Текст книги "Жажда человечности"

Автор книги: Джером Дэвид Сэлинджер

Соавторы: Курт Воннегут-мл,Трумен Капоте,Грэм Грин,Джон Апдайк,Дорис Лессинг,Джойс Кэрол Оутс,Уильям Катберт Фолкнер,Джеймс Олдридж,Джеймс Болдуин,Алан Силлитоу
сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 26 страниц)

Жажда человечности

РАССКАЗЫ АМЕРИКАНСКИХ ПИСАТЕЛЕЙ

Марджори Киннан Ролингс
Моя мать живет в Манвилле

Сиротский приют стоит высоко в горах Каролины. Иною зимой снег заваливает все дороги и отрезает его от деревни внизу, от всего мира. Вершины гор заволакивает туман, снег вихрем несется вдоль долин, и ветер дует такой студеный, что, пока мальчуганы из приюта, дважды в день приносящие молоко в коттедж грудных младенцев, добираются до двери, пальцы у них немеют и коченеют до боли.

– А когда носишь с кухни подносы больным, – говорил Джерри, – лицо обжигает мороз, ведь руками-то его не прикроешь. У меня еще есть перчатки, – прибавил он. – А у некоторых мальчиков нет.

По его словам, он любил позднюю весну. Когда цветет рододендрон и склоны гор устланы красочным ковром, мягким, словно майский ветерок, колеблющий крапчатый болиголов. Джерри называл его лавром.

– Хорошо, когда цветет лавр, – говорил он. – Он где розовый, а где белый.

Я приехала туда осенью. Я искала покоя, уединения, на руках у меня была трудная литературная работа. Мне хотелось, чтобы горный воздух выветрил малярию, нажитую слишком долгим пребыванием в субтропиках. И еще я тосковала по полыханию октябрьских кленов, снопам кукурузы, тыквам пeпо, черному ореху и взлетам холмов. Я нашла все это в хижине, принадлежавшей приюту и расположенной в полумиле от его фермы. Когда я вселялась, я попросила, чтобы мне прислали мальчика или мужчину наколоть дров для очага. Первые несколько дней стояли теплые, я находила достаточно дров вокруг хижины, никто не появлялся, и я забыла, о чем просила.

Как-то раз, день уже клонился к вечеру, я подняла глаза от пишущей машинки и вздрогнула. В дверях стоял мальчик, а с ним рядом мой пойнтер, мой сотоварищ – он не подал голоса, не предупредил меня. На вид мальчику было лет двенадцать, но ростом он был не по возрасту мал. На нем были рабочие брюки, драная рубашка, и он был бос.

– Сегодня я смогу поколоть дрова, – сказал он.

– Но я жду мальчика из приюта, – сказала я.

– Это я и есть.

– Ты? Такой маленький?

– А что он, рост? Есть мальчики вон какие большие, а дрова колоть не умеют. Ну а я уж давно колю дрова для приюта, – сказал он.

Я представила себе изуродованные сучья, которые не уложишь в очаг. Я была углублена в работу и не склонна вести разговор. Я ответила несколько резковато:

– Хорошо. Вон топор. Действуй как умеешь.

Я закрыла дверь и вновь занялась работой. Сперва меня раздражал шум, с каким мальчик перетаскивал хворост. Потом он начал рубить. Удары падали ритмично и ровно, и вскоре я забыла про него, а звук топора не мешал работе, как не мешает работе спокойный шум дождя. Наверно, так прошло часа полтора, потому что, когда я оторвалась от рукописи и, потянувшись, услышала на крыльце шаги мальчика, солнце уже скатывалось за самую дальнюю гору, а долины окрасились пурпуром чуть погуще, чем только от астр.

Мальчик сказал:

– Теперь мне пора на ужин. Я могу прийти опять завтра вечером.

– Я сейчас же и расплачусь с тобой, – сказала я, думая про себя, что, пожалуй, мне все же придется попросить, чтобы прислали мальчика повзрослее. – Десять центов за час достаточно?

– Сколько дадите, столько и хватит.

Мы вместе прошли за хижину. Дров – неподатливого дерева – было нарублено невероятно много. Тут были вишневые плахи и толстые корни рододендрона, чурбаки от неиспользованных сосновых и дубовых бревен, оставшихся после постройки хижины.

– Да ты за настоящего мужчину поработал, – сказала я. – На эту поленницу любо-дорого глядеть.

Я посмотрела на него, по сути сказать, в первый раз. У него были волосы цвета кукурузных снопов, прямой взгляд и глаза как небо в горах, когда собирается дождь, – серые, с той сверхъестественной просинью. При моих словах он весь просиял, словно закатное солнце во славе своей коснулось его тем же рассеянным светом, каким касалось гор. Я дала ему четверть доллара.

– Можешь прийти завтра, – сказала я. – Большое тебе спасибо.

Он взглянул на меня, на монету, хотел, казалось, о чем-то заговорить, но не смог и отвернулся.

– Завтра я наколю лучин для растопки, – сказал он через плечо, худое, едва прикрытое лохмотьями плечо. – Вам нужна будет лучина, а еще средние поленья, чурбаки и большие поленья, чтобы не рассыпались дрова в очаге.

Чуть свет меня разбудил шум рубки. И был он опять такой размеренный, что я снова заснула. А когда выбралась из постели на утренний холодок, мальчика уже не было, а у стены хижины аккуратно высилась кладка лучин. Днем после школы он пришел снова и работал, пока не настала пора возвращаться в приют. Звали его Джерри; ему было двенадцать лет, а в приюте он жил с четырех. Мне представилось, каким он был в четыре года: те же серьезные серо-голубые глаза, та же… независимость? Нет, другое слово приходит мне на ум: «цельность натуры».

Слово это означает для меня нечто совершенно особенное, и свойство характера, которое я им определяю, – редкостное свойство. Мой отец был наделен им и, я почти уверена, еще один человек, однако никто из знакомых мне мужчин не обладал при этом ясностью, чистотой и бесхитростностью горного ручья. А вот мальчик Джерри обладал. В основе этого свойства лежит мужество, но это не просто смелость. Это еще и честность, но и не только честность. Однажды у Джерри сломалось топорище. Он сказал, что его починят в столярной мастерской при приюте. Я хотела дать ему денег, чтобы заплатить за работу, но он отказался их взять.

– Платить буду я, – сказал он. – Ведь это я сломал топорище. Я небрежно ударил топором.

– Но ведь нельзя же каждый раз ударять точно, – сказала я. – Просто топорище было с изъяном. Я скажу человеку, у которого купила топор.

– Только после этого он согласился принять деньги. Он брал назад самообвинение в небрежности. Он сам вызвался колоть дрова и старался исполнять работу аккуратно; если он в чем-либо оплошал, он не станет увиливать от ответственности.

– А еще он сделал для меня нечто необязательное, нечто доброе, на что способны только щедрые сердцем. Нечто такое, чему нельзя научить ни в какой школе, ибо такие вещи делают по первому движению души, их не подсказывает никакой опыт. Возле очага он обнаружил уютное местечко, которого я не заметила. Туда он по собственному почину клал лучину и «средние» поленья, чтобы у меня всегда была наготове сухая растопка на случай сырой погоды. В неровно замощенной дорожке, ведущей к хижине, расшатался камень. Он углубил ямку и закрепил камень, хотя сам ходил напрямик по косогору. Я заметила, что, когда я пыталась отблагодарить его за заботливость конфетами или яблоками, он принимал их молча. Похоже, такому слову, как «спасибо», он просто не находил применения, ибо вежливость была у него в крови. Он лишь смотрел на подарок, на меня, поднималась завеса, и, глубоко заглянув в прозрачный родник его глаз, я видела там благодарность и нежность – мягкое в твердом граните его характера.

– Под нехитрыми предлогами он приходил посидеть со мной. Я не могла отказать ему в этом, как не могла бы отказать в куске хлеба голодному. Я сказала однажды, что лучше всего нам видеться перед ужином, когда я кончаю работать. И вот он всегда выжидал некоторое время после того, как моя пишущая машинка смолкала. Случилось раз, я засиделась за работой до темноты. Я вышла из хижины, совсем забыв про него, и увидела – он взбирается в сумерках по склону холма, возвращаясь в приют. Я присела на крыльце – место, где он сидел, еще хранило тепло его тела.

Нечего и говорить, он сдружился с моим пойнтером Пэтом. Есть странная общность между ребенком и собакой. Возможно, они обладают одной и тою же внутренней прямотою, одной и тою же мудростью. Общность эту трудно определить, но она существует. Когда я надумала прокатиться по штату в конце недели, я оставила собаку на попечение Джерри. Я дала ему призывный свисток и ключ от хижины, оставила достаточный запас продуктов. Он должен был приходить два-три раза в день, выпускать собаку, кормить и прогуливать ее. Я рассчитывала вернуться в воскресенье вечером, и Джерри должен был вывести собаку в последний раз в воскресенье днем и спрятать ключ в условленном месте.

Я запаздывала с возвращением, к тому же горные проходы заполнил предательский туман, и я не осмелилась вести машину ночью. Туман держался все утро следующего дня, так что до хижины я добралась только в понедельник к полудню. Собака была накормлена и выважена. Джерри явился немного спустя после полудня, встревоженный.

– Управляющий говорит, никто не ездит в тумане, – сказал он. – Я приходил вечером перед тем, как ложиться спать, – вас не было. Вот я и принес Пэту часть моего завтрака нынче утром. Уж со мною-то он бы не пропал.

– Я в этом не сомневалась. Я не беспокоилась.

– Я, как услышал про туман, подумал, вы поймете.

Его ждала работа в приюте, он должен был тотчас вернуться. Я дала ему доллар в награду. Он осмотрел его и ушел. В тот же вечер, уже затемно, он постучался в дверь.

– Входи, Джерри, – сказала я, – если тебе позволили уйти так поздно.

– Я, наверное, сболтнул лишнее, – ответил он. – Сказал, что вы хотите видеть меня.

– Это правда, – подтвердила я и увидела, что мои слова принесли ему облегчение. – Я хочу знать, как ты управлялся с собакой.

Он сел подле меня у огня – света мы не зажигали – и рассказал, как они провели эти два дня. Собака лежала, тесно прижавшись к мальчику, и с ним ей было покойно, как никогда со мною. И то, что он был с моей собакой, заботился о ней, казалось, сближало и нас, и он чувствовал, что сроднился и со мной, не только с животным.

– Мы все время были вместе, – рассказывал Джерри, – если только он не убегал в заросли лавра. Ему нравился лавр. Я взял его с собой на холм, и мы бросились бежать со всех ног. Там есть место с высокой травой, я упал в траву и затаился. Слышу, Пэт ищет меня. Он напал на мой след и залаял. А когда отыскал меня, стал ровно как сумасшедший и давай бегать кругами вокруг меня.

Мы смотрели в огонь.

– Это яблоневая калабашка, – сказал он. – Яблоня горит лучше всякого другого дерева.

Мы чувствовали себя очень близкими людьми.

Он вдруг завел речь о вещах, о которых раньше не заговаривал, а я не расспрашивала.

– Вы немножко похожи на мою мать, – сказал он. – Особенно в темноте, у огня.

– Но ведь тебе было всего четыре года, Джерри, когда ты попал сюда. Неужели все эти годы ты помнил, как она выглядит?

– Моя мать живет в Манвилле.

Узнав, что у него есть мать, я в первую минуту была потрясена, как никогда в жизни, и сама не понимала почему. Потом поняла. Меня всегда возмущали женщины, бросающие своих сыновей. Теперь гнев прилил с новой силой. Бросить такого сына… Приют был отнюдь не плохой, обслуживающий персонал – добрые, славные люди, мальчики сыты и здоровы, а драная рубашка – не бог весть какое лишение, и чистая работа тоже. Даже если у мальчика и не было ощущения, что ему чего-то недостает, все равно – какая кровь питала чрево женщины, которая не тосковала по худенькому телу этого ребенка? Он и в четыре года, должно быть, выглядел не иначе. Ничто, думалось мне, ничто в жизни не сможет изменить эти глаза. Отпетый дурак, идиот и тот не усомнится, что за человек перед ним. Меня терзали вопросы, но их нельзя было задавать. Каждый был способен причинить боль.

– Ты виделся с ней, Джерри… за последнее время?

– Я вижусь с ней каждое лето. Она посылает за мной.

Мне хотелось кричать.

– Почему же ты не с ней? Как она может тебя отпускать?

– Она приезжает сюда из Манвилла, когда только может, – ответил он. – Сейчас она без работы.

Его лицо сияло в отблесках пламени.

– Она хотела подарить мне щенка, да нам здесь щенят держать не велят. Помните, какой костюм был на мне в то воскресенье? – В его словах звучала откровенная гордость. – Это она прислала мне на рождество.

А в позапрошлое рождество… – он протяжно вздохнул, смакуя воспоминание, – она прислала мне коньки.

– Роликовые?

Я напрягала воображение, пытаясь представить себе эту женщину, понять ее. Стало быть, она не совсем бросила, забыла его. Но почему же тогда… – думалось мне. «Нет, я не вправе ее осуждать, ведь я ничего о ней не знаю».

– Роликовые. Я и другим мальчикам даю кататься. Они всегда просят. Но они обращаются с ними бережно.

Что еще, кроме бедности, вынудило ее…

– Я возьму доллар, который вы дали мне за то, что я заботился о Пэте, и куплю ей перчатки, – сказал он.

– Очень хорошо, – только и могла сказать я. Ты знаешь ее размер?

– Вроде бы восемь с половиной.

Он посмотрел на мои руки.

– У вас восемь с половиной?

– Нет. У меня меньший – шестой.

– А! Ну тогда, наверное, ее руки больше, чем ваши.

Я ненавидела ее. Бедность бедностью, но ведь не только хлебом живет человек; душа может изголодаться и умереть не менее быстро, чем тело. На свой заработанный доллар он хотел купить перчатки для ее больших глупых рук, а она жила в Манвилле и довольствовалась тем, что посылала ему коньки.

– Она любит белые перчатки, – сказал он. – Как по-вашему, хватит на них доллара?

– Думаю, что да.

Я решила, что не уеду отсюда, не повидав ее и не выяснив, отчего она это сделала.

Уму человеческому свойственно разбрасываться с легкостью чертополоха, пускающего по ветру свой пух. Моя работа подходила к концу. Она меня не удовлетворяла, и мои замыслы устремились к другому. Для этого мне понадобится собирать материал в Мексике.

Я распорядилась закрыть свой дом во Флориде, чтобы ехать в Мексику немедленно и писать там, если будет возможность. Потом вместе с братом на Аляску. А там одному богу известно, что и где.

Я так и не удосужилась съездить в Манвилл повидаться с матерью Джерри и даже не поговорила о ней с воспитателями приюта. За работой и новыми планами я стала уделять мальчику чуть меньше внимания. И после первой вспышки ненависти к ней – больше мы о ней не заговаривали – сознание, что у него есть мать, какая-никакая, а мать, и живет она неподалеку, в Манвилле, утишило мою боль за него. Их ненормальные отношения кажутся ему вполне естественными. Он не чувствует себя одиноким. Стало быть, не моя все это забота.

Он приходил каждый день, колол дрова, оказывал мне мелкие услуги и оставался поговорить. Дни стали холодными, и я часто впускала его в хижину. Он ложился на пол перед огнем, обхватывал рукой шею собаки, и оба дремали, спокойно дожидаясь, пока я кончу работать. Но бывало и так, что они вне себя от восторга бегали по зарослям лавра, и так как астры уже отцвели, он приносил мне багряные листья клена и дивные, сплошь облитые золотом ветки каштана. Я была готова к отъезду.

– Ты был мне добрым другом, Джерри, – сказала я ему. – Я буду скучать и вспоминать о тебе. И Пэт тоже будет скучать. Завтра я уезжаю.

Он не ответил. Когда он уходил, над горами, помнится, висел молодой месяц, и я смотрела, как Джерри в молчании поднимается на холм. Я ждала его на следующий день, он не пришел. Сборы в дорогу: укладывание вещей, загрузка автомобиля, устройство ложа для собаки на сиденье – отняли у меня чуть ли не весь день. Я закрыла хижину и пустила мотор – солнце уже клонилось к западу, а выбраться из гор надо было еще до сумерек. Остановившись у приюта, я передала мисс Кларк ключи от хижины и деньги в оплату счета за освещение.

– Да, вот что: не вызовете ли вы Джерри, я хочу с ним проститься.

– Я не знаю, где он, – ответила она. – Похоже, он захворал, отказался сегодня от обеда. Кто-то из мальчиков видел, как он шел через холм в заросли лавра. А ведь к вечеру он должен был растопить котел. Это на него непохоже. Обычно на него всегда можно положиться.

Я вздохнула чуть ли не с облегчением: я уж никогда больше не увижу его, и мне легче уехать, не попрощавшись с ним.

– Я хотела поговорить с вами о его матери, – сказала я. – О том, почему он здесь… Но я просто не думала, что буду так торопиться. И повидаться с ней тоже не успею. Вот вам деньги: купите ему что-нибудь к рождеству и ко дню рождения. Это лучше, чем если я сама буду посылать ему подарки. Ведь я легко могу прислать то, что у него уже есть, – ну, скажем, коньки.

Она непонимающе моргала на меня своими честными стародевичьими глазами.

– Коньки-то, вообще говоря, у нас особенно ни к чему.

Ее глупость вывела меня из себя.

– Иными словами, – продолжала я, – мне не хотелось бы посылать ему те же вещи, что и его мать. Я легко могла бы выбрать коньки, если б не знала, что он уже получил их от матери.

Она смотрела на меня в недоумении.

– Не понимаю, – сказала она. – У него нет матери. У него нет коньков.

Перевод В. Смирнова

Карсон Маккаллерс
Простофиля

Я всегда считал, что это моя комната. То, что Простофиля спал со мной в одной кровати, ничего не меняло. Комната была моя, и я распоряжался в ней как хотел. Помню, однажды мне взбрело в голову пропилить люк в полу, а в прошлом году, когда я уже учился в старших классах, я обклеил всю стену портретами голливудских красоток, вырезав их из журналов, – одна была только в трусиках и лифчике. Мать ни во что не вмешивалась, ей хватало забот с младшими. А Простофиле нравилось все, что бы я ни делал.

Если ко мне заходили товарищи, то достаточно было взглянуть на Простофилю, чтобы он тут же бросил все свои дела и, улыбнувшись мне понимающей улыбкой, мигом исчез из комнаты. Своих ребят он никогда не приводил. Сейчас ему двенадцать, он на четыре года моложе меня. Но, как я помню, мне никогда не приходилось объяснять ему, что молокососам нечего соваться в дела взрослых. Он как-то сам все понимал.

Иногда я даже забывал, что он мне не родной брат. Собственно говоря, он приходится мне кузеном, но, сколько я себя помню, он всегда жил у нас. Дело в том, что его родители погибли в катастрофе, когда он был совсем младенцем. Поэтому я и мои сестренки привыкли считать его братом.

Простофиля запоминал все, что бы я ни сказал, и верил каждому моему слову. Поэтому к нему и пристало такое прозвище. Помню, как однажды, года два назад, я подговорил его прыгнуть с зонтиком с крыши гаража. Я уверял его, что это совсем не страшно – все равно что прыгнуть с парашютом. Он поверил, прыгнул и разбил коленку. Это только один пример. Самое странное то, что, сколько бы я ни обманывал его, Простофиля продолжал мне верить. А ведь дураком его никак нельзя было назвать, вот только со мной он вел себя как настоящий олух. Что бы я ни плел ему, он все принимал за чистую монету.

Вскоре мне пришлось усвоить одну горькую истину – при мысли об этом на душе становится скверно, и трудно с этим примириться. Если случается так, что в тебе кто-то души не чает, ты почему-то начинаешь его презирать и тебя так и подмывает над ним посмеяться. А вот если тебя ни во что не ставят, ты готов – попался. Так получилось у меня с Мэйбелл Уоттс, она училась классом старше и уже в этом году кончала школу. Мэйбелл ужасно задавалась, можно было подумать, что она царица Савская. Меня она просто не замечала, а я из кожи вон лез, только бы завладеть ее вниманием. Ни днем, ни ночью она у меня из головы не выходила, я словно рехнулся. Теперь я понимаю, что, должно быть, обращался с Простофилей так же мерзко, как Мэйбелл со мной.

Сейчас, когда его словно подменили, мне даже трудно вспомнить, каким он был прежде. Мог ли я думать, что все так изменится и мы с ним станем совсем другими? Теперь, чтобы разобраться, что же все-таки произошло, мне приходится вспоминать прежнего Простофилю и сравнивать с тем, какого я вижу сейчас. Если бы я знал, что так все кончится, я, пожалуй, вел бы себя иначе.

Мне всегда было как-то не до Простофили, и я почти не замечал его. Хотя мы жили с ним в одной комнате, я до странного мало могу вспомнить о нем. У него была привычка разговаривать с самим собой, когда он думал, что один в комнате, – разный вздор про гангстеров, как он с ними сражается, или же про ковбоев, как это бывает у мальчишек его лет. Была еще у него привычка запираться в ванной. Запрется и торчит там целый час, а то вдруг начнет орать, будто спорит с кем– то, да так сердито и громко, что слышно на весь дом. Но чаще он бывал тих и молчалив. Товарищей у него почти не было, и теперь я вспоминаю, что нередко ловил на его лице то выжидательное, молящее выражение, которое бывает у детей, когда они с завистью следят за чужими играми, – они словно просят, чтобы заметили, как им тоже хочется поиграть. Он охотно донашивал мои старые свитера и куртки, и я помню, как кисти его худых рук, выглядывавшие из чересчур длинных и широких рукавов, казались хрупкими и нежными, как у девчонки. Вот таким, пожалуй, он мне и запомнился. Хотя годы шли и Простофиля становился старше, он почти не менялся. Таким он был и всего несколько месяцев назад, до того, как все произошло.

Поскольку Мэйбелл имеет к этому некоторое отношение, я думаю, лучше начать с нее. Девчонки мало меня интересовали, пока я не увидел Мэйбелл. Прошлой осенью на уроках естествознания она оказалась моей соседкой. Вот тогда я впервые обратил на нее внимание. Еще ни у кого я не видел таких светлых, почти желтых волос. Иногда она укладывала их локонами и скрепляла какой-то дрянью вроде клея, чтобы подольше держались. Ноготки у нее были острые и намазаны красным лаком. На этих уроках я только и делал, что пялил на нее глаза и отводил их лишь тогда, когда боялся, что Мэйбелл глянет в мою сторону, или же когда меня вызывал учитель. Особенно мне нравились ее руки, такие маленькие и белые-пребелые, если не считать красных ноготков, а еще мне нравилось, как она, послюнив указательный палец и оттопырив мизинец, медленно переворачивала страницу учебника. В общем, мне чертовски трудно описать, какой была Мэйбелл. Все ребята в школе были влюблены в нее; я же для нее словно не существовал. Дело в том, что Мэйбелл почти на два года старше меня. На переменах я старался как можно чаще попадаться ей на глаза в коридорах, но она едва удостаивала меня взглядом. Поэтому у меня только и оставались уроки естествознания. Я прямо балдел, глядя на нее, и мне казалось, что сердце у меня колотится так громко, что весь класс слышит, и тогда мне хотелось или завопить что есть мочи, или же выскочить вон из класса.

Вечером, как только я ложился, я начинал думать о Мэйбелл, и от этого не мог уснуть иногда до часу, а то и до двух ночи. Бывали случаи, что Простофиля просыпался и спрашивал, что со мной, почему я ворочаюсь с боку на бок и не сплю. Я цыкал на него, чтобы он заткнулся. Должно быть, я был груб и несправедлив с ним, но мне хотелось выместить на ком-нибудь свою обиду и вести себя с другими так, как вела себя со мной Мэйбелл. По лицу Простофили сразу видно, когда его обидели. Но я чаще всего даже не помнил, какие гадости говорил ему, потому что моя голова была забита мыслями о Мэйбелл.

Так продолжалось месяца три или около этого, а потом Мэйбелл вдруг переменилась. Она стала заговаривать со мной на переменах и списывала у меня домашние задания. На большой перемене мне как-то даже удалось потанцевать с ней в гимнастическом зале. И тогда в один прекрасный день я набрался храбрости и, купив целую коробку сигарет, пошел к Мэйбелл в гости. Я знал, что она тайком покуривает в уборной для девочек, а вне школы курит даже в открытую. Кроме того, мне бы в голову не пришло явиться к Мэйбелл с таким дурацким подарком, как конфеты, – кто теперь это делает? Встретила она меня просто здорово, и у меня голова пошла кругом от радужных надежд.

С этого вечера, пожалуй, все и началось. Домой я тогда вернулся поздно. Простофиля уже спал. Меня просто распирало от счастья, я ворочался и никак не мог улечься, а потом долго не мог заснуть. Я лежал и думал о Мэйбелл. Наконец я уснул, и мне приснилось, будто я ее целую. Я здорово расстроился, когда проснулся, и, увидев кромешную темень ночи, долго не мог понять, где я. В доме стояла тишина, и было темно, как в склепе. Поэтому я чуть не подскочил о г неожиданности, когда Простофиля окликнул меня:

– Пит!

Я решил не отвечать и даже не шевельнулся.

– Пит, ты ведь любишь меня, как будто я твой брат, правда?

Это так ошарашило меня, что мне показалось, будто это сон, а то, что мне приснилось раньше, было явью.

– Ведь ты всегда любил меня, как родного брата, правда, Пит?

– Конечно, – наконец сказал я. Потом я встал и вышел.

Было так холодно, что я с удовольствием снова залез под одеяло. Простофиля прижался ко мне, маленький и теплый. Я чувствовал его дыхание на своем плече.

– Как ты ни обижал меня, Пит, я почему-то всегда знал, что ты меня любишь.

Теперь уже сна как не бывало – все у меня в голове перемешалось. Радостные воспоминания о Мэйбелл, а потом то, что сказал сейчас Простофиля и каким голосом он это сказал, что-то сделали со мной. Должно быть, когда тебе хорошо, ты способен лучше понимать других, чем когда тебе плохо. Мне показалось, что только сейчас я впервые по-настоящему подумал о том, как и отношусь к Простофиле. Я понял, что чаще всего вел себя с ним по-свински. Помню, за несколько недель до того, когда мы уже легли спать, в темноте я услышал, что Простофиля плачет. Он признался мне, что потерял духовое ружье, которое дал ему один мальчишка, и теперь боится сказать ему об этом. Но мне хотелось спать, и я прикрикнул на него, чтобы не скулил, а когда он опять заплакал, я дал ему хорошего пинка под одеялом. Это только один случай, который я тогда припомнил. Я вдруг понял, что Простофиля, в сущности, очень одинок, и от этой мысли мне стало не по себе.

В темную холодную ночь тот, с кем ты делишь кров, становится тебе как-то ближе, а если ты еще ведешь с ним задушевную беседу в темноте, то кажется, будто во всем городе в этот час только и есть, что нас двое.

– Ты настоящий парень, Простофиля, – сказал я. В ту минуту мне действительно казалось, что сейчас он мне ближе всех – ближе товарищей, сестер и даже Мэйбелл. Стало вдруг так хорошо, как бывает в кино, когда смотришь фильм и вдруг слышишь грустную-прегрустную мелодию. Мне захотелось показать Простофиле, как хорошо я к нему отношусь, и искупить свою вину за то, что чаще всего я поступал с ним как скотина.

Мы проболтали добрую половину ночи. Простофиля не закрывал рта, словно слишком долго копил в себе все слова, которые теперь так торопился высказать. Он рассказал мне, что собирается построить лодку и что мальчишки с нашей улицы не принимают его в футбольную команду, а потом еще что-то, но я уже не помню. Я тоже кое-что рассказал ему, и мне было приятно, что он слушает, как взрослый. Я не удержался и даже рассказал ему немного о Мэйбелл, только у меня получилось, что не я за ней бегал все это время, а она за мной. Он расспрашивал меня о школе. Его голос звенел от волнения, и он так торопился, что проглатывал слова. Я уже засыпал, а он все продолжал говорить, и его дыхание согревало мое плечо.

Следующие две недели я часто виделся с Мэйбелл. Если судить по ее поведению, получалось, что я ей действительно немножко нравлюсь. Я буквально ошалел от счастья.

Но Простофилю я не забывал. В ящике моего письменного стола скопилось довольно много всякого ненужного хлама – боксерские перчатки, книжки приключений, старые рыболовные принадлежности и прочее. Все это я великодушно отдал ему. Мы с ним еще несколько раз беседовали так, как в ту, первую ночь, и, пожалуй, только теперь я по-настоящему стал узнавать его. Когда на его щеке появился длинный порез, я сразу догадался, что он пробовал мою новую бритву – мне только недавно ее подарили. Но я сделал вид, будто ничего не заметил. У Простофили даже выражение лица стало другим. Раньше у него был такой вид, будто он ждет, что ему вот-вот дадут подзатыльника. Теперь же его рожица с торчащими ушами, широко распахнутыми глазами и вечно полуоткрытым ртом выражала удивление и радость.

Однажды я совсем было решил показать его Мэйбелл и похвастаться, что это мой младший братишка. Было это в кино, шел какой-то детектив. Отец дал мне заработать доллар, и я выделил Простофиле целых двадцать пять центов на сладости и прочие ребячьи развлечения, а на остальные повел Мэйбелл в кино. Мы сидели почти что в самых задних рядах, поэтому, когда появился Простофиля, я сразу его увидел. Как только он миновал билетера и вошел в зал, он уже не отрывал глаз от экрана и буквально ощупью двигался по проходу. Я совсем было собрался толкнуть Мэйбелл и показать его ей, как что-то меня удержало. Больно дурацкий вид был у Простофили в эту минуту – он шел по проходу, спотыкаясь, как пьяный. К тому же он еще вынул очки и стал протирать стекла краем рубашки, а его короткие широкие штаны некрасиво болтались вокруг худых коленок. Наконец он добрался до первых рядов, где обычно сидит вся мелюзга. Я так и не показал его Мэйбелл. И все же мне было приятно, что благодаря мне Простофиля и Мэйбелл смотрят сейчас фильм.

Прошел, должно быть, месяц или полтора. Я ног под собой не чуял от счастья, не думал ни о чем другом, кроме Мэйбелл, и, разумеется, забросил учебу. Меня буквально распирало от дружелюбия ко всем, а временами не терпелось с кем-нибудь поделиться. За неимением лучшего моим собеседником обычно становился Простофиля. Он был счастлив не меньше моего. Однажды, не выдержав, он признался мне:

– Знаешь, Пит, кроме тебя, мне никто на свете не нужен. Ты мне как настоящий брат.

А потом что-то произошло. Как и почему это случилось, я до сих пор не знаю. Таких девчонок, как Мэйбелл, вообще трудно понять. Но она вдруг изменилась, встречи со мной ее больше не интересовали. Сначала я не хотел верить и все успокаивал себя, что мне показалось. А потом стал частенько видеть ее в машине одного типа из футбольной команды. У него была желтая открытая машина прямо под цвет волос Мэйбелл, и после уроков она уезжала с этим парнем, хохоча и заглядывая ему в лицо. Я мучился и не знал, как помочь беде. Теперь, если мне удавалось уговорить Мэйбелл встретиться со мной, она чаще всего бывала не в настроении, злилась и почти не глядела на меня. От этого я был все время как на взводе, я совсем потерял уверенность в себе – то мне казалось, что я слишком стучу башмаками, когда ступаю, то мерещилось, что я забыл как следует застегнуть брюки, или же я чуть не умирал со стыда оттого, что у меня прыщик на подбородке. Иногда в присутствии Мэйбелл в меня словно бес вселялся, я начинал разговаривать со взрослыми каким-то развязным, пошлым тоном, называл всех мужчин по фамилии, нарочно опуская слово «мистер», или же грубил направо и налево. По ночам я клял себя, понимая, что выгляжу настоящим кретином, и от этого совсем не мог уснуть.

Первое время я так переживал, что совсем забыл о Простофиле. А потом его присутствие стало раздражать меня. Он же по-прежнему ждал, когда я вернусь из школы, и глядел на меня так, словно ему не терпелось сказать мне что-то очень важное. На уроках труда он смастерил мне полку для журналов, а однажды не завтракал в школе целую неделю, чтобы купить мне три пачки сигарет.