Текст книги "Пьеса для трех голосов и сводни. Искусство и ложь"

Автор книги: Дженет Уинтерсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 12 страниц)

Есть и другой город, но мы не любим говорить о нем, поскольку официально его не существует. Люди исчезают каждый день. Вот в нем-то я и живу.

Невидимый город – мартышкин коллаж из несочетающихся материалов: железобетонные блоки и гофрированные крыши, георгианская кирпичная кладка, выкрашенная оранжевым, ибо подлежит сносу. Пешеходные мостки в пятнадцати метрах над землей, ловушки для ветра, тоннели смерти, крысиные ходы между монолитами из моноблоков. Там, где когда-то были узкие улицы и просторные площади, теперь пробиты любимые проходные реплики Народной Архитектуры.

Идефиксам сметливых лавочников из зеркального стекла пришлось уступить место дощатым щитам, грубо приколоченным под мертвыми неоновыми вывесками. Я покупаю товары (в которых нет ничего товарного) сквозь дыру в фанере у отрубленной руки. Рука берет деньги, выдает замороженное мясо, мертвые уходят и едят его, чтобы питать свои ледяные сердца.

Я бьюсь изо всех сил, стараясь согреться.

САПФО, УБИРАЙСЯ ДОМОЙ. Верно, мне есть за что отвечать: за все эти воображаемые искушения во плоти и на бумаге. Разве не вы назвали меня сексуалкой? Если так, я обязана исповедовать свою религию. Я называю себя поэтом и должна сочинять то, что исповедую.

Самое страшное современное зло – потеря Личности, за ним идет потеря сексуальности. Или, как не сказал Декарт: «Я трахаюсь, следовательно, я существую».

Зачем тебе знать, сколько у меня было любовниц – одна, две, двадцать?

Зачем ты явилась на затерянный остров, разыскивая меня?

Зачем ты спрашиваешь: «В какой из дней солнце расщепило облака и раскололо свет о ее голову?»

Автобиографий не бывает, есть лишь искусство и ложь.

Проходя по темным улицам, Сапфо не оставляет ни отпечатков, ни следов, смотрит вперед и не видит себя, не видит никаких доказательств себя. Там, где она побывала, нет мемориальных досок. Где она была? Тут? Там? Нигде? И носила белые розы – не красные.

Тело ее – апокриф. Она превратилась в книгу небылиц, но ни одной не написала сама. Ее имя вошло в историю, но труды – нет. Ныне название ее острова известно миллионам, а ее стихов не знает никто.

Проходя по темным улицам, Сапфо не оставляет ни следов, ни отпечатков, смотрит вперед и не видит себя. История будущего уже написана, и ее трудов в этой истории нет. Где собрания ее стихов, что некогда составляли девять томов, где университетские учебники, написанные здравыми филологами? Сапфо (лесбиянка, ок. 600 до Р.Х., род занятий – поэт).

Это было давным-давно. Море, кишащее рыбой, шишак солнца. Солнце до сих пор поймано меж ее век. Когда она трет глаза кулаком, солнце печатает на ее сетчатке морские звезды. Она видит в воде свое отражение; волны разбивают ее образ и по кускам уносят его за море.

Это было давным-давно. Томительная опухоль лона под солнцем. У нее была дочь, которую звали Клеида. Она лежала на твоем солнечном теле, как ящерица облегает камень. Она не мигала, не закрывала глаза – любя тебя, она держала глаза открытыми. Писала ли она, чтобы угодить тебе? Да – как солнце угождает своим касанием воде.

Просияй на меня, София, очисть меня до белизны, сожги отмершее и ускорь живущее. Рыба прыгает в пруду.

Люби меня, София, сквозь время, наперекор часам. Помоги мне забыть мою жизнь. Проходя по темным улицам, не оставляя ни отпечатков, ни следов, Сапфо увидела двух женщин – они обнимались в растворе дверей. Как их звали? Андромеда, Аттис, Дикка, Горго, Эранна, Гиринно, Анактория, Микка, Дориха, Гонгила, Археанасса, Мнасидика…

Это было давным-давно.

Кажется, сегодня ночью я что-то видела. Где-то между четырьмя и пятью утра, после последнего пьянчуги и до первой птицы, в тот счастливый час, когда ненадолго затихают даже супермаркеты. Я люблю бродить в этот час по городу, набитому траченной жизнью на квадратный дюйм, опустошенному правительством на мили и мили. В этом месте лучше быть одной.

Никто не говорит, а если говорят, то за них это делают нож или деньги, и не зови, пожалуйста, на помощь. Пожалуйста, не кричи. Ты ведь не будешь, правда? Факт физиологии – кричать под пыткой невозможно. «Она ни в чем не раскаивается. Пырни ее еще разок». Это пустыня. Проклятый круг суши.

Прошу тебя, не плачь. Власти подарили частному сектору позолоченную лейку для освежения города. Вон там, у последнего дома времен королевы Анны, что на мели скотопригонного двора и в узилище подъемного крана, собираются построить раковую больницу и сорок пять стилизованных коттеджей для неизлечимо больных. Замечательно. Много новых рабочих мест. Уборщики, охрана, ночная смена, полоскатели уток, собаководы, шофер для подвоза стерильных бинтов, механики для гигиеничного удаления поджелудочной железы, кишечника, желудка, голосовых связок, печени, костей. Одному разруха, другому зарплата. Они называют это проектом «Прометей».

Я рассматривала дом – темный, лицевой стороной обращенный прочь, – и вдруг мне показалось: чье-то лицо все же смотрит на меня. На узком коньке без видимых вспомогательных средств балансировала женщина, стройная. Рядом на кране скотного двора подмигивали красные предупредительные огоньки, позади нее – бело-розовая луна.

Сапфо, стоящей под уличным фонарем в широкой юбке света, кажется, что в край тротуара бьется море, в изношенных парусах свистит ветер. Но это лишь ветер, что носит мусор, лишь дырявый бак у нее над головой, что же останется? То, что она слышит, или то, что ей слышится? То, что она видит, или то, что ей видится? В конце концов, что видит она, кроме сцепления молекул, на которые воздействует свет, что она слышит, кроме собственных россказней?

Вот что я видела. Женщина, обнаженно-раскрашенная маскировочными красками. Тело оранжевое под натриевыми лампами, пурпурное под багровым небом, золотое от соблазна денег и слегка посеребренное – на счастье.

Во главе ее трехзвездная лента Ориона бдительно вытянулась верным псом у ног хозяйки. Женщина прорвала равнину скальным выбросом. Возвысилась надо мной, как грозный судия. И волосы ее были пламенеющим мечом.

Она ветвилась, как оливковое дерево, и вес ее, и размах ее, и раскинутые руки – столь многое поддерживалось малым. Она стояла вполоборота, ствол ее был гладок и мутовчат. Подожженные листья густо усыпали ей волосы. Она была Дафной в зеленом бегстве. Аполлоном в золотой погоне. Ловчий и Непорочная.

Афродита, богиня желанья, восстань нагой из морской пены, оседлай гребешок раковины, приди сюда, где земля у ног твоих распускается травой и цветами. Голубки и воробьи пусть вьются, сопровождая тебя.

Сапфо слышит море, слышит ветер в изношенных парусах. Она плывет по времени в лодке юной луны.

Сапфо ведомо желанье, ведомо тело, покинутое кровью, ведомо, когда мужество оставляет члены. Ей ведом тот единственный взгляд, что домогается ее взора.

Внизу, на грязном тротуаре, Сапфо подняла глаза. Она смотрела на утес, склонившийся над морем, смотрела на ее тело, склонившееся над утесом. Жесткий белый откос и непрощающее море. Не за любовь к тебе, Фаон, а за утрату ее. И не один, а много раз – за утрату ее. («Поэтесса Псапфо из-за любви к перевозчику Фаону, который отверг ее, бросилась с лесбосских скал в темные воды Эгейского моря». Овидий, римлянин, 43 до Р. X. -17 от Р. X., род занятий – поэт.)

Белое тело цвета кости, разбившееся рядом с каракатицей, принесенной в жертву Афродите. Белое тело цвета кости и белая кость каракатицы. Кость, черные чернила и сухие пески времени. Писатель и написанное. Сапфо (лесбиянка, ок. 600 до Р. X., род занятий – поэт).

Вот что я видела.

Женщина балансировала на краю парапета, ее руки вытянулись долгими крыльями. Она оперила свой страх, обернув свое сердце в заемные перья. Как иначе она могла сбежать, если ее темный дом заперт и охранялся, лишь хитрая уловка окон и дверей? Вокруг нее сложили кирпичные стены лжи, сцементировав их притворством; у ног ее гнила широкая деревянная лестница.

Для бегства оставался лишь один маршрут, и он мог стоить ей жизни. Следовательно, жизнь свою она оценила и поняла, что она ценнее толстых ковров лжи и безвоздушных комнат, которые называла своим Домом.

Она сделала крылья из найденных перьев. В доме не оказалось ничего пригодного. Она сделала крылья, прикрепила их, маскарадный костюм напускной храбрости, боевая раскраска против страха.

Прыгай. Она должна прыгнуть. Тяжелое тело в невзвешенном воздухе. Ее бароскопом станет собственное сердце. Кальций и Вода против Азота и Кислорода. Негостеприимная стихия и предмет ее желанья.

Ее раскрывающийся элерон ненадолго прерывает слишком гладкий спуск. Мгновение она способна парить a la belle étoile [19]19
  Как прекрасная звезда (фр.).


[Закрыть]. Она сказала мне, что ее зовут Монгольфье, но произнесла его по буквам, как ИКАР.

Ветер, погреби ее в себе. Сделай воздушной, желанной для воздуха. Пусть ее кости дышат, пусть жидкости ее испаряются. Она должна поймать поток уверенным крылом.

Если я позову, ответит ли она плавными виражами средь дерев? Сложит ли славу свою к моему запястью? Если я позову, пролетит ли равноудаленно и от обжигающего солнца, и от хлябей морских?

Балансируя на первозданном выступе, она ждет дара языков. Она – зияющее чрево перед пришествием Слова. У нее нет имени для ночи, нет имени для дня, нет имени для своих страхов. Ею владеют безымянные вещи.

Слово зовет ее. Слово, которое есть дух, дыхание, слово, что вешает мир на свой крючок. Слово возносит ее, переводя невнятную плоть в воздушный синтаксис. Слово поднимает ее с четверенек и влагает в ее уста бога. Одной октавой языка она омахивает съежившийся мир.

Крылатое слово, Гермес, бог Красноречия и Воров; а если по-римски – Меркурий. Стремительное слово в крылатых сандалиях, что училось ворожбе у Фрии на горе Парнас. Слово среди гальки в пруду. Мужское сверло в женском ложе, искусство добывания огня – вихрем палочки в камне. Слово, добытое из огня, огонь – из слова, Сапфо, 600 до Р. X.; или лучше звать ее Гермафродитом? Мальчик-дочь, девочка-сын, мужское сверло в женском ложе, родившийся из ночи похоти Гермеса и Афродиты. Мальчик-дочь, девочка-сын, союз языка и страсти.

Такова природа нашего пола: она берет слово, пристегивает его и глубоко проникает в меня. Слово у меня внутри – я становлюсь им. Слово долбит мое лоно, мое лоно вздувает его. Новые значения распускаются из моих бедер. Мы вместе разграбили словарь, прикарманив лексикографический секс. Мы предпочитаем не замечать гладких романтических слов и копаем глубже, разыскивая удовольствия распутника. Зрелое, сочное слово, созревшее за многие века, слово многослойное, полное ассоциативных наслаждений. Потасканные слова нравятся нам больше. Для меня в этом – извращенное стремление вернуть шлюхе девственность. Разве мы не куплет? Не две строчки подряд, рифмующиеся друг с другом? Прильни глазом к замочной скважине и увидишь нас – одну на другой, мы бараемся, как идеальная пара дактиля и спондея. Клетку для спаривания, где мы должны свести концы с концами. Мою хорошо покрытую кобылку и меня, ее всадницу, – в воздухе.

Увидь меня. Сейчас же. Я не р(Р)омантик, а настоящий К(к)лассик. Я не верю в любовь с первого взгляда. Я не увлекусь тобой, но еще один шаг – и ты повлечешься за мной.

Что вообще влачится?

Однажды некий ангел спрыгнул с небес, чтобы найти себе новые миры, и руки его запутались в звездных зигзагах. Люцифер, чьи раны источали свет…

Молния громовержца Зевса – сквозь робкие облака голова кометы, золотом брошенный ядерный диск.

Мертвецы – в Тартар, черные тополя у черной реки. Черное древко, гладкое, и пес с зазубренными клыками.

Икар, летучий мальчик, тело которого глазировано солнцем. Его обожженное тело, разбившее зеркальное море.

Осень. Длинные листья, ярко ниспадающие с деревьев.

Гермес. Со шпорами звезд.

Увлекись мною, повлекись за мной, как падает яблоко, как падает дождь, потому что так нужно. Пусть тяготенье станет якорем твоему желанию.

Она упала, как голос мальчика-певчего на нотном стане сладострастия. Голова закинута, горло обнажено, тело изломано, голос сломан в экстазе хвалы. Хвалы из уст, из бедер ее, эстетичные и экстатичные в покровах пламени.

Стащи рубашку через голову, брось ее и сама бросься в мои объятия, любовникам время без нужды. Афродита приканчивает Кроноса. Пади сквозь бездонную бочку наших часов. Это время – наше, не Времени. Тут, там, нигде, неся белые розы – не красные.

В небе не было цвета, когда она шла вдоль берега.

Сверкали белые раковины, глазированные морем. Она приставила одну к уху и услышала странный стон моря. Она посмотрела туда, где свет легко скользил по воде. Свет, что балансировал на узких гребнях волн, кувыркался в сводах вод.

Свет взбивал тусклую пену и бросал клочья лепестками к ее ногам, и ноги ее стекленели в мелководье.

Вода швыряла прошлое ей на ноги, влекла за собой ее будущее, шипя и вытягиваясь волнами.

Плавник на песке. Она подняла деревянный клин, слишком легкий, ибо всю сущность его вылизало водой. Всего лишь прошлое, полая вещь в руке, всего лишь прошлое, но форму и запах его она узнала. Удобная старая форма, предназначение коей умерло.

В небе облака. Ей хотелось увидеть небо, но облака были красивыми. Смутные, розовые, хорошо знакомые. Разве плавника и облаков не хватит? Воспоминаний и того, что у нее еще осталось, – не хватит? Зачем рисковать знакомым ради того, что скрыто? Будущее может оказаться таким же, как вчера; она сумеет укротить будущее, не замечая его, позволив ему стать прошлым.

Она бросилась бежать. Выбежала из дня, что обмотался вокруг нее кольцами умеренного здравого смысла. Бежала туда, где солнце только начинало небо. К тонкой ступеньке солнца, до которой только дотянуться. Она подпрыгнула, обеими руками вцепилась в перекладину лестницы и забросила себя в теплый желтый свет.

Поезд был переполнен. Не Сапфо ли это, обе руки свисают с неоновой перекладины?

Пикассо

Пикассо открыла книгу.

– Верно, Руджеро не может быть Джентльменом с Заднего Двора?

Была ночь, Долл Снирпис сидела у свечи. Руджеро не пришел. Почему он не пришел? Объяснение могло быть только одно, и Долл объясняла его.

– Если его штырь направлен не на меня, то на кого же?

Долл видела, как Епископы и Короли стояли перед ней, и наипокорнейше опускалась перед ними на колени. Она держала и королевский скипетр, и гораздо реже наблюдаемую корону. Она качала Помпу Епископа. Ее искусные пальцы славились не меньше пальцев Арахны. За ее Верх и Низ поднимали тосты офицеры флота Его Величества. Не было мужчины, нижняя часть тела которого в ее присутствии оставалась бы непоколебимой.

– Не на мужчину, – сказала Долл. – Может быть, на Маргаритку?

Мадам Клиленд, подруга и соперница Долл, содержала Клумбу Маргариток на Пушечной улице. В «Петухе и Пушке» одевались строго по этикету: декольте, корсажи, кружева и корсеты, под которыми скрывались брюки. Это был дом удовольствий для тех, кого не интересовал противоположный пол.

Руджеро в Притоне Содомитов?

Откинув рубашку юноши, он подставил ветерку римские Холмы Наслаждений и пересекавшую их узкую долину. Затем, хорошенько увлажнив слюной свой инструмент, чтобы тот двигался беспрепятственно, он ввел его, заставив юного страдальца извиваться, корчиться и бормотать нежные жалобы. Когда первые трудности остались позади, все пошло как по маслу, без излишнего трения и сопротивления; затем, обхватив одной рукой бедра фаворита, он взялся за его красноголовую игрушку из слоновой кости, стоявшую совершенно несгибаемо, доказывая тем самым, что если сзади юноша и напоминал мать, то спереди был точной копией отца. Игрушкой этой он некоторое время забавлялся а другой рукой развратничал с волосами мальчика, потом, перегнувшись через его плечо вперед, повернул к себе лицо, отстранил спадавшие на него локоны, прижал к себе, чтобы поймать долгий выдох поцелуя. После чего, возобновив скачку, продолжил набег на тылы, постепенно достиг кульминации, сопровождавшейся обычными симптомами, и прекратил военные действия.

Долл Снирпис закрыла книгу. Руджеро – Джентльмен с Заднего Двора? Руджеро, предпочитающий баранью ногу идеальному английскому бифштексу, торгует турецким товаром в честном английском ларьке?

– Ну что ж, – сказала Долл, – если он желает Содомии, будет ему Содомит!

– Очень Верно. Очень Правильно, – ответила мисс Мэнгл, посасывая Кальян.

Миру явилась Долл в брюках, пудреном завитом парике, свободной рубахе и шелковых чулках на вывернутых ногах. Долл в треуголке, застегнутая на все пуговицы. Долл с тонкими усиками и военной выправкой. Долл, хорошо упакованная, с гульфиком и искусственным членом.

– Я готова встретиться с этим Жеребцом-Перевертышем, – сказала она и вышла из дома в тот момент, когда в него вошла полночь, обе с заднего двора.

– Теперь, – сказала Долл, – я вылитый Брадаманте [20]20
  Брадаманте –персонаж рыцарской поэмы Лудовико Ариосто (1474–1533) «Неистовый Роланд» (1516), дева-воительница, переодевающаяся в мужское платье.


[Закрыть], – и не раздумывая вошла в ворота «Петуха и Пушки».

Пикассо закрыла книгу и быстро отложила ее. Книга принадлежала сидевшему рядом мужчине. Сосед спал; при виде странного засаленного тома ее рука сама потянулась к нему. Обложки не было, книга оказалась незнакомой. Что это? Порнография восемнадцатого века? Мужчина пошевелился, и Пикассо опустилась на место.

Она посмотрела на соседа. Около пятидесяти; мужчина скорее нес свои годы, чем переносил их, и не пытался скрывать возраст. Виски седые, лицо морщинистое, закрытые веки припухли, смуглая кожа отливала пурпурным блеском. Но он был строен, высок, изящен и напоминал бабочку Пурпурного Императора, уснувшую на серой скамье.

Его кисти сужались к длинным тонким пальцам, что выдавало необычайную силу при явной чувствительности. Его пальцы шевелились во сне, и Пикассо невольно подумала о змеях.

Хотя мужчина был в рубашке и просторных брюках, она заметила, что в теле его больше кости, чем плоти. Он был анатомичен – наглядное пособие на грубом верстаке человеческого каркаса. При вскрытии, представила она, с его незамысловатого скелета срезают аккуратные жилистые квадратики. Плотный симбиоз мышц и нервов, ткани и флюида свисал во всей своей совокупности с тривиальной вешалки.

Болты его выступающих ключиц тронули Пикассо. А если отогнуть ему голову и обнажить щитовидный хрящ, его адамово яблоко? Наверное, оба поняли бы, как уязвим он и прочие мужчины до него. Если бы она протянула ему плод, он принял бы этот дар?

Они стояли в саду и смотрели на дерево. Зеленое дерево, освещенное красными шарами. Она сказала:

– Съев этот плод, ты съешь тот свет, что он дает, и в Человеке зажжется фонарь, при котором он сможет прочесть себя.

Гладкие женские пальцы держали плод и он подумал о змеях.

Гендель боролся со снами.

Его горло была подчеркнуто, вызывающе обнаженным. То было горло певца, выразительное и гордое собой, как добротно сработанной, красивой вещью. Сам он не был красив; для этого он был слишком худ и беспокоен, но горло и руки были его защитниками. Его могла бы любить женщина. Но Пикассо догадывалась, что его желали мужчины. Она вздохнула. Что такое желанье? Безопасные семейные экскурсии здесь наверняка ни при чем. Разве ее мать когда-нибудь желала ее отца? Разве ее отец – толстый, жадный, жестокий – мог быть желанным? У него было девять любовниц, и теперь он торопился с десятой. Неужели она протягивала руку и радовалась лишь его коже? Или терпеть не могла его классические шесть дюймов, упрятанные в растяжимую крапчатую ткань? Пикассо думала о своем брате и его сердитом Щупе, который наказывал ее за то, что она была красивой, умной и быстрой. Под неотступным присмотром брата она выучилась быть застенчивой и медлительной. Научилась ненавидеть свое тело, потому что он говорил, что любит его.

Теперь она не могла его ненавидеть. Скорее боялась, была ему чужой, но ненавидеть – нет. Сможет ли она когда-нибудь испытать ту же острую чувственность, которую видела на картинах? Не плоть и кровь, а вещи из холста и краски рассказывали Пикассо о пламени, которого она не знала. Она бы нашла его или как-то зажгла его в себе, будь даже кости ее углем, а сердце – растопкой. Как там не сказал святой Павел? «Лучше сгореть, чем жениться»?

Она представила себе, что занимается любовью с этим мужчиной, с его нежной тяжестью и струнами пальцев. Сможет ли она насладиться его чистой, выбритой кожей, отшлифованной дорогими вяжущими веществами? Он был очень ровен, и Пикассо почувствовала, чего это ему стоит. Он тщеславен? Был бы он тщеславен в любви к ней, стал бы доказывать свое превосходство каждым тщательно рассчитанным движением? Заниматься любовью. Еще одно тошнотворное выражение семейной семантики. Что общего у любви с сексом и у секса с любовью? К одним людям она испытывала похоть, к другим близость (но к большему числу – отвращение), однако даже если похоть и близость совпадают, любовь ли это? А если не совпадают, важно ли подкрашивать одно и преувеличивать другое? Ей рассказывали, что многие женщины смотрят на мужчину и хотят иметь от него детей. Она могла такое понять, но тогда брак сводился к выживанию и экономике с примесью первобытной тайны (или генетического распознавания, как выражаются ученые). Но могут ли генетическое распознавание и банковский счет стать краеугольным камнем того Хорошего, за что стоит держаться?

Сквозь вагонное стекло Пикассо видела кладбища Мертвецов. Дома-коробки из желтого кирпича, отгородившиеся от соседей. Сернистые стены дымились в морозном воздухе. Никаких признаков жизни. Если бы Пикассо могла в них заглянуть – что бы она увидела? Ряды протертых диванов, повернутых под одним углом к одинаковым телевизионным подношениям наглых белых дисков спутниковых антенн, сорок пять каналов футбола, новостей, комедий, мелодрам и научно-популярных фильмов о дикой природе. Ее мать и отец ничем не лучше; просто у них диван был кожаным, а телевизор скрывался за раздвижной панелью в стене. На панели красовался Христос, изгоняющий менял из Храма. Сэр Джек никогда не брал с собой бумажник в церковь.

Хотя разводов стало намного больше, чем раньше, количество браков тоже увеличилось. Едва пара торопливо рубила один узел, обе стороны начинали лихорадочно вязать веревочки в два новых. И шли они по проходу, в счастье-несчастье, богатство-бедность, здоровье-болезни, «пока Смерть не разлучит нас». И Смерть их разлучала – смерть чувств, красоты, всего, кроме самых банальных удовольствий. Вскоре они умирали друг для друга и винили друг друга в скуке, одной на двоих.

В новой морали, отринутой Церковью, утвердилась любопытная система ценностей. «Сторонники последовательного единобрачия», как журналы называли маньяков женитьбы, по добродетельности все же стояли на ступеньку выше пар, не желавших брака или не способных на него. Неженатые, однако верные друг другу спускались, по крайней мере, на две ступеньки ниже человека, державшего жену, но наслаждавшегося любовницей (-ами). Он же, в свою очередь, свято полагал себя выше статистики разводов. Церковь смотрела на это сквозь пальцы. Полностью приватизированная и отделенная от государства англиканская церковь под твердым правлением нового архиепископа – дважды женатого счетовода – зарабатывала на свадьбах, похоронах, причастиях, исповедях и т. д. Получалось неплохо. Иногда Пикассо заходила в церковь, садилась на пустую скамью и слушала викария, в монотонном бормотании которого не осталось ничего божественного. Тот был анекдотичен – добрый-парень-здрасьте-пожалте-мелкая-душонка-тупая-головенка-оправдывающий-затраты-искушенный-в-жизни-ожирением-страдающий-в-гольф-играющий викарий.

Она помнила, как пробовала с ним поговорить: добивалась две недели, а когда ей наконец были назначены день и час, он оказался занят. Пикассо подошла к аналою и принялась читать текст службы – дошла до Иоанна, главы 14, прочла 15 и 16-ю, а Викарий все беседовал со своим Банковским Управляющим о сборе средств. Она боялась.

(Да не смущается сердце ваше и да не устрашается [21]21
  Иоанн, 14.27.


[Закрыть].)

Да, у него осталось пять минут до обеда. Не поделиться ли ей с ним, что у нее стряслось, пока он переоденется?

(Приидите ко Мне, все труждающиеся и обремененные, и Я успокою вас [22]22
  Матфей, 11.28.


[Закрыть].)

Не сможет ли викарий попросить ее брата Мэттыо перестать досаждать ей?

(Если чего попросите во имя Мое, Я тосделаю [23]23
  Иоанн, 14.14.


[Закрыть].)

Какая возня? Не подобает Викарию заниматься какой-то там возней… у нее заботливая семья, она должна быть осторожна, очень осторожна в словах…

(Даже наступает время, когда всякий, убивающий вас, будет думать, что он тем служит Богу [24]24
  Иоанн, 16.2.


[Закрыть])

Она показала ему синяки.

(Заповедь новую даю вам, да любите друг друга; как Я возлюбил вас [25]25
  Иоанн, 13.34.


[Закрыть].)

Он похлопал ее по спине. Он все понимает. В каждом домишке свои мышки. Ей нужно поговорить с матерью, да, с матерью. В сердце своем Мэттыо – хороший мальчик. Ведь он играет на органе.

Пикассо слегка прихрамывала. Много лет назад она спрыгнула с крыши собственного дома. Случилось это на Рождество, и от смерти ее спас глубокий сугроб. Глядя вниз, она всегда вспоминала об этом. Да и как забыть тот день и час, что запечатлелись на ее теле стали тайнописью плоти?

Разве не могла она поговорить с матерью? Разве не могла поговорить с отцом? Отец ее говорил: «Ты должна заслужить мою любовь», – однако сколько бы она ни копила, на любовь эту все равно не хватало. Первая котировка и так была высока, но сэр Джек, как человек деловой, повышал цену и дальше, в зависимости от спроса на товар. Ему хотелось, чтобы Пикассо к нему стремилась.

А ей хотелось любить отца, но, когда она вбегала к нему, раскинув руки, его руки были постоянно чем-то заняты.

– Я занят, – говорил он. – Разве ты не видишь, что я занят?

И она опускала руки и привыкала держать их по швам.

– Если б ты была поласковее, – говорила мать, наглухо застегивая ее неподатливое тело в жесткое платье.

Вечерами мать клевала ее в щеку, как куры клюют корм. Ее лицо было грязным двором, на котором кормят кур.

– Почему ты не улыбаешься, как другие маленькие девочки? – Клюв матери приближался. – Ну же, милая, улыбнись! – Пикассо улыбалась. Она выучилась правильно пользоваться ротовым отверстием, изменением мимики коего у особей женского пола принято выражать удовольствие.

Шли годы.

Однажды ночью, когда Мэттью рвал ее тело, как вороны – ягнят, расклевывая нежную плоть, но оставляя бедняжек в живых, она спрыгнула с мокрой кровати и попыталась высохнуть в ночном воздухе на крыше дома. Она была нага. Нага, когда санитары нашли ее. И оставалась нагой почти все время, что провела в психиатрическом отделении больницы святого Себастьяна-мученика – частной клиники для душевнобольных.

Мэттью уехал в Сандхерст [26]26
  Престижное военное училище сухопутных войск, основано в 1946 г.


[Закрыть].

Было утро. Бледные лучи за бледной шторой растягивали текстиль. Женщина видела просветы между нитками, неровные стежки и тень пчелы, бешено метавшейся снаружи.

Бледный свет теплел. Желтел примулами, становился темно-желтыми нарциссами, рисовал на полу пасхально-желтые овалы.

Была весна. Свет трубил из нарциссов и строил в шеренгу горны тюльпанов. Птицы пытались перепеть его, но свет пел громче. В комнате свет барабанил. Обнаженная женщина наблюдала за безудержным светом. Свободным, ничем не затененным светом, падавшим с солнца на дома, стекавшим в канавы по улицам, пятная желтым мостовые. Мимо прошел мужчина в золотом костюме.

Свет снимал шелуху с побуревших улиц. Двери выкрасили заново, приходили люди и подметали, подметали, подметали. Женщина взяла бурый веник и принялась подметать свою комнату. Подметая, она рисовала. Каждый взмах кисти притягивал желтизну к ее ногам. Ее изящное тело влекло за собой свет. Подметала ли она, рисовала или с озаренным солнцем лицом плыла по желтой реке, отталкиваясь шестом?

Это было давным-давно. Пикассо выписали из больницы. Семья встретила ее радушно. Мать заботилась о ней. Как-то они пошли в деревню за покупками.

Les hommes sont tous condamnés a mort avec sursis indéfinis [27]27
  Все люди осуждены на смерть с отсрочкой исполнения приговора на неопределенное время (фр.)


[Закрыть].

Пикассо воскресла из мертвых и хотела жить. Хотела спрессовать жизнь в часы, заставить ее выдать свои секреты, не тратя ни дня отсрочки на пребывание в собственноручно вырытой могиле. Сколько ей осталось?

Год, двадцать, пятьдесят?

Часы тикали как всегда, но теперь она их слышала.

Разве что-нибудь изменится, если огненный перст напишет на стене «год», «двадцать» или «пятьдесят»? Если она будет знать день и час, разве это изменит то, что останется? А что останется? Что было вообще?

Разве жизнь – не просто помойное ведро случайностей и неразберихи? Свобода личности – это свобода умереть, ни разу не испытав потрясения. Что способно пробить толстую стену личности: твой голос, твоя рука, картина, книга, сладкий утренний воздух? Я в тюрьме себя. Свинцовый щит моих привычек; тяжелая, голубовато-серая глухая защита. Pb, 82-й номер периодической таблицы, этого полезного перечня, включающего и элемент 26, Fe, железо моей души.

Как спастись от стихии своего элемента? Во-первых – сбежать. Возражения Семейной Жизни следуют ниже:

1) Ты вернешься.

2) Не думай, что сможешь вернуться.

3) Бегство никогда ничего не решало.

4) Сама по себе ты не справишься.

5) И куда же ты собралась, а?

6) Ты думаешь, там будет иначе?

7) Что тебя не устраивает в этом доме?

8) Он для тебя недостаточно хорош?

9) Что с тобой вообще?

Ответы на вышеприведенное:

1) нет.

2) нет.

3) да.

4) да.

5)?

6) да.

7) сам дом.

8) нет.

9) пантофобия.

Боязнь всего. Страх всего запечатывает меня от всего на свете. Я боюсь прикосновения цветного мира к своему никакому телу. Боюсь ярко-красного солнца и матово-зеленой травы. Боюсь коров, черные шкуры которых отливают пурпуром. Боюсь безбрежного голубого, что так любят пчелы. Боюсь тринадцати оттенков желтого и безумия Ван Гога. Боюсь подсолнуха, соломенного стула и сапог, бурых, как ослиная шкура. Напряг любого мига скапливается на кончике переживания, как дождь на листьях. Миг набухает, срывается и падает незамеченным. Напряжение исчезает по каплям, мгновенье миновало. Не в этом ли наука жизни?

Я все замечаю, но отворачиваюсь. От острых стрел красоты, что пронзают меня. Стрела красоты способна пробить толстую пурпурную шкуру. Я прячусь от пращей и стрел дерзкой красоты. Она дерзка еще и оттого, что на оттенках снега – сепиевый лис, но кисть его пушистого хвоста, внезапно-алая, кроваво-алая на нетронутом снегу. За ним несутся Ловчие, взмыленные лошади, в седлах всадники привстали в своей вечной погоне, их розовые куртки и золотой рог теряют краски в раннем закате. Лиса спасают сумерки. Барсук надевает полосатую пижаму и зарывается мордой в звезды.

Природа – чрезмерность. Она не признает середины. Одинокая ягода шиповника лопается от славословий. Что делать с дождем, снегом, гололедом, листопадом, с кометами, градом, молнией, с яблоками, грушами и сливами? Природа сбрасывает излишки – то, чему рада сила притяжения, то, что проливается мне на голову.