Текст книги "День пламенеет"

Автор книги: Джек Лондон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 23 страниц)

– Я ставлю закладную на Тиволи.

Два остальных игрока кивнули головой.

Макдональд прибавил свою расписку на пять тысяч.

Больше никто уже не продолжал игры и не объявлял ставок. Одновременно в глубоком молчании они выложили свои карты на стол. Зрители поднялись на цыпочки и вытянули шеи. У Пламенного было четыре дамы и туз; у Макдональда – четыре валета и туз; у Кернса – четыре короля и тройка. Кернс вытянул руку и придвинул к себе банк, рука его дрожала.

Пламенный вытащил своего туза и бросил его рядом с тузом Макдональда, воскликнув:

– Вот что меня все время подзадоривало, Мак! Я знал, что побить меня могут только короли, а они были у него. А что у тебя было? – с живейшим интересом спросил он, поворачиваясь к Кэмблу.

– Неполная масть – хорошая карта для прикупа.

– Ну конечно! Ты бы мог получить полную масть.

– Я и сам так думал, – грустно сказал Кэмбл. – Мне это стоило шесть тысяч, прежде чем я вышел из игры.

– Жаль, что ты не взял прикупа, – засмеялся Пламенный. – Тогда я не подцепил бы этой четвертой дамы. Теперь мне придется подписать с Билли Роулинсом почтовый контракт и ехать в Дайя… Какова добыча, Джек?

Кернс пытался сосчитать банк, но был слишком возбужден. Пламенный придвинул к себе банк, спокойно отделил марки от расписок, пересчитал и сложил в уме.

– Сто двадцать семь тысяч, – объявил он. – Теперь ты можешь выйти из дела, Джек, и ехать домой.

Выигравший улыбнулся и кивнул головой; он не в силах был говорить.

– Я бы заказал выпивку, – сказал Макдональд, – да только дом-то уже не мне принадлежит.

– Нет, тебе, – возразил Кернс, раньше смочив языком губы. – Твоя расписка годится на долгий срок. Но выпивку должен заказать я.

– Эй, вы, кто хочет змеиного соку – победитель платит! – громко крикнул Пламенный, вставая со стула и хватая за руку Мадонну. – Идем плясать, танцоры! Время еще раннее, а утром я поеду с почтой. Слушай, Роулинс, я беру этот контракт и в девять утра отправляюсь к морю – понял? Вперед, ребята! Где скрипач?

Глава III

Ночь эта принадлежала Пламенному. Он был центром и душой разгула – неутомимый и жизнерадостный, заражавший всех неподдельным весельем. Он был в ударе. Самые дикие выходки его вызывали подражание, за ним следовали все, за исключением тех, кого виски превратило в идиотов, валяющихся на полу и горланящих песни. Однако до драки дело не дошло. По всему Юкону было известно: когда Пламенный гуляет, никто безобразничать не может. В такие ночи люди не смели ссориться. Прежде бывало, что кое-кто затевал драку, но драчуны узнали, что значит подлинный гнев: они получили взбучку, какую мог задать один только Пламенный. В те ночи, какие принадлежали ему, все должны были громко смеяться и радоваться или тихонько расходиться по домам.

Пламенный был неутомим. Между танцами он выплатил Кернсу двадцать тысяч золотым песком и передал ему свои права на золото в Лосиной реке. Кроме того, он подписал с Билли Роулинсом контракт на перевозку почты и сделал приготовления к отъезду. Он послал человека поднять с кровати Каму, своего погонщика собак. Кама был индейцем из Тананау, он ушел от родного племени, поступив в услужение к белым пришельцам. Кама вошел в Тиволи, высокий, сухощавый, мускулистый – лучший экземпляр своей варварской расы и сам варвар; никакого внимания он не обращал на кутил, оравших вокруг него, пока Пламенный отдавал ему приказания.

– Хм… – сказал Кама, считая распоряжения по пальцам. – Брать письма у Роулинс. Грузить сани. Провиант до Селькирк… Вы думаете, в Селькирк будет много провиант для собак?

– Много, Кама.

– Хм… Привезти сани на это место к девяти час. Брать лыжи. Не нужно палатка. Может, принести брезент?

– Не нужно, – решительно сказал Пламенный.

– Много холодна.

– Мы едем налегке, понимаешь? Мы повезем массу писем туда, массу писем обратно. Ты – сильный человек. Мороз лютый, путь длинный, все в порядке.

– В порядок, – покорно пробормотал Кама. – Много холодна, мне наплевать. К девяти час готовым.

Он повернулся на каблуках и вышел, невозмутимый, похожий на сфинкса, ни с кем не обмениваясь приветствиями, не глядя ни направо, ни налево. Мадонна отвела Пламенного в уголок.

– Слушай, Пламенный, – начала она тихим голосом. – Ты проигрался?

– В пух и прах.

– У меня есть восемь тысяч в несгораемом сундуке Мака, – продолжала она.

Но Пламенный перебил ее. Ему померещились совсем близко тесемки передника, и он встрепенулся, словно неукрощенный жеребенок.

– Это неважно, – сказал он. – Голым я пришел в мир, голым я уйду, а проигрываю я все время с тех пор, как пришел сюда. Идем танцевать!

– Но послушай! – настаивала она. – Мои деньги лежат без дела. Ты можешь взять их в долг – на первое время, – поспешно прибавила она, заметив его встревоженный вид.

– Я ни у кого не беру денег, – был ответ. – Я достаю их сам, и если я получу добычу – она уже моя. Нет, спасибо тебе, старушка. Очень обязан. Я добуду денег, проехав с почтой туда и обратно.

– Пламенный… – прошептала она тоном нежного протеста.

Но он с искусственным увлечением потащил ее в танцевальную комнату, и пока они кружились в вальсе, она размышляла о железном сердце человека, державшего ее в своих объятиях и не шедшего на все ее уловки.

В шесть часов утра, обожженный виски, но вполне владея собой, он стоял у стойки, предлагая всем померяться с ним силой. Борьба была такова: двое мужчин становились друг против друга, локти правых рук опирались на стойку, кисти были сцеплены и каждый пытался опустить вниз руку противника. Один за другим люди подходили к нему, но никому не удавалось опустить его руку; даже гигант Олаф Хендерсон и француз Луи потерпели неудачу. Когда они заявили, что это – трюк, требующий навыка и сноровки, он предложил другое испытание.

– Слушайте, вы все! – крикнул он. – Я думаю вот что сделать: во-первых, свешаю свой мешок с золотом; а затем тащите сюда мешки с мукой – вы по очереди будете их поднимать; когда вы сдадите, я положу на кучу еще два мешка и подниму всю груду. Ставка – мой мешок с золотом!

– Идет! Принял пари! – заревел француз Луи, покрывая своим голосом все возгласы.

– Подошти! – крикнул Олаф Хендерсон. – Я нишем не хуше тебя, Луи. Я тоше принимаю.

Мешок Пламенного положили на весы; золотого песку в нем было на четыреста долларов, а Луи с Олафом вносили залог пополам. Из погреба Макдональда притащили пятидесятифунтовые мешки с мукой. Все стали пробовать свою силу. Поставили два стула, между ними на пол положили мешки, связанные веревкой. Многим удалось таким образом поднять четыреста-пятьсот фунтов, кое-кто осилил шестьсот. Затем взялись за дело два гиганта; они привязали еще два мешка. Француз Луи поднял семьсот пятьдесят фунтов; Олаф от него не отстал, но обоим не удалось поднять восьмисот.

Снова и снова повторили они свои попытки, пот крупными каплями выступал на лбу, кости трещали от напряжения. Сдвинуть груз удалось обоим, но они не в состоянии были отделить его от пола.

– Черт, Пламенный, на этот раз ты сделал большую ошибку, – сказал француз Луи, выпрямляясь и спрыгивая со стульев. – На эту штуку способен только шелезный шеловьек. Прибавь еще сто фунтов, дружище, не десять, а сто.

Мешки развязали, но когда к ним прибавили еще два, Кернс вмешался:

– Только один мешок.

– Два! – крикнул кто-то. – Пари было на два.

– Они не подняли этого последнего мешка, – возразил Кернс. – Они подняли только семьсот пятьдесят.

Но Пламенный величественно прекратил спор:

– О чем вы все кричите? Какое значение имеет один лишний мешок? Если я не смогу поднять еще три, то я, конечно, не подниму и двух. Валите их в кучу.

Он поднялся на стулья, присел на корточки и стал наклоняться, пока его руки не коснулись веревки. Он слегка передвинул ноги, напряг мускулы для пробы, затем снова ослабил напряжение, выискивая совершенное положение для всех частей тела.

Француз Луи, скептически поглядывавший на него, крикнул:

– Тяни, как черт!

Мускулы Пламенного напряглись вторично, и на этот раз дело шло всерьез. Вся энергия его великолепного тела была пущена в ход; незаметно, без всякого толчка, огромный груз в девятьсот фунтов оторвался от пола и стал раскачиваться между его ногами, наподобие маятника.

Олаф Хендерсон протяжно вздохнул. Мадонна, бессознательно напрягая мускулы до боли, облегченно потянулась, а француз Луи благоговейно прошептал:

– Monsieur Пламенный, salut! [1]1
  Salut – салют, приветствие.


[Закрыть]Я – большой младенец. Ти – большой человек.

Пламенный опустил свою ношу, спрыгнул на пол и направился к стойке.

– Насыпай! – крикнул он, протягивая свой мешок весовщику, который сейчас же пересыпал туда четыреста долларов из мешков обоих проигравших.

– Вылезайте все! – продолжал Пламенный. – Говорите, какого вам зелья! Выигравший платит!

– Это моя ночь! – кричал он десятью минутами позже. – Я – одинокий волк, я видел тридцать зим. Сегодня мое рожденье, мой единственный день в году, и любого из вас я могу положить на лопатки. Выходите вы все! Я хочу всех вас повалить в снег. Выходите, неженки и ветераны, примите крещение!

Шумная толпа потекла на улицу, шли все, за исключением поклонников Бахуса, оравших во всю глоту. Макдональд, желая поддержать собственное достоинство, приблизился к Пламенному с протянутой рукой.

– Как? Ты первый? – засмеялся Пламенный, хватая его руку, словно желая поздороваться.

– Нет, нет, – поспешно запротестовал тот. – Я хочу только принести поздравления по случаю дня рождения. Конечно, ты можешь повалить меня в снег. Какие могут быть у меня шансы против человека, поднимающего девятьсот фунтов?

Макдональд весил сто восемьдесят фунтов, а Пламенный схватил его только одной рукой; резким, прямым толчком он свалил содержателя трактира и бросил его лицом в снег. Быстро хватая близстоящих людей, он повалил еще с полдюжины. Сопротивляться не имело смысла. Они в беспорядке летели во все стороны, в причудливых позах падая в мягкий снег. Скоро стало трудно определить при тусклом свете звезд, кто из них уже был сброшен, а кто еще ждал своей очереди. Пламенный стал ощупывать их плечи и спины: если они были засыпаны снегом – значит, человек прошел через испытание.

– Еще не крещен? – задавал он все один и тот же вопрос, протягивая свои страшные руки.

Несколько десятков мужчин валялись в снегу, многие с насмешливой покорностью становились на колени и посыпали голову снегом, крича, что обряд совершен. Но группа в пять человек не выказывала желания валяться в снегу; это были пограничники и жители девственных лесов, готовые померяться с любым человеком, празднующим день своего рождения.

Люди, блестяще выдержавшие испытание в самой суровой школе жизни, ветераны многих и многих побоищ, люди выносливые, знакомые с кровью и потом, – все же они были лишены того, чем обладал Пламенный: почти совершенной координации мозга и мускулов. Эта особенность Пламенного отнюдь не являлась его заслугой: скорее это был дар от рождения. Его нервы проводили сигналы мозга быстрее, чем их; его мыслительный процесс, переходивший в волевые акты, совершался скорее, чем у них; даже мускулы его быстрее повиновались волевым импульсам. Его мускулы были великолепны. Рычаги его тела работали словно челюсти стального великана. А кроме того, он владел той сверхсилой, какая дается одному человеку на миллионы, – силой, зависящей не от размеров, а от качества, – высшим органическим превосходством, пребывающим в самом веществе его мускулов. Он наносил удар так быстро, что достигал цели прежде, чем противник мог оказать сопротивление. И наоборот, он так молниеносно реагировал на нанесенный ему удар, что мог спасти положение, перейдя в контратаку.

– Чего вы там стоите? – обратился Пламенный к выжидающей группе. – С таким же успехом вы можете подойти и принять крещение… Повалить-то вы меня можете, но только в какой-нибудь другой день, не сегодня… В день моего рождения я хочу, чтобы вы знали все – я лучше всех… Да… Чья это там голодная морда выглядывает? Пат Хэнрехен? Подходи, Пат!

Пат Хэнрехен, бывший профессиональный боксер и трактирный завсегдатай, выступил вперед. Они сцепились, и, прежде чем ирландец успел развернуться, он оказался зарытым в снег по плечи. Джо Хайнс, бывший грузчик, был брошен с такой силой, словно слетел с крыши двухэтажного дома; его падение было вызвано здоровым ударом в зад, нанесенным, как он после заявил, раньше, чем он успел приготовиться.

Все это нисколько не утомляло Пламенного. Длительных усилий от него не требовалось. Его тело напрягалось резко и сильно на одну секунду, а в следующую секунду напряжение спадало. Седобородый Док Уотсон – человек, словно вылитый из железа, свирепый боец – был опрокинут в одну секунду. Он только что приготовился прыгнуть, как Пламенный налетел на него; этот скачок был так внезапен, что Уотсон упал навзничь. Олаф Хендерсон намотал это на ус и попытался застигнуть врасплох Пламенного, набросившись на него сбоку, когда тот наклонился с протянутой рукой, чтобы помочь Доку Уотсону подняться.

Олаф ударил его коленом в бок, и Пламенный опустился на четвереньки, а Олаф, по инерции, перелетел через него и упал плашмя. Не успел он подняться, как Пламенный, перевернув его уже на спину, натирал ему снегом лицо и уши и гостями запихивал снег за шиворот.

– Я нишуть не хуше тебя, Пламенный, – крикнул Олаф, поднимаясь, – но, клянусь Юпитером, я не встречал такой лапы.

Француз Луи был последним из этой пятерки: он видел достаточно чтобы принять все необходимые меры. Добрую минуту он кружил вокруг да около, не давая схватить себя; затем еще целую минуту они напрягали все силы и топтались на одном месте, и нельзя было определить, на чьей стороне преимущество. И как раз, когда поединок стал интересным, Пламенный в одно мгновение напряг мускулы, внезапно переменил тактику и одержал верх. Француз Луи сопротивлялся до тех пор, пока кости его не затрещали, а затем стал медленно опускаться в снег.

– Победитель платит! – крикнул Пламенный, вскакивая на ноги и вбегая назад в Тиволи. – Валите все! Сюда, к стойке!

Они выстроились вдоль длинной стойки, отряхивая иней со своих мокасин, ибо температура на дворе была до 60 градусов ниже нуля [2]2
  По Фаренгейту; следовательно, около 41 градуса по Реомюру.


[Закрыть]. Беттлз, тоже один из испытаннейших ветеранов, прекратил свою пьяную песню о «Сассафрасовом корне» и, спотыкаясь, подошел поздравить Пламенного. Но по дороге он вдруг решил произнести речь и начал, повысив голос:

– Говорю вам, парни, я чертовски горд, что могу назвать Пламенного своим другом. Немало мы с ним походили, и он – молодец с головы до пят, черт бы побрал его шелудивую старую шкуру. Он был мальчишкой, когда попал в эту страну. У вас-то у всех в его годы еще молоко на губах не обсохло. А он никогда не был младенцем. Он взрослым мужчиной родился. А я вам говорю, в те дни мужчина должен был быть мужчиной. Никакой такой цивилизации, какая пришла теперь, тогда и в помине не было. – Беттлз остановился, чтобы по-медвежьи обхватить рукой шею Пламенного. – Когда ты да я в те добрые старые дни каюрили [3]3
  Каюрить – править собаками.


[Закрыть]по Юкону, суп с неба не падал, и не было полустанков, чтобы позавтракать. Костер мы разводили там, где попадалась нам дичь, и пробавлялись больше кроличьей икрой да лососиными лапками – разве не так?

Взрыв смеха приветствовал эту перестановку слов. Беттлз выпустил Пламенного из своих медвежьих объятий и свирепо повернулся к толпе.

– Смейтесь, вы, безрогие, шелудивые олени, смейтесь! Но я вам говорю просто и ясно: ни один из вас не достоин завязать мокасины Пламенного. Разве я не прав, Кэмбл? Не прав я, Мак? Пламенный – он из старой гвардии, он – чертовский молодец. А в те дни не было ни пароходов, ни станций, и мы частенько жрали лососиную икру и кроличьи лапки…

Он победоносно огляделся вокруг. Взрыв аплодисментов и крики требовали от Пламенного ответной речи. Он согласился. Принесли стул и помогли ему взобраться на него. Он был не менее пьян, чем толпа, над которой он сейчас возвышался, – дикая толпа в причудливых костюмах, все в мокасинах, либо мук-люках [4]4
  Мук-люк (муклуки) – непроницаемые для воды эскимосские сапоги, сделанные из моржовой кожи и подбитые мехом.


[Закрыть], с рукавицами, болтающимися на ремнях, и с меховыми наушниками, подвязанными наверху, так что шапки походили на крылатые шлемы древних скандинавов. Черные глаза Пламенного горели, от крепких напитков кровь прилила к щекам и просвечивала сквозь бронзовую кожу. Он был встречен приветственными криками – многие рычали совсем нечленораздельно, а глаза подозрительно увлажнились. Так велось исстари. С сотворения мира так вели себя люди, празднуя, сражаясь и бражничая; так поступали они всегда – в пещерах и у костров в новооткрытых землях, во дворцах императорского Рима и в неприступных замках грабителей-баронов, в современных отелях, вздымающихся к небу, и в кабаках приморских городов. Такими были и эти люди – строители империи арктической ночи, хвастливые, пьяные, крикливые, отдыхающие несколько мгновений от страшной реальности своего героического труда. Современные герои – они нимало не отличались от героев древних времен.

– Ну, парни, уж и не знаю, что вам сказать, – неловко начал Пламенный, все еще пытаясь контролировать ускользающие мысли. – Думаю рассказать вам одну историю, я слыхал ее от своего товарища – там, в Джуно. Он пришел из Северной Каролины и, бывало, частенько ее повторял. Случилось это в горах, у него на родине. Была свадьба. Все собрались – и семья и друзья. Пастор как раз кончил свое дело и сказал: «А кого Бог соединил, тех ни один человек да не разлучает».

«Пастор, – говорит жених, – я протестую против вашей грамматики в этой фразе. Я хочу свадьбы по всем правилам». А когда дым рассеялся, невеста огляделась – и видит мертвого пастора, мертвого жениха, мертвого брата, двух мертвых дядей да пятерых мертвых гостей. Вздохнула она тяжело и говорит: «Эти новоизобретенные самострельные револьверы послали мои планы ко всем чертям…»

– Так и я вам скажу, – прибавил Пламенный, когда замер взрыв хохота. – Эти четыре короля Джека Кернса послали мои планы ко всем чертям. Я проигрался в пух и прах, и приходится мне ехать в Дайя.

– Удираешь? – крикнул кто-то.

Судорога гнева на одно мгновение исказила его лицо, но через секунду он уже обрел свое добродушие.

– Я знаю, вы в шутку только задаете такие вопросы, – с улыбкой сказал он. – Конечно, я не удираю.

– Дай еще раз клятву, Пламенный! – крикнул тот же голос.

– Могу. Первый раз я перешел через Чилкут в 83-м году. Я ушел обратно через перевал с одной драной рубашкой да кружкой сырой муки. В ту зиму я запасался провиантом в Джуно, а весной снова перевалил через Чилкут. И опять голод меня выгнал. На следующую весну я пошел снова, и тогда я поклялся, что не уйду до тех пор, пока не набью себе кармана. Но мне не удалось – и вот я здесь. И сейчас я не ухожу. Я получаю почту и возвращаюсь назад. На ночь я не останусь в Дайя. Я перевалю через Чилкут, как только сменю собак и получу почту и припасы. И вот я клянусь еще раз жерновами преисподней и головой Иоанна Крестителя, что не уйду отсюда, пока не добуду себе деньжат. И говорю вам сейчас на этом месте: деньжата мои будут крупными.

– Какие же такие деньжата ты называешь своими? – спросил Беттлз снизу, любовно обнимая ноги Пламенного.

– Да, сколько? Что ты называешь деньжатами? – подхватили остальные.

Пламенный остановился на секунду и подумал.

– Четыре или пять миллионов, – медленно сказал он и вытянул руку, требуя тишины, так как заявление его было встречено насмешливыми криками. – Я буду осторожен: пусть низшим пределом будет миллион. И если окажется хоть на унцию меньше, я не уеду из этой страны.

И снова его заявление вызвало бурю насмешек. В те времена на Юконе вся добыча золота не достигала суммы в пять миллионов, и еще ни один человек не напал на жилу в тысячу долларов, не говоря уже о миллионе.

– Слушайте меня, вы все… Вы видели, как Джек Кернс сегодня поймал настоящую игру. Все мы считали его битым до прикупа. Какой толк был от его трех королей? Но он знал, что должен выйти еще один король, – вот где был его козырь – и он его получил. И говорю вам – у меня тоже есть козырь. С верховьев Юкона тянется большая жила; и так оно и должно быть. Я не говорю о какой-нибудь дутой жиле вроде как в Лосиной реке или в Бон-Крике. От этой жилы волосы у вас зашевелятся на головах. Говорю вам, дело чертовски на то похоже. Ничто ее не остановит; ее найдут в верховьях реки. Вот где вы найдете в недалеком будущем следы моих мокасин, если захотите меня разыскать, – я буду в этих краях, буду бродить вдоль всех этих рек: Стюарт, Индейской и Клондайк. Когда вернусь с почтой, я полечу туда так быстро, что вы не разглядите моих саней за облаками неба. Она идет, парни, идет золотая жила, снизу, из-под корней травы – сотни долларов за одну сковороду; и толпы повалят к нам, увидите, что будет, – вам покажется, что ад взорвался.

Он поднес свой стакан к губам.

– Пью за успех и надеюсь, что вы все получите свою долю в этой добыче.

Он выпил, спрыгнул со стула и снова попал в медвежьи объятия Беттлза.

– Будь я на твоем месте, Пламенный, я бы не поехал сегодня, – посоветовал Джо Хайнс, только что выходивший за дверь посмотреть на спиртовой термометр. – Будет резкий поворот к холоду. Сейчас шестьдесят два градуса ниже нуля, и температура все падает; лучше подожди, пока повернет к теплу.

Пламенный громко засмеялся; захохотали и окружающие его ветераны.

– Эх вы, коротконогие олени, – крикнул Беттлз, – боитесь маленького мороза! И чертовски мало вы знаете Пламенного, если думаете, что мороз может его остановить.

– Он застудит себе легкие, если поедет, – последовал ответ.

– Ни черта не застудит! Слушай, Хайнс, ты в этой стране всего только три года. Ты еще не прижился. Я видел, как Пламенный делал по пятидесяти миль в день вверх по Койокуку, когда термометр показывал семьдесят два.

Хайнс горестно покачал головой.

– Вот так-то и отмораживают себе легкие, – вздыхал он. – Если Пламенный поедет раньше, чем спадет мороз, он никогда не пробьется, а ведь он едет без палатки и брезента.

– До Дайя тысяча миль, – объявил Беттлз, влезая на стул и обнимая за шею Пламенного, чтобы поддержать свое колеблющееся тело. – Тысяча миль, я говорю, и дорога почти нигде не проложена, но я готов биться об заклад с любым неженкой, на что угодно – Пламенный приедет в Дайя на тридцатый день.

– В среднем это выходит тридцать три мили в день, – предостерег Док Уотсон, – а мне самому приходилось путешествовать. Метель в Чилкутском проходе задержит его на неделю.

– Да, – сказал Беттлз, – а Пламенный сделает обратный путь в тысячу миль еще в тридцать дней; готов побиться на пятьсот долларов, и к черту метель!

Чтобы подчеркнуть свои слова, он вытащил мешок с золотом, величиной с болонскую колбасу, и бросил его на стойку. Док Уотсон положил рядом свой собственный мешок.

– Держись! – крикнул Пламенный. – Беттлз прав; я тоже буду биться. Ставлю пятьсот, что через шестьдесят дней я остановлюсь у дверей Тиволи с почтой из Дайя.

Послышались недоверчивые возгласы, и человек двенадцать вытащили свои мешки. Джек Кернс пробился вперед и привлек внимание.

– Я принимаю, Пламенный, – крикнул он. – Два против одного, что ты этого не сделаешь… Даже в семьдесят пять дней.

– Не нужно благотворительности, Джек, – был ответ. – Пари по всем правилам, и срок – шестьдесят дней.

– Семьдесят пять, и два против одного, что ты проиграешь, – настаивал Кернс. – Река на Пятидесятой Миле не замерзла – и лед по краям хрупкий.

– Деньги, какие ты у меня выиграл, – твои, – продолжал Пламенный. – И клянусь адом, Джек, тебе не удастся вернуть их мне вот таким манером. Биться с тобой об заклад я не буду. Ты стараешься всучить мне деньги. А я тебе скажу, Джек, у меня – другой козырь. И я отыграю его на этих днях. Вы только подождите этой большой жилы с верховьев реки. Тогда мы сядем за игру еще разок, и тут уж игра у нас пойдет настоящая. Идет?

Они ударили по рукам.

– Конечно, он это сделает, – шепнул Кернс на ухо Беттлзу. – Ставлю пятьсот, что Пламенный вернется через шестьдесят дней, – прибавил он громко.

Билли Роулинс принял пари, а Беттлз восторженно обнял Джека Кернса.

– Клянусь Юпитером, я тоше буду дершать пари, – сказал Олаф Хердерсон, оттаскивая Пламенного от Беттлза и Кернса.

– Победитель платит! – крикнул Пламенный, ударив по рукам. – Я уверен, что победа за мной, а шестьдесят дней – срок большой, чтобы ждать выпивки, и я плачу сейчас. Берите водку, ребята! Пейте все!

Беттлз, со стаканом виски в руке, снова влез на стул и, покачиваясь взад и вперед, запел единственную песню, какую знал:

 
Учитель и Ворд-Бичер —
У них такой обычай —
Ругают корень сассафраса:
Его мы запрещаем!
Но мы-то, мы-то знаем,
Не проведет сюртук и ряса!
 

Толпа подхватила хором:

 
Его мы запрещаем!
Но мы-то, мы-то знаем.
Не проведет сюртук и ряса!
 

Кто-то открыл наружную дверь. Смутный серый свет просочился в комнату.

– День уже пламенеет! – крикнул чей-то голос.

Пламенный моментально бросился к дверям, по дороге опуская наушники. Кама стоял снаружи подле длинных узких саней шестнадцати дюймов в ширину и семи с половиной футов в длину; их дно поднималось на шесть дюймов над подбитыми сталью полозьями. К саням были привязаны ремнями из оленьей кожи легкие брезентовые мешки с почтой, кое-какая одежда и припасы для людей и собак. Впереди, впряженные гуськом, лежали, свернувшись в снегу, пять заиндевевших собак. Это были волкодавы, отличающиеся невероятной силой, выносливостью и чутьем, необыкновенно крупные и серые, все как на подбор. Со своими страшными челюстями и пушистыми хвостами – похожие друг на друга, как горошины, – они напоминали волков. Они и были волками – правда, прирученными, но ничем не отличающимися от волков по внешнему виду и повадками. Сверху саней лежали подсунутые под ремни две пары лыж.

Беттлз указал на одежду из шкур полярных зайцев, выглядывавшую из мешка.

– Это его постель, – сказал он. – Шесть фунтов кроличьих шкур. Самое теплое его одеяло – но пусть меня повесят, если я смог бы под ними согреться, а я видывал виды. Пламенный сам пылает, как огонь в аду, – вот каков он.

– Не хотел бы я быть на месте этого индейца, – заметил Док Уотсон.

– Он его убьет, наверняка убьет! – с упоением воскликнул Беттлз. – Я знаю. Я с ним поездил. Этот человек ни разу в своей жизни не чувствовал усталости. Не знает, что это за штука. Я видел, как он ехал весь день в сырых носках при сорока пяти градусах ниже нуля. Не встречалось еще ни одного, кто мог бы это проделать.

Пока шли эти разговоры, Пламенный прощался с теми, кто толпился вокруг него. Мадонна пожелала его поцеловать, и, хотя мозг его был затуманен виски, он нашел способ выпутаться из затруднительного положения, не компрометируя себя завязками передника. Он поцеловал Мадонну, но так же сердечно наделил поцелуями остальных трех женщин. Затем натянул свои длинные рукавицы, поднял на ноги собак и занял свое место у шеста.

– Вперед, красавцы, – крикнул он.

Животные всей тяжестью налегли на грудные ремни, низко припадая к снегу и зарываясь в него когтями. С нетерпеливым видом они рванулись с места. Пламенному и Каме пришлось бежать, чтобы не отстать от саней. Люди и собаки взобрались на возвышенный берег, нырнули вниз, к замершему руслу Юкона, и скрылись из виду в серых сумерках.