Текст книги "Квентин Тарантино: Интервью"

Когда вы знаете, что вы в надежных руках Гэвин Смит / 1994

Может быть, писатель-режиссер, а временами и актер Квентин Тарантино стал для служащих видеопроката тем, чем стали для целого поколения критиков французская «новая волна», Питер Богданович и Пол Шредер, – доказательством того, что можно не только мелькнуть в зеркале истории кинематографа и превратиться из наблюдателя в участника, но и оказать серьезное влияние на саму эту историю. Тарантиновский дебют 1992 года, «Бешеные псы», станет, я думаю, решающим доводом американского независимого кино в пользу его законной принадлежности к голливудскому роду.

Новый фильм Тарантино «Криминальное чтиво» объединяет элементы крутого палп-детектива 40—50-х годов и пост-поп-экспрессию 60—70-х. Такие фильмы, как «Долгое прощание» Роберта Олтмена и «На последнем дыхании» Джима Макбрайда, предвосхитили тарантиновский сардонический синтез попа и палпа с комическими элементами наркокультуры в голливудских координатах. Но, в отличие от Олтмена и Макбрайда, Тарантино, по существу, сохранил первозданную «моральность» криминального жанра. Даже в зыбком мире «Псов», где все не то, чем кажется, предательство остается предательством. «Криминальное чтиво» добавляет скупой иронии к причудливому духовному прозрению профессионального убийцы.

Не впадая в цинизм и оставаясь пуристом жанра, Тарантино достигает в нем значительных высот, несмотря на то, что его фильмы подвергают сомнению, диверсифицируют жанр. Однако, как и обласканные критикой режиссеры, упомянутые выше, Тарантино не может или не хочет всецело стать рабом жанра. Вместо этого он совмещает в себе скепсис заядлого киномана и почти невинную веру в кино. В своих сценариях и режиссуре он выходит на уровень опьяняющей авантюрной игры традиционными формами и их инверсиями и поднимается до переосмысления жанровых норм и правил.

В «Криминальном чтиве» одно из таких восхождений – эпизод в ресторане/клубе «Джекрэббит слимз», где Тарантино обыгрывает архетипическую сказку об официантке-суперзвезде, используя внешнее сходство для превращения ушедших идолов пятидесятых (Монро, Дина и пр.) в обслуживающий персонал; меню заведения тем временем низводит историю кино до форменного чревоугодия, предлагая бифштексы от Дугласа Серка и коктейль от Мартина и Льюиса (джанк-фуд – тарантиновское кредо). Винсент Вега (Джон Траволта) сопровождает жену своего босса Мию (Ума Турман) в этот поп-мавзолей, и там пара сближается. Эпизод достигает определенной степени «отрыва», вызывающей в памяти Лео Каракса: Миа и Винсент сходятся в сверхэлегантном твисте на подиуме ресторана, их ультрастилизованная хореография очень образна в жестах, позах, манере держаться. Здесь в Уме Турман режиссер видит Жюльет Бинош, а в следующей сцене, когда она танцует одна у себя дома, – это уже почти трансцендентная сублимация.

Тарантиновская озорная переклассификация криминального кино в художественное, начатая в «Бешеных псах» и продолженная в «Криминальном чтиве», осуществляется в том числе посредством создания невероятно изысканной повествовательной архитектуры, которая заставляет зрителя наблюдать обычно невидимые механизмы нарративного отбора. Но еще более примечательно, что в творчестве Тарантино зрелище и действие парадоксальным образом обретают форму диалога и монолога. Вербальные установки превалируют над действием, особенно в «Бешеных псах», где центральным определяющим событием становится бесконечно обсуждаемое, но не показываемое ограбление ювелирного магазина. Равным образом тщательно репетируемая и скрупулезно проработанная легенда Мистера Оранжевого – о сделке с наркотиками и мужском туалете, полном полицейских, – превращается всего лишь в вербальную конструкцию. Главное не то, что делают персонажи, а то, что они говорят, – а говорят они без умолку.

И «Криминальное чтиво», и «Бешеные псы» подрывают жанровые конвенции, не только насыщая их поп-перепевками, но поднимая философские и метафизические вопросы, скрытые в самом жанре. «Бешеные псы» демонстрируют кризис здравого смысла и пределов познания – начиная с обсуждения трактовки Мистером Коричневым (Квентин Тарантино) песни Мадонны «Как девственница», лживой речи полицейского под прикрытием Мистера Оранжевого и вплоть до преданного Мистера Белого, который, падая замертво, оставляет пустой кадр, выражающий итоговое, основополагающее отсутствие какого бы то ни было смысла.

Но если «Бешеные псы» намекают на то, что правда и вымысел в равной степени обусловлены волей и верой, то в «Криминальном чтиве» вербальная и повествовательная монополия действительно являют признаки краха. Здесь три взаимосвязанные истории гораздо менее обусловлены характерами и не подвержены опасности нарративного кризиса «Псов»; и произнесенное слово, несмотря на свою силу, не становится абсолютным – подобно тому как Винсент говорит насчет сплетен о Мие: «Это не факт. Я это просто слышал».

«Криминальное чтиво» использует фетиши своего предшественника – насилие как сюжетная грамматика, стилизация патологий, фарсовая садистская игра в качестве сюжета, своеобразное ретроощущение настоящего, – но здесь это гораздо более тонкая, искусная работа. Форма коротких рассказов, дополненная антологией стилей пятидесятых, семидесятых и черно-белых сороковых, высвобождает любовно выписанных персонажей из фатального жанрового лабиринта. Вместо душераздирающего крещендо противостояний «Бешеных псов» в «Криминальном чтиве», вопреки ожиданиям, повествовательные линии разрешаются путем компромисса. Фильм изобилует мирными расставаниями, мужественными отказами от прошлого, актами великодушия и всепрощения; во всех историях наблюдаются счастливые выходы из кошмарных безвыходных положений. Если это тарантиновский «Короткий монтаж», назовем его «Стрижка под ноль» [8]8
  То есть «Short Cuts» (фильм Роберта Олтмена, 1993) и «Close Shave» (третий короткометражный мультфильм Ника Парка про Уоллеса и Громита, 1995).


[Закрыть].

Но Тарантино отважно двигается дальше. Отдавая предпочтения структуре, которая перепутывает хронологию без использования флэшбеков, он сосредоточивает внимание на трансформации киллера Джулса (Сэм Джексон), который переосмысливает смерть через «силу провидения», благословенную и очищенную обходительным ангелом в исполнении Харви Кейтеля, и открывает для себя милосердие. Джулс – бенефициарий сосредоточенного в фильме всепрощения, и Тарантино, изменяя образу бессмысленности, которым заканчиваются «Бешеные псы», позволяет этому персонажу отказаться от последнего в фильме выстрела.

ГЭВИН СМИТ: И в «Криминальном чтиве», и в «Бешеных псах» одновременно используются различные эстетические направления – реализм, с одной стороны, и искусный формализм, с другой.

КВЕНТИН ТАРАНТИНО: Именно эту смесь я и пытаюсь изготовить. Мне нравятся фильмы, в которых намешано разное. Мои любимые чисто постановочные эпизоды в «Криминальном чтиве» – такие, как эпизод «передоза», где «о господи, какой кошмар!» и сдавленный смех неразделимы. Половина зала в ужасе ныряет под кресла, а половина хихикает. Эпизод пытки в «Бешеных псах» тоже работает по этому принципу. Я просто тащусь от таких сцен. Здесь тебе и реализм, и кинематографичность в чистом виде. Я люблю и то и другое.

Смысл в том, что вы берете жанровых героев в жанровых ситуациях, которые вы видели в других фильмах, и вдруг они выпрыгивают из жанра и начинают жить по законам реальной жизни. Например, действие «Бешеных псов» протекает в масштабе реального времени: то, что заняло бы в любом фильме об ограблении не более десяти минут, мы растягиваем на целый фильм. И это уже не десять минут, это час. Действие фильма разворачивается на протяжении часа. Но его просмотр занимает больше времени, потому что вы возвращаетесь назад и знакомитесь с прошлым Мистера Оранжевого. Однако каждая минута в пакгаузе для героев равна вашей минуте. Они проживают не экранную минуту, а настоящую. Поэтому вы видите парней, выглядящих как жанровые персонажи, но говорящих о таких вещах, о которых жанровые персонажи обычно не говорят. В них бьется настоящий человеческий пульс.

ГС: Среди прочего меня поразило в «Бешеных псах» то, что они очень театральны по мизансценам, особенно в эпизоде со Стивом Бушеми и Харви Кейтелем перед появлением Майкла Мэдсена, где вы снимаете их словно на пустой сцене.

КТ: Это действительно было проблемой, когда мы пытались найти деньги на фильм. Люди читали сценарий и говорили: «Ну, это не кино, это пьеса, почему бы вам не попытаться поставить ее в каком-нибудь театрике в Эл-Эй»? Я возражал: «Нет, нет, поверьте мне, это будет очень кинематографично». Мне не нравятся экранизации пьес, и причина того, что действие разворачивается в одном помещении, заключается лишь в том, что это самый простой и дешевый способ снять фильм. Сейчас, признаться, я просто тащусь от того, что «Бешеные псы» поставлены с театральными элементами в кинематографической форме – они насыщенны, напряженны, целеустремленны, персонажам некуда деваться, и в целом действие фильма определяется актерской игрой. Оба мои фильма специально заточены под ее ритм.

ГС: Игра – ключевая тема фильма. Экранное воплощение Мистером Оранжевым его вымышленной личности, очевидно, предполагает, что другие персонажи проделывают нечто подобное.

КТ: Именно. Таков лейтмотив поведения всех этих блатных парней. У Джулса в «Криминальном чтиве» есть реплика: «Давай войдем в образ». Между уголовниками, актерами и детьми, изображающими кого-нибудь, много общего. Если вы посмотрите за играющими малышами, изображающими, например, Старски и Хатча, которые допрашивают арестованного, вы увидите гораздо больше органичных и достоверных моментов, чем видели во всем этом сериале, потому что дети по-настоящему верят в происходящее. Когда ребенок наставляет на вас палец как пистолет, он не притворяется, для него это действительно пистолет.

Осознанной идеи, что большие дяди должны быть как малые дети с настоящими пистолетами, у меня не было. Она постепенно созревала во мне, и когда я писал «Криминальное чтиво», я понял, что это то, что надо. Вам легко войти в обстоятельства Джулса и Винсента в доме Джимми, когда у них переполох в связи с приходом мамочки. Скажем, вы неделю пьянствовали в отсутствие жены – разгребите бардак, который вы устроили, до ее прихода.

ГС: Начальная сцена «Бешеных псов», когда персонажи сидят за столом в кафе, показалась мне не достоверной, а скорее выстроенной под достоверную.

КТ: Это дань cinéma-vérité. При этом используется самый выраженный операторский прием за весь фильм – медленный круговой объезд камеры, когда персонажи попеременно появляются и исчезают в кадре. Так вот, пока я управлялся с происходящим за столом – а, поверьте мне, это был изрядный геморрой, – в это самое время камера просто снимала того, кто попадал в видоискатель. Никак специально не оговаривалось, что сейчас, скажем, камера на Мистере Оранжевом, потом снимает Мистера Розового, если идет его реплика, потом переходит на Мистера Блондина, если говорит он, – нет, ничего подобного не предпринималось. Персонажи говорили за кадром, а камера продолжала свое независимое движение.

Я очень люблю пробовать различные способы съемки. Мне нравится использовать все способы, подходящие для фильма. Особенностью начальной сцены является то, что она снимается тремя различными способами. В первой части – про Мадонну – камера движется вокруг, даже во время укрупнения плана. Потом, когда идет спор Кейтеля с Лоуренсом Тирни о записной книжке, камера останавливается и идут поясные планы спорящих. В заключительной части – при обсуждении чаевых – следуют только крупные планы, поскольку зритель уже знает, кто где сидит. Когда вы снимаете такой длинный эпизод, вы вынуждены делить его на части. Десять минут – это чертовски много, особенно когда персонажи ничего не делают, а только сидят и болтают. Почему я снимал третью часть крупными планами? По правде говоря, у меня нет ответа, я просто чувствовал, что так надо.

ГС: А что вы делаете, если эти десять минут только один человек говорит в кадре, не двигаясь при этом?

КТ: Подобное делалось мною в эпизоде с Кристофером Уокеном в «Криминальном чтиве». Три страницы монолога – это очень много. А я не Маэстро Раскадровщик. Если я не знаю, я снимаю очень много различных вещей, так, чтобы потом было что потасовать в монтажной. Я снимаю почти все – вот и вся моя метода.

ГС: И какая же метода была в эпизоде с Кристофером Уокеном?

КТ: Я снял тринадцать или пятнадцать общих планов, которые вы видите в фильме, с точки зрения ребенка. Потом еще пять или шесть крупных планов и, наконец, несколько планов самого ребенка. Крис играл во всех кусках по-разному. Он рассказывал трехчастную историю – о Первой мировой войне, Второй мировой и Вьетнаме, – исполняя все части в различной манере. Поэтому я мог использовать в первой части его ироническую интерпретацию, во второй более трагичную – там, где он рассказывает об острове Уэйк, а в третьей – про Вьетнам – я брал наиболее грубую и смешную. Крис просто великолепен в исполнении монологов, он – один из лучших. И у него все вышло в этом эпизоде именно потому, что он знал: нельзя снять трехстраничный монолог, не разбивая его на части.

Масса словесного материала – это одна из занятных сторон съемок: здесь я буду снимать одним длинным планом, эту сцену я хочу сделать в искаженной перспективе, а эту – с минимальным количеством стыков, как сцену Брюса Уиллиса и Марии де Медейрос в ванной.

ГС: Что вы имеете в виду под искаженной перспективой?

КТ: Необычный ракурс съемки.

ГС: Как в «Бешеных псах», когда вы снимаете Бушеми и Кейтеля в ванной из глубины коридора?

КТ: Точно. Или ракурс из-за двери в сцене с Брюсом и Марией, которая снимается так, что вам кажется, будто вы взлетели на стену и подглядываете за ними, оставаясь незамеченными. При этом вы испытываете неудобство и стеснение, наблюдая, как молодожены в самый разгар медового месяца сюсюкают друг с другом. Вы видите то, чего на самом деле вам не следовало бы видеть, и не знаете, как долго еще вам захочется наблюдать, так как происходящее между ними может завершиться в высшей степени интимно. Первое появление Брюса состоит из трех длинных планов. Сначала сцена в мотеле с небольшими врезками. Сцена в душе – один план. И третья сцена – спор о часах – сделана с наездом трансфокатором. Он дает совсем другое ощущение. Трансфокатор более аналитичен. Иногда возникает некоторое напряжение, когда актерам надо управляться со всем в пределах одного плана. Чтобы снять его, вы закусываете губу и говорите актерам: «Послушайте, мы делаем так много дублей, чтобы выбрать потом лучший для фильма». Хорошие актеры входят в положение.

ГС: Доводилось ли вам латать эпизоды или сцены в монтажной, потому что они не работали так, как было задумано?

КТ: Главное для режиссера – умение предвидеть подобные нестыковки еще в процессе съемок. Если материал не стыкуется уже в монтажной, его все равно можно заставить работать. Иногда посреди великолепной сцены случается нестыковка, и вы должны уметь устранить ее.

Некоторые сцены приходится снимать под миллиардами разных углов, так как хочется, чтобы в монтажной была полная свобода выбора. Некоторые думают, что с разных точек снимают для того, чтобы продвигать действие. Это верно, но дело еще и в исполнительской стороне. Когда вы смотрите эпизод Кристофер Уокен – Денис Хоппер в фильме Тони Скотта «Настоящая любовь», снятый с тысячи разных точек, вы замечаете, что все стыки привязаны к ритму исполнения.

ГС: Мне думается, что подобная раскадровка продиктована скорее нехваткой нужного количества ракурсов.

КТ: Тони никогда ничего не делает от безысходности. Его стиль – стык каждые пятнадцать секунд.

ГС: Это невыносимо.

КТ: Да, но когда вы говорите, что вам этого не вынести, вы реагируете наперекор его эстетике, а именно этого он и добивается. Я же удерживаю план до тех пор, пока без стыка уже не обойтись, и когда я делаю стык, я хочу, чтобы он что-нибудь значил. Но в то же время мне нравится манера Тони. Целый эпизод в «Криминальном чтиве», где Сэм Джексон и Джон Траволта приходят к яппи, снят именно в такой манере, потому что мне было необходимо во время длинного монолога Сэма не упускать всех этих парней из виду.

ГС: А какой эпизод самый насыщенный в этом смысле?

КТ: Этот и финальный эпизод в кафе раскадрованы так, что я могу когда угодно – в зависимости от происходящего – пересекать условную линию, которую камера как бы пересекать не должна. Кстати, эта долбаная линия – страшная проблема во время съемок, чтобы там ни говорили. Я всегда думал, что с ней будет масса всяких гнусных проблем, потому что я никогда до конца не понимал ее значения. Если мне пытались объяснить его, то очень быстро в голове у меня возникала каша и я лишь как-то интуитивно кое-что улавливал. В эпизоде, с которого вы начали, Сэм Джексон слева/Тим Рот справа, я прохожу здесь и хочу перейти сюда – справа от Тима Рота. Когда мы снимали, я отчетливо представлял себе эту линию, линию движения и место стыка. У меня был замечательный сценарный супервайзер, большой специалист по этой линии. И в момент, когда я ее пересекал, я знал, что могу вернуться назад, – я мог свободно перемещаться туда и обратно, от одного к другому. Я прочувствовал все своими ногами, и это было одним из моих достижений, которыми я могу гордиться.

ГС: Кадр, где Тим Рот стреляет в Майкла Мэдсена, – просто выдающийся. Такие моменты валят вас просто наповал. В чем секрет этого кадра?

КТ: Это чрезвычайно эмоциональный кадр. Очень похоже на то, как после длинных планов в хичкоковской «Веревке» камера неожиданно переключается на Джимми Стюарта. Эта парочка вконец завралась, сказала что-то невпопад, и вдруг в стык – реакция Джимми Стюарта. Вы не видели кадра с реакцией героя на протяжении всего фильма – и вот вам! Я понял, что важно держать в кадре стреляющего Мистера Оранжевого. А не так что – ба-бах! – и в кадре Майкл Мэдсен. Бац! И еще выстрелы. Я не хотел, чтобы камера металась между стреляющим Мистером Оранжевым и погибающим Мистером Блондином. Все выглядит так, будто Блондин готовится спалить пленного полицейского заживо, и вдруг – бах! – и мы видим другого парня, давно забытого, ставшего мебелью. В то время как Мистер Оранжевый разряжает свой пистолет, камера объезжает его и захватывает Мистера Блондина, агонизирующего у стены пакгауза. Внутренним драматическим стержнем этой сцены было не то, что Мистер Блондин схлопотал пулю, а то, что стрелял Мистер Оранжевый.

ГС: Поскольку именно Мистер Оранжевый наконец что-то сделал. Весь фильм он пролежал в углу и вдруг ожил.

КТ: В «Бешеных псах» мы действительно сумели заставить зрителя забыть о Мистере Оранжевом. Вы могли видеть его: он лежал у стены, но уже почти как бревно. Мы не старались специально держать его вне кадра, чтобы создать иллюзию его отсутствия, – Блондин даже проходил мимо него, но не обращал никакого внимания. Поэтому когда Оранжевый в него стреляет – это настоящий шок. Они постоянно ссылаются на него, именно из-за него они не уезжают. Моей задачей как сценариста было подбрасывать все новые и новые обстоятельства, из которых им надо выкручиваться. Фокус в том, чтобы заставить их оставаться в пакгаузе. Почему они там торчат? Когда все прояснится? Харви не может отвезти его в больницу, но скоро появится Джо, он сумеет найти доктора, так что надо просто подождать Джо, – вот что говорит он Мистеру Оранжевому. Потом появляется Мистер Розовый и говорит: «Нет, все это была подстава». Мистер Белый никогда не думал об этом, а теперь задумался. И Мистер Розовый говорит: «Никто не приедет, каждый за себя, надо что-то делать».

ГС: И Розовому, и Блондину, в отличие от Белого, нет никакого дела до Оранжевого.

КТ: Как ни странно, я и Стив немного обсуждали это. Люди уже записали Мистера Розового в пронырливого отморозка, который думает только о себе, но это не тот случай. Мистер Розовый оказывается прав на протяжении всего фильма. Все, что он говорит, верно, только у него не хватает смелости настоять на своем. Однако есть момент, которого никто не замечает, – Розовый говорит: «Послушайте, Джо не идет, Оранжевый умоляет доставить его в больницу. Что ж, раз он ничего не знает о нас, я скажу, что это его право, – если он хочет поехать в больницу, а потом отправиться в тюрьму, прекрасно. Это лучше, чем сдохнуть». И тогда Мистер Белый делает совсем не то, что делал на протяжении всего фильма. Весь фильм он твердил: «Как быть с Оранжевым? Как быть с Оранжевым?» А тут он говорит: «Нет, он кое-что знает обо мне». Это единственный момент в фильме, когда он думает о себе. Если бы он заботился только о спасении Мистера Оранжевого, он мог бы промолчать. Но он не промолчал. Тогда Мистер Розовый говорит: «Ну это, мать его, полное говно. Никуда мы его не повезем». И теперь Мистер Розовый вынужден выступать цербером, и они с Белым нехило сцепляются. Белый с легкостью позволяет Мистеру Розовому быть плохим парнем, а потом в приступе праведного негодования вообще всаживает в него пулю. Поскольку в фильме возникает момент, когда Белый не может подняться над ситуацией, это в некотором смысле даже оттеняет все, что он делает позже, когда действительно оказывается на высоте. Колебания Белого очень человечны.

ГС: Видно, что на «Бешеных псов» оказали влияние фильмы Жан-Пьера Мельвиля. Особенно, по-моему, «Стукач» с его изощренным построением и маньеризмом. В то же время есть между ними и существенные отличия: «Стукач» очень минималистичен и немногословен, Мельвиль практикует здесь принцип «чем меньше, тем лучше»; «Бешеные псы» изобилуют вербальными излишествами. «Стукач» очень выдержан, даже тонально, в то время как «Бешеные псы» – сплошные взлеты и падения. Тем обворожительнее их сходство.

КТ: Я тоже так думаю. Сценарий «Стукача» всегда был одним из моих самых любимых, даже если судить только по фильму. Меня совершенно очаровало постоянно нарастающее напряжение в фильме – вплоть до последних двадцати минут я не знал, что за хрень я смотрю. Но последние двадцать минут все разъяснили. Я был просто потрясен тем, насколько я, не понимая ничего на протяжении первого часа, эмоционально вовлечен в происходящее на экране. Вообще-то если по ходу фильма я не понимаю происходящего, то эмоционально отключаюсь. По каким-то причинам в «Стукаче» этого не происходит.

ГС: Сила фильма в его загадочной непостижимости.

КТ: Да, но когда вы смотрите его в первый раз, вы и не подозреваете, что эта загадка разрешится. В этом его фокус – я верил в этот фильм, и мне даже в голову не приходило, что моя вера будет так щедро вознаграждена. ( Смеется).

ГС: Вы ощущаете, что режиссер играет с материалом и с вами – это его эмоциональный манок, его чувство жанра.

КТ: Думаю, что в девяноста девяти случаях из ста, когда я начинаю путаться в происходящем на экране, я отключаюсь потому, что знаю: эта путаница не преднамеренна. Я понимаю, что потерян контроль над материалом, что в этом причина путаницы, – и отключаюсь. Когда вы знаете, что вы в надежных руках, то можете путаться сколько угодно и все будет о’кей, поскольку вам понятно, что вас путают намеренно. Вы знаете, что о вас позаботятся.

ГС: Заботило ли вас соответствие фильма «Криминальное чтиво» сценарию?

КТ: Когда как. Самый кропотливый процесс при написании такого сценария – это сборка из отдельных кусков единого целого. Тут у вас море возможностей, знаете ли. У меня было много разных мыслей типа: а что если этот персонаж столкнется с этим? Клевые были мысли, но, если они работали только собственно на клевость, на интеллект, я от них в конце концов отказывался. Все должно работать на эмоцию.

В отличие от «Псов», которые в основном насыщены групповыми сценами, сюжет «Криминального чтива» движется вперед парными – все персонажи действуют парами на протяжении фильма. Сначала Тим Рот и Аманда Пламмер, потом Сэм Джексон и Джон Траволта, потом Джон Траволта и Ума Турман, потом Брюс Уиллис и водитель такси, потом Брюс и Мария де Медейрос – и только после этого, после того как он покидает ее, Брюс на некоторое время остается совершенно один. Но затем он связывается с другим персонажем. И только тогда начинает действовать. Обстоятельства объединяют их в пару.

ГС: Все ваши персонажи следуют правилам определенного социального круга. Один только Майкл Мэдсен особняком. Он не как все остальные парни.

КТ: Но он и Крис Пенн ближе друг другу, чем все остальные.

ГС: Но у Мэдсена есть стороны, которых никто не знает. Никто не знает его по-настоящему.

КТ: Да, даже Крис не знает его. Так, какой-то мошенник, побывавший в тюрьме.

ГС: По сценарию «Криминальное чтиво» начинается титрами: «Три истории… в одной». Что это значит?

КТ: Я думал, что пишу сценарий криминальной антологии. То, что Марио Бава сделал с фильмом ужасов в «Черном шабаше», я собирался сделать с криминальным фильмом. Потом я вознамерился развить эту затею – проделать то, что Дж. Д. Сэлинджер сделал с рассказами о семье Глассов, которые объединены в одну историю, где персонажи появляются и исчезают по желанию автора. Писатели могут поступать так, потому что являются полновластными хозяевами своих героев. Они могут в очередном романе сделать главным героем персонаж, мелькнувший в одной из предыдущих книг.