Текст книги "День пламенеет"

Автор книги: Джек Лондон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 23 страниц)

Глава XVIII

Пламенный был вполне искренен, когда говорил Диди, что у него нет настоящих друзей. Разговаривал он с тысячами людей, развлекался и пил с сотнями – и однако был одинок. Ему не удалось найти никого, с кем он мог быть действительно близок. Городская жизнь не располагает к дружбе, какая завязывалась на Аляске. Кроме того, и люди были иные. С дельцами Пламенный держался пренебрежительно и надменно, а поддерживая сношения с политическими заправилами Сан-Франциско, преследовал скорее свои интересы. Эти заправилы и их помощники с их откровенной грубостью были ему ближе дельцов, но и они не сумели добиться большего уважения. Они слишком, склонны были к мошенничеству. В этом современном мире обязательства и контракты имели большее значение, чем слово человека, и приходилось требовать эти обязательства, В былые времена на Юконе дело обстояло иначе. Обязательства в счет не шли. Человек говорил, что имеет столько-то, и даже в игре в покер ему верили на слово.

Ларри Хегэн, который оказался на высоте самых крупных деловых операций Пламенного, человек, лишенный лицемерия и обладающий немногими иллюзиями, годился бы в товарищи, если бы не своеобразный уклон его психики. Странный гений, каким он был в юридических вопросах, Наполеон с даром предвидения, далеко превосходящим Пламенного, он не имел ничего общего со своим патроном за пределами конторы. Свободное время он проводил с книгами, этого Пламенный не мог переварить. Занимался он также бесконечным писанием пьес, никогда не напечатанных, и, хотя Пламенный мог только подметить некоторые тайные признаки, был неисправимым, но умеренным гашишистом [15]15
  Гашишист – человек, предающийся курению гашиша (гашиш – одуряющий наркотик, приготовляемый из индийской конопли).


[Закрыть]. Хегэн вел затворническую жизнь со своими книгами. Внешнего мира он не понимал и терпимости к нему не проявлял. В пище и питье он был воздержан, как монах, а к физическим упражнениям чувствовал отвращение.

За неимением близких друзей, Пламенный стал водиться с теми, кто мог хорошо выпить и покутить. Когда прекратились его воскресные поездки с Диди, он стал все чаще и чаще возвращаться к этим развлечениям. Еще упорнее прежнего громоздил он стену, ограждающую его от напряженной деловой работы. И такой стеной был кутеж. Большой красный автомобиль выезжал все чаще и чаще, а для моциона Бобу был нанят специальный конюх. В его прошлой работе меж делами у него часто бывали интервалы, дававшие возможность отдохнуть, но затеянное им теперь дело требовало неослабного напряжения. Его колоссальные операции с землей требовали для благополучного завершения много времени – не два-три месяца, а гораздо больше. И дело разрослось так широко, что постоянно возникали осложнения и трудности. Каждый день приносил все новые и новые задачи, а Пламенный, по своему обыкновению, разрешал их очень уверенно и затем садился в автомобиль, облегченно вздыхая в предвкушении очередной порции коктейля. Пьянел он редко. Для этого его организм был слишком крепок. Зато он был самым отчаянным из всех пьяниц – пьяницей упорным, но умеющим себя обуздывать, а такие по количеству поглощаемого ими алкоголя превосходят самых необузданных.

Следующие шесть недель он видел Диди только в конторе, но там он решительно воздерживался от каких-либо шагов. На седьмое воскресенье влечение к ней сломило его силы. День был ненастный. Дул сильный юго-восточный ветер, не переставая шел дождь. Мысль о Диди неотступно его преследовала, все снова он видел ее, сидящую у окна с каким-нибудь женским рукоделием. Когда подошел час первого коктейля, который подавался в его комнату перед завтраком, он не стал пить. Он принял дерзкое решение, нашел в блокноте номер телефона Диди и вызвал ее.

Сначала подошла дочь ее хозяйки, но через минуту он услышал голос, по которому так тосковал.

– Я только хотел предупредить, что собираюсь к вам заглянуть, – сказал он. – Я не хотел врываться к вам без предупреждения, вот и все.

– Что-нибудь случилось? – донесся ее голос.

– Я расскажу вам, когда приду, – уклонился он.

За один квартал до цели своей поездки он оставил свой красный автомобиль и пешком дошел до красивого трехэтажного каменного дома в Беркли. Одну секунду он колебался, потом позвонил. Он знал, что этим поступком грубо идет наперекор ее желаниям и ставит ее в затруднительное положение, заставляя принимать в качестве воскресного визитера известного сверхмиллионера Элема Харниша, стяжавшего газетную славу. С другой стороны, он был уверен, что «никаких женских дурачеств» не будет, как он выразился.

И в этом он не ошибся.

Она сама вышла к дверям, чтобы встретить его и с ним поздороваться. Он повесил свой макинтош и шляпу на вешалку в удобной квадратной передней и повернулся к ней, ожидая указаний.

– Здесь занято, – сказала она, кивнув в сторону гостиной, откуда раздавались громкие голоса молодежи. В открытую дверь он мог видеть нескольких юношей из колледжа. – Вам придется пройти в мои комнаты.

Она повернулась направо и открыла дверь. Войдя, он неловко остановился, словно прирос к полу, и мучительно стараясь не смотреть, все же не сводил с нее глаз.

В своем смятении он не расслышал ее приглашения сесть. Так вот где она жила. Интимность обстановки и тот факт, что она никогда не распространялась о своих комнатах, поразили его, хотя иного он от нее не ожидал. В сущности, одна комната состояла из двух: первая, куда он вошел, видимо, служила гостиной, а вторая, которую он мог видеть, была спальней. Однако, за исключением дубового туалета с разложенными в порядке гребнями и щетками и изящными безделушками, в ней не было ни одного предмета, обычного для спальни. Большой диван с покрывалом цвета увядшей розы, заваленный подушками, должно быть, служил кроватью, но он совершенно не походил ни на одну из тех кроватей, какие ему приходилось видеть.

В этот момент, когда он смущенно стоял посреди комнаты, он не мог заметить всех деталей. Было лишь впечатление уюта, тепла и изящества. На деревянном полу лежали волчьи шкуры. На секунду его глаза приковала к себе статуэтка Венеры; она стояла на рояле Стенвэй [16]16
  Стенвэй – американская фабрика роялей, получивших мировую известность.


[Закрыть]на фоне шкуры горного льва, висевшей на стене.

Но сильнее всего подействовал на него вид самой Диди. Он всегда лелеял мысль, что она должна быть очень женственной, линии ее фигуры, ее волосы, глаза, голос, манера смеяться – все говорило за это, но здесь, в ее собственной комнате, видя ее в каком-то легком, плотно облегающем платье, он особенно остро почувствовал ее женское обаяние. Он привык видеть ее всегда только в изящном костюме и блузке или в костюме для верховой езды из полосатого бархата, а этот костюм был для него новым откровением. Так она казалась мягкой, более податливой, нежной и гибкой. Она была окутана этой атмосферой спокойствия и красоты.

Она гармонировала с ней так же, как в других платьях – с холодной конторской обстановкой.

– Может быть, вы сядете? – повторила она.

Его потянуло к ней так, как тянется животное, много дней голодавшее, к пище. Страсть его захлестнула, и он двинулся к лакомому кусочку. Терпению и дипломатии не оставалось места. Самый прямой путь казался ему недостаточно быстрым, но он не знал, что этот путь ближе всего поведет его к успеху.

– Слушайте, – сказал он голосом, дрожавшим от страсти, – я не хотел делать вам предложение в конторе. Вот почему я здесь, Диди Мэзон, вы нужны мне, вы мне нужны…

С этими словами он приблизился к ней; черные глаза горели ярким пламенем, кровь темным потоком хлынула к щекам.

Он был так стремителен, что она едва успела невольно вскрикнуть и отступить назад; в то же время она поймала его руку, когда он хотел схватить ее в свои объятия.

В противоположность ему, кровь внезапно отлила от ее щек. Рука, отстранявшая его руку и все еще за нее державшаяся, дрожала. Она разжала пальцы, и его рука опустилась. Она хотела хоть что-нибудь сказать, хотела рассеять неловкость положения, но ни одной разумной мысли не приходило ей в голову. Ей вдруг захотелось расхохотаться. Отчасти импульс был истерический, а отчасти вызван юмористической стороной положения, и эта сторона от нее не укрылась. Она чувствовала себя как человек, с ужасом ждавший нападения на уединенной тропинке, а затем убедившийся, что имеет дело с невинным пешеходом, спрашивающим, который час.

Тем быстрее Пламенный перешел к действию.

– Ох, я знаю, что свалял дурака, – сказал он. – Я… лучше я сяду. Не пугайтесь, мисс Мэзон. Я на самом деле не опасен.

– Я не боюсь, – ответила она с улыбкой, опускаясь на стул. Подле нее, на полу, Пламенный заметил рабочую корзинку, из которой высовывалась какая-то мягкая белая вещица из кружев и муслина. – Хотя, я признаюсь, на секунду вы меня испугали.

– Забавно, – вздохнул Пламенный чуть ли не с сожалением. – Вот я сижу здесь, и силы у меня хватило бы, чтобы согнуть вас и завязать в узел. Я привык подчинять своей воле и человека и зверя – всех. А теперь сижу здесь, на этом стуле, слабый и беспомощный, как маленький ягненок. Вы наверняка вытащили из меня стержень.

Диди тщетно ломала голову в поисках ответа. Мысль ее упорно возвращалась к одному: в самый разгар бурного предложения он уклонился в сторону, чтобы сделать несколько посторонних замечаний. Ее поразила уверенность этого человека. Он почти не сомневался в том, что получит ее, если разрешал себе делать паузы и распространяться на эту тему о любви и ее влиянии.

Она заметила, что его рука привычным движением бессознательно полезла в боковой карман пиджака, где, как она знала, он носил свой табак и коричневую бумагу.

– Вы можете курить, если хотите, – сказала она.

Он резко отдернул руку, словно что-то в кармане его укололо.

– Нет, я не думал о курении. Я думал о вас. Что делать мужчине, если он хочет женщину, как не просить ее выйти за него замуж? Вот и все, что я делаю. Я не умею делать это красиво, я знаю. Вы мне страшно нужны, мисс Мэзон. Вы почти что не выходите у меня из головы теперь. И я хочу знать… ну, хотите ли вы меня? Вот и все.

– Я… я бы хотела, чтобы вы не спрашивали, – мягко сказала она.

– Может быть, лучше будет, если вы кое-что узнаете раньше, чем дадите мне ответ, – продолжал он, не обращая внимания на тот факт, что ответ уже дан. – Я никогда в своей жизни не ухаживал ни за одной женщиной, вопреки всему, что бы обо мне ни говорилось. Все, что вы читали про меня в газетах и книгах, будто я сердцеед, – вздор. Здесь нет ни на йоту правды. Думаю, виски я пил и в карты играл больше, чем мне полагалось, но женщин я оставлял в покое. Была там одна женщина, которая покончила с собой, но я не знал, что это из-за меня, а то бы я на ней женился – не по любви, а чтобы удержать ее от самоубийства. Она была лучше остальных, но я никогда ее не поощрял. Я вам рассказываю, потому что вы об этом читали, а я хочу, чтобы вы слышали это прямо от меня.

– Сердцеед! – он презрительно фыркнул. – Да знаете ли вы, мисс Мэзон, – вам я могу сказать, – что я всю свою жизнь боялся женщин. Вы первая, которой я не боюсь, вот что самое странное. Я боготворю вас и, однако, не боюсь. Может быть, это потому, что вы не похожи на тех женщин, каких я знал. Вы никогда не охотились за мной. Сердцеед!.. Да я с тех пор, как себя помню, всегда бегал от женщин, и думаю, спасло меня только то, что я был сильным, никогда не падал и не ломал себе ног. Я никогда не думал о женитьбе, пока не встретил вас, да и тут мне это долго не приходило в голову. Меня потянуло к вам с самого начала, но я никогда не предполагал, что мне захочется жениться. Ведь я ночи не могу спать, все тянусь к вам.

Он замолчал и стал ждать. Она достала из корзинки муслин и кружева, вероятно, для того, чтобы успокоить свои мысли и чувства, и прилежно шила. Так как она на него не смотрела, то он мог впиваться в нее глазами. Он обратил внимание на ее сильные ловкие руки – руки, которые могли справляться с такой лошадью, как Боб, писать с поразительной быстротой на машинке, шить изящные вещицы и, несомненно, играть на рояле, стоявшем там, в углу. Он заметил еще одну чисто женскую деталь – ее туфли. Они были маленькие, бронзового цвета. Ему и в голову не приходило, что у нее такая маленькая нога. Раньше он видел на ее ногах только ботинки или сапоги для верховой езды, а в них рассмотреть этой особенности было нельзя.

Эти бронзовые туфельки очаровали его, и его глаза то и дело на них останавливались.

Раздался стук в дверь. Она вышла.

Пламенный не мог не слышать разговора. Ее вызывали к телефону.

– Скажите ему, чтобы позвонил снова через десять минут, – услышал он слова, и это местоимение мужского рода на секунду пробудило в нем острую ревность. «Ну, – решил Пламенный, – кто бы это ни был, она уж заставит его побегать. Прямо чудо, что такая девушка, как Диди, не вышла уже давно замуж».

Вернувшись, она улыбнулась ему и снова взялась за шитье. Его взгляд скользил с ловких рук вниз к бронзовым туфелькам и обратно, и он мысленно клялся, что на свете чертовски мало стенографисток, похожих на нее. Должно быть, это объясняется тем, что она происходит из хорошей семьи и получила хорошее воспитание. Иначе ничем не объяснишь ни этих комнат, ни ее платьев и манеры их носить.

– Эти десять минут летят, – намекнул он.

– Я не могу выйти за вас замуж, – сказала она.

– Вы меня не любите?

Она покачала головой.

– Я вам нравлюсь – чуть-чуть, самую малость?

На этот раз она кивнула головой, и в то же время легкая улыбка скользнула по ее губам. Но в этой улыбке не было презрения. Юмористическая сторона дела редко от нее ускользала.

– Ну, это уже кое-что, – заявил он. – Нужно положить начало, чтобы трогаться дальше. Вы мне тоже раньше только нравились, а посмотрите, во что это выросло. Помните, вы говорили, что вам не нравится мой образ жизни. Так вот, я его здорово изменил. Я уже не играю, как бывало прежде. Я затеял дело, какое вы называете полезным, выращиваю две минуты там, где росла одна, и триста тысяч человек, где раньше было только сто тысяч. А на будущий год в это время вы увидите на холмах два миллиона эвкалиптов. Скажите, я вам понравился немножко больше?

Она медленно подняла глаза от своей работы и, глядя на него, ответила:

– Вы мне нравитесь очень, но…

Секунду он ждал, чтобы она окончила фразу, и, не дождавшись, заговорил сам:

– Я совсем не преувеличенного мнения о себе, и это не бахвальство, когда я говорю, что буду хорошим мужем. Вы увидите, я не придира и не выискиваю недостатков. Я могу себе представить, что значит для такой женщины, как вы, независимость. И, став моей женой, вы останетесь независимой. Никаких пут. Вы можете делать все, что вам захочется. А я дам вам все, чего вы только пожелаете…

– Кроме себя самого, – неожиданно, почти резко перебила она.

Пламенный на секунду удивился.

– Насчет этого я не знаю. Я буду прямым, местным и правдивым. Я не умею делить привязанности.

– Я не о том говорю, – сказала она. – Вместо того чтобы отдать себя вашей жене, вы отдались бы этим тремстам тысячам людей в Окленде, вашим городским железным дорогам и водному транспорту, двум миллионам деревьев на холмах – всем вашим делам и всему, что к делу относится.

– Уж я бы следил, чтобы этого не было, – решительно сказал он. – Я был бы в вашем распоряжении…

– Вам так кажется, а на деле все обернулось бы иначе. – Она вдруг стала нервничать. – Мы должны прекратить этот разговор. Похоже, будто мы стараемся заключить сделку. «Сколько вы даете?» – «Я даю столько-то». «Я хочу больше» – и так далее. Вы мне нравитесь, но не настолько, чтобы я вышла за вас замуж, и никогда не понравитесь так, чтобы стать моим мужем.

– Как это вы можете знать? – спросил он.

– Потому что вы мне нравитесь все меньше и меньше.

Пламенный сидел, как громом пораженный. Удар явно отразился на его лице.

– Ох, вы не поняли! – вскричала она, начиная терять самообладание. – Я не то хотела сказать. Вы мне нравитесь, чем лучше я вас узнаю, тем больше вы мне нравитесь, и в то же время, чем больше я вас узнаю, тем меньше хочу выйти за вас замуж.

Эта загадочная фраза окончательно сбила Пламенного с толку.

– Как вы не понимаете? – поспешно продолжала она. – Я скорее могла бы выйти замуж за Элема Харниша, только что приехавшего из Клондайка, когда я увидела его впервые много лет назад, чем за вас, сидящего здесь передо мной.

Он медленно покачал головой.

– Для меня это уже слишком – чем больше вы знаете человека и чем больше он вам нравится, тем меньше вы хотите выйти за него замуж. Близость порождает пренебрежение – должно быть, это вы хотели сказать.

– Нет, нет! – воскликнула она, но прежде чем она смогла продолжать, раздался стук в дверь.

– Десять минут прошли, – сказал Пламенный.

Пока ее не было, его глаза, зоркие и проницательные, как глаза индейца, блуждали по комнате. Преобладало ощущение тепла, уюта и изящества, хотя он и не в силах был его анализировать, его приводила в восторг простота обстановки, – простота, стоящая денег, – решил он; большинство вещей, видимо, осталось Диди еще от отца. Раньше он не сумел бы оценить простого деревянного пола с волчьими шкурами, а ведь эти шкуры наверняка побьют самые лучшие ковры. Он с благоговением уставился на книжный шкаф, где было сотни две книг. Здесь была тайна. Он не мог понять, о чем люди ухитряются столько писать. Писание и чтение были для него совсем не то, что работа: он – по существу своему человек действия – мог понять только созидание реальных вещей.

Его взгляд скользнул со статуэтки Венеры к маленькому чайному столику с его хрупкими и изящными аксессуарами [17]17
  Аксессуары – принадлежности чего-нибудь.


[Закрыть], блестящим медным чайником и медной электрической плитой. Электрическая плита была для него предметом знакомым, и он размышлял, не готовит ли она ужин для кого-нибудь из этих молодых студентов, о которых дошли до него слухи. На стене висели две-три акварели, и он решил, что она сама их нарисовала. Были здесь фотографии лошадей и гравюры с картин старых мастеров, на некоторое время его глаза приковало «Погребение Христа». Но все снова и снова он возвращался к Венере на рояле. Его простому уму пограничника казалось странным, что красивая молодая женщина держит в своей собственной комнате такую дерзкую, чтобы не сказать – грешную статуэтку. Но его вера в Диди примирила его с этим. Раз Диди это делает, значит, так оно и должно быть. По-видимому, такие вещи составляют часть культуры. У Ларри Хегэна, в его квартире, заполненной книгами, имелись подобные же статуэтки и фотографии. Но Ларри Хегэн – дело иное. В нем было что-то нездоровое, Пламенный неуклонно ощущал это в его присутствии; тогда как Диди, напротив, всегда казалась такой цветущей и здоровой, словно излучала атмосферу, пропитанную солнцем, ветром и ароматом земли. И, однако, раз такая чистая, здоровая женщина, как она, ставит на своем рояле голых женщин, значит, так оно и должно быть. Диди сделала это правильным. Она все могла сделать для него совершенным. А кроме того, в культуре он ничего не понимал.

Она вернулась, и, пока шла к своему стулу, он любовался ее походкой, а бронзовые туфельки сводили его с ума.

– Мне бы хотелось задать вам несколько вопросов, – тотчас же начал он. – Вы ни за кого другого не собираетесь выйти замуж?

Она весело рассмеялась и покачала головой.

– Вам кто-нибудь другой нравится больше, чем я? Например, тот, кто только что вызвал вас по телефону?

– Никого другого нет. Я не знаю ни одного человека, который нравился бы мне настолько, чтобы я могла выйти за него замуж. Вообще я думаю, что не гожусь для замужества. Конторская работа, по-видимому, портит все дело.

Пламенный окинул ее взглядом от волос до кончика бронзовых туфель, и на щеках ее вспыхнул румянец. Он скептически покачал головой.

– А мне кажется, что вы – самая подходящая женщина для брака и можете заставить любого мужчину насторожиться. А теперь еще один вопрос. Видите ли, мне нужно уяснить себе положение. Есть у вас кто-нибудь, кто бы вам нравился так же, как я?

Но Диди держала себя в руках.

– Это нечестно, – сказала она. – И если вы остановитесь и подумаете, то увидите, что поступаете как раз так, как, по-вашему, поступать не следует, а именно – придираетесь. Я отказываюсь отвечать на дальнейшие ваши вопросы. Давайте поговорим о другом. Как поживает Боб?

Полчаса спустя, мчась в дождь по Телеграф-Авеню, Пламенный закурил одну из своих папирос из коричневой бумаги и произвел обзор событиям дня. Дело было совсем не так плохо, вывел он заключение, хотя некоторые обстоятельства и сбивали с толку. Так, например, он ей нравился все больше по мере того, как она его узнавала, и в то же время она все меньше хотела выйти за него замуж. Это была загадка.

Но тот факт, что она ему отказала, свидетельствовал о ее гордости. Отказывая ему, она отказывалась от тридцати миллионов долларов. Это не так просто для стенографистки, получающей девяносто долларов в месяц и знавшей лучшие времена. Она не гонялась за деньгами, это было ясно. Каждая женщина, какую он встречал, казалось, охотно проглотила бы его ради его денег. А ведь теперь он удвоил свое состояние, заработал пятнадцать миллионов с тех пор, как она поступила к нему на службу, а желание выйти за него замуж, какое, быть может, у нее было, уменьшалось по мере того, как вырастало его состояние.

– Черт! – пробормотал он. – Если мне очистится сто миллионов от этих операций с землей, она и разговаривать-то со мной не захочет.

Он не мог отделаться улыбкой от этих мыслей. Его продолжало сбивать с толку ее загадочное заявление, что она скорее вышла бы замуж за Элема Харниша, только что приехавшего с Клондайка, чем за теперешнего Элема Харниша. Ну-с, заключил он, ему остается только постараться больше походить на того прежнего Пламенного, явившегося с Севера попытать счастья в крупной игре. Но это было невозможно. Минувшего он вернуть не мог. Одним желанием ничего не сделаешь, а иного способа нет. С таким же успехом он мог пожелать снова стать мальчиком.

Их свидание доставило ему еще одну радость. Он слыхал раньше о стенографистках, которые отказывали своим нанимателям, а вслед за этим немедленно оставляли службу. Но Диди даже не намекнула на такой исход. Как бы ни сбивала она его с толку, но она неспособна на бессмысленные капризы. У нее была голова на плечах. Отчасти помогло и его поведение – у него тоже голова была в порядке и он не пользовался преимуществом своего положения в конторе. Правда, дважды он преступил границы, но лишь в виде исключения. Она знала, что могла ему доверять. И все-таки он был уверен, что большинство молодых женщин оказались бы настолько глупы, чтобы отказаться от службы у того, кого они выставили. А затем, когда он представил ей все дело в правильном освещении, она не стала глупить с отправкой своего брата в Германию.

– Ну-ну! – заключил он, когда автомобиль подъехал к его дому. – Если б я знал то, что я знаю теперь, я бы задал ей этот вопрос в первый же день, как она поступила в контору. По ее словам, тогда был самый подходящий момент. Я ей нравлюсь все больше и больше, и чем больше я ей нравлюсь, тем меньше она хочет выйти за меня замуж. Ну что вы об этом скажете? Наверняка она меня дурачит.