Текст книги "Хорош в постели"
Автор книги: Дженнифер Уайнер
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 24 страниц)
Я наконец почувствовала под ногами твердую почву. Я не курила марихуану, Брюс не позволял мне целовать его, но я могла всю ночь рассказывать истории.
– Он выглядел таким счастливым, – сказала я Брюсу, – потому что ты был счастлив.
Брюс заплакал, я поднялась с пола, пересекла комнату и села рядом. Он молчал. Не произнес ни слова, даже когда я потянулась к нему. А когда обняла за плечи, он приник ко мне, обнимая и плача. Я закрыла глаза, так что только слышала, как его друзья встают и выходят из комнаты.
– Ах, Кэнни, – выдохнул Брюс.
– Ш-ш-ш, – осекла я его и принялась качать всем своим телом взад-вперед, пока не уложила на кровать под полку, на которой стояли кубки Малой бейсбольной лиги и грамоты еврейской школы. Его друзья ушли. Наконец-то мы остались одни. – Не надо ничего говорить. Не надо.
Я поцеловала его мокрую щеку. Брюс не сопротивлялся. Его губы напоминали ледышки. Он не ответил на поцелуй, но и не оттолкнул меня. Я решила, что это хорошее начало.
– Что ты хочешь? – прошептал он.
– Я сделаю все, что хочешь ты, – ответила я. – Что бы... ты ни захотел... я это сделаю. Я люблю тебя...
– Ничего не говори. – Его руки скользнули под мою блузку.
– О, Брюс! – ахнула я, не в силах поверить, что это происходит, что он хочет меня.
– Ш-ш-ш... – Теперь он заглушал мои слова, как я минутой раньше. Его пальцы возились с застежками моего бюстгальтера.
– Закрой дверь, – прошептала я.
– Я не хочу тебя отпускать, – ответил он.
– Тебе и не надо. – Я уткнулась лицом ему в шею, вдыхая его запах, сладкий дым, пенку для бритья, шампунь, наслаждаясь ощущением его рук, которые обнимали меня, думая, что именно этого я и хотела, всегда хотела, любви мужчины, который понимает меня. – Тебе и не надо меня отпускать.
Я постаралась доставить Брюсу максимум удовольствия, гладила самые чувствительные места, двигалась, как ему нравилось. И сама безумно радовалась, потому что вновь была с ним, думала, держа его за плечи, пока он со всей силой долбил меня и стонал, что мы сможем начать все сначала, зачеркнув прошлое. Я бы согласилась забыть статью в «Мокси» при условии, что он бы поклялся никогда не описывать мое тело в прессе. А через все остальное, в частности через смерть отца, мы могли пройти вместе, как пара. Вместе. «Я так тебя люблю», – шептала я, целуя его щеку, прижимая к себе, стараясь заглушить тихий голос в моей голове, который отмечал, что, несмотря на страстные стоны, Брюс мне не отвечает ни на одно мое слово.
Потом, положив голову на плечо Брюса и пальчиками рисуя круги на его груди, я думала, что никогда мне не было так хорошо. Я решила, что если раньше, возможно, вела себя как ребенок, то теперь готова подняться на следующую ступень, стать женщиной и с этого вечера во всем поддерживать своего мужчину, всячески помогать ему.
Брюс, однако, думал иначе.
– Тебе, пожалуй, пора. – Он высвободился из моих рук и ушел в ванную, ни разу не оглянувшись.
Я такого не ожидала.
– Я могу остаться, – крикнула я вслед. Брюс вернулся из ванной в полотенце, замотанном вокруг талии.
– Утром я должен пойти с мамой в храм, и я думаю, все усложнится, если... – Он не договорил.
– Ладно, – ответила я, вспомнив данный мной обет быть взрослой, думать прежде всего о том, что нужно ему, а уж потом – мне, хотя предпочла бы, конечно, остаться в этой постели, вместо того чтобы встать и уехать. – Нет проблем.
Я начала собирать одежду и не успела застегнуть последнюю пуговицу, как Брюс подхватил меня под локоток и увлек к двери, а потом буквально протащил мимо кухни и гостиной, где, как я полагала, ждали мать и его друзья.
– Звони мне, – я услышала, как дрожит мой голос, – когда захочешь.
Он смотрел в сторону.
– У меня будет много дел.
Я глубоко вдохнула, стараясь остановить поднимающуюся панику.
– Хорошо. Просто знай, что я тебя жду. Он кивнул.
– Я это ценю, Кэнни, – произнес он таким тоном, будто я дала ему дельный совет, касающийся финансовых вложений, а не предложила сердце на тарелочке.
Я потянулась к Брюсу, чтобы поцеловать. Он подставил мне щеку. «Отлично, – подумала я, садясь в машину, крепко схватилась за руль, чтобы Брюс не заметил, как дрожат мои руки. – Я могу быть терпеливой. Могу проявить зрелость. Могу его подождать. Он так сильно любил меня, – думала я, мчась домой сквозь тьму. – И полюбит вновь».
Глава 6
Когда я изучала психологию, профессор рассказывал нам о случайном подкреплении условного рефлекса. Три группы крыс посадили в отдельные клетки, оборудованные стержнями. В первой группе крыса получала гранулу сухого корма всякий раз, когда нажимала на стержень. Во второй крысы не получали гранул, сколько бы ни нажимали. А в третьей – получали время от времени.
Крысам первой группы, говорил профессор, со временем наскучило гарантированное вознаграждение. Крысы второй группы, которым ничего не давали, тоже сдались. А вот в третьей группе, где подача гранул находилась в случайной зависимости от действий крыс, они продолжали и продолжали давить на стержень в надежде, что на этот раз произойдет чудо, на этот раз им повезет. Именно на том занятии я поняла, что стала подопытной крысой отца.
Когда-то он меня любил. Я это помнила. В моей памяти хранилась подборка мысленных картинок, почтовых открыток, уголки которых потерлись и начали загибаться от частого использования. Эпизод первый: Кэнни, которой три годика, сидит у отца на коленях, положив головку ему на грудь, и слушает, как он читает ей детскую книжку. Эпизод второй: Кэнни, которой шесть лет, держит отца за руку, когда он в теплую летнюю субботу ведет ее в здание начальной школы, чтобы учителя проверили готовность дочери к поступлению в первый класс. «Не тушуйся, – говорит он ей и целует в обе щеки. – У тебя все получится».
Я помню, как в десять лет я проводила целые дни с отцом, выполняла его поручения, встречалась и с его секретарем, и с миссис Ю, когда он забирал выстиранные рубашки, и с продавцом в магазине мужской одежды, который с почтением смотрел на отца, когда тот расплачивался за костюмы. Мы покупали бри в модном сырном магазине, где так приятно пахло только что поджаренными кофейными зернами, и джазовые пластинки в «Олд винил». Все знали моего отца. «Доктор Шапиро», – приветствовали они его, улыбались ему, нам, стоявшим в ряд, от старшего до младшего, во главе со мной. Отец клал большую руку мне на голову, поглаживал конский хвост. «Это Кэнни, моя старшенькая», – говорил он. И все они, от продавца в сырном магазине до охранника в здании, где отец практиковал, похоже, знали не только его, но и меня. «Твой отец говорит, что ты очень умная», – сообщали они мне, и я стояла, улыбаясь, стараясь выглядеть умной.
Но по мере того, как я взрослела, такие дни случались все реже. Отец игнорировал нас всех: Люси, Джоша, даже нашу мать. Приходил домой поздно, уходил рано, уик-энды проводил на работе или в долгих автомобильных поездках, чтобы «прочистить голову». А любовь и внимание мы получали в малых дозах и крайне нерегулярно. Но! Когда отец любил меня, когда клал руку на голову, когда я прижималась к нему... как же мне становилось хорошо. Я чувствовала себя важной. Чувствовала себя любимой. И была готова на все, лишь бы еще раз испытать эти ни с чем не сравнимые ощущения.
Первый раз отец ушел от нас, когда мне исполнилось двенадцать. Я вернулась домой из школы и натолкнулась на него, запихивающего в чемодан рубашки и носки.
– Папа? – произнесла я удивленно: раньше днем я его дома никогда не видела. – Ты... мы... – Я хотела спросить, не отправляемся ли мы куда-нибудь... может, в путешествие? Отец не смотрел на меня. Глаза прятались под тяжелыми веками.
– Спроси у матери, – услышала я от него. – Она объяснит. И мама объяснила: они с отцом очень любили нас, но друг с другом найти общего языка не смогли.
Я еще не могла прийти в себя от шока, когда узнала правду от Элли Синти, одной из школьных красавиц. Мы с Элли играли в одной футбольной команде, но на социальной лестнице она стояла гораздо выше меня. Вот и во время игр по выражению ее лица чувствовалось, что она не хочет получать от меня пас, словно через мяч ей передастся некая болезнь, которой страдала я, и микробы проникнут сквозь гетры. Три года спустя она стала знаменита, отсосав в большой перерыв между второй и третьей четвертями баскетбольного матча во время плей-оф на первенство штата у трех из пяти игроков стартового состава. После этого ее стали звать не иначе, как Элли Канти[26]26
От английского слова «cunt», которым в литературе обозначают женский половой орган.
[Закрыть], но тогда я этого еще знать не могла.
– Слышала о твоем отце. – Она уселась за мой столик в углу школьной столовой, чего никогда раньше не случалось: такие, как Элли, занимали исключительно центральные столики, дабы привлечь к себе максимум внимания. Ребята из шахматного клуба и мои друзья по кружку юного оратора в изумлении таращились на Элли и ее подругу Дженну Линд, которых каким-то чудом занесло в наш мирок.
– Слышала что? – устало спросила я. Я не верила Элли, которая игнорировала меня все шесть лет, что мы проучились в одном классе, и Дженне с ее всегда ухоженными мелированными волосами.
Элли, как выяснилось, не терпелось ввести меня в курс дела.
– Я слышала, как моя мать вчера вечером говорила об этом по телефону. Пассия твоего отца работает зубным техником, он переехал к ней на Коппер-Хиллз-роуд.
Я вертела в руках сандвич с ореховым маслом, выигрывая время. Это правда? Как могла узнать мать Элли? И почему с кем-то говорила об этом? В голове роились вопросы плюс лица женщин, которые когда-либо занимались моими зубами.
Дженна наклонилась ко мне, чтобы сообщить самое интересное.
– Мы слышали, что ей всего двадцать семь.
Ясно. Сплетня. Они пришли ко мне, потому что их интересовали подробности. Элли и Дженна смотрели на меня, мои друзья из ораторского кружка глазели на них. У меня было ощущение, будто меня внезапно вытолкнули на сцену, а я не только не выучила роль, но и вообще не знаю, какой дают спектакль.
– Так это правда? – нетерпеливо спросила Элли.
– Ничего особенного, – пожала плечами Дженна. – Мои родители разведены. – Очевидно, она надеялась разговорить меня, вызывая сочувствие к себе.
Разведены, повторила я мысленно, пробуя слово на вкус. Неужели именно это случилось? Неужели отец бросил нас? Я подняла глаза на школьных красавиц.
– Уходите! – Я услышала, как ахнул кто-то из моих подруг. Так с Дженной и Элли не говорил никто. – Отстаньте от меня. Уходите!
Дженна закатила глаза. Элли отодвинула стул.
– Ты большая, толстая неудачница, – бросила она мне, прежде чем вернуться к столикам, за которыми сидела школьная элита, где все носили рубашки с вышитыми крокодильчиками, а девочки пили за ленчем исключительно диет-колу.
Домой я едва дотащилась и нашла мать на кухне, среди десятка наполовину распакованных пакетов с провизией.
– Отец живет с кем-то еще? – промямлила я.
Она загрузила в морозильник три упаковки куриных грудок и вздохнула.
– Я не хотела, чтобы ты вот так узнала об этом.
– Мне сказала Элли Синти. Мать снова вздохнула.
– Но она ничего не знает, – добавила я в надежде, что мать согласится со мной.
Но мать села за стол и предложила мне присоединиться к ней.
– Миссис Синти работает в той же больнице, что и твой отец.
Значит, правда.
– Ты могла бы мне сказать, я уже не маленькая. – Но в тот момент мне очень хотелось стать маленькой, вернуться в тот возраст, когда родители читают книжки перед сном и держат за руку, переходя улицу.
Опять вздох.
– Я думаю, будет лучше, если тебе все скажет отец.
Но такой разговор не состоялся, потому что двумя днями позже отец вернулся. Джош, Люси и я стояли во дворе и наблюдали, как он достает чемодан из багажника своего маленького спортивного автомобиля. Люси плакала, Джош старался не плакать. Отец даже не посмотрел на нас, пересекая усыпанную гравием подъездную дорожку. Гравий скрипел под его каблуками.
– Кэнни, – всхлипнула Люси, – если он вернулся, это хорошо, не так ли? Он больше не уйдет от нас, да?
Я смотрела на дверь, медленно закрывающуюся за ним.
– Не знаю, – ответила я. Но мне требовались ответы на переполнявшие меня вопросы. К отцу я подступиться не могла, мать помочь не захотела.
– Не волнуйся, – услышала я от нее. Под глазами матери темнели мешки, лицо прорезали морщины бессонницы. – Все будет хорошо, сладенькая.
Никогда раньше мать сладенькой меня не называла. Так что, пусть мне этого и не хотелось, пришлось обращаться к более доступному источнику информации.
В понедельник утром я нашла Элли Синти в туалете для девочек. Она уже накрасила губы и теперь покрывала их слоем блеска. Я откашлялась. Она не замечала моего присутствия. Я похлопала ее по плечу, и она повернула голову, ее губы пренебрежительно изогнулись.
– Чего тебе? – выплюнула Элли.
Я вновь откашлялась. Она по-прежнему смотрела на меня.
– Я... это... насчет моего отца, – начала я.
Элли закатила глаза и достала из косметички розовую пластмассовую расческу.
– Он вернулся.
– Тебе повезло. – Элли уже расчесывала свои кудряшки.
– Я подумала, может, ты слышала почему. От своей матери.
– А с какой стати я должна тебе что-то рассказывать? – фыркнула она.
Весь уик-энд я обдумывала эту сделку. Что могла я, толстая и презираемая Кэнни Шапиро, предложить стройной красавице Элли? Я достала из ранца два предмета. Пятистраничное сочинение на тему «Свет и тени в «Ромео и Джульетте»« и маленькую бутылку водки, которую я утром позаимствовала из родительского бара. Элли и ее компания учились не так хорошо, как я, но брали свое в другом.
Элли выхватила у меня бутылку, проверила, не вскрыта ли она, потом потянулась за сочинением. Я отдернула руку.
– Сначала скажи.
Она пожала плечами, сунула бутылку в сумку и повернулась к зеркалу.
– Я слышала разговор матери по телефону. По ее словам, зубная подруга сказала твоему отцу, что хочет ребенка. А он, полагаю, ответил, что больше детей ему не надо. И, глядя на тебя, – продолжила Элли, – я могу понять почему. – Она с улыбкой повернулась ко мне, протянув руку за сочинением.
Я бросила его ей.
– Только перепиши своим почерком. Я сделала несколько грамматических ошибок, чтобы было понятно, что писала ты, а не я.
Сочинение отправилось следом за бутылкой, а я пошла в класс. Больше детей ему не надо. Если исходить из его отношения к нам, логичное объяснение.
После этого отец прожил с нами почти шесть лет, но он был уже другим. Мы больше не видели от него доброты и любви, он никогда не читал нам перед сном книгу, по субботам не покупал мороженого, не возил по воскресеньям на своем спортивном автомобиле. Создавалось впечатление, что мой отец заснул в одиночестве, в автобусе или поезде, и проснулся двадцатью годами позже среди незнакомцев: моей матери, сестры, брата и меня, и мы все чего-то от него хотели. Чтобы он помог мыть посуду, подвез на репетицию рок-группы, дал десять долларов на кино. Хотели его одобрения, внимания, любви. Он смотрел на нас, и в его карих глазах стояло недоумение, которое сменяла злость. «Кто эти люди? – словно спрашивал он. – Как долго мне придется ехать с ними? И почему они смотрят на меня так, будто я им что-то должен?»
И любовь, которую он хоть иногда выказывал нам, переродилась в злобу. Потому что я узнала его секрет? Что он не хотел новых детей и, возможно, не хотел и нас? Ему недоставало другой женщины, она была его истинной любовью, навеки недостижимой? Возможно. Но имелись и другие причины.
Мой отец – хирург, специалист в области пластических операций. Начал работать в армии, оперировал обожженных, раненых солдат, которые возвращались с войны с лицами, обезображенными химикалиями, огнем или шрапнелью.
Но в полной мере его талант раскрылся после нашего переезда в Пенсильванию. Вот тут основную массу его пациентов составили уже не солдаты, а светские дамы, ран которых никто не видел, дамы, готовые платить сотни и тысячи долларов благоразумному, умеющему держать язык за зубами, опытному хирургу, который мог подтянуть как живот, так и веки, и несколькими движениями скальпеля убирал двойные подбородки и лишний жир на ягодицах.
Мой отец достиг больших успехов. К тому времени как он покинул нас в первый раз, вся Филадельфия знала: если хочется подтянуть живот, убрать лишние подбородки, изменить форму носа или увеличить грудь, прежде всего надо обращаться к Ларри Шапиро. У нас был большущий дом, плавательный бассейн с ванной с подогревом в домике для переодевания. Мой отец ездил на «порше». Матери он купил «ауди». Дважды в неделю женщина приходила убирать дом. Каждый месяц родители устраивали вечеринки, которые обслуживали специально нанятые официанты. На каникулы мы ездили в Колорадо (лыжи) и во Флориду (солнце).
А потом отец ушел, вернулся, и наша жизнь развалилась, как любимая книжка, которую читаешь снова и снова, и вдруг однажды вечером переплет отрывается и десятки страниц летят на пол. Отец не хотел прежней жизни. Тут двух мнений быть не могло. Пригород держал его на привязи: череда футбольных игр и занятий в еврейской школе, взносы за дом и автомобиль, обязанности и обязательства. Он мучился и за свои мучения мстил нам, а особенно, уж не знаю, по какой причине, мне.
Не выносил моего вида, а если я что-то делала, то обязательно не так.
– Посмотрите на это! – ревел отец, глядя на мою четверку по алгебре. Он сидел за обеденным столом со стаканом шотландского. Я жалась в дверном проеме, стараясь держаться в тени. – И чем ты можешь это объяснить?
– Я не люблю математику, – отвечала я. По правде говоря, я и сама стыдилась этой оценки. Никогда в жизни не получала ничего ниже пятерки. Но, как я ни старалась, сколько бы времени ни затрачивала, алгебра ставила меня в тупик.
– Ты думаешь, мне нравилась медицинская школа? – фыркал отец. – Ты хоть представляешь себе, какой у тебя потенциал? Ты не имеешь права пускать на ветер то, что тебе дано!
– Мне без разницы, какой у меня потенциал. Я не люблю математику.
– Прекрасно. – Пожав плечами, он отшвыривал от себя аттестационную карточку, словно от нее вдруг пошел мерзкий запах. – Иди в секретарши. Что мне до этого?
Таким он был с нами всеми – сварливый, надутый, вечно недовольный, грубый. Приезжал домой после работы, бросал брифкейс в холле, наливал первый стакан виски со льдом, пролетал мимо нас наверх, в спальню, и запирал за собой дверь. Или оставался там, или спускался в гостиную, оставлял включенной одну настольную лампу и в полумраке слушал симфонии Малера. Даже в тринадцать лет я уже знала, что непрерывный Малер под звяканье кубиков льда в стакане ни к чему хорошему не приведет.
А если отец снисходил до разговоров с нами, то лишь для того, чтобы жаловаться: как он устает, как плохо его ценят, как много он работает, чтобы обеспечить нас всем необходимым.
– Маленькие снобы, – говорил он заплетающимся языком, – с вашими лыжами и плавательным бассейном.
– Я ненавижу лыжи, – отвечал ему Джош, который действительно их ненавидел. Один спуск с горы, и Джош возвращался в отель, чтобы выпить горячего шоколада, раздражался, если мы вновь вытаскивали его на снег, и убеждал инструктора, что обморозил ноги, после чего нам приходилось ехать с Джошем в пункт первой медицинской помощи, где он раздевался до кальсон и грел ноги под горячими лампами.
– Я бы предпочла плавать со всеми в Культурном центре, – говорила Люси и не кривила душой. У Люви было больше друзей, чем у меня и Джоша, вместе взятых. Телефон в нашем доме звонил не переставая. И это тоже злило отца.
– Опять этот чертов телефон! – вопил он, если звонок раздавался во время обеда. Но нам не разрешалось снимать трубку с рычага. В конце концов, могли позвонить и из больницы.
– Если ты так сильно ненавидишь нас, зачем вообще заводил детей? – кричала я ему, бросая в глаза известную мне правду.
Он никогда не отвечал, лишь оскорблял, злился, бушевал, переполненный яростью. Шестилетний Джош был «ребенком». Двенадцатилетнюю Люси отец игнорировал или бранил. «Тупица», – говорил он, глядя на ее оценки и качая головой. «Неуклюжая», – если она роняла стакан. Так что вся его злость выливалась на меня, тринадцатилетнюю.
Согласна, в тринадцать лет выглядела я не очень. В добавление к грудям и бедрам, которые выросли у меня буквально за ночь, я обрела сложное устройство из металла и резины, которое вставили мне в рот для исправления прикуса. Я носила короткую прическу, которая, пожалуй, только подчеркивала круглую форму моего лица. Одежду покупала двух видов: мешковатую и более мешковатую, и весь год проходила ссутулясь, дабы спрятать грудь. Выглядела я как горбун из Нотр-Дама, только с прыщами и пластинками во рту. Я чувствовала себя ходячим оскорблением, сборной солянкой из всего того, с чем мой отец воевал во время работы. Он-то стремился к красоте: ее созданию, поддержанию, совершенствованию. Иметь жену, которая не только не дотягивала до эталона, но и не могла остаться худой, – это одно, полагала я... но иметь дочь, которая не оправдала надежд, просто кошмар. Я его подвела, все так. В тринадцать лет не было во мне ничего красивого, абсолютно ничего, и я это знала по тяжелому, ненавидящему взгляду отца, по словам, которые он произносил.
– Кэнни очень умна, – подслушала я как-то его разговор с одним из партнеров по гольфу. – Она сможет позаботиться о себе. Не красавица, конечно, но умна.
Я стояла, не веря своим ушам, а когда все-таки поверила, внутри у меня все сжалось, так случается с банкой из-под пива, если она попадает под колесо автомобиля. Я не была ни глупой, ни слепой и знала, чем отличалась от Фарры Фосетт[27]27
Фосетт, Фарра (р. 1947) – актриса и модель, прозванная Золотоволосой богиней.
[Закрыть], от девушек в фильмах и на постерах в спальнях мальчиков. Но я помнила руку отца на моей голове, помнила, как его борода щекотала мне щеку, когда он меня целовал. Я была его дочерью, его маленькой девочкой. Он должен был любить меня. Но считал меня уродиной. Не красавица... а ведь любой отец уверен, что его маленькая девочка прекрасна! Да только я уже не была маленькой. И наверное, отец уже не видел во мне свою девочку.
Когда я смотрю на свои фотографии того времени (понятное дело, их очень мало, всего четыре), я вижу в своих глазах отчаяние. «Пожалуйста, любите меня», – молила я, даже когда пыталась спрятаться за рядом кузин на бар-митцвах, за пузырьками горячей ванны во время вечеринок у бассейна. Мои губы растянуты в натужной улыбке, плотно обжимают пластинки, голову я втягиваю в плечи, плечами подаюсь вперед, сутулюсь, становясь ниже ростом, меньше. Стараюсь исчезнуть.
Через несколько лет, уже в колледже, когда подруга делилась своими детскими ужасами жизни в пригороде, я попыталась охарактеризовать отца.
– Он был монстром, – выдохнула я.
Я готовилась защищать диплом по английской литературе, досконально изучила творчество Чосера и Шекспира, Джойса и Пруста. И тем не менее не могла найти лучшего слова.
Лицо моей подруги стало очень серьезным.
– Он пытался растлить тебя? – спросила она.
Я чуть не расхохоталась. Поскольку отец не уставал говорить, какая я уродливая, какая толстая, какая отвратительная, ни о каком растлении просто не могло быть и речи.
– Он тебя бил? – спросила она.
– Он слишком много пил, – ответила я. – И бросил нас. Но отец ни разу не ударил меня. Не ударил никого из нас. Может, было бы легче, если бы бил. Тогда мы смогли бы найти определение и ему, и его поведению, классифицировать, дать конкретное название. Тогда мы могли бы обратиться к законам, в государственные учреждения, общественные организации, на телевизионные ток-шоу, где ведущие и гости со знанием дела обсуждали, что именно испытывали такие, как мы, в мельчайших подробностях обсасывали наши страдания для того, чтобы они как можно скорее остались в прошлом и началась новая жизнь.
Но отец пальцем нас не тронул. И в тринадцать, четырнадцать лет я не могла выразить словами, что он с нами делал. Я даже не знала, как начать этот разговор. Что я могла сказать? Что он злой? «Злой» означало наказание, лишение просмотра телепередач после обеда. А это была ежедневная словесная порка, которой отец подвергал меня за обеденным столом, постоянно напоминая о том, что я не реализовываю свой потенциал, перечисляя все мои неудачи.
И кто бы мне поверил? Мои подруги в нем души не чаяли. Он помнил их имена, даже имена их бойфрендов, вежливо интересовался планами на лето и выбором колледжа. Они бы мне не поверили, даже если бы и согласились выслушать мои объяснения. А у меня не было ни объяснений, ни ответов. Когда ты на поле боя, у тебя нет возможности обдумывать исторические факторы и социополитические причины, которые привели к войне. Ты просто вжимаешься в землю и стараешься выжить, засовываешь выпавшие страницы в книгу, закрываешь ее и притворяешься, будто ничего не разорвалось, все в полном порядке.
Летом, перед последним годом учебы в средней школе, моя мать увезла Джоша и Люси на Мартас-Винъярд. Подруга арендовала там дом, а матери хотелось хоть на несколько дней уехать из Эйвондейла. В то лето меня впервые взяли на работу: спасателем в местный загородный клуб. Я сказала матери, что не поеду, буду приглядывать за собаками, охранять дом. Решила, что это очень даже неплохой вариант. Дом в полном моем распоряжении, я смогу развлекать своего двадцатитрехлетнего бой-френда, не опасаясь материнских наблюдательных глаз, приходить и уходить, когда мне заблагорассудится.
Первые три дня прошли изумительно. А вот на четвертый я вернулась домой чуть ли не на рассвете и попала в знакомую ситуацию. Мой отец в спальне, на кровати чемодан, и он укладывает белые футболки и черные носки. Возможно, те же самые, мелькнула безумная мысль, которые он укладывал шестью годами раньше.
Я долго смотрела на футболки и носки, потом перевела взгляд на отца. Он вздохнул.
– Я позвоню, когда буду знать свой новый номер. Я пожала плечами:
– Как хочешь.
– Не говори со мной так! – рявкнул он. Отец терпеть не мог, когда мы выказывали пренебрежение. Требовал уважения, даже (и особенно) когда его не заслуживал.
– Как ее зовут? – спросила я. Его глаза превратились в щелочки.
– Зачем тебе знать?
Я смотрела на него и не могла найтись с ответом. Действительно, зачем? Разве имя имело значение?
– Скажи матери... – начал он. Я покачала головой:
– О нет. Не заставляй меня делать свою грязную работу. Если тебе есть что ей сказать, говори сам.
Отец пожал плечами, мол, не хочешь – не говори. Добавил несколько рубашек, четыре или пять галстуков.
– Я рада, что ты уходишь. Ты это знаешь? – спросила я слишком громким для столь раннего часа голосом. – Без тебя нам будет лучше.
Он вновь посмотрел на меня. Кивнул:
– Да. Думаю, тут ты права.
И продолжил паковаться. Я ушла в свою спальню. Легла на кровать, на которой отец читал мне книжки миллион лет назад, и закрыла глаза. В конце концов, я этого ждала. Знала, что так и будет. Думала, что ощущения будут такие же, как с коркой, отваливающейся от старой ранки: укол боли, чувство потери, а потом ничего. Абсолютно ничего. «Вот это мне положено чувствовать, хочется чувствовать», – думала я, переворачиваясь с боку на бок, стараясь обрести покой.
Вновь и вновь я убеждала себя, что его уход ничего не меняет, по существу, он давно уже ушел от нас. И не могла понять, почему из глаз катятся слезы.
Я поступила в Принстон, потому что отец принял такое решение, едва ли не в последний раз выступив в роли родителя. Сама-то я хотела учиться в колледже Софии Смит. Мне понравился кампус, понравился тренер футбольной команды, нравилась идея женской школы, где все внимание фокусировалось исключительно на учебе, где я могла не прикидываться кем-то еще, а быть кем была: типичной «ботаничкой» конца восьмидесятых годов, уткнувшейся носом в книгу.
– Забудь об этом, – заявил отец, сидевший по другую сторону стола. Он не жил с нами уже шесть месяцев, обосновался в новом пригороде, в новой сверкающей квартире с новой сверкающей подругой. Согласился встретиться с нами за обедом, потом дважды отменял и переносил встречу. – Я не отправлю тебя в школу лесбиянок.
– Ларри, – попыталась остановить его мать тихим, бессильным голосом. К тому времени добродушный юмор и веселье покинули ее. Способность смеяться и улыбаться вернулась к ней только через многие годы, с появлением Тани.
Отец проигнорировал ее, подозрительно посмотрел на меня, вилка с куском стейка застыла на полпути ко рту.
– Ты ведь не розовая?
– Нет, папа, – ответила я. – Я предпочитаю секс втроем. Он прожевал стейк. Проглотил. Промокнул губы салфеткой.
– А я-то предполагал, что на свете не наберется двух мужчин, которые хотели бы видеть тебя голой.
Насколько мне приглянулся Смит, настолько не понравился Принстон. Кампус напоминал заповедник очень удачного евгенического[28]28
Евгеника (от греч. eugenes – породистый) – наука о наследственном здоровье человека, о возможных методах влияния на эволюцию человечества для совершенствования его природы.
[Закрыть] эксперимента: сплошь блондины, чистенькие, аккуратненькие, совершенные, а если и встречались темноволосые девушки, то стройные, экзотичные и тоже совершенные. За проведенный там уик-энд я не увидела в кампусе ни одного толстяка или толстуху, ни единого человека с прыщами на лице. Только блестящие волосы, сверкающие белые зубы, идеальные тела под идеальной одеждой среди идеально подстриженных деревьев, которые росли меж идеальных готических учебных корпусов.
Я заявила, что буду здесь несчастна. Мой отец ответил, что ему без разницы. Я уперлась. Он поставил вопрос ребром: Принстон или ничего. К тому времени как я перебралась в Кэмбелл-Холл, начала учиться, а мой горный велосипед, подарок на день окончания школы, украли со стоянки у библиотеки, бракоразводный процесс завершился, отец окончательно ушел от нас (суд среди прочего постановил, что он должен ежегодно выплачивать определенную сумму на обучение каждого из детей), и думать о переходе в другой вуз не имело смысла. Поэтому я ушла из футбольной команды (небольшая потеря и для меня, и, подозреваю, для команды, поскольку я набрала как обычные пятнадцать фунтов первокурсника, так и пятнадцать фунтов, которые следовало набрать моей соседке по общежитию, норна не набрала, потому что не поддавалась чувству голода) и начала работать в департаменте обслуживания студенческих столовых.
Если годы учебы в колледже положено считать лучшими годами жизни, то я могу сказать, что провела свои лучшие годы с сеткой на волосах, отскребая от тарелок недоеденную яичницу с беконом, ставя грязные тарелки на ленту конвейера, моя полы, уголком глаза поглядывая на своих сокурсниц и думая, что мне никогда не стать такой же красивой и уверенной в себе, как они. У всех были лучшие стрижки. И все они были худыми. Действительно, многие оставались худыми лишь потому, что после каждого приема пищи совали два пальца в рот, но в те времена казалось, что это небольшая цена, за которую покупалось все, что могла хотеть женщина: ум, красота, возможность есть мороженое и голландские рулеты с вишневой начинкой и оставаться худой.
