Текст книги "Избранное"

Автор книги: Джек Финней

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 27 страниц)

– Возможно, что я неправ, – сказал он, опуская взгляд в притворном раскаянии. – Иногда я… несколько стремителен в своих действиях. – Тут он поднял голову и посмотрел мне прямо в глаза. – Особенно когда дело касается моей невесты…

Тетя Ада, Мод, Байрон и Феликс вдруг заговорили все разом, стремясь замять, загладить досадный инцидент. Джулия поспешно вышла в столовую, а оттуда на кухню и занялась приготовлением чая. Байрон Доувермен бросил Пикерингу какую-то реплику, тот ответил ему. Потом мы пили чай, который Джулия внесла на большом деревянном подносе, болтали о том, о сем, выдерживая приличия, хотя ни я, ни Пикеринг не обращались друг к другу и старались друг на друга не смотреть. Потом все снова жали Феликсу руку и поздравляли его, выражая добрые чувства, и мы разошлись.

Наверху, у себя в комнате, расстегивая рубашку и глядя в пустую темноту Грэмерси-парка, я понял, что Рюб, Оскар, Данцигер, Эстергази, да и я сам совершенно упустили из виду ту элементарную истину, что жить среди людей – значит общаться с ними. Я получил строжайший наказ выступать наблюдателем, и только наблюдателем, никак не вмешиваться в события и уж, во всяком случае, не провоцировать их. Тем не менее именно это я и сделал. Быть может, теперь мне следовало бежать без оглядки? Потихоньку собрать вещи, украдкой спуститься по лестнице и удрать в «Дакоту», пока я не натворил еще каких-нибудь бед?

Но внутри у меня все кричало: «Четверг! Завтра четверг!»… «Завтра, в половине первого, – говорилось в записке, отправленной при мне Джейком Пикерингом, – соблаговолите прийти в парк ратуши». Мне необходимо было прийти туда, совершенно необходимо! Как-нибудь невидимо, ни во что больше не вмешиваясь, но я должен побывать там! «Всего-то еще один день, – уговаривал я себя, – даже полдня!» Уж на эти-то несколько часов смогу я выдержать роль нейтрального наблюдателя? Я поднял руку к окну и при слабом свете, отраженном от снега на улице, рассмотрел ее, поставив вторую рядом для сравнения. Правая рука распухла, костяшки всех четырех пальцев неприятно ныли. Пристально глядя на руку, я слегка пошевелил ею, потом попытался сжать пальцы в кулак. Ничего не вышло, но, пока я напрягал мышцы, в сознании моем непроизвольно вспыхнула отчетливая картина, как этот самый кулак врезается Пикерингу прямо в зубы.

Я ухмыльнулся и опустил руку – и все-таки ощутил известную тревогу. Впрочем, не так уж трудно будет вовсе не встречаться утром с Пикерингом.

Нужно просто не спускаться вниз, пока он не уйдет, больше я его лицом к лицу никогда в жизни не увижу. Что касается Джулии – ну а что мне Джулия? Поразмыслив, я покачал головой – каким-то не поддающимся анализу образом я оказался связан и с ней. Однако это тоже не имело значения: мы люди разных эпох, и очень скоро я покину ее время.

Чтобы испытать себя, я подумал о Кейт и, стоя в темноте комнаты, подверг проверке свои чувства к ней. Ничто не изменилось. Я понял, что, как только вернусь, сразу же захочу ее увидеть; эта мысль принесла мне облегчение – я не мог понять, почему. Потом, отвернувшись от окна, я стянул рубашку через голову – она расстегивалась не до конца, – разделся и напялил ночную рубаху. Лежа в кровати, усмехнулся: ну и денек же выдался! Через минуту я заснул с убеждением, что совершаю, наверно, большую ошибку, оставаясь здесь, и что тем не менее останусь; мне надо, мне совершенно необходимо увидеть, что же произойдет в парке ратуши в половине первого в четверг 26 января 1882 года – завтра.

13

На следующее утро я завтракал один: остальные постояльцы уже ушли. Не вставая с постели, я прислушивался, отсчитывая про себя жильцов по мере того, как они спускались вниз – все в течение нескольких минут. Потом я оделся и, усевшись у окна, стал ждать, когда уйдет Джейк Пикеринг.

Убедившись в этом собственными глазами, я спустился в гостиную – она была подметена и прибрана – и мимоходом бросил взгляд на окна. Изморозь смыли вместе с моим наброском, и на стекле уже нарастала новая пленка инея. По пути в столовую я опять раздумывал, мыслимо ли было избежать вчерашней сцены, и пришел к выводу, что нет; при дневном свете происшедшее представлялось отнюдь не столь трагическим, как вчера ночью. Раз уже человек так ревнив, что даже случайный незнакомец может вызвать у него ярость, то он наверняка и раньше вытворял подобные номера и будет вытворять еще. В сущности я и не вмешивался в прошлое: что-нибудь похожее рано или поздно обязательно случилось бы, если не со мной, то с кем-нибудь другим.

Я сел за длинный обеденный стол, и тетя Ада, которая, надо думать, прислушивалась, когда же я спущусь, вышла ко мне из кухни. Она поздоровалась со мной очень мягко и приветливо, осведомилась, как я спал и доволен ли комнатой. Потом, все так же улыбаясь и, конечно, не желая меня обидеть, сообщила, что сегодня первый и последний день, когда мне разрешается позавтракать после восьми; я ответил, что либо стану раньше вставать, либо обойдусь без завтрака.

На завтрак она подала отбивную, яичницу, поджаренные хлебцы с тремя сортами джема, кофе и свежий номер «Нью-Йорк таймс». Я благополучно добрался до хлебцев, кофе и рекламы тканей фирмы «Мак-Крири», когда сверху спустилась Джулия. Мы пожелали друг другу доброго утра, она прошла через столовую в кухню, потом вернулась. Сегодня волосы у нее были закручены в большой мягкий узел, и мне померещилось, хотя я и не мог бы поручиться, что она слегка накрасилась или по крайней мере напудрилась. Я довольно долго глядел на нее – и вдруг сообразил, что она одета для улицы, в великолепное платье из лилового бархата; юбка спереди была собрана фестонами и украшена у пояса сиреневым бантом не менее двадцати сантиметров шириной. И еще у платья был турнюр.

Если в моем описании это платье покажется вам нелепым, то смею заверить, что вы заблуждаетесь. Она была в нем просто неотразима, и сознаюсь – у меня буквально дух захватило, и я сказал себе, что, пожалуй, Джейк Пикеринг вчера вечером не так уж и заблуждался на мой счет. Однако при этом я позволил себе внутренне улыбнуться: свой интерес к Джулии я расценивал как чисто академический – через несколько часов меня здесь не станет, и все это потеряет для меня какое бы то ни было значение.

– Я вижу, вы просматриваете объявления, – сказала Джулия, наверно, для того, чтобы хоть что-нибудь сказать.

Я про себя уже принял решение убраться отсюда сразу после завтрака и ответил, чтобы хоть что-нибудь ответить:

– Да, нужно, пожалуй, немного приодеться.

Она просияла:

– Ну, во всем новом будет другое дело! Я обратила внимание, как мало вы привезли с собой.

Я не смог удержаться:

– Большая часть моего гардероба выглядела бы здесь несколько странно. Вы не могли бы присоветовать мне хороший магазин?

Джулия обогнула стол, подошла ко мне и начала листать газету, а я откинулся на спинку стула и наблюдая за ней. Движения ее были грациозны, быстрыми пальчиками она переворачивала страницы за уголки. Все объявления газета набирала на одну колонку, обыкновенным мелким шрифтом. Наконец Джулия сказала – ноготь ее коснулся нужной строки:

– Вот. У Мэйси имеется в продаже мужская одежда. Или вы можете пойти в Роджерсу Питу, – добавила она, поворачиваясь ко мне; лица наши оказались совсем-совсем рядом, и она поспешно выпрямилась. – У Пита совершенно новый и большой магазин, – она вернулась на другую сторону стола, – и вы там, без сомнения, найдете все, что вам нужно.

В голосе ее проскользнул холодок отчуждения, и я, кажется, понял, в чем дело: мужская одежда представлялась ей темой слишком интимной для длительного обсуждения.

– О,кей, пойду к Роджерсу Питу, – сказал я; еще вчера вечером я подметил, что словечко «О, кей» уже в ходу. И поднял чашку, чтобы сделать последний глоток кофе и поставить точку на разговоре.

Но когда я поднимал чашку, Джулия увидела мою руку. Рука была уже не такая красная, как вчера, зато распухла еще больше, и у костяшки среднего пальца появился синяк. Джулия ничего не сказала, но, по-моему, прекрасно все повяла; вполне возможно, что Пикеринг проделывал это и раньше. Она вспыхнула, и, затянув ей в глаза, я увидел, что она возмущена.

– А вы хоть знаете, где магазин Роджерса Пита? – спросила она тихо, и мне ничего не оставалось, кроме как покаяться, что нет. – Это на углу Бродвея и Принс-стрит, напротив отеля «Метрополитен», но если вы никогда не бывали в Нью-Йорке, то где это, вы тоже не знаете…

Я действительно не знал, что за улица Принс-стрит, и в жизни не слыхал про отель «Метрополитен».

– Ну, так я сейчас собираюсь на «Женскую милю» и возьму вас с собой.

Я затряс головой, лихорадочно выискивая повод для отказа – Джулия присмотрелась ко мне и мягко спросила:

– Вас тревожит Джейк?

– Да нет, но ведь он сказал – «невеста»…

– Сказал, – подтвердила Джулия, глядя мимо меня, – и раньте говорил… – Она подняла глаза. – А я ему говорила, что ничья я не невеста, пока сама не соглашусь ею стать, а до сих пор я согласия не давала. – Она повернулась в сторону гостиной. – Так вы идете?..

Я уже понял, что не скажу «нет», чтобы она не подумала, что я и в самом деле боюсь Джейка. Но если говорить «да», то так, чтобы оно звучало убедительно.

– Что за вопрос! – воскликнул я, припомнив, что и это выражение слышал вчера вечером неоднократно, и отправился к себе за шапкой и пальто.

Поднявшись в комнату, я достал из саквояжа маленький блокнот для эскизов и два карандаша – один твердый и один мягкий. Мимоходом поймал свое отражение в зеркале над комодом и глянул на собственное лицо. Оно горело от возбуждения, сияло довольством – чувства явно брали верх над рассудком, и я лишь пожал плечами: события подхватили меня и понесли по течению, и уж если я ничего не могу с собой поделать, то по крайней мере хоть получу удовольствие.

Джулия ждала меня в передней в цветастом капоре, завязанном лентами под подбородком, темно-зеленом пальто и короткой черной пелерине; маленькая пушистая муфта висела, сдвинутая на кисть одной руки. Заслышав мои шаги, она взглянула в мою сторону и улыбнулась мне; она была восхитительна, и я поневоле вернул ей улыбку и восторженно покачал головой.

Боже милостивый, чего только Нью-Йорк не лишился за эти годы! Мы пошли на север к Двадцать третьей улице, потом повернули к Мэдисон-сквер. Для меня, человека, живущего и работающего в Нью-Йорке, Мэдисон-сквер никогда не значил ничего особенного: летом – иссушенное солнцем, устланное пожухлой травой уныние стандартных скамеек, заполненное лишь в полдень, когда служащие понуро жуют здесь свои бутерброды, а в остальное время пустынное, если не считать каких-нибудь древних стариков и старух; зимой – еще грязнее, еще заброшеннее, а ночью во все времена города Мэдисон-сквер – пространство, старательно избегаемое людьми, как и все другие нью-йоркские скверы и парки. Бесцветное, безрадостное место без какого-либо понятного назначения.

Но теперь я просто не смог удержаться от восторженного возгласа – сквер впереди радостно бурлил. Под зимними деревьями, под еще не потушенными газовыми фонарями собралось бесчисленное множество детей. Они были в странных, непривычных для меня зимних одеждах, но это были дети, они бегали, падали, кидались снежками, таскали друг друга на санках, с разбегу кидались на них животом. По аллеям ходили няньки, одетые словно сестры милосердия, толкая перед собой коляски на высоких колесах с деревянными спицами. А взрослые – взрослые прогуливались, просто прогуливались по скверу, по снегу, по морозу, будто пребывание на свежем воздухе было для них развлечением само по себе. Лаяли, бегали, прыгали, кувыркались собаки. И вокруг бурлящего сквера, наполненного жизнью и движением, невиданным парадом катились экипажи всевозможных расцветок и форм.

Скромных черненьких среди них не было совсем. Были густо-вишневые, сочно-оливковые, а одна роскошная карета сочетала в себе канареечно-желтый кузов и ослепительно черные колеса и крылья. Были экипажи закрытые и открытые, и Джулия назвала мне некоторые их разновидности: виктории, ландо пятиоконные и ландо обыкновенные, фаэтоны, дрожки. Кучера были в ливреях, в блестящих цилиндрах, сверкающих сапогах и пальто с серебряными пуговицами иные пальто по цвету точно соответствовали окраске экипажа. И позади карет – не одной, а довольно многих – восседали ливрейные лакеи, один, а то и два, скрестив руки на груди в величавом безделье.

А лошади, стройные, горячие, гарцевали, высоко вскидывая ноги и блистая упряжью; головы их были взнузданы высоко, спины выскоблены, гривы заплетены. Выезды, как правило, подбирались одной масти: вороные, гнедые, каурые, белые. А в самих экипажах сидели самые стильные, самые роскошные, самые притягательные женщины из всех, каких я когда-либо видел. Сделав несколько кругов возле Мэдисон-сквера, пояснила мне Джулия, они поедут по магазинам, растянувшимся вдоль «Женской мили» на юг по Бродвею. Нет, эти явно не принадлежали к числу тех, кто, чураясь взоров, откидывается на подушки, почти что прячется в своих дорогих автомобилях с неприметно одетыми шоферами. Эти сидели горделиво выпрямившись, эти смеялись, выставляли себя напоказ из-за сверкающих стекол, эти были царственны и абсолютно довольны собой…

И вообще все тут так не походило на Нью-Йорк, каким я его знал, что я улыбнулся Джулии и воскликнул:

– Париж!..

Она тоже улыбнулась, лицо ее отразило мое волнение, и она ответила горделиво:

– Нет, это не Париж! Это Нью-.Йорк!

– И далеко тянется «Женская миля»? – кивнул я в сторону Бродвея.

– До Восьмой улицы. – И Джулия продекламировала покраснев: – «Вниз от Восьмой я нажил капиталы, вверх от Восьмой их жена промотала…» Вот так и живет великий наш город – от Восьмой улицы вниз и от Восьмой улицы вверх!..

В двойном потоке экипажей появился просвет, я схватил Джулию за руку, мы перебежали Мэдисон-авеню и вошли в Мэдисон-сквер. И вдруг сквозь резко очерченные голые ветви деревьев я увидел на дальней стороне площади какое-то строение, или нет, не строение, что-то еще со странно знакомыми очертаниями. Я как взял Джулию за руку, так и не выпускал, а тут сразу остановился и непроизвольным рывком развернул ее к себе лицом. Она замерла, удивленная и я замер, глядя вдаль во все глаза. Теперь я наконец понял, что вижу, – и это было невероятно.

Там, за дорожками, за спешащими людьми, за скамейками, за снегом и все еще горящими фонарями я видел то, чего там никак не могло быть – и что тем не менее было.

– Рука, – сказал я, как дурачок, и повторил, почти выкрикнул; какой-то прохожий даже оглянулся на меня: – Бог мой, рука статуи Свободы!..

На секунду я отвел взгляд в сторону – и ничуть не удивился бы, если бы за эту секунду она исчезла начисто, но нет, она стояла по-прежнему, весьма зримо и совершенно неправдоподобно: там, на западной стороне Мэдисон-сквер, среди деревьев, вздымалась вверх правая рука статуи Свободы, держащая факел.

Я не верил своим глазам. Я ускорил шаг, почти бежал, а Джулия семенила рядом, ухватив меня под руку, и никах не могла взять в толк, что же вызвало у меня такой интерес. Наконец, мы приблизились к ней, к гигантской руке, выраставшей из прямоугольного каменного основания, и я задрал голову, чтобы рассмотреть ее целиком. Я и не подозревал, что она так велика: она была чудовищной, исполинское предплечье заканчивалось колоссальной сжатой кистью – каждый ноготь размером в газетный лист – и огромным медным факелом высотой с трехэтажный дом. И оттуда, сверху, перегнувшись через декоративную ограду, опоясывающую площадку вокруг пламени факела, на нас глядели крошечные люди.

– Статуя Свободы, – бормотал я с недоверием.

– Рука статуи Свободы!..

– Ну да, – воскликнула Джулия, смеясь над моим удивлением и поражаясь ему. – Она здесь уже не первый день, ее привезли с Филадельфийской выставки[9]9
  Имеется в веду выставка 1876 года в честь столетия независимости Соединенных Штатов Америки. Именно там впервые экспонировался проект статуи Свободы работы французского скульптора Огюста Бартольди и изваянная первой правая ее рука. Сама статуя была закончена в 1881 году, но перевезена через океан и установлена на острове Бедлоу только в 1886 году.


[Закрыть]. – И Джулия в свою очередь окинула руку взглядом, но без особого интереса. – Говорят, со временем ее установят в бухте. Если, наконец, решат, в каком месте. И если умудрятся собрать необходимую сумму. Никто не хочет за это платить, так что некоторые считают, что ее вообще никогда не установят…

– Ну а я предсказываю, что установят! – заявил я пылко и необдуманно. – И, пожалуй, лучшее место для нее – остров Бедлоу!..

«Женская миля» производил впечатление: по тротуарам и у входов в большие сверкающие магазины толпились женщины – такие, каких мы видели на площади, чьи экипажи сейчас ожидали на мостовой, и попроще – женщины всех общественных положений и возрастов. Витрины, как правило, были низкие – нижний край сантиметрах в тридцати от земли, – огороженные полированными медными поручнями. Защита эта оказывалась совершенно необходимой: у иных витрин женщины глазели на выставленные товары, плечо к плечу, и едва одна поворачивалась, чтобы уйти, ее место немедленно занимала другая. Двигались мы медленно, да иначе и нельзя было в заполняющей тротуар толпе; жизнь на улице кипела просто фантастическая – мальчишки пробирались сквозь поток пешеходов, как рыбы против течения, и совали каждому встречному всякую рекламную ерунду, мужчины и женщины сновали туда-сюда или стояли в подъездах и тоже продавали любые мыслимые, а зачастую и немыслимые товары. У перекрестка возле Юнион-сквера играл, как назвала его Джулия, «немецкий оркестр»: кларнет, труба, тромбон и еще каких-то два духовых инструмента. Играли они хорошо, по-настоящему хорошо, я бросил несколько монет в фетровую шляпу, лежавшую у ног одного из музыкантов, и повернулся к Джулии. Но она вдруг смерила меня странным взглядом и спросила:

– А как вы догадались, что это такое?

– О чем вы?

– О руке статуи Свободы.

На секунду я замешкался: действительно, как я догадался?

– Видел фотографию.

– Да? Где?

Действительно, где бы я мог ее видеть?

– В «Иллюстрированной газете Фрэнка Лесли». Просто я не сразу сообразил, что рука здесь, в Нью-Йорке.

Она кивнула, потом нахмурилась снова.

– Фотографию в газете?

– Ну конечно. Я уверен, что гравюра была сделана прямо с фотографии.

Теперь он была удовлетворена, и все же я на всякий случай решил сменить тему. У витрины фотоателье небольшая кучка людей разглядывала коричневатые снимки актеров и актрис в костюмах и трико, длинноволосых, усатых и бородатых политиков, писателей, поэтов, генералов времен гражданской войны. Но особое внимание привлекала, большая увеличенная фотография, установленная на треноге, – рядом с треногой стояла ваза с маргаритками.

Лицо на фотографии показалось мне явно знакомым: молодой человек с непокрытой головой, длинными до плеч волосами и едва заметной улыбкой на губах. На нем было длинное зимнее пальто с большим воротником шалью и меховыми манжетами сантиметров в тридцать шириной, в руке он держал пару белых перчаток.

– Оскар Уайлд! – воскликнул я. Джулия сказала самодовольно:

– А я была на его лекции…

– Какой лекции?

– Ох, и чудак же вы! Я думала, все знают. Он же лекцию читал недели две назад в зале Пикеринг-холл.

– Оскар Уайлд читал здесь лекцию? И вы его слышали? О чем он говорил?

– Тема у него называлась «Английский ренессанс». Но боюсь, я слушала не так внимательно, как следовало бы. Джейк был раздражен чем-то, а я была раздражена им…

На углу Бликер-стрит Джулия остановилась под фонарем у края тротуара, где нас не толкали пешеходы, и показала вдаль, квартала за два, на новый дом из красного кирпича, сообщив, что это и есть магазин Роджерса Пита и что здесь она меня покинет, чтобы отправиться за своими покупками. Я не знал, удобно ли подать ей на прощанье руку, но все-таки подал, и она протянула мне свою.

– Джулия, – сказал я, – это была одна из самых приятных прогулок в моей жизни.

Она улыбнулась – мои слова показались ей, вероятно, ужасным преувеличением – и ответила, что ей тоже было приятно. При этом она улыбнулась еще очаровательней. Ощутив какое-то подобие близости, на мгновение возникшей между нами, я вдруг набрался смелости и спросил:

– Джулия, неужели вы серьезно думаете выйти замуж за Джейка?

Она пристально посмотрела на меня:

– А почему бы и нет?

По-видимому, она искренне удивилась самой постановке вопроса, но я никак не мог поверить этому.

– Ну, почему… Он слишком стар для вас. И толстый, и неинтересный. Наконец, просто смешной.

– Это вы смешной, – сказала она после долгой паузы. – Он мужчина хоть куда. И вовсе не старый?

И, кроме того, сможет обеспечить семью. – Она протянула руку, положила ее мне на локоть и опять улыбнулась. – Женщина должна думать о таких вещах, чудак вы. Лучше прослыть расчетливой, чем остаться в старых девах…

Быстро повернувшись, она пошла вверх по Бродвею. Я стоял и смотрел ей вслед: во второй половине дня я придумаю какую-нибудь причину для отъезда, и мы распрощаемся, так что вполне можно считать, что это была последняя наша встреча. Раньше я, разумеется, полагал, что девушка в платье с турнюром – зрелище по меньшей мере нелепое, однако Джулия выглядела отнюдь не нелепой, а изящной, совершенно очаровательной, и вдруг я отдал себе отчет, что одежда на всех прохожих, снующих мимо, включая даже блестящие цилиндры, уже не кажется мне странной.

Лиловое платье мелькнула в последний раз и исчезло в толпе.

До ратуши было не близко – кварталов десять-двенадцать, но, хотя я шел не спеша, пришел я рано. Поднялся небольшой ветер, и стало слишком холодно для того, чтобы сидеть в парке и ждать, да я и не мог допустить, чтобы Пикеринг заметил меня. Надо было двигаться, однако я на несколько минут задержался подле маленького садика, глядя на здания ратуши и городского суда позади ратуши и поражаясь тому, что они точно такие же, какими я их знал. Насколько мне помнилось, весь парк выглядел точно так же, как в мое время, и я достал свой блокнот и зарисовал то, что вижу, чтобы потом сравнить. Я набросал ратушу, сад, аллеи, скамейки и зимние деревья и, осмотрев собственный эскиз, решил, что вполне мог бы сделать его во второй половине двадцатого века.

Тогда я пририсовал несколько торопливых пешеходов и экипажи на улице – карету, очередь двухколесных пролеток, ожидающих пассажиров на углу Бродвея, большой желто-зеленый почтовый фур гон, запряженный четверкой лошадей. Потом я посмотрел через парк в сторону Сентр-стрит и постарался припомнить, как все это выглядело, когда я был здесь последний раз, то есть как это будет выглядеть, когда автомобили вытеснят с улиц другие средства транспорта. И пририсовал на том же листке лимузины, огромные дизельные автобусы, грузовики, которым суждено со временем запрудить и Сентр-стрит и остальные улицы Нью-Йорка; я изобразил их всех едущими в одну сторону, ко мне, словно они изгоняют со сцены повозки, запряженные лошадьми.

Я пошел дальше – это был деловой район в начале Бродвея, где мы уже проходили с Кейт; я пересек улицу и двинулся вдоль стены огромного нелепого почтамта, не забыв бросить взгляд наверх, на штандарт, реющий над куполом. Впереди, по ту сторону Энн-стрит, все прохожие поворачивали головы, чтобы заглянуть в какую-то двухметровую будку с двускатной крышей, похожую на будку для часового, только слишком узкую. Будка стояла на краю тротуара перед аптекой, и я мимоходом тоже заглянул туда. Оказалось, там установлен защищенный от ветра градусник, самый большой, какой я когда-либо видел. Он показывал семь градусов мороза, и я был доволен, что узнал точную температуру: почему-то погода интересовала меня сегодня гораздо больше, чем вчера или позавчера.

Теперь, при дневном свете, я обратил внимание на одну подробность, которой мы с Кейт не заметили в темноте: на неимоверное количество телеграфных проводов. Полквартала я, словно деревенщина, пялился на сотни и сотни черных проводов, протянувшихся по обе стороны улицы, пересекавших ее во всех направлениях, – невообразимая паутина, казалось, затмевала серое зимнее небо. Через каждые несколько метров из тротуара вырастали деревянные телеграфные столбы, некоторые из них – я даже остановился, чтобы пересчитать, – несли до четырнадцати поперечин; к каждому столбу была прикреплена бирка, сообщавшая, какая из конкурирующих компаний его тут поставила.

Народу на улице толкалось тьма-тьмущая, преимущественно мужчины. Среди них, ка мой взгляд, попадалось гораздо больше толстых и попросту тучных, чем мы привыкли встречать во второй половине нашего века. В толпе носились десятки мальчишек – почему они не в школе? – в форме посыльных; видимо, им отводилась роль нашего телефона. Были и совсем маленькие, не старше шести-семи лет, многие буквально в лохмотьях, с давненько не мытыми руками и лицами. Одни из них продавали газеты, утренние – «Геральд», «Таймс», «Трибюн» и первые выпуски вечерних – «Дейли грэфик», «Штате цайтунг», «Телегрэм», «Экспресс», «Пост»; продавались также газеты «Стандарт», «Бруклинский орел», «Весь мир» и многие другие, названия которых я просто не запомнил. Другие мальчишки промышляли чисткой ботинок – через плечо у них болтались на лямках ящики со щетками и гуталином. И у всех, даже у шестилетних, лица были хитрые, многоопытные, настороженные. «Да и какими же им быть, – подумал я, – есть-то хочется каждый день…»

Внезапно несколько мужчин, шагавших по тротуару вместе со мной, разом остановились, отошли к бровке мостовой, вытащили из карманов часы и, запрокинув головы, уставились на противоположную сторону улицы. Не успел я спросить себя, что бы это значило, как остановились и другие, – и вскоре вдоль Бродвея в обе стороны протянулись шеренги людей, замерших с часами в руках и посматривающих то на циферблаты, то на крышу одного из самых высоких зданий.

Черепичная эта крыша представляла собой многоскатный комплекс башенок всевозможных размеров; в центре над ними расположилась самая высокая башня, квадратная, расписная, с огороженной у основания площадкой. С одной стороны на башне виднелся круг, а в нем надпись «Вестерн юнион телеграф Ко», и я заметил, что многие из телеграфных проводов берут начало на этой крыше. На самом верху башни торчала мачта, на ней трепетал по ветру американский флаг, а чуть ниже флага на мачту был насажен большой ярко-красный шар, видимый, вероятно, на много километров вокруг.

Я не ведал, чего и ждать, однако остановился вместе со всеми и тоже вытащил часы – они показывали без двух минут двенадцать. И вдруг по толпе прокатился шорох, красный шар скользнул по мачте вниз, и мужчина рядом со мной пробормотал: «Ровно полдень». Он осторожно подвел часы, и я сделал то же самое. Вокруг раздалось щелканье сотен закрываемых крышек, и сотни людей, выстроившихся вдоль Бродвея, разом повернулись и вновь превратились в поток пешеходов. Я не сдержал улыбки: мне понравилась эта маленькая церемония, на несколько секунд объединившая сотни незнакомых людей.

Где-то позади меня зазвенели куранты, и я увидел источник знакомой мелодии; неподалеку стоял мой старый друг – церковь Троицы. Перезвон на морозе был чистым и напевным, и я поспешил к ней. Пройдя десятка два шагов, я прислонился к телеграфному столбу и сделал быстрый набросок – позже я закончил его. Я неоднократно и раньше рисовал церковь Троицы, но впервые на моей памяти шпиль ее темнел на фоне неба, возвышаясь над всеми зданиями окрест.

Признаться, было у меня поползновение дорисовать призраки домов-гигантов, которые, придет день, окружат церковь Троицы, похоронив ее на дне узкого каньона. Но я как раз проходил мимо церковного портала, и четверо-пятеро слонявшихся неподалеку субъектов, мгновенно раскусив меня, закричали хором:

– Поднимитесь на колокольню, сэр! Самая высокая точка города! Отличный вид!..

В моем распоряжении еще оставалось какое-то время, и я кивнул тому из них, который, казалось, больше других нуждался в деньгах. Он повел меня внутрь и вверх, по крутым, завитым бесконечной спиралью каменным ступеням, мимо звонницы, а затем и самих колоколов, гудевших так оглушительно, что отдельных нот было просто не различить. Наконец, мы добрались до верха – до деревянной площадки, подвешенной под узкими незастекленными окнами, и я выглянул наружу.

Небо было серо-стальным, воздух – прозрачным, так что любая деталь проступала, точно выгравированная. Глядя поверх низких крыш, я видел обе реки, Гудзон и Ист-Ривер; вода, особенно в Гудзоне, была морщинистая, свинцово-серая. Слева вдоль Саут-стрит высились сотни и сотни мачт; я видел паромы с большими колесами по бокам; видел шпили церквей, возносящиеся над городом, куда ни посмотри; видел поразительно много деревьев, особенно в западной стороне, и опять подумал о Париже; а внизу, под собой, я видел тротуары Бродвея, крошечные кружочки цилиндров на головах, чуть покачивающиеся и поблескивающие в чистом зимнем свете. Из другого окна я выглянул в сторону почтамта и ратуши. За ними к востоку на фоне неба резко вырисовывались свежесложенные каменные башни, поддерживающие толстенные тросы, на которых со временем повиснет проезжая часть Бруклинского моста; я видел рабочих, копошащихся на временных мостках высоко над рекой.

Это был действительно отличный вид на город с точки, которая в ту эпоху играла роль обзорной площадки «Эмпайр стейт билдинг» далекого будущего. «И ничего смешного в таком сравнении нет, – подумал я, разглядывая город внизу, – ведь сейчас колокольня, безусловно, самая высокая точка Нью-Йорка, как бы ни задавили ее впоследствии неимоверно более высокие здания. И если когда-нибудь мне доведется вновь подняться на девяносто с лишним этажей, чтобы окинуть взглядом пасмурный, задушенный смогом Нью-Йорк, и я сравню тот вид с этим – резко очерченным, более близким видом на не столь высокий, но куда более приятный город, – кому из нас смеяться тогда?»

Мне хотелось зарисовать раскрывшуюся передо мной панораму, однако даже самый грубый набросок потребовал бы нескольких часов, а мне уже надо было спешить Спустившись вниз, я дал своему гиду четверть доллара, чему тот страшно обрадовался; потом я быстрыми шагами направился в сторону ратуши.