сильвия.

– О-оо! – протянул он. – Пришлось бы просмотреть все списки с конца восемнадцатого века, чтобы сосчитать хоть приблизительно. Да еще надо решить, считать ли Ремензелями всех Шофилдов, Гэйли, Маклелланов.

– А ты прикинь примерно, прошу тебя, – сказала Сильвия, – хотя бы сколько было настоящих Ремензелей?

– Ну, примерно человек тридцать. – И доктор, пожав плечами, снова зашуршал калькой.

– Значит, Эли будет тридцать первым! – сказала Сильвия, просияв от радости. – Слышишь, милый, ты – тридцать первый номер, – сказала она затылку сына.

Доктор Ремензель снова зашуршал калькой чертежей.

– Я вовсе не хочу, чтобы он, как осёл, повторял всякую чушь, вроде того, что он, мол, тридцать первый Ремензель.

– Ну, он и сам понимает, – сказала Сильвия.

Она была бойкая женщина, честолюбивая, но из бедной семьи. После шестнадцати лет замужества она по-прежнему откровенно восхищалась семьями, где богатство переходило по наследству из поколения в поколение.

– Я вот что сделаю, – просто для себя, а вовсе не для того, чтобы Эли ходил и хвастался, – сказала Сильвия. – Пока ты будешь на собрании, а Эли в этой самой приёмной комиссии или как она там называется, я пойду в архив и сама выясню, какой Эли по порядку.

– Отлично, – сказал доктор Ремензель, – пойди поищи.

– И пойду! – сказала Сильвия. – По-моему, это очень интересно, хотя ты и не согласен.

Она выжидательно замолчала, но возражений не последовало. Сильвия очень любила показывать мужу, какая она непосредственная и какой он сдержанный, любила в конце спора говорить: «Ну что ж, наверное, я в душе прежняя сельская простушка, но какой я была, такой и останусь, придётся тебе с этим примириться».

Но сейчас доктору Ремензелю было не до пререканий: он весь погрузился в план нового корпуса.

– А в новых комнатах будут камины? – спросила Сильвия. В старом общежитии во многих комнатах были Очень красивые камины.

– Но это обошлось бы вдвое дороже, – заметил доктор.

– Хочу, чтобы у Эли, если можно, была комната с камином, – сказала Сильвия.

– Они для старшеклассников.

– Ну, может, найдётся ход…

– Это какой же «ход»? – сказал доктор. – По-твоему, я должен потребовать, чтобы Эли дали комнату с камином?

– Ну уж и потребовать… – сказала Сильвия.

– Настоятельно попросить, да? – сказал доктор.

– Может быть, я до сих пор в душе все такая же простушка, – сказала Сильвия, – но вот смотрю я проспект, вижу, сколько зданий носит имя Ремензелей, смотрю дальше – сколько сотен тысяч долларов Ремензели пожертвовали на стипендии… Ну как тут не подумать, что человек, носящий это имя, должен пользоваться хоть какими-то, хотя бы самыми малюсенькими, привилегиями.

– Так вот, разреши тебе сказать совершенно определённо, – сказал доктор Ремензель, – ни в коем случае не вздумай просить для Эли каких-то поблажек, понимаешь, ни в коем случае!

– Я и не собираюсь, – сказала Сильвия. – И почему ты всегда думаешь, что я поставлю тебя в неловкое положение?

– Ничего подобного, – сказал доктор.

– Но разве мне нельзя думать, о чем хочу? – сказала Сильвия.

– Думай, пожалуйста, – сказал доктор.

– И буду! – сказала она весело, ничуть не смутившись, и наклонилась над чертежами. – Как по-твоему, этим людям понравятся их комнаты?

– Каким людям? – сказал он.

– Ну, этим африканцам, – объяснила она. Речь шла о тридцати мальчиках из Африки, которых по просьбе госдепартамента должны были в будущем семестре принять в Уайтхилл. Из-за них и расширяли общежитие.

– Специально для них комнат не будет, – сказал доктор. – Их отделять от других не собираются.

– Вот как! – сказала Сильвия и, немного подумав, спросила: – А может так случиться, что Эли попадёт в комнату с одним из них?

– Новички тянут жребий – кого с кем поселят, – сказал доктор. – В проспекте есть и эта информация.

– Эли! – окликнула сына Сильвия.

– М-мм? – промычал Эли.

– Как тебе понравится, если придётся жить в одной комнате с каким-нибудь африканчиком?

Эли равнодушно пожал плечами.

– Тебе это ничего? – спросила Сильвия.

Эли опять дернул плечами.

– Наверно, ничего, – сказала Сильвия.

– То-то же, – сказал доктор.

«Роллс-ройс» поравнялся со старым «шевроле» – такой развалюхой, что задняя дверца была подвязана бельевой веревкой. Доктор Ремензель мимоходом взглянул на водителя и вдруг, обрадованный, взволнованный, крикнул своему шоферу:

– Не обгонять! – Перегнувшись через Сильвию, доктор открыл окно и закричал водителю «шевроле»: – Том! Эй! Том!

Это был старый товарищ доктора по Уайтхиллу. На нем был шарф уайтхиллских цветов, и он помахал этим шарфом в знак того, что узнал доктора Ремензеля. Потом, указывая на славного сынишку, сидевшего рядом, он знаками и жестами показал, что везет его в Уайтхилл.

Доктор Ремензель, расплывшись в улыбке, в свою очередь, кивнул на растрёпанный затылок Эли, показывая, что и они едут туда же. В свисте ветра между машинами они ухитрились договориться, что позавтракают вместе в Холли-Хаузе – старинной гостинице, где обслуживали только посетителей Уайтхилла.

– Все! – сказал доктор Ремензель шоферу. – Поезжайте!

– Знаешь, – сказала Сильвия, – право же, кто-нибудь должен написать статейку… – Она обернулась, посмотрела в окно на старую машину, тарахтящую далеко позади: – Нет, правда, кому-то надо написать.

– О чем? – спросил доктор. Вдруг он заметил, что Эли, сгорбившись, почти сползает с сиденья. – Эли! Сядь прямо! – сказал он резко и снова обернулся к Сильвии.

– Обычно думают, что эти частные школы только для снобов, для богачей, – сказала Сильвия, – но ведь это неправда!

Она перелистала проспект и нашла нужную цитату.

– «Принцип школы Уайтхилл, – прочла она, – состоит в том, что, даже если семья не в состоянии полностью оплатить обучение ученика в нашей школе, это не должно лишать ребенка возможности учиться. Поэтому приёмная комиссия ежегодно выбирает примерно из трех тысяч желающих сто пятьдесят самых способных, самых талантливых мальчиков, даже если кто-нибудь из них не может внести две тысячи двести долларов за обучение. Тот, кто нуждается в финансовой поддержке, получает ее полностью. В некоторых случаях школа берет на себя заботу об одежде и оплату проезда для стипендиатов». – Сильвия тряхнула головкой: – По-моему, это просто поразительно! А многие даже не понимают, что сын какого-нибудь простого шофера тоже может поступить в Уайтхилл.

– Если хватит способностей, – сказал доктор.

– И благодаря щедрости Ремензелей, – добавила Сильвия с гордостью.

– И многих других людей, – сказал доктор.

Сильвия снова стала читать вслух:

– «В 1799 году Эли Ремензель положил начало нынешнему фонду стипендий, пожертвовав школе сорок акров земли в Бостоне. Школа до сих пор владеет участком в двенадцать акров, который в настоящее время оценивается в три миллиона долларов».

– Эли! – сказал доктор. – Сядь же прямо! Что с тобой?

Эли выпрямился было, но тут же, почти соскальзывая с сиденья, уныло осел всем телом, как снеговик в адском пламени. По вполне уважительной причине ему хотелось съежиться, сжаться в комок, исчезнуть, умереть. Но он не мог заставить себя открыть родителям, что это за причина. Все дело было в том, что он знал: ни в какой Уайтхилл его не примут. Он провалился на вступительных экзаменах. А родители об этом не знали, потому что Эли нашёл роковое извещение в почтовом ящике и порвал его в клочки.

Доктор Ремензель и его жена ни секунды не сомневались, что их сын будет принят в Уайтхилл. Им казалось немыслимым, что Эли туда не попадёт, поэтому они даже не поинтересовались, как Эли сдал экзамены, и не удивлялись, что до сих пор не было никаких извещений.

– А что нашему Эли придётся делать для зачисления? – спросила Сильвия, когда их черный «роллс-ройс» пересёк границу Род-Айленда.

– Понятия не имею, – сказал доктор. – Кажется, у них там теперь всякие сложности: надо заполнять какие-то анкеты чуть не в четырех экземплярах, какие-то карточки – словом, бюрократизм. Да и вступительные экзамены тоже новшество. В мое время директор просто беседовал с мальчиком. Бывало, директор только взглянет на него, задаст два-три вопроса и скажет: «Для Уайтхилла подходит».

– А говорил он когда-нибудь «не подходит»?

– Ну как же, конечно, – сказал доктор Ремензель, – попадались ведь и безнадёжные тупицы и всякое такое. Нужно же придерживаться какого-то уровня. Всегда так было. Вот сейчас эти африканцы тоже должны соответствовать определённому уровню, как и все остальные. Принимают их, конечно, потому, что госдепартамент желает установить дружеские связи с их странами. Но мы поставили свои условия. Они все тоже должны соответствовать определённому уровню.

– Ну и как? – спросила Сильвия.

– Как будто хорошо, – сказал доктор Ремензель. – Как будто их всех приняли, а ведь им пришлось сдавать те же экзамены, что и нашему Эли.

– Трудный был экзамен, милый? – спросила Сильвия сына. До сих пор ей и в голову не приходило задать ему этот вопрос.

– Угу, – сказал Эли.

– Что ты сказал? – переспросила она.

– Ага, – сказал Эли.

– Очень рада, что у них такие строгие требования, – сказала она, но тут же поняла, что так говорить глупо. – Да, конечно, у них требования очень высокие. Потому и школа так широко известна. Потому и те, кто ее кончает, отлично устраиваются в жизни.

И Сильвия снова погрузилась в чтение проспекта и развернула карту «Луга», как по традиции называли территорию Уайтхилла. Она перечитала названия всех мест, носящих имя Ремензелей: птичий заповедник имени Сэнфорда Ремензеля, каток имени Джорджа Маклеллана Ремензеля, общежитие имени Эли Ремензеля, а потом прочла вслух четверостишие, напечатанное в углу карты:

 
Когда весенний вечер
Окутает старый сад,
Уайтхилл, наш милый Уайтхилл,
Все мысли к тебе летят.
 

– Знаешь, – сказала Сильвия, – все-таки эти школьные гимны, когда их читаешь, чуть-чуть пошловаты. Но когда я слышу, как Клуб весельчаков поет эти слова, мне кажется, что на свете нет ничего прекраснее, даже плакать хочется.

– М-мм… – сказал доктор Ремензель.

– А кто автор – тоже кто-нибудь из Ремензелей?

– Не думаю, – сказал доктор. И вдруг вспомнил: – Погоди-ка. Это же новая песенка. И написал ее вовсе не Ремензель. Том Хильер ее сочинил, вот кто.

– Тот самый, в старой машине, мы еще его обогнали?

– Ну да, – сказал доктор Ремензель. – Том ее и сочинил. Помню даже, как он ее сочинял.

– Значит, ее написал мальчик, который учился бесплатно? – сказала Сильвия. – Ну, как это мило! Ведь он учился на стипендию, верно?

– Да, отец у него был простым механиком в гараже.

– Слышишь, Эли, в какую демократическую школу ты поступаешь! – сказала Сильвия.

…Полчаса спустя Бен Баркли остановил машину у Холли-Хауза – старинной сельской гостиницы, которая была на двадцать лет старше американской республики. Гостиница стояла у самой территории Уайтхилла, башенки и крыши школьных зданий поднимались вдали над нетронутой зеленью птичьего заповедника имени Сэнфорда Ремензеля.

Бена Баркли отпустили с машиной на полтора часа. Доктор Ремензель провёл Сильвию с Эли в знакомый зал – невысокие потолки, оловянные кружки на полках, старинные часы, чудесная деревянная мебель, внимательная прислуга, изысканные блюда и напитки.

В ужасе от того, что его ожидало, Эли неуклюже толкнул локтем огромные стоячие часы, и они жалобно застонали.

Сильвия на минутку вышла. Доктор Ремензель с Эли остановились на пороге ресторана, где хозяйка поздоровалась с ними, называя их по имени. Их усадили за столик под портретом одного из трех воспитанников Уайтхилла, ставших президентами США.

Посетители вскоре наполнили ресторан. Пришли целые семейства, и в каждой семье был хотя бы один ровесник Эли. Многие мальчики – пожалуй, большинство из них – были в форме: уайтхиллский свитер, черный с голубыми кантами и эмблемой Уайтхилла на кармашке. Те, кому, как Эли, еще не полагалась эта форма, просто жили надеждой как можно скорее надеть ее по праву.

Доктор заказал себе мартини, потом обратился к сыну:

– Твоя мама, кажется, думает, что ты должен пользоваться тут особыми привилегиями. Надеюсь, ты сам так не считаешь?

– Нет, сэр, – сказал Эли.

– Мне было бы до чрезвычайности неловко, – сказал доктор Ремензель весьма высокопарным тоном, – если бы мне стало известно, что ты используешь фамилию Ремензель, полагая, что Ремензели – какие-то особенные люди.

– Знаю, – сказал Эли с несчастным видом.

– Все ясно, – сказал доктор. Больше ему об этом говорить не стоило.

Он обменялся короткими приветствиями с входившими в зал знакомыми, раздумывая, для кого же накрыт длинный банкетный стол вдоль стены, и решил, что, наверно, ждут в гости спортивную команду. Вернулась Сильвия и резким шепотом напомнила Эли, что полагается вставать, когда дама подходит к столу.

Сильвию распирало от новостей. Оказывается, объяснила она, большой стол накрыт для тридцати приезжих африканцев.

– Уверена, что столько цветных здесь никогда не кормилось с тех пор, как основан Уайтхилл, – сказала она тихо. – До чего же быстро времена меняются!

– Ты права, что времена меняются быстро, – сказал доктор Ремензель, – но не права насчёт того, что тут никогда не кормили столько цветных: ведь здесь проходил самый оживлённый участок Подпольной Дороги.

– Неужели? – сказала Сильвия. – Как интересно! – Она оглядывала помещение, вертя головкой, как птица. – Ах, здесь все так интересно! Хотелось бы только, чтобы и на Эли был форменный свитер!

Доктор Ремензель покраснел.

– Он еще не имеет права, – сказал он.

– Знаю, знаю, – сказала Сильвия.

– А я уже решил, что ты собираешься просить разрешения немедленно облачить Эли в форму, – сказал доктор.

– Вовсе я не собираюсь. – Сильвия немного обиделась. – Почему ты всегда боишься, что я поставлю тебя н неловкое положение?

– Да нет же. Извини, пожалуйста. Не обращай внимания.

Сильвия сразу повеселела, положила руку на плечо Эли и, сияя улыбкой, посмотрела на посетителя, который только что остановился в дверях зала.

– Вот кто для меня самый дорогой человек на свете, кроме мужа и сына, – заявила она.

В дверях стоял доктор Дональд Уоррен, директор Уайтхиллской школы, худощавый джентльмен лет за шестьдесят – он проверял вместе с хозяином гостиницы, все ли готово к приёму африканцев.

И тут Эли вдруг вскочил из-за стола и бросился вон из зала – лишь бы вырваться из этого кошмара, удрать поскорее подальше. Он резко рванулся мимо доктора Уоррена, хотя хорошо его знал и тот успел окликнуть его по имени. Доктор Уоррен грустно посмотрел ему вслед.

– Черт подери! – сказал доктор Ремензель. – Что это на него нашло?

– Может быть, ему стало дурно? – сказала Сильвия.

Но разбираться дальше Ремензелям не пришлось, потому что доктор Уоррен быстрым шагом подошёл к их столику. Он поздоровался с ними, явно смущённый поведением Эли, и спросил, нельзя ли ему подсесть к ним.

– Конечно, еще бы! – радушно воскликнул доктор Ремензель. – Будем польщены, милости просим!

– Нет, завтракать я не буду, – сказал доктор Уоррен. – Мое место там, за большим столом, с новыми учениками. Хотелось бы с вами поговорить. – Увидав, что стол накрыт на пятерых, он спросил: – Кого-нибудь ждете?

– Встретили по дороге Тома Хильера с сыном, они скоро подъедут.

– Отлично, отлично, – сказал доктор Уоррен рассеянно. Ему, как видно, было не по себе, и он опять посмотрел на дверь, куда убежал Эли.

– Сын Тома попал в Уайтхилл? – спросил доктор Ремензель.

– Как? – переспросил доктор Уоррен. – Ах да, да. Да, он поступил к нам.

– А он тоже будет на стипендии, как и его отец? – спросила Сильвия.

– Не очень тактичный вопрос! – строго сказал доктор Ремензель.

– Ах, простите, простите!

– Нет, нет, в наше время вопрос вполне законный, – сказал доктор Уоррен. – Теперь мы из этого никакой тайны не делаем. Мы гордимся нашими стипендиатами, да и они имеют все основания гордиться своими успехами. Сын Тома получил самые лучшие отметки на вступительном экзамене – таких высоких оценок у нас никогда и никто не получал. Мы чрезвычайно гордимся, что он будет нашим учеником.

– А ведь мы так и не знаем, какие отметки у Эли, – сказал доктор Ремензель. Сказал он это очень добродушно, словно заранее примирившись с мыслью, что особых успехов от Эли ожидать нечего.

– Наверно, вполне приемлемые, хоть и посредственные, – сказала Сильвия. Этот вывод она сделала из отметок Эли в начальной школе, весьма посредственных, а то и совсем плохих.

Директор удивленно посмотрел на них.

– Разве я вам не сообщил его отметки? – сказал он.

– Но мы с вами не виделись после экзаменов, – сказал доктор Ремензель.

– А мое письмо… – начал доктор Уоррен.

– Какое письмо? – спросил доктор Ремензель. – Разве нам послали письмо?

– Да, я вам написал, – сказал доктор Уоррен. – И мне еще никогда не было так трудно писать…

Сильвия покачала головой:

– Но мы никакого письма от вас не получали.

Доктор Уоррен привстал – вид у него был очень расстроенный.

– Но я сам опустил это письмо, – сказал он, – сам отослал две недели назад.

Доктор Ремензель пожал плечами:

– Обычно почта США писем не теряет, но, конечно, иногда могут послать не по адресу.

Доктор Уоррен сжал голову руками.

– Вот беда… Ах ты, боже мой, ну как же так… – сказал он. – Я и то удивился, когда увидел Эли. Вот не думал, что он захочет приехать с вами.

– Но он же не просто приехал любоваться природой, – сказал доктор Ремензель, – он приехал зачисляться в школу.

– Я хочу знать, что было в письме, – сказала Сильвия.

Доктор Уоррен поднял голову, сложил руки:

– Вот что было написано в письме, и мне еще никогда не было так трудно писать: «На основании отметок начальной школы и оценок на вступительных экзаменах должен вам сообщить, что для вашего сына и моего доброго знакомого, Эли, нагрузка, которая требуется от учеников Уайтхилла, будет совершенно непосильной. – Голос доктора Уоррена окреп, глаза посуровели: – Принять Эли в Уайтхилл и ожидать, что он справится с уайтхиллской программой, будет не только невозможно, но и жестоко по отношению к мальчику».

Тридцать африканских юношей в сопровождении нескольких преподавателей, чиновников госдепартамента и дипломатов из их стран гуськом прошли в зал.

А тут и Том Хильер с сыном, даже не подозревая, как худо сейчас Ремензелям, подошли к столику и поздоровались с доктором Уорреном и с родителями Эли так весело, будто ничего плохого в жизни и быть не может.