Текст книги "Жажда человечности"

Автор книги: Джером Дэвид Сэлинджер

Соавторы: Курт Воннегут-мл,Трумен Капоте,Грэм Грин,Джон Апдайк,Дорис Лессинг,Джойс Кэрол Оутс,Уильям Катберт Фолкнер,Джеймс Олдридж,Джеймс Болдуин,Алан Силлитоу
сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 26 страниц)

Хотя бродить по улицам было небезопасно, но в то же время порой случались приятные и неожиданные вещи. Так, например, я открыл для себя метрополитен. То есть я открыл, что могу ездить один в подземке, и, больше того, как правило, ездил бесплатно. Иногда, когда я нырял под турникет, меня ловили, и порой толстые черные леди, схватив меня, пользовались случаем, чтобы прочесть мне высокоморальную лекцию о непослушных детях, которые разбивают сердца своим родителям. Порой, делая все, что было в моих силах, чтобы они меня не приметили, я ухитрялся создать впечатление, будто нахожусь под присмотром какого-нибудь солидного мужчины или женщины; для этого я проскальзывал в подземку, держась к ним поближе, и потом скромно усаживался рядом. Лучше всего было изловчиться сесть между двумя такими людьми, потому что каждый, естественно, мог подумать, что я еду с его соседом. Так я и сидел, все время опасаясь разоблачения, слушал шум поезда и следил за мелькающими мимо огнями станций. Поезд подземки, казалось мне, несется с бешеной скоростью, ничто с ним не может сравниться, и мне нравилась такая скорость, потому что в ней таилась опасность.

Во время таких путешествий я подолгу сидел и рассматривал людей. Многие выглядели нарядно – вечер был субботний. Волосы у женщин были завиты локонами или выпрямлены, а ярко-багровая помада на их полных губах сильно контрастировала с темными лицами. На них были какие-то чудные накидки или пальто самых ярких расцветок и длинные платья, у некоторых в волосах сверкали украшения, а к платью иногда были приколоты цветы. Красота их могла соперничать с красотой кинозвезд. И такого же мнения придерживались, по-видимому, сопровождавшие их мужчины.

Волосы у мужчин были блестящие и волнистые, высоко зачесанные на макушке, некоторые носили очень высокие шляпы с залихватски загнутыми на один бок полями, а на лацканах их разноцветных сюртуков красовался цветок. Они смеялись и разговаривали со своими девушками, но делали это вполголоса, потому что в вагоне находились белые. Белые почти никогда не выряжались и вовсе не разговаривали друг с другом – только читали газеты и разглядывали рекламы и объявления. Но они приковывали мое внимание больше, чем цветные, потому что я о них ровным счетом ничего не знал и ума не мог приложить, что это за люди.

В подземке я получил свое первое представление о других районах Нью-Йорка и под землей же впервые ощутил то, что можно назвать гражданским страхом. Я очень скоро обнаружил что стоило поезду, идущему в любом направлении, миновать определенную станцию, как все цветные пассажиры исчезали. Впервые, когда я это заметил, меня обуяла паника, и я совершенно растерялся. Я кинулся из вагона, с ужасом думая о том, что эти белые люди со мной сделают – ведь рядом не было ни единого цветного, который мог бы меня защитить; цветных я не боялся, хотя они могли меня отругать или даже побить, я знал, что цветные, уж во всяком случае, не имеют намерения меня прикончить, и я пересел в другой поезд только потому, что заметил там негра. Но почти все остальные пассажиры в вагоне были белые.

Поезд не остановился ни на одной известной мне станции, и я все больше сжимался от страха, боясь выйти из вагона и боясь в нем оставаться, боясь сказать что-нибудь этому негру и боясь, что он выйдет прежде, чем я успею задать ему вопрос. Он был моим спасением, и он стоял с неприступным и грозным видом, какой часто бывает у спасителя. На каждой станции я с отчаянием поднимал на него глаза.

А тут еще, как назло, я вдруг почувствовал, что хочу в уборную. Стоило мне это почувствовать, и терзания мои усилились; от одной мысли, что я напущу в штаны на глазах у всей публики, я едва не сходил с ума. В конце концов я потянул негра за рукав. Он посмотрел на меня с высоты своего роста – в глазах у него было сердитое удивление, – а затем, увидев отчаяние в моем взгляде, нагнулся ко мне.

Я спросил, есть ли в поезде туалет.

Он засмеялся.

– Нет, – сказал он, – но на станции есть. – Он снова на меня посмотрел. – Куда ты едешь?

Я ответил, что еду домой.

– А где твой дом?

Я сказал.

На этот раз он не засмеялся.

– А ты знаешь, где сейчас находишься?

Я покачал головой. В этот момент поезд подошел к станции и наконец-то остановился. Двери открылись, и мужчина отвел меня в туалет. Я поспешно вбежал туда, боясь, как бы он не ушел. Но я был рад, что он за мной не последовал.

Когда я вышел из туалета, он стоял, поджидая меня.

– Ты находишься в Бруклине, – сказал он. – Слышал когда-нибудь о Бруклине? Что ты здесь делаешь один?

– Я заплутался, – сказал я.

– Знаю, что ты заплутался. Но я хочу знать, как это произошло? Где твоя мама? Где твой папа?

Я чуть не сказал, что у меня нет ни мамы, ни папы, потому что мне понравилось лицо этого человека и его голос и у меня зародилась надежда, что вот сейчас он скажет, что у него нет маленького сынишки, воспользуется случаем и возьмет меня с собой. Но я ответил, что мои мама и папа сейчас дома.

– А они знают, где ты?

Я сказал:

– Нет.

Наступило молчание.

– Ну что ж, думаю, тебе здорово достанется, когда ты вернешься домой. – Он взял меня за руку. – Пошли.

Он повел меня вдоль платформы, а потом мы спустились на несколько ступеней, прошли узким переходом, снова поднялись на несколько ступеней и вышли на противоположную платформу. Этот маневр произвел на меня большое впечатление: чтобы достичь того же результата, я обычно выходил из подземки и попадал на улицу. Теперь, поскольку мучение мое окончилось, я вовсе не спешил расстаться со своим благодетелем. Я спросил его, нет ли у него маленького сынишки.

– Есть, – сказал он. – Но уж если бы ты был моим сыном, я бы так исполосовал твою задницу, что ты неделю сидеть бы не смог.

Я спросил, сколько лет его сынишке, как его зовут и дома ли он сейчас.

– Пусть попробует не быть дома! – Он посмотрел на меня и рассмеялся. – Его зовут Джонатан. Ему всего пять лет. – Он отвел глаза в сторону и посерьезнел. – А сколько тебе лет?

Я ответил, что мне десять, скоро исполнится одиннадцать.

– Ты прескверный парнишка, – сказал он.

Я попытался изобразить на лице раскаяние, но мне и в голову не приходило отрицать этот факт.

– Так вот, смотри, – сказал он, – с этой платформы поезда идут к центру. Ты умеешь читать или никогда в школу не ходил? – Я уверил его, что читать умею. – Так вот, чтобы попасть домой, тебе надо будет пересесть на другой поезд. – Он сказал мне, где пересесть. – Смотри, я напишу тебе. – Он нашел в карманах листок бумаги, но карандаша у него не оказалось. Послышался шум приближающегося поезда. Он оглянулся раздраженно и беспомощно, посмотрел на свои часы, посмотрел на меня.

– Ладно. Я скажу кондуктору.

Но у кондуктора, стоявшего между вагонами, было довольно неприятное лицо багрового цвета. Мой провожатый с недоверием посмотрел на него.

– Может, он и ничего, но лучше не рисковать. – Он протолкнул меня впереди себя в вагон. – А знаешь, тебе повезло, что у меня есть сынишка. Если бы у меня его не было, клянусь, я бы отпустил тебя на все четыре стороны и ты бы совсем потерялся. Ты даже не знаешь, что меня теперь дома ждет – и все из-за тебя. Жена в жизни не поверит, если я расскажу, как все произошло.

Я попросил его дать мне свой адрес и сказать имя, чтобы я мог написать письмо его жене, а также сынишке.

В ответ он громко рассмеялся.

– Ты говоришь это потому, что знаешь: у меня нет карандаша. Чертовски ты хитрый парень.

Тогда я сказал ему, что нам, может, лучше вместе сойти и пойти к нему домой.

Он помрачнел.

– А что делает твой отец?

Вопрос этот поставил меня в тупик. Я долго смотрел на него, прежде чем ответить.

– Он работает в… – я не мог выговорить слово, – у него есть работа.

Мой спутник кивнул.

– Ясно. Он сейчас дома?

По правде говоря, я этого не знал и так и сказал, что не знаю.

– А что делает твоя мать?

– Она сидит дома.

Он снова кивнул.

– У тебя есть братья или сестры?

Я сказал, что нет.

– Ясно. Как тебя звать?

– Лео.

– Лео… Фамилия?

– Лео Праудхэммер.

Он что-то прочел в моем взгляде.

– Кем ты хочешь быть, когда вырастешь, Лео?

– Я хочу быть… – И я сказал то, в чем никому еще не признавался. – Я хочу быть киноактером. Я хочу стать… актером.

– Худоват ты для актера, – заметил он.

– Ничего, – сказал я. – Калеб собирается научить меня плавать. Тогда я сразу раздамся в плечах.

– Кто этот Калеб?

Я открыл было рот и начал говорить. Но вовремя спохватился – как раз когда поезд с шумом подошел к станции. Он глянул в окно, но не пошевелился, чтобы встать.

– Он умеет плавать, – сказал я.

– Ага, – сказал мой спутник после долгой паузы, во время которой дверь закрылась и поезд снова двинулся. – И что, он хороший пловец?

Я сказал, что Калеб – лучший пловец во всем мире.

– О'кэй, – сказал мой провожатый, погладил меня по голове и улыбнулся.

Я спросил, как его зовут.

– Чарльз, – ответил он. – Чарльз Вильямс. Но ты лучше зови меня дядя Чарльз, чертенок ты этакий, потому что ты определенно погубил мне субботний вечер. – Поезд подошел к станции. – Вот здесь мы сделаем пересадку.

Мы вышли из вагона, пересекли платформу и стали поджидать свой поезд.

– Ну вот, – сказал он, – этот поезд остановится как раз там, где тебе надо. Скажи мне, куда ты направляешься?

Я с удивлением уставился на него.

– Я хочу, чтобы ты точно ответил, куда ты держишь путь. Хватит дурить мне голову.

Я сказал.

– Ты уверен, что не ошибаешься?

Я сказал, что уверен.

– У меня прекрасная память, – сказал он. – Дайка мне свой адрес. Просто скажи, а я запомню.

И я дал адрес, не отрывая от него глаз, а поезд в это время уже подошел.

– Если ты сейчас же не отправишься домой, – сказал он, – я поеду и повидаюсь с твоим отцом, и, когда мы тебя вдвоем отыщем, ты об этом сильно пожалеешь. – Он втолкнул меня в поезд и плечом придержал дверь.

– Ну, поезжай, – сказал он достаточно громко, чтобы слышал весь вагон. – Твоя мама встретит тебя на станции, где я велел тебе сойти. – Он повторил название моей станции, сильнее прижал неподатливую дверь плечом и затем уже мягче добавил: – Садись, Лео.

Он стоял в дверях, пока я не сел.

– Пока, Лео, – сказал он и вышел из вагона. Двери закрылись. Он улыбнулся мне и помахал на прощание рукой, и поезд тронулся.

Я помахал в ответ. А затем он исчез, и станция исчезла, и я поехал обратно домой.

Никогда я больше не видел этого человека, но придумывал в уме разные истории о нем, мечтал о нем и даже написал письмо ему, и его жене, и его сынишке, но так это письмо и не отправил.

Я никогда ничего не рассказывал Калебу о моих одиноких путешествиях. Даже не знаю почему. Мне кажется, ему было бы интересно о них услышать. Может быть, я потому не рассказывал, что где-то в глубине души считал, что мои приключения принадлежат лишь мне одному.

В другой раз шел дождь, и было еще слишком рано возвращаться домой. В этот день на душе у меня было очень-очень уныло. На меня как раз нашло: язык и все тело отказывались мне служить, и я не способен был заставить попросить кого-нибудь провести меня в зрительный зал. Контролер у двери наблюдал за мной – а может, мне просто так казалось – с враждебной подозрительностью в глазах. Скорее всего он совсем ни о чем не думал и, уж во всяком случае, меньше всего думал обо мне. Но я ушел, потому что не мог больше выносить его взгляда, да и чьего бы то ни было вообще.

Я побрел вдоль длинного квартала домов на восток от кинотеатра. Улица была пустынна, темна, и тротуар блестел от дождя. Пальто на плечах у меня промокло, и вода с шапки стекала за воротник.

Мне сделалось страшно. Не мог я больше ходить под дождем, потому что отец с матерью догадались бы, что я шатался по улицам. Мне зададут за это трепку, а между отцом и Калебом может произойти ужасная ссора, и Калеб скорее всего во всем обвинит меня и перестанет со мной на много дней разговаривать.

Я стал злиться на Калеба. Интересно, где он сейчас шатается? Я быстро пошел по направлению к дому просто потому, что не мог придумать, что бы еще предпринять. А вдруг Калеб дожидается меня на крыльце?

Авеню была тоже безлюдной и бесконечно длинной. Она напоминала мне какую-то знакомую картину в книге. Авеню тянулась передо мной прямой лентой, и уличные фонари не столько освещали ее, сколько подчеркивали царящую кругом темноту. Дождь полил сильнее. Мимо проезжали машины, окатывая меня брызгами. Из баров неслись приглушенная музыка и шум голосов. Впереди шла женщина, шла очень быстро, опустив голову, и несла сумку с провизией. Я дошел до своей улицы и пересек широкую авеню. На нашем крыльце никого не было.

Я не имел даже представления, который час, но знал, что фильм еще кончиться не мог. Я вошел в наш коридор и стряхнул кепку. Я жалел, что не уговорил кого-нибудь провести меня на фильм, и не знал, куда теперь деваться. Я, конечно, мог подняться наверх и сказать, что фильм нам не понравился и мы ушли раньше и что Калеб стоит со своими приятелями на крыльце. Но это прозвучало бы странно, и Калеб, который не знал, какую я сочинил историю, придя домой, был бы застигнут врасплох.

В этом коридоре стоять было нельзя, потому что отец, возможно, ушел из дому и мог явиться в любую минуту. Не решался я и войти в коридор другого подъезда, потому что, стоило кому-нибудь из ребят, живущих п этом подъезде, меня увидеть, и мне не миновать порки. Не мог я и вернуться на улицу под дождь. Я прислонился к большому холодному радиатору и стал плакать. Но и плач мне мало чем мог помочь – ведь никто меня не слышал.

И вот я снова вышел на крыльцо и стоял там довольно долго, раздумывая, что делать дальше. Потом я вспомнил о проклятом доме, что находился за углом от нас. Мы там иногда играли, хотя это было сопряжено с опасностью и нам не разрешалось там играть. Что заставило меня теперь туда отправиться, не знаю, кроме разве того обстоятельства, что во всем свете я не мог найти другого защищенного от дождя места. Я свернул направо и побежал вдоль улицы. Свернув еще два раза за угол, я очутился перед домом с темными зияющими окнами. Дом был полностью погружен во тьму. Я позабыл в этот момент, как я боялся темноты, потому что дождь вконец доконал меня. Я спустился по лестнице, ведущей в подвал, и забрался в дом через одно из разбитых окон. Там в кромешной тьме и тишине я уселся на корточки, трясясь от страха, не осмеливаясь оглянуться вокруг, и смотрел только в окно. Я сидел затаив дыхание. Потом послышалась какая-то возня в темноте, непрекращающееся движение, и я вспомнил о крысах, о том, какие у них зубы, какие они свирепые и какие огромные, и тут я снова заплакал.

Не знаю, долго ли я сидел так на корточках и плакал и что еще приходило мне на ум. Я прислушивался к шуму дождя и шороху крыс. И тут вдруг ухо мое различило еще один звук – я уже некоторое время слышал его, не сознавая, что это может быть. Это походило на стон, на вздохи, словно кого-то душили, и звук этот смешивался с шумом дождя и с ворчливым сердитым человеческим голосом. Звуки шли из двери, ведущей на задний двор.

Мне хотелось встать, но я еще сильнее сжался и припал к земле, мне хотелось бежать без оглядки, но я не мог двинуться с места. Порой звуки, казалось, приближались, и я знал, что это грозит мне гибелью; порой они приглушались или совсем прекращались, и тогда мне чудилось, будто враг наблюдает за мной. Я посмотрел в сторону двери, и мне показалось, что я различаю очертания фигуры на фоне проливного дождя; фигура была полусогнутой, и человек стонал, прислонившись к стене, испытывая невероятные страдания. Затем мне показалось, что я вижу две фигуры, вцепившиеся друг в друга, шумно дышащие, два существа, оба охваченные страшным, всепоглощающим, единственным желанием – удушить друг друга!

Я наблюдал, распластавшись на полу. Странное, непонятное возбуждение смешалось в моей душе со страхом и усугубляло этот страх. Я не мог двинуться с места. Не смел пошевелиться. Фигуры теперь немного успокоились. Мне показалось, что одна из них – женщина, и она, по-видимому, плакала, умоляла сохранить ей жизнь. Ворчливые, смачные ругательства посыпались снова: убийственная жестокость возобновилась с новой ужасающей силой. Рыдания начали нарастать, набирать силу, словно песня.

Затем все стихло, всякое движение прекратилось. Слышен был только шум дождя и шорох крыс. Все кончилось – один из них или они оба лежали, растянувшиеся на полу, мертвые или умирающие, в этом отвратительном месте. Такое случалось в Гарлеме каждую субботу. Я не мог подавить страх и закричать. Затем раздался смех, низкий, счастливый, идиотский смех, и фигура повернулась в мою сторону и, казалось, двинулась на меня.

И тут я закричал и встал во весь рост, ударившись головой об оконную раму; кепка слетела у меня с головы, и я стал карабкаться вверх по лестнице, выбираясь из подвала. Я помчался по улице, опустив голову, словно бык, подальше от этого дома и от этого квартала. Добежал до ступенек своего крыльца и наткнулся на Калеба.

– Какого черта, где ты околачивался?! Погоди! Что это с тобой такое?

Я налетел на него, чуть не сбив его с ног, весь дрожа и плача.

– Ты промок до нитки, Лео. В чем дело? Где твоя кепка?

Но я не мог слова вымолвить. Я обнял его руками за шею со всей силой, однако дрожь во мне не унималась.

– Ну, давай, Лео, – сказал Калеб уже другим тоном. – Скажи мне, что произошло.

Он расцепил мои руки и отстранился от меня, чтобы лучше разглядеть мое лицо.

– Эх, Лео, Лео! В чем дело, бэби? – Вид у него был такой, словно он сам вот-вот заплачет, и от этого и разревелся еще сильнее; он вынул свой носовой платок, и вытер мне лицо, и заставил высморкать нос. Мои рыдания понемногу утихли, но я никак не мог унять дрожь. Он думал, что я дрожу от холода, и стал с силой растирать мне спину сверху вниз, потом растер мне руки.

– Что случилось?

Я не знал, как ему рассказать.

– Кто-нибудь пытался тебя побить?

Я покачал головой:

– Нет.

– Какой фильм ты смотрел?

– Я не пошел в кино. Не мог никого найти, кто бы меня провел.

– И весь вечер шатался по улице под дождем?

– Да.

Калеб уселся на ступеньки.

– Ох, Лео. – Затем: – Ты сердишься на меня?

Я сказал:

– Нет. Я просто испугался.

Он кивнул:

– Похоже, что это так, парень. – И снова обтер мне лицо.

– Можешь идти наверх? Уже поздно.

– Хорошо.

– Где ты потерял кепку?

– Я вошел в подъезд, хотел стряхнуть ее, положил на радиатор и услышал, как вошли люди, и… убежал, и позабыл про нее.

– Скажем, что ты забыл ее в кино.

– Ладно.

Мы стали подниматься по лестнице.

– Лео, – сказал он. – Извини меня за сегодняшний вечер. Мне, честное слово, очень жаль. Больше это не повторится. Ты мне веришь?

– Конечно, верю. – Я улыбнулся ему.

Он присел на корточки:

– Поцелуй-ка меня.

Я поцеловал его.

– О'кэй. Влезай. Я тебя повезу. Держись!

Я взобрался к нему на закорки, обнял руками за шею, и он стал подниматься по лестнице.

После этого случая мы разработали план действий, который, надо сказать, служил нам на славу. Когда дело грозило бедой, а Калеба я нигде не мог разыскать, я оставлял для него записку в одном магазине на авеню. Об этом магазине шла дурная слава – торговали там не только конфетами, сосисками и напитками; сам Калеб поведал мне об этом и велел меньше туда заглядывать. Но обещал позаботиться о том, чтобы меня там не обижали.

Как-то в субботу я зашел в этот магазин, и один из парней, вечно там околачивающихся, примерно ровесник Калеба, посмотрел на меня, улыбнулся и сказал:

– Ты ищешь своего брата? Пошли, я тебя провожу к нему.

Это у нас не было согласовано. Я мог дать отвести себя к Калебу лишь в случае крайней необходимости, а сейчас был вовсе не такой случай. Я очутился здесь потому, что фильм окончился раньше обычного, было только четверть двенадцатого, и я подсчитал, что мне еще с полчаса придется дожидаться Калеба.

Когда парень сделал мне такое предложение, я решил, что это ему, видимо, посоветовал хозяин магазина, молчаливый негр очень сурового вида, который взирал на меня из-за прилавка.

Я сказал: «Ладно», а парень, его звали Артуром, сказал:

– Идем, сынок. Поведу тебя в компанию. – Он взял меня за руку, и мы пошли через авеню вдоль длинного темного квартала домов.

Мы молча прошли весь квартал, пересекли еще одну авеню и вошли в большой дом посредине следующего квартала. Мы очутились в просторном вестибюле, где мрачно взирали друг на друга четыре запертые двери. Вестибюль не отличался безупречной чистотой, но внешне все выглядело прилично. Мы поднялись по лестнице на бельэтаж. Артур постучал в дверь каким-то забавным стуком, негромко. Через минуту послышался скрежет, затем звон цепочки и скрип отодвигаемой дверной задвижки. Дверь отворилась.

Совсем черная и довольно полная леди в голубом платье придержала нам дверь. Она сказала:

– Входи. А зачем с тобой этот ребенок?

– Так надо. Все в порядке. Это братишка Калеба.

Мы двинулись по узкому темному коридору к гостиной; двери комнат по обеим сторонам коридора были заперты. Одна из комнат оказалась кухней. Запах жаркого напомнил мне, что я голоден. Гостиная состояла из двух комнат. Комната в глубине выходила окнами на улицу. В гостиной находилось шесть или семь человек – мужчин и женщин. Они смеялись и перебрасывались шутками, и вид у них был точно такой же, как у тех пугавших меня мужчин и женщин, которых я видел перед барами на углу.

Но здесь эти люди не показались мне такими уж страшными. Играла радиола, не очень громко. В руках все держали стаканы с выпивкой, и по всей комнате стояли тарелки с остатками еды. Калеб сидел на диване, обняв за талию девушку в желтом платье.

– Вот твой братишка, – сказала полная черная леди в голубом.

Артур обратился к Калебу:

– Сегодня ему не стоило ждать тебя там.

Калеб посмотрел на меня и улыбнулся. Мне стало легче на душе, когда я увидел, что он на меня не сердится. Мне нравилась эта компания, хотя я и робел слегка.

– Иди сюда, – позвал Калеб. Я подошел к дивану. – Это мой младший братишка. Его зовут Лео. Лео, это Долорес. Поздоровайся с Долорес.

Долорес улыбнулась – она показалась мне очень хорошенькой – и сказала:

– Я счастлива познакомиться с тобой, Лео. Как ты поживаешь?

– А ты не хочешь узнать, как она поживает? – усмехнулся Калеб.

– Нет, – ответила полная черная леди и засмеялась. – Я уверена, что он не хочет этого знать. И по– моему, он голоден. Ты-то за весь вечер наелся до отвала, Калеб. Разреши, я дам ему немного своего жаркого и стакан имбирного пива. – Она уже было направилась со мной из гостиной. Я посмотрел на Калеба.

Калеб сказал:

– Запомни, мы тут не весь вечер сидели. Лео, это мисс Милдред. Она умеет готовить разные кушанья, и она мой хороший друг. Что нужно сказать мисс Милдред, Лео?

– Брось ты, Калеб, строить из себя примерного брата, – заметил Артур и рассмеялся.

– Спасибо, мисс Милдред, – сказал я.

– Идем на кухню, – сказала она, – дай-ка я попробую нарастить на твои кости немного мяса. – Она провела меня на кухню. – Сядь-ка вон там. Сейчас я подогрею. – Она усадила меня за кухонный стол, дала салфетку и налила имбирного пива.

– В каком ты классе, Лео? – Я сказал ей. – Значит, ты уже умный мальчик, – сказала она с добродушной усмешкой. – Ты любишь ходить в школу, Лео?

Я ответил, что больше всего люблю испанский, историю и сочинение.

Тут вид у нее сделался еще более добродушный.

– Кем ты хочешь стать, когда вырастешь?

Я почему-то не мог сказать ей того, что сказал человеку в поезде, моему другу. Я ответил, что не уверен, но, может быть, стану школьным учителем.

– Об этом и я мечтала, – с гордостью заявила она, – и тоже много училась, чтобы добиться этого, и верила, что добьюсь, но потом вынуждена была оставить школу – связалась с никчемным Нигером, совсем потеряла разум. Ничего лучшего не могла придумать, как выйти за него замуж. Представляешь себе? – И она засмеялась и поставила передо мной тарелку.

– Ну а теперь принимайся за еду. Дурная моя голова! Ну вот, к примеру, твой брат, – вдруг сказала она. – Он хороший, примерный парень. Он хочет многого достичь. У него есть честолюбие. Это мне нравится – честолюбие. Не дай ему свалять дурака. Как сделала я. Тебе понравилось мое жаркое?

– Да, мэм, – ответил я, – очень вкусно.

– Хочешь еще пива? – сказала она и налила мне пива.

Я почувствовал, что больше в меня не лезет. Но мне не хотелось уходить, хотя я знал, что теперь-то уже действительно могу опоздать домой. Пока мисс Милдред болтала и хозяйничала на кухне, я прислушивался к голосам в другой комнате, к голосам и к музыке. Играли какую-то медленную, ленивую танцевальную мелодию, но мелодия уже звучала во мне вместе с другой, более живой музыкой, из которой эта ленивая музыка рождалась. Голоса не соответствовали музыке, хотя и пели в лад. Я прислушивался к голосу девушки, печальному и низкому, полному тоски и в то же время таящему в себе задор и веселье. Комната была вся полна смеха. Он прокатывался по гостиной и бил в стены кухни.

Время от времени раздавался густой голос Калеба – он гудел, как барабан, в такт музыке. Интересно, часто ли Калеб бывает здесь и как он познакомился с этими людьми, настолько непохожими – так, по крайней мере, мне казалось – на всех людей, которые когда-либо навещали наш дом.

И тут я почувствовал руку Калеба у себя на затылке. В дверях, улыбаясь, стояла Долорес.

– Ну как, наелся досыта, малыш? – спросил Калеб. – Нам пора отсюда выбираться.

Мы медленно двинулись по коридору – мисс Милдред, Долорес, Калеб и я. Дошли до двери, подпертой металлическим шестом таким образом, чтобы ее невозможно было открыть снаружи; над тремя замками висела тяжелая цепочка.

Мисс Милдред начала терпеливо открывать дверь.

– Лео, – сказала она, – не пропадай совсем. Заставь своего брата, пусть он тебя снова приведет со мной повидаться, слышишь? – Она отодвинула шест, затем сняла цепочку и повернулась к Калебу. – Приведи его как-нибудь днем. Мне днем нечего делать. Я буду рада за ним присмотреть. – Последний замок поддался, и мисс Милдред открыла дверь. Нас ослепил яркий свет в вестибюле; нет, помещение чистотой явно не отличалось.

– Спокойной ночи, Лео, – сказала мисс Милдред, затем пожелала спокойной ночи Долорес и Калебу и закрыла дверь.

Я снова услышал скрежещущий звук, и мы стали спускаться по лестнице.

– Она хорошая, – сказал я.

Калеб, зевая, согласился.

– Да, она очень милая женщина. Но не вздумай никому дома это говорить, – прибавил он. – Слышишь? – Я поклялся, что не скажу. – Это наш с тобой секрет, – сказал Калеб.

На улице теперь стало гораздо холоднее. Калеб взял Долорес под руку.

– Мы проводим тебя до подземки, – сказал он.

И мы направились по широкой темной авеню. Добрались до ярко освещенного киоска, который внезапно возник на тротуаре, словно какой-то невиданно причудливый навес или огромный пылесос.

– Пока, – сказал Калеб и поцеловал Долорес в нос. – Мне надо бежать. Увидимся в понедельник, после уроков.

– Пока, – сказала Долорес. Она нагнулась и быстро поцеловала меня в щеку. – Пока, Лео. Не шали. – И побежала вниз в подземку.

Мы с Калебом двинулись быстрым шагом по авеню, в сторону нашего квартала. Станция подземки находилась рядом с кинотеатром, и кинотеатр был погружен во тьму. Мы знали, что уже поздно, но не предполагали, что настолько поздно.

– Картина была очень длинная, правда? – спросил Калеб.

– Да, – сказал я.

– А что мы смотрели? Расскажи-ка лучше про оба фильма. На всякий случай.

Мы быстро шли по авеню, и я, стараясь вовсю, рассказывал ему содержание фильмов. Калеб умел внимательно слушать и из того, что я рассказывал, умел отобрать нужное и сообразить, что сказать, если возникнет необходимость.

Но в этот вечер нас постигла совсем неожиданная беда, родители тут были ни при чем. Я только дошел до того места в своем торопливом рассказе, когда добрую девушку убивают индейцы и герой жаждет отомстить убийцам. Мы поспешно шли вдоль домов, тянувшихся к востоку от нашего дома, когда услыхали, как затормозила машина, нас ослепил яркий свет фар и оттолкнуло к стене.

– Повернитесь к стене, – сказал голос. – И поднимите вверх руки.

Может показаться смешным, но я почувствовал себя так, словно над нами с Калебом совершилось волшебство и мы перенеслись в какой-то фильм, словно я накликал на нас беду своим рассказом. Может, нам теперь пришел конец? Никогда в жизни я не испытывал подобного страха…

Мы сделали, как нам было приказано. Под пальцами и ощущал шероховатый кирпич. Чья-то рука ощупала меня сверху донизу, и каждое ее прикосновение казалось мне унизительным. Рядом стоял Калеб, я слышал, как он затаил дыхание.

– Теперь повернитесь, – приказал голос.

Большие фары погасли; я увидел полицейскую машину, стоящую у обочины тротуара с открытыми дверцами. Я не осмеливался взглянуть на Калеба, каким-то чутьем я понимал, что это будет использовано против нас. Я уставился на двух молодых белых полисменов; они стояли, сжав губы, с важным выражением на лицах.

Они навели фонарик сначала на Калеба, потом на меня.

– Куда вы, ребята, направляетесь?

– Домой, – ответил Калеб. Я слышал его тяжелое дыхание. – Мы живем в соседнем квартале. – И он сказал точный адрес.

– Где вы были?

Я почувствовал, какое Калеб делает над собой усилие, чтобы не поддаться гневу и держать себя в руках.

– Мы просто проводили мою знакомую к подземке. Мы ходили в кино. – Затем он устало и горько выдавил из себя: – А это мой брат. Я веду его домой. Ему всего десять лет.

– Какой вы смотрели фильм?

И Калеб сказал им. Я подивился его памяти. Но я также понимал, что фильм-то кончился больше часа назад, и боялся, что полисмены могут это сообразить. Но они не сообразили.

– Есть у вас какое-нибудь удостоверение?

– У брата нет, у меня есть.

– Покажи.

Калеб вынул свой бумажник и протянул им.

Они просмотрели его бумажник, взглянули на нас, вернули бумажник.

– Идите-ка домой, – сказал один из них. Потом они сели в машину и укатили.

– Спасибо, – сказал Калеб, – спасибо вам, подонки-христиане.

Его акцент теперь был безнадежно островной, такой же, как у нашего отца. Раньше я у него никогда подобного акцента не слышал. А потом он вдруг посмотрел на меня, засмеялся и потрепал по спине:

– Пошли домой, малыш. Ты испугался?

– Да, – признался я, – а ты?

– Да, черт возьми, я не на шутку струхнул. Но они, должно быть, все-таки разглядели, что тебе не больше десяти.

– По тебе не видно было, что ты испугался, – сказал я.

Мы уже дошли до своего дома, приближались к нашему крыльцу.

– Ну, теперь-то уж у нас действительно есть причина, почему мы опоздали, – заметил он и усмехнулся. А потом добавил: – Лео, я хочу тебе кое-что сказать. Я рад, что это произошло. Это должно было когда-нибудь произойти, и, конечно, я рад, что это случилось в такой момент, когда я был с тобой рядом. Я рад, что и ты был со мной, иначе они бы меня арестовали.