Текст книги "День пламенеет"

Автор книги: Джек Лондон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 23 страниц)

Глава IX

В понедельник, вместо того чтобы уехать в город, Пламенный взял у мясника лошадь еще на один день и пересек долину, направляясь к восточным холмам. Он хотел осмотреть рудник. Здесь земля была суше и холмистей, чем в тех местах, где он бродил накануне, а склоны холмов были покрыты таким густым кустарником, что невозможно было верхом сквозь него пробраться. Но в каньоне воды было много, а лес разросся великолепно. Рудник был заброшен, но Пламенный около получаса с удовольствием вокруг него побродил. До приезда своего на Аляску он познакомился с кварцевыми породами, и теперь ему приятно было восстановить эти сведения в памяти. История рудника была проста: благоприятная разведка побудила начать туннель в склоне холма, через три месяца вышли все деньги, дело остановилось, люди разбрелись и взялись за другую работу, затем снова принялись за туннель, а жила только манила и словно отступала глубже в гору; наконец, после долгих лет работы, люди отказались от своих надежд и ушли.

«Теперь, наверное, многие из них поумирали», – думал Пламенный, садясь в седло и озираясь на старое темное жерло туннеля.

Как и накануне, он, исключительно из удовольствия, держался случайных троп, проложенных скотом, и пробивал себе путь к вершинам холмов. Попав на проезжую дорогу, ведущую вверх, он ехал по ней несколько миль, пока не очутился в маленькой долине, окруженной горами, где несколько бедных фермеров возделывали виноград на крутых склонах. Дальше дорога круто поднималась вверх. Густой кустарник покрывал склоны, но в трещинах каньонов росли огромные сосны, дикий овес и цветы.

Через полчаса он вышел на расчищенное место, приютившееся под самыми вершинами. По склонам – там, где почва была получше, отдельные участки были возделаны под виноград. Пламенный мог заметить, что здесь шла упорная борьба, дикая природа отвоевывала свою добычу, кустарник вторгался в расчищенные места, участки виноградника кое-где поросли травой и были заброшены, а виноград не был подрезан, и всюду старые изгороди тщетно пытались устоять под напором времени. Здесь, у маленького домика, окруженного строениями, кончалась дорога, дальше путь преграждался кустарником.

Заметив старуху, сгребавшую вилами навоз на скотном дворе, он въехал за ограду.

– Здорово, матушка, – крикнул он. – Нет у тебя здесь мужчин, что ли, для такой работы?

Она оперлась на свои вилы, одернула юбку и весело взглянула на него. Он заметил, что руки у нее, как у мужчины, огрубевшие, мозолистые, ширококостные; она надела на босу ногу грубые мужские башмаки.

– Нету здесь мужчины, – ответила она. – А вы-то откуда будете и зачем сюда пожаловали? Не зайдете ли выпить стаканчик вина?

Шагая неуклюже, но твердо, совсем как мужчина, она повела его в большой сарай, где Пламенный увидел ручные тиски для выжимки винограда и прочую утварь, необходимую в виноделии. Дорога была слишком плоха, и далеко было тащить виноград в долину, где виноделие поставлено на широкую ногу, объяснила она, вот они и вынуждены делать вино сами. Пламенный выяснил, что «они» – это она сама и ее дочь, вдова лет сорока с лишним. Жить было легче, пока внук не отправился сражаться с дикарями на Филиппинах. Там он и погиб в сражении.

Пламенный выпил полный стакан прекрасного рислинга, поболтал несколько минут и попросил второй стакан. Да, им только-только удавалось не помереть с голоду. Она и ее муж получили эту землю от правительства в пятьдесят седьмом году, расчистили место и обрабатывали его, пока муж не умер. После она одна продолжала дело. В сущности, оно не могло окупить затраченный труд, но что им было делать? Тут был винный трест, и вино упало в цене. Рислинг? Она поставляла его на железную дорогу, внизу в долине, по двадцать два цента галлон. А путь был длинный. Чтобы дойти туда и вернуться домой, приходилось терять целый день. Сейчас ее дочь понесла вино.

Пламенный знал, что в отелях рислинг похуже этого расценивается в полтора и два доллара кварта. А она получала двадцать два цента за галлон. Вот какова игра! Она была из числа недалеких, смирных людей, – и она и те, кто пришел сюда до нее, кто трудился, пригнал своих быков через равнины, расчистил и обработал девственную землю, работал все дни своей жизни, платил налоги и посылал своих сыновей и внуков сражаться и умирать за знамя, под защитой которого они имели возможность продавать свое вино за двадцать два цента. То же вино подавалось ему в отеле Сент-Фрэнсис по два доллара кварта, то есть по восемь долларов галлон. Вот какова игра!

Итак, пока вино от нее, с ручных прессов для выжимки винограда на горной просеке, доходило до него, заказывающего рислинг в отеле, накидка была ни больше ни меньше как семь долларов семьдесят восемь центов. Клика ловких горожан втиснулась между ним и ею. А помимо них, была еще шайка других, захватывавших свою долю. Называется это доставкой, финансовыми операциями, банковским делом, оптовой продажей и т. п. – но суть та, что они свою долю получали, а старухе доставались остатки – двадцать два цента. «Ну что же, – вздохнул он про себя, – сосунцы рождались каждую минуту, никто тут не был виноват; все на свете – игра, а выиграть могли лишь немногие, но все же чертовски трудно приходится сосунцам!»

– Сколько тебе лет, матушка? – спросил он.

– Семьдесят девять стукнет в январе.

– Я думаю, работать пришлось здорово?

– С семи лет. Я нанялась служить в штате Мичиган.

Служила, пока не выросла. Потом замуж пошла, а работа становилась все тяжелее и тяжелее.

– Когда же ты думаешь отдохнуть?

Она посмотрела на него, подумав, кажется, что вопрос задан в шутку, и не ответила ничего.

– В Бога веришь?

Она кивнула головой.

– Ну так ты свое еще получишь, – заверил он ее, но в глубине души он недоумевал, как это Бог разрешает, чтобы рождалось столько сосунцов, и не придержит азартных игроков, грабящих их с колыбели до могилы.

– Сколько у тебя этого рислинга?

Она окинула взглядом бочки и высчитала. Почти что восемьсот галлонов.

Пламенный недоумевал, что ему делать с этим вином и кому его сплавить.

– Что бы ты сделала, если бы я тебе дал по доллару за галлон? – спросил он.

– Шутки шутите?

– Нет, говорю серьезно.

– Вставила бы себе зубы, перекрыла крышу и купила новую телегу. Уж очень дорога здесь тяжела для телег.

– А еще что?

– Купила бы себе гроб.

– Ну, матушка, все это твое – и гроб и телега.

Она смотрела на него недоверчиво.

– Я это серьезно говорю. А вот тебе пятьдесят, чтобы закрепить сделку. Не нужно расписки. Это за богатыми нужно присматривать – память у них, знаешь ли, чертовски коротка. Вот мой адрес. Тебе придется доставить вино на станцию. А теперь покажи, как мне отсюда выбраться. Я хочу подняться на вершину.

Он снова побрел через кустарник, придерживаясь чуть заметной тропинки и медленно поднимаясь вверх, пока не вышел на хребет.

– Славная страна, – пробормотал он, – чертовски славная!

Он повернул направо и стал спускаться, выискивая новый путь назад, в долину Сонома; но тропинок не было, а кустарник становился все гуще и, словно умышленно, сдвигался перед ним. Когда ему удавалось пробиться, каньон и расселины, слишком крутые для его лошади, заставляли поворачивать назад. Но ни малейшего раздражения он не чувствовал. Он наслаждался своей поездкой, ибо вернулся к старой игре – состязанию с природой. Уже к вечеру он напал на тропу, ведущую вниз, в сухой каньон. Здесь его ожидало новое удовольствие. Уже несколько минут он слышал лай собаки, и вдруг на обнаженном склоне холма появился большой олень; он несся стрелой, а за ним на небольшом расстоянии, летела великолепная гончая. Пламенный напрягся в седле и следил, пока они не исчезли; дыхание его стало короче, словно и он тоже принимал участие в погоне, ноздри раздулись, его охватил острый охотничий зуд и воспоминания о тех днях, когда он еще не жил в городах.

Сухой каньон сменился другим, с тонкой лентой струящейся воды. Тропа вывела его на лесную дорогу и дальше, через равнину, к проселку. Здесь не было ни фермы, ни домов. Почва была скудная, местами твердый грунт был обнажен или лежал у самой поверхности.

Однако манзанита и дубы процветали и на этой почве и плотной стеной подступали с обеих сторон к дороге. Из этой заросли внезапно выскочил человек, напомнивший Пламенному кролика.

Это был маленький человечек в заплатанных штанах, с непокрытой головой; бумажная рубаха была расстегнута у ворота и на груди. Солнце покрыло его лицо красноватым загаром, а рыжие волосы на концах посветлели. Он сделал Пламенному знак остановиться и протянул письмо.

– Если вы едете в город, отправьте это, пожалуйста, – сказал он.

– Непременно. – Пламенный спрятал письмо в карман пиджака. – Вы здесь живете? А?

Но маленький человечек не отвечал. Он пристально и удивленно смотрел на него.

– Я вас знаю, – заявил он. – Вы – Элем Харниш – Пламенный, так называют вас газеты. Что, не ошибся?

Пламенный кивнул головой.

– Но что вы здесь делаете в этом кустарнике?

Пламенный усмехнулся и ответил:

– Да вот смотрю, нельзя ли проложить путь для доставки сельских продуктов.

– Ну, я рад, что сегодня написал это письмо, – продолжал маленький человек, – иначе я бы вас не встретил. Я несколько раз видел вашу фотографию в газетах, а у меня хорошая память на лица. Я вас сразу узнал. Меня зовут Фергюсон.

– Вы здесь живете? – повторил свой вопрос Пламенный.

– О да. У меня здесь маленький участок, ярдов за сто отсюда. Там есть ключ, несколько фруктовых деревьев и ягодные кусты. Зайдите и посмотрите. Ключ чудесный. Такой воды вы нигде не найдете. Зайдите и попробуйте.

Ведя на поводу лошадь, Пламенный последовал за быстро шагающим живым человеком в зеленый туннель, откуда он неожиданно вынырнул на расчищенное место, если только можно назвать так пространство, где дикая природа старалась свести на нет плоды человеческих усилий. Это был крохотный уголок среди холмов, защищенный крутыми стенами входа в каньон. Здесь росли высокие дубы, свидетельствуя о более плодородной почве. Склон холма разъедался в течение веков, медленно образуя это отложение чернозема. Под тенью дубов, почти скрытая ими, приютилась грубая некрашеная хижина, ее широкая веранда со стульями и гамаками была превращена в спальню на открытом воздухе. Зоркий глаз Пламенного улавливал мельчайшие детали. Участок имел неправильную форму, расчищены были местечки с более плодородной почвой, а к каждому фруктовому деревцу, к каждому ягодному кусту и к овощам была проведена вода. Крохотные ирригационные каналы виднелись повсюду, и по некоторым из них пробегала вода.

Фергюсон возбужденно смотрел на гостя, ища признаки одобрения.

– Ну, что вы об этом скажете, а?

– Каждое деревцо подстрижено и облизано, – засмеялся Пламенный, но удовольствие, светившееся в его глазах, удовлетворило маленького человека.

– Понимаете ли, я знаю каждое из этих деревцев, словно они – мои сыновья. Я посадил их, нянчился с ними, кормил их и вырастил. А теперь пойдемте взглянуть на ключ.

– Действительно хорош! – одобрил Пламенный, отведав ключевой воды. Затем они повернули назад, к дому.

Внутреннее устройство немало его удивило. Приготовление пищи происходило в маленькой, примыкающей к хижине кухне, а вся хижина представляла одну большую жилую комнату. Посредине стоял огромный стол, заваленный книгами и журналами. Все стены, от пола до потолка, были заняты книжными полками.

Пламенному казалось, что он никогда не видел такой массы книг, собранных в одном месте. По сосновому полу были разбросаны шкуры диких кошек и оленей.

– Сам застрелил, сам выдубил, – с гордостью заявил Фергюсон.

Но коронным номером был огромный камин, сложенный из необтесанных глыб камней.

– Сам строил, – провозгласил Фергюсон, – и, ей-богу, тяга замечательная! Никогда не бывает ни малейшего дыма нигде, кроме отведенной для этой цели трубы. Даже когда дует юго-восточный, то не дымит.

Пламенный был очарован этим маленьким человечком. Он его сильно заинтересовал. Зачем он скрывается здесь, в лесах, со своими книгами? Он не дурак, это можно было заметить сразу. В таком случае зачем он здесь?

Все это было загадочно, и Пламенный принял приглашение поужинать, думая увидеть в своем хозяине сторонника питания сырыми плодами и орехами либо вообще какой-нибудь особой системы питания. За ужином, состоявшим из риса и кролика под вкусным соусом, они заговорили на эту тему, и Пламенный убедился, что маленький человечек не придерживался никаких «питательных систем». Он ел все, что ему нравилось, и избегал лишь таких комбинаций, какие скверно отражались на его пищеварении.

Тогда Пламенный решил, что тот является религиозным сектантом. Однако в разговоре, касавшемся различных тем, не было ничего странного. Покончив с ужином, они вымыли и спрятали посуду и сели покурить. Тут Пламенный, без обиняков, задал свой вопрос.

– Послушайте-ка, Фергюсон: с той минуты, как мы встретились, я все присматриваюсь, где у вас больное место, какого винтика не хватает. Но пусть меня повесят, если мне удалось что-нибудь найти. Что вы здесь делаете? Что вас заставило сюда явиться? Чем вы до этого занимались? Валяйте же и растолкуйте мне это.

Фергюсону вопрос понравился, и он этого не скрыл.

– Прежде всего, – начал он, – доктора объявили меня безнадежным. Давали мне в лучшем случае несколько месяцев, а до того я прошел лечение в санатории, совершил две поездки – одну в Европу, другую – на Гавайи. Они испробовали и электричество, и усиленное питание, и строгую диету. Я прошел через все стадии. Они меня разорили своими счетами, а мне становилось все хуже да хуже. Беда была двоякая: во-первых, я родился хилым, а во-вторых – жил ненормально, – слишком много работы, ответственности и напряжения. Я был редактором «Таймс-Трибюн»…

Пламенный мысленно ахнул: «Таймс-Трибюн» всегда была одной из самых крупных и влиятельных газет в Сан-Франциско.

– …и у меня не хватило сил для такого напряжения. Конечно, и тело и дух отказались мне служить. Пришлось подкрепляться виски, а на мозг это влияло не лучше, чем ресторанная и клубная кухня на мой желудок и весь организм. Вот в чем была беда: я жил неправильно.

Он пожал плечами и затянулся трубкой.

– Когда доктора от меня отказались, я ликвидировал свои дела и отказался от докторов. Это было пятнадцать лет назад. В этих местах я охотился мальчиком, приезжая на каникулы из колледжа, и когда мне пришлось скверно, меня потянуло вернуться в эту страну. Я бросил все, решительно все, и поселился в Лунной долине – так, если вы знаете, называли индейцы долину Сонома. Первый год прожил в чем-то вроде сарая, потом построил хижину и послал за книгами. До этого времени я не знал, что такое здоровье и счастье. Посмотрите на меня и посмейте сказать, что я выгляжу сорокасемилетним.

– Я никак не дал бы вам больше сорока лет, – признался Пламенный.

– Однако в тот день, когда я сюда прибыл, я выглядел шестидесятилетним, а это было пятнадцать лет назад.

Они долго говорили, и Пламенный взглянул на мир с новой точки зрения. Здесь перед ним был человек, не озлобленный и не циничный, который смеялся над горожанами и называл их безумцами, – человек, не думавший о деньгах, человек, у которого давно уже умерло стремление к власти. О дружбе среди горожан его хозяин говорил в определенных терминах.

– Ну а как поступили все эти парни, которых я знал, – члены клубов, с кем я поддерживал товарищеские отношения бог знает сколько времени? Я им ничем не был обязан, а когда я исчез, не нашлось ни одного, кто бы черкнул мне: «Как живешь, старина? Не могу ли я чем-нибудь тебе помочь?» Несколько недель они говорили: «Что сталось с Фергюсоном?» Потом я перешел в область воспоминаний. Однако им всем было известно, что я жил только на свое жалованье, а расходы мои всегда были выше.

– Но как же вы живете теперь? – осведомился Пламенный. – Нужны же вам деньги на одежду и журналы?

– Время от времени приходится брать работу на неделю или на месяц. Зимой пахать, осенью собирать виноград, а летом у фермеров всегда находится работа. Мне много не нужно, и работать много не приходится. Большую часть времени я брожу здесь по окрестностям. Я мог бы писать для газет и журналов, но я предпочитаю пахать и собирать виноград. Вы на меня посмотрите, и вам понятно станет, почему я крепок, как скала. И работа мне нравится. Но должен вам сказать, что в нее нужно втянуться. Это великое дело – научиться собирать виноград целый долгий день, а потом возвращаться домой не в изнеможении, а ощущая приятную усталость. Этот камин, эти большие камни – я их сам притащил; тогда я был мягкотелым, анемичным человеком, отравленным алкоголем, мужества у меня было не больше, чем у кролика, да и один процент жизненных сил, и от этих больших камней у меня чуть спина не сломалась и сердце готово было разорваться. Но я выдержал и стал пользоваться своим телом так, как нам природой предназначено, а не гнуть его за конторкой и накачивать виски… и вот я здесь, и стал лучше. А камин-то хорош, а? Недурная штучка?

А теперь расскажите мне о Клондайке, и как вы перевернули весь Сан-Франциско вверх дном этим вашим последним натиском. Знаете ли, вы – славный вояка, и вы подзадорили мое воображение, хотя рассудок говорит мне, что вы – такой же безумец, как и все остальные. Стремление к власти! Это страшное несчастье. Почему вы не остались в вашем Клондайке? Или почему вы не бросите своих дел и не заживете нормальной жизнью, как я, например? Видите, я тоже умею задавать вопросы.

Было десять часов, когда Пламенный распрощался с Фергюсоном. Проезжая при свете звезд, он было подумал купить ранчо по другую сторону долины. Жить там он не собирался. Игра влекла его в Сан-Франциско. Но ранчо ему нравилось, и он решил, по возвращении в контору, начать переговоры с Хиллардом. Кроме того, на участке находились залежи глины, а это дало бы ему в руки козырь, если бы Хольдсуорти вздумал сыграть с ним какую-нибудь штуку.

Глава X

Время шло, а Пламенный продолжал вести игру. Но игра вступила в новую фазу. Стремление к власти ради выигрыша уступало место борьбе за власть ради отмщения. В Сан-Франциско было немало людей, отмеченных им в списке черными пометками, и он то и дело стирал эти пометки своими молниеносными ударами. Он не просил пощады и сам не щадил. Люди боялись и ненавидели его, никто его не любил, – никто, кроме Ларри Хегэна, его адвоката, который готов был положить за него жизнь. Но Хегэн был единственным человеком, с кем Пламенный действительно был близок, хотя и поддерживал товарищеские отношения с грубой, беспринципной свитой политических заправил, восседавших в клубе Риверсайд.

С другой стороны, и отношение Сан-Франциско к Пламенному несколько изменилось. Хотя он со своими разбойничьими приемами и был определенной угрозой для финансовых игроков старой школы, но угроза эта была настолько серьезна, что они рады были оставить его в Покое. Он уже научил их прекрасному правилу не тревожить спящего пса. Многие из тех, кому грозила опасность от его огромной медвежьей лапы, тянувшейся к кадке с медом, пытались даже умиротворить его, влезть к нему в дружбу. Альта-Пасифик обратился к нему с конфиденциальным предложением вернуться в клуб, но он быстро отклонил его. Он охотился за многими членами этого клуба, всякий раз, когда представлялся случай, хватал их и разрывал. Даже пресса, за исключением одной или двух шантажирующих газет, перестала его оскорблять и сделалась почтительной. Короче, на него смотрели как на медведя из полярной глуши, а благоразумие требует уступать дорогу медведю. Когда он напал на пароходные компании, вся стая подняла лай и досаждала ему, пока он круто не повернулся и не отхлестал их в такой жестокой схватке, какой Сан-Франциско никогда еще не видывал. Нелегко забывались забастовка моряков каботажного плавания и передача муниципального управления рабочим лидерам и заправилам. Уничтожение Пламенным Клинкнера и компании «Калифорния и Альтамонт-Трест» служило предостережением. Но тогда на него не обратили внимания, считая это отдельным случаем; они верили в свою силу и численность… пока не получили хорошего урока.

Пламенный по-прежнему пускался в рискованные спекуляции. Так, например, ввиду неминуемого взрыва русско-японской войны, он, перед носом испытанных и могущественных судовых игроков, протянул руку и захватил монополию на все грузовые пароходы, годные для плавания. Не было, пожалуй, ни одного на Семи Морях, не зафрахтованного им. Как всегда, он занял позицию: «Вам придется прийти и повидаться со мной». Грузоотправителям ничего не оставалось делать, как этому подчиниться, дорого платя за удовольствие с ним встретиться. Но теперь все его рискованные авантюры и битвы преследовали одну цель. Настанет день, говорил он Хегэну, когда, владея достаточными средствами, он вернется в Нью-Йорк и сведет счеты с господами Доусеттом, Леттоном и Гугенхаммером. Он им покажет, как стирают в порошок, какую ошибку они сделали, вздумав его одурачить. Но он никогда не терял рассудка и знал, что еще не достаточно силен для решительной схватки с этими тремя главными врагами. И черные отметки против их имен оставались нестертыми.

Диди Мэзон все еще служила в конторе. Он не вступал с ней больше в разговоры, не спорил о книгах и о грамматике. Живой интерес к ней исчез; она стала для него приятным воспоминанием о том, чего никогда не было, – радостью, которой он, по природе своей, никогда не мог испытать. Однако, хотя интерес его угас, а энергия ушла на бесконечные битвы, он замечал и отблеск света в ее волосах, замечал каждое быстрое и решительное ее движение, каждую линию фигуры, подчеркнутой костюмом. Несколько раз он повышал ей жалованье, и теперь она получала девяносто долларов в месяц. Дальше он уже не смел идти, но ему удалось облегчить ей работу. Когда она вернулась после каникул, он оставил ее заместительницу в качестве помощницы. Кроме того, он перевел контору в другое помещение, и теперь обе девушки имели отдельную комнату.

Его глаза становились зорче, когда дело касалось Диди Мэзон. Он давно уже заметил, что во всех ее манерах и походке проскальзывает какая-то своеобразная гордость. Это не бросалось в глаза, но тем не менее привлекало внимание. Он решил поэтому, что она считает себя, свое тело, прекрасным ценным сокровищем, которым следует, оберегая, гордиться. Он сравнивал ее походку и манеру одеваться с внешним видом ее помощницы, стенографисток в других конторах и женщин, с какими он сталкивался на тротуарах. Она умеет себя держать, решил он, и знает, как одеться и носить платье, не унижая себя, но и не хватая через край.

Чем больше он ее видел и чем лучше, как он думал, узнавал, – тем недоступнее она ему казалась. Но так как у него не было намерения с ней сблизиться, то никакого неудовольствия он не испытывал. Он был рад, что заполучил ее в свою контору, и надеялся удержать у себя; этим исчерпывалось его отношение к ней.

Минувшие годы плохо отозвались на Пламенном. Жизнь, какую он вел, была ему вредна. Он располнел, а мускулы размякли и потеряли упругость. Ему приходилось выпивать все больше и больше коктейля, чтобы добиться желаемого результата – опьянения, дававшего ему отдых после напряженных деловых операций. К этому присоединялось еще и вино за завтраком и обедом, а после обеда, в Риверсайде, хорошая порция шотландской с содой. К тому же тело его страдало от недостатка упражнений; пошатнулись и моральные устои, так как он почти не общался с порядочными людьми. Он никогда и ничего не умел скрывать, многие его выходки стали достоянием публики; некоторые случаи описывались в газетах в тоне весьма юмористическом – например, его увеселительные поездки на большом красном автомобиле в Сан-Хосе с пьяной компанией.

И, по-видимому, ничто не могло его спасти. Религия прошла мимо него. «Давным-давно умерла», – говорил он об этой фазе своего духовного роста. Человечество его не интересовало. Согласно его примитивной социологии все было игрой. Бог – причудливое, абстрактное, безумное существо, какое мы зовем Случаем. Каждый играл соответственно тому, как посчастливилось ему родиться – сосунцом или грабителем. Случай сдавал карты, а младенцы подбирали те, какие выпадали на их долю. Протестовать не имело смысла. Какие карты на руках, с теми и нужно играть – всем – и горбатым и прямым, и калекам и здоровым, и идиотам и умникам. Какая тут справедливость! Карты, в подавляющем большинстве случаев, были таковы, что их обладатели попадали в класс сосунцов и лишь немногие могли стать грабителями. Вот эта карточная игра и есть Жизнь, а толпа игроков – общество. Игорным столом была земля, и земля же – вернее, все, что на ней было – от ломтя хлеба до автомобилей, – ставка. А к концу игры все – и счастливые и несчастные – все равно умирают!

Тяжело приходилось смиренным глупцам, ибо с самого же начала они были обречены на проигрыш; но, присматриваясь к победителям, он все больше убеждался, что им нечем похвалиться. Они тоже давным-давно были мертвы, да и жизнь их сводилась к немногому. Это была дикая, звериная борьба, сильные попирали слабых, а сильные – люди, подобные Доусетту, Леттону и Гугенхаммеру, отнюдь не были лучшими. Это он успел понять. Он помнил своих младших товарищей полярных стран. Они были смиренными глупцами, на их долю выпала тяжелая работа, а плоды их трудов у них отнимали, как у той старухи, занимающейся виноделием на холмах Сономы; однако они были правдивее, честнее и откровеннее людей, которые их грабили. Победителями были люди порочные, вероломные и жестокие. Но и у них не было права голоса. Они держали те карты, какие были им сданы, а Случай, чудовищный, безумный бог, хозяин всего притона, смотрел и ухмылялся. Это он, именно он превратил всю вселенную в карточный стол.

При сдаче карт нет справедливости. Маленьких людишек, пухленьких младенцев, даже не спрашивали, хотят ли они играть. У них не было выбора. Случай вталкивал их в жизнь, припирал к столу, вокруг которого шла суета, и говорил: «Теперь играйте, проклятые, играйте!» И они старались изо всех сил, бедные чертенята. Иных игра приводит к паровым яхтам и дворцам, других – к приютам и богадельням. Одни ставят снова и снова на одну и ту же карту – и всю свою жизнь возделывают виноград, надеясь добиться наконец фальшивых зубов и гроба. Другие рано выходят из игры, вытянув карты, вещавшие насильственную смерть, или голод в бесплодной стране, либо отвратительную, мучительную болезнь. У иных карты вещают о короне и безответственной и незаслуженной власти, а других наделяют тщеславием, непомерным богатством, унижением и позором или тянут их к женщинам и вину.

Что касалось его самого, то он вытянул счастливые карты, хотя еще не мог видеть их все до последней. Кто-нибудь или что-нибудь еще может его настигнуть. Безумный бог, Случай, быть может, заманивал его к такому концу. Несчастное стечение обстоятельств – и через какой-нибудь месяц банда грабителей будет танцевать военный танец вокруг останков его финансовой мощи.

Даже сегодня его может переехать автомобиль, либо вывеска упадет и пробьет череп. Кто мог знать! А потом – ведь на свете есть еще болезни, вечно стерегущие человека, одна из самых жутких выдумок Случая. Быть может, завтра или на этих днях прыгнет на него бацилла, целые сотни их – и прощай, жизнь! Неделю назад он встретил доктора Баскома, Ли Баскома, – тот разговаривал, смеялся, казался воплощением молодости, сил, здоровья. А через три дня он умер – пневмония [11]11
  Пневмония – воспаление легких.


[Закрыть], ревматизм сердца, и одному небу известно, что еще на придачу; к концу он кричал в агонии так, что слышно было на весь квартал. Это было ужасно и сильно потрясло Пламенного. А когда придет его черед? Кто мог сказать? Пока оставалось только играть картами, какие были у него на руках, а они вели к «битве, мщению и коктейлям». А Случай восседал на своем троне и усмехался.