Текст книги "Избранное"

Автор книги: Джек Финней

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 27 страниц)

Добравшись до самой густой тени, я взял ее руки в свои и посмотрел на нее долгим взглядом. В своей длинной юбке, пальто и капоре, с муфтой, свисающей на шнурке с запястья, она выглядела превосходно – точно так, как и должна выглядеть Джулия.

– Я хотел бы вернуться вместе с тобой. Я хотел бы остаться с тобой на всю жизнь, но…

– Я понимаю.

Мы повторили то, что говорили друг другу уже много раз. Я обнял Джулию и долго не выпускал ее. Потом я поцеловал ее, и мы снова посмотрели друг другу в глаза, потом одновременно вздохнули, оба хотели что-то сказать… И промолчали, сдержали дыхание и грустно улыбнулись: все уже было сказано. Джулия подняла руку, коснулась пальцами моей щеки и качнула головой – произнести слова прощания не удавалось. Взявшись за руки, мы отошли на несколько шагов от гранитной стены, обернулись и взглянули на нее в упор; теперь она поднималась над нами чудовищным каменным занавесом, закрывшим от нас весь мир.

– Там, – вымолвила Джулия, – там лежит время, которому я принадлежу телом и душой. Оно для меня много реальнее, чем то, в которое я заглянула сегодня. Мой мир… я очень тоскую по нему, для меня он очень дорог и очень реален. А для тебя?..

Я кивнул ей. Говорить я не мог. Джулия быстро поцеловала меня, отпустила мою руку и торопливо пошла наискось к углу исполинской стены. На углу она приостановилась, оглянулась, будто намереваясь что-то сказать, но так ничего и не сказала, просто сделала еще шаг и исчезла из виду. Громадное основание башни скрыло ее и почти сразу же погасило звуки ее шагов.

Тишина. Я медленно двинулся к тому же углу потом побежал изо всех сил и достиг его раньше, чем Джулия одолела бы десяток метров. Но ее уже нигде не было.

22

– Не исключаю, что вам это представится недопустимо поспешным и неэтичным… Полковник Эстергази обвел рукой кабинет доктора Данцигера. Он сидел за письменным столом; мы с Рюбом расположились на обитых кожей металлических стульях для посетителей.

– Я занял эту комнату, – продолжал Эстергази, – исключительно потому, что у нас катастрофически не хватает помещений, а это единственный свободный кабинет. И должен же кто-то возглавить проект с тех пор, как ушел доктор Данцигер… – Он пожал плечами; судя по всему, это должно было обозначать сожаление. – Поверьте, я предпочел бы, чтобы здесь по-прежнему сидел он, а не я…

Я промолчал. Кабинет – я внимательно оглядел его – был почти таким же, как при Данцигере, только чуть-чуть опрятнее.

– Как я уже сообщал по телефону, – заявил Рюб, – результаты перепроверки по всем статьям положительны. Это, безусловно, весьма отрадно. Ведь на сей раз, – он ухмыльнулся и обернулся ко мне, – ты не станешь жаловаться на отсутствие острых ощущений, не правда ли? Спасся с пожара. Удрал от этого… как его?

– Инспектора Бернса.

– Вот-вот. И от милашки Джулии тоже пришлось дать деру, ведь так, а?..

Я кротко усмехнулся, и оба они осклабились, не спуская с меня глаз. Все утро я провел в «отделе перепроверки», диктуя на пленку длиннющий перечень взятых наобум фактов, составляя подробный доклад о пережитом в течение последнего «путешествия», как мы, теперь уже привычно, называли мои переносы во времени. Единственное, о чем я не упомянул, так это о том, что Джулия очутилась в двадцатом веке вместе со мной. Поскольку ложь ни в малейшей степени не влияла на успех или провал моего задания, я сказал, что посреди ночи, когда мы прятались в руке статуи Свободы, Джулия вдруг припомнила узор на каблуках ботинок Джейка. Мы поняли, что отныне нам ничто не грозит, и на рассвете я отвел ее домой на улицу Грэмерси-парк, 19, забрал свои деньги и на извозчике отправился в «Дакоту». А весь вчерашний день якобы отсыпался у себя на квартире.

– Уж если после таких приключений перепроверка показывает, что все в порядке, значит, поток событий прошлого…

– …именно таков, как мы и подозревали, – докончил за Рюба Эстергази. – Гипотеза «веточки в реке», – напомнил он мне походя. – Поток событий прошлого – воистину могучий поток, и воздействовать на него отнюдь не так просто. Даже если это и случается – а мы столкнулись с подобным явлением, – то последствиями можно пренебречь. Во всяком случае, последствиями в историческом плане. Вместе с тем мы, как и доктор Данцигер, не сомневаемся, что умышленно повлиять на поток событий вполне возможно…

Я неопределенно кивнул:

– Ну, и хорошо. Значит, джентльмены, миссия моя, по-видимому, закончена. Целесообразно ли изучать события прошлого, учитывая риск, которому неизбежно подвергается ваш посланец, вовлеченный в эти события, – решать уже вам, а не мне. А у меня накопилась куча собственных дел, мне надо в них разобраться, так что, если я вам больше не нужен, я хотел бы, – тут я усмехнулся снова, – уволиться по собственному желанию.

С минуту по крайней мере я ждал, пока кто-нибудь из них ответит мне. Но они лишь смотрели на меня, а затем друг на друга. Наконец Эстергази сказал:

– Вот что, Сай. Прежде чем мы примем решение, я должен кое-что вам рассказать. Вы, конечно, вправе уволиться, если хотите. Вы отлично выполнили задание, сделали все, на что мы надеялись, и даже больше. Однако я уверен – вас заинтересует то, что вы сейчас услышите. И тоща вы, может статься, повремените с увольнением…

В дверь заглянула девушка, которой я раньше здесь не видел.

– Остальные прибыли, полковник.

– Прекрасно. Пусть войдут.

Эстергази поднялся за столом и воззрился на дверь с вежливой улыбкой. Вошли Двое, и я их сразу узнал. Один был молодой профессор истории – тот, с крупным носом и гривой редеющих темных волос, который всегда напоминал мне комика из варьете; фамилия его была Мессинджер. За ним появился Фессенден, личный представитель президента, человек лет пятидесяти, зачесывающий каштановые с сединой волосы наискосок через блестящую плешь. Оба поздоровались со мной, а профессор Мессинджер пересек всю комнату, чтобы пожать мне руку.

– С возвращением! – воскликнул он и поднял над головой пачку отпечатанных на ротаторе и скрепленных вместе листков, мой отчет о последнем «путешествии». – Феноменально, – добавил он, потрясая бумагами, – просто феноменально…

Голос у него оказался под стать внешности – актерский, хорошо поставленный голос.

Фассенден сперва сухо кивнул мне, затем, подражая Мессинджеру, решил улыбнуться и помахать своим экземпляром отчета. Это была ошибка – радушие и сердечность явно не входили в его привычки. Рюб ногой пододвинул ему свой стул, а себе и Мессинджеру взял от стенки два складных. Когда все уселись полукругом перед столом, Эстергази тоже сел со словами:

– Таков теперь совет, Сай, в полном своем составе. Плюс еще сенатор – он сегодня проталкивает в конгрессе какой-то законопроект и потому прийти не смог. И еще профессор Баттс, которого вы, возможно, помните: профессор биологии из Чикагского университета. Но у Баттса совещательный статус без права голоса, и он присутствует, только когда нам требуется его суждение как специалиста. Старый совет был слишком многолюден – так гораздо практичнее. Джек, вы не могли бы ввести Сая в курс дела?

Мессинджер повернулся ко мне, улыбаясь легко и непринужденно; Фессенден неотрывно следил за ним, и мне показалось, что личный представитель президента завидует Мессинджеру.

– Ну что ж, мистер Морли. Или вы разрешите называть вас по имени?

– Конечно.

– Договорились. А вы зовите меня Джек. Так вот, Сай, мы тут тоже не сидели сложа руки. Пока вас не было, мы занимались тем же, что и вы: изучали персону мистера Эндрю Кармоди, хоть и не в такой непосредственной близости. Я сидел в Вашингтоне с прикомандированной секретаршей. Очень толковой, хотя вы, – ухмылка в сторону Эстергази, – могли бы выбрать и поинтереснее. Нам было так уютно вдвоем в подвалах Национального архива – мы рылись там в документах, относящихся к обоим срокам правления президента Кливленда. А остальные, кто входил в мою группу, основательно покопались в других отделах архива. И выяснили, что Кармоди действительно стал советником Кливленда, одним из многих, несколько лет спустя после вашего, Сай, «путешествия». К политике Кармоди обратился весной 1882 года, когда Кливленд был губернатором штата Нью-Йорк. Из некоторых записок, из протоколов совещаний и упоминаний о Кармоди в двух письмах Кливленда я узнал, что в период первого его президентства они уже были в дружеских отношениях.

Как и почему они сдружились, я не знаю. Никаких объяснений этому мы не нашли, да и что тут можно найти. Насколько я могу судить, влияния на Кливленда он в то время не имел никакого. Но Кармоди – а в действительности Пикеринг, как нам теперь известно, – всячески подогревал эту дружбу, и в девяностые годы, в период второго президентства Кливленда, она достигла своей наивысшей точки. Из документов, найденных нами в архивах, явствует, что Кливленд иногда прислушивался к мнению Кармоди – естественно, что он повсюду значится как Кармоди, так что и мы будем называть его этим именем. Влияние его никогда не было значительным и не выходило за рамки второстепенных вопросов, за исключением одного-единственного случая, зато в отношении этого случая не остается даже тени сомнения.

Когда Кливленд во второй раз вступил на пост президента, назревал конфликт с Испанией из-за Кубы, и некоторые влиятельные газеты, как могли, раздували пожар. Кливленд хотел избежать войны, и ему предложили неплохой способ разрешения конфликта без войны, а именно откупить Кубу у Испании. Все это хорошо известно и недвусмысленно подтверждается документами; об этом говорится в любом подробном исследовании, посвященном второму сроку правления Кливленда. Прецеденты такого рода тоже известны: покупка Луизианы у Франции и Аляски у России. Более того, Испания с радостью ухватилась бы за возможность избежать войны – ведь шансов выиграть войну у нее не было. Вот тут-то я и нашел место Пикеринга – Кармоди в истории: это он уговорил Кливленда отвергнуть первоначальный план. Уж не знаю, что точно он сказал президенту: обнаруженные сведения скупы и отрывочны. Но вместе с тем они, несомненно, точны.

Вот, собственно, и все. Единственный раз он сыграл какую-то роль в истории – и то чисто негативную, достойную лишь подстрочного примечания роль, которой он нынче вряд ли стал бы хвалиться. По окончании второго президентского срока Кливленда Кармоди совершенно исчез с горизонта, и проследить его дальнейшую судьбу мне не удалось.

Мессинджер замолчал, а я сидел, обдумывая услышанное; спору нет, мне это было небезынтересно.

– Ну что ж, – сказал я наконец, – я рад, что внес свой вклад, выяснив, что Кармоди – в действительности Пикеринг, хотя, по-моему, сегодня это не играет никакой роли. Лично мне даже импонирует мысль о том, что старина Джейк Пикеринг запросто хаживал в Белый дом и давал советы президенту Кливленду…

– Мы очень довольны вами, Сай, – прервал меня Эстергази. – Честно говоря, мы втайне надеялись на что-нибудь подобное, и вот – пожалуйста. Вклад ваш гораздо значительнее, чем вы себе представляете. Хотите продолжить, Рюб?

Теперь настала очередь Рюба повернуться ко мне; чтобы удобнее было смотреть на меня, он перекинул ногу через подлокотник, а главное – улыбнулся той самой, замечательной своей улыбкой, которая заставляла гордиться тем, что он твой товарищ, и заранее поддерживать все, что бы он ни предпринял.

– Сай, – заявил он, – ты парень смышленый. Ты понимаешь, что от нашего проекта ждут практических результатов. Прекрасное дело – способствовать расширению академических знаний, но одного этого мало. Нельзя тратить миллионы, отрывать от работы ценных людей лишь для того, чтобы написать примечание к учебнику истории о человеке, про которого никто все равно не слышал. Твой успех поразителен – нет таких слов, чтобы дать всему заслуженную оценку, – и он сделал возможным переход нашей деятельности в новую стадию. Действовать на этой новой стадии надлежит так же осторожно и осмотрительно, как и раньше. Но потенциальная выгода столь велика…

– Неизмерима, – вставил Эстергази.

Рюб кивнул, соглашаясь:

– Вот именно, неизмерима для Соединенных Штатов. Вопрос был всесторонне рассмотрен советом, и наше единогласное решение одобрено в Вашингтоне в самых высоких инстанциях. Сегодня утром мы без малого час беседовали с Вашингтоном по прямому проводу…

Эстергази сидел, облокотясь на стол и сомкнув пальцы рук в самой, казалось бы, непринужденной манере. Но тут он наклонился ко мне, и я заметил невероятную вещь: руки его были сжаты так крепко, что кончики пальцев побелели. Он не смог удержаться и снова перебил Рюба:

– Мы хотим, Сай, чтобы вы отправились в прошлое еще раз. Вслед за тем, если вы не передумаете, ваше заявление об уходе будет удовлетворено с присовокуплением самой искренней благодарности от правительства – я уполномочен обещать вам это.

Настанет день – думаю, не при нашей жизни, но рано или поздно наша деятельность перестанет быть государственной тайной, – и тогда вы займете подобающее место в американской истории. Ваши, Сай, открытия сделали возможным следующий шаг, и теперь мы хотим, чтобы вы использовали их на благо своей страны. Вы должны отправиться в прошлое снова и с одной-единственной целью: разоблачить самозванного Кармоди. Вы сделаете его секрет достоянием гласности, заявите во всеуслышание, что он лишь мелкий клерк по фамилии Пикеринг, что он несет ответственность за гибель настоящего Кармоди и за пожар в здании «Всего мира». Весомых доказательств у вас, конечно, не будет. Его не посадят, не отдадут под суд, ему даже не предъявят никакого обвинения. Но он будет дискредитирован. Как он того и заслуживает. Вы сумеете выполнить это задание, Сай?..

Я прямо-таки обалдел, он совершенно сбил меня с толку.

– Но… зачем? Чего ради?..

Эстергази ухмыльнулся, предвкушая удовольствие объяснить мне все до конца.

– Неужели не понимаете? Это же и есть следующий логический шаг – небольшой, тщательно контролируемый эксперимент… с незначительным изменением хода прошлых событий. До сих пор мы, насколько могли, избегали вмешиваться в историю – и правильно делали. Теперь мы знаем по опыту, что вероятность случайного изменения хода событий крайне мала и ею можно просто пренебречь. Даже если такое изменение происходит, оно оказывается несущественным. Теперь настала пора для следующего осторожного шага, для небольшого, тщательно продуманного воздействия на события прошлого… на благо настоящего, на благо нашей страны. Подумайте сами! Мы можем не дать Кармоди – или Пикерингу, как мы установили теперь, – возможности стать советником, хотя бы и третьестепенным советником, президента Кливленда. И у нас есть основания полагать, что это приведет к изменению хода истории. Если бы в девяностых годах прошлого века Куба оказалась владением Соединенных Штатов… – Он усмехнулся. – Думаю, нет нужды распространяться о том, какую мы извлекли бы пользу. Имя Фиделя Кастро осталось бы навсегда никому не известным. Таков следующий шаг. Сай, и, если он удастся, наша страна не только получит прямую выгоду, но и откроет себе путь к достижению еще более величественных целей. Бог мой!.. – Голос его понизился до трепетного шепота. – Исправить ошибки прошлого, имевшие неблагоприятные последствия для настоящего, – да перед нами открываются по истине безбрежные возможности!..

Последовало долгое молчание. Я был ошеломлен. Всю жизнь я считал себя маленьким человеком и к тому же много лет хранил в неприкосновенности детскую уверенность в том, что люди, которые нами управляют, знают больше нас, видят глубже нас и вообще умнее и достойнее нас. Только в связи с войной во Вьетнаме я понял наконец, что важнейшие исторические решения принимаются подчас людьми, которые на деле нисколько не осведомленнее и не умнее остальных, что собственные мои суждения и взгляды могут быть ничуть не хуже, а то и лучше, чем у деятелей, принимающих самые ответственные решения. Но какие-то остатки прежнего благоговения, преклонения перед власть имущими все еще жили во мне – и сейчас, перед столом Эстергази, в напряженной, выжидательной тишине, я сам не мог поверить, что некий ничтожный Саймон Морли возьмет да и поставит под сомнение решение совета. И суждение вашингтонских инстанций, одобривших это решение.

И тем не менее я знал – другого пути нет. И не собирался искать его.

Однако заговорил я путано, невразумительно, да и начал, видимо, с самого банального из всех мыслимых возражений:

– Вернуться в прошлое, чтобы преднамеренно дискредитировать Джейка? Разрушить его жизнь? Имею ли я… э-э… имеет ли кто-нибудь такое право?

– Да ведь он давным-давно умер, Сай, – ответил Эстергази мягко, будто обращаясь к дурачку, которого грешно обижать. – Теперь важны наши нынешние интересы.

– Там, где мы с ним встречались, он остается самым что ни на есть живым.

– Это так, но, Сай, люди нередко идут и на большие жертвы, чем он. На благо своей родины…

– Его же никто не спросит!..

– И тех не спрашивают: призывают в армию, и весь разговор.

– А может, следовало бы спросить?..

Он искренне не понимал меня.

– Что вы хотите этим сказать?

– Хорошо ли заставлять человека вопреки его воле идти в армию и убивать других людей?

Они таращились на меня, словно впервые видели. Все, о чем я говорил, до них попросту не доходило, и я осознал, что начал спор не оттуда, откуда следовало бы.

– Полковник Эстергази, Рюб, мистер Фессенден, профессор Мессинджер! Выслушайте меня. Годится ли… Вправе ли мы переделывать прошлое? То есть кто может знать, надо ли его переделывать? Кто может быть уверен в этом?..

– Да все мы, вместе взятые, черт вас возьми! – вскипел Эстергази. – Не станете же вы отрицать, что Куба – территория в составе Соединенных Штатов – лучше, чем Куба – коммунистическое государство в ста сорока километрах от наших берегов?

Я неуверенно пожал плечами.

– Да нет, не стану. В конце концов мое личное мнение не имеет значения, я вполне могу и ошибаться. Но кто может с уверенностью утверждать, что Куба в будущем составит для нас угрозу? Маленькая страна, не сделавшая нам пока ничего плохого…

– Но ведь они пытались! Пытались или нет?.. – Эстергази почти кричал.

Подчеркнуто вежливо, с явным намерением усмирить страсти, Фессенден напомнил:

– Ракетный кризис…

– Ну, допустим, – ответил я. – Хоть Роберт Кеннеди и утверждал, что это военные пытались навязать его брату мысль об опасности, а на деле она была не так уж и велика. Но я не собираюсь встревать в споры о Кубе. Кто бы там ни оказался прав, я считаю, что ни у кого в целом свете недостанет божественной мудрости переустроить настоящее, переделывая прошлое. Это уж слишком! Да вы сами взгляните непредвзято на то, что происходит. Ученые совершают фантастические открытия, и на эти открытия немедля накладывает лапы группа, нет, горстка людей, решающих все за всех. Наука открывает способ расщепить атом, а они тут же решают, что лучшее применение новому открытию – испепелить Хиросиму!..

– А вы считаете, что это не так? – холодно спросил Эстергази. – Или мы должны были обречь сотни тысяч американских солдат на смерть на берегах Японии?

– Да не знаю я! И никто не знает. И самые ответственные из решений принимаются людьми, которые тоже не знают. Они только думают, что знают. Они, видите ли, знают, что допустимо и необходимо отравить атмосферу радиоактивными осадками. Они знают, что использовать открытия генетиков надо для того, чтобы вызвать к жизни новые ужаснейшие болезни. И они не считают нужным испросить согласия у остальных девяноста девяти целых и девяносто девяти сотых процента живущих на Земле людей. А сегодня еще один ученый, доктор Данцигер, сделал еще одно великое открытие – и вот он сидит дома, вынужденный уйти в отставку, и ему не позволено решать, что и как с этим открытием делать. А вам – вам все позволено. Вы опять уже знаете, что лучшее применение новому открытию – уничтожить Кубу Фиделя Кастро. А откуда вы это знаете? Кто дал горстке людей, которые уже отравили все вокруг, которые имеют реальную возможность смести с лица земли весь род людской, право контроля над судьбами и будущим человечества? Ведь мы, большинство человечества, и имен-то этих людей не слышали, не говоря уж о том, что мы их не выбирали!..

Я поочередно оглядел всех присутствующих и понизил голос.

– Даже если вдруг вы правы, в чем я лично сомневаюсь, посмотрите, куда это поведет дальше. Ко все более значительным переменам в истории, к тому, что кучка генералов примется переписывать прошлое, настоящее и будущее, подгоняя их под свои представления о пользе человечества. Нет, джентльмены, увольте – я отказываюсь.

У Эстергази ноздри напряглись от ярости так, что края их побелели прямо на глазах. Он стиснул зубы и со свистом втянул полную грудь воздуха, намереваясь, видимо, разнести меня в пух и прах. Рюб тоже заметил приближение грозы и, прежде чем Эстергази открыл рот, проговорил:

– Позвольте мне!..

В голосе его явственно прозвенели нотки приказа, и я не без удивления понял, что это и есть приказ – приказ майора Прайена полковнику Эстергази. Выходит, я и понятия не имел об истинных взаимоотношениях среди руководящей верхушки проекта. Эстергази, подчиняясь, с усилием сжал губы. Рюб вновь повернулся ко мне и начал в спокойной, ровной манере, не подлаживаясь под меня, не стремясь успокоить, а просто-напросто разъясняя мне положение вещей – а там уж дело мое:

– Нам очень жаль, что ты отказываешься. Сегодня ты наш лучший исполнитель. Разумеется, мы продолжаем поиски новых кандидатов, и наши требования не стали ни на йоту легче. Тем не менее подходящие люди есть, и мы их ищем. Да и другие наши замыслы осуществляются понемногу. Успех сопутствовал не только тебе, Сай. Человек, который провел несколько секунд в средневековом Париже, сумел перенестись туда еще раз. Четыре дня назад мы вновь посетили Денвер 1901 года, правда, ненадолго. В Северной Дакоте нам не повезло, провалились и попытки у Вими и в штате Монтана. Еще более серьезная неудача подстерегала нас в Уинфилде, штат Вермонт. Наш человек добился полного успеха, перенесся в прошлое раз и другой, но из второго своего «путешествия» он не вернулся. Почему – этого мы не знаем, только догадываемся. К чему я клоню? Честно и откровенно скажу тебе, что мы сталкиваемся с серьезными, подчас весьма специфическими трудностями. Повторяю, ты, может статься, лучший работник из всех, какие у нас есть и какие будут. Не скрою, мы очень надеемся, что ты передумаешь… – Он сделал передышку, посмотрел на меня без тени улыбки, затем закончил тихо и бесстрастно:

– Если ты не передумаешь, мы найдем на твое место другого. И если мы не сможем провести эксперимент с Джейком Пикерингом в Нью-Йорке в 1882 году, мы проведем его в другое время, в другом месте, с кем-нибудь другим. Я не заинтересован в там, чтобы затягивать наш спор. Пойми одно: то, что решено, будет сделано.

Секунд десять он, не шевелясь, смотрел мне прямо в глаза. Потом на лице его появилось слабое подобие прежней улыбки.

– Я согласен, – заявил он, – кое с чем из того, что ты сказал и что думаешь. Чувства твои делают тебе честь. И все же, Сай, могу лишь повторить: то, что решено, будет сделано. Со всеми возможными предосторожностями, но будет. А теперь подумай. Поразмысли не спеша, а потом скажи нам, что ты надумал «Что бы ты ни решил, мы примем твое решение к исполнению без дальнейших споров и пререканий.

Несколько долгих, очень долгих минут я сидел и раздумывал, пожалуй, интенсивнее, чем когда-либо в жизни. Мессинджер порывался было что-то сказать, но Эстергази стремительно вытянул руку и бросил: „Отставить!“ Я поднял глаза – он откинулся в кресле и сидел подчеркнуто спокойно и терпеливо, всем своим видом показывая, что никто меня не торопит. Я помолчал еще какое-то время и наконец обвел их взглядом:

– Хорошо. Совесть моя чиста. Я сделал все, что мог. Я всеми силами старался убедить вас – и по-прежнему считаю, что в принципе я прав. И если ведется какой-либо протокол нашего совещания, я хотел бы, чтобы это было там отмечено. Ну, а теперь, Рюб, я принимаю задание – я не вижу другого ответа. Раз вы намерены провести эксперимент независимо от того, что я чувствую, думаю или как поступлю, так уж лучше, чтобы проводил его я. Я это дело начал, я и доведу до конца, не передавая в чужие руки. Тем более что есть одна вещь, которую я заведомо сделаю лучше, чем кто-либо другой. Я выполню то, чего вы требуете, – ведь что-нибудь в таком духе все равно произойдет, – но прошу вашего разрешения обойтись с Джейком Пикерингом как можно мягче. Я непрошенно вторгся в его жизнь и кое в чем навредил ему, хоть и полагаю, что он того заслужил. Но я вовсе не жажду его гибели. Разрешите мне сделать так, чтобы он был дискредитирован лишь в том узком кругу, который единственно имеет для вас значение. Ваша цель будет достигнута без того, чтобы перешибить ему хребет. Перспективы у него и сами по себе невеселые, так давайте, черт возьми, оставим ему хоть что-нибудь. Если вы согласны, я принимаю задание. Но потом я уйду.

Все были довольны. Рюб и Эстергази сразу же согласились на мое условие. Потом мы встали, и все по очереди трясли мне руку, заверяя, что я не пожалею, что они отнюдь не безрассудны, что будут приняты все меры предосторожности – самым высокопоставленным лицам в Вашингтоне уже даны соответствующие гарантии. Они и сейчас незамедлительно проинформируют Вашингтон; нельзя ли уточнить, когда я смогу приступить к заданию? Я ответил, что у меня поднакопились кое-какие личные дела; устроит ли их, если я отправлюсь, допустим, через неделю? Рюб сказал – вполне устроит. Затем я спросил об Оскаре Россофе и Мартине Лестфогеле – я симпатизировал им и хотел бы с ними повидаться. Но Эстергази сообщил, что Оскар тут больше не работает: у него-де своя частная практика, и время, какое он мог уделить проекту, к сожалению, истекло. Может, это и не противоречило истине, но я в такое объяснение не поверил: у меня мелькнула мысль, допускаю – ошибочная, что Оскар ушел в знак протеста против „новой стадии“ экспериментов. И Мартин ушел – он вернулся к преподавательской деятельности.

На прощание я заставил себя улыбнуться и произнес нечто вроде краткой речи из трех фраз:

– Ну что ж, теперь мы как будто сговорились. Я сделал все, что мог, чтобы переубедить вас. Полагаю, это был мой долг, но теперь другое дело: раз уж вы решили продолжать, все равно со мной или без меня, я, безусловно, предпочитаю остаться…

И все улыбнулись мне в ответ и даже символически похлопали в ладоши.

Не стану долго распространяться о своем визите к Кейт. Начать с того, что обстановка была неподходящая. Кейт ожидала новую партию товара и не могла отлучиться из магазина, и в начале разговора нас то и дело прерывали случайные покупатели. Я рассказал ей о своем „путешествии“ – словечко, выдуманное „на складе“, стало для меня уже привычным, – и она, понятно, была очень заинтересована. Но тут прибыли четыре большие картонные коробки тщательно запакованного антикварного стекла, и Кейт, прежде чем принять товар, вынуждена была свериться с накладной. Наконец, хоть время закрывать еще не наступило, Кейт заперла магазинчик, и мы поднялись наверх.

Заварив кофе, она первым делом принесла из спальни красную картонную папку. Я закончил свой рассказ, и мы в который раз разглядывали длинный голубой конверт и вложенную в него записку. Потом Кейт прочитала вслух заключительную фразу: „И вот, не в силах больше взирать на вещественную эту память о том событии, я прекращаю свою жизнь, которой следовало бы прекратиться тогда“. Она посмотрела на меня и кивнула: все вопросы, над которыми она мучилась на протяжении многих лет, получили теперь ответ.

– Я так часто представляла себе эту сцену: выстрел, и в комнату вбегает женщина, жившая с ним как жена:

– А на груди у самоубийцы вытатуировано имя „Джулия“.

– И она сама обмыла и одела его, чтобы ни одна живая душа не видела татуировку…

Еще один, последний раз я бросил взгляд на голубой конверт и отдал его Кейт, а у нее из рук взял маленький фотоснимок с четким изображением надгробного камня, под которым миссис Эндрю Кармоди похоронила Джейка. Никакого имени; она жила с ним как с мужем, но не пожелала похоронить его как мужа. На поверхности камня, поставленного на окраине городка Джиллис, штат Монтана, видны лишь выщербленные временем точки – девятиконечная звезда, вписанная в окружность. Но теперь этот камень уже не казался мне просто надгробием. Полукруглый вверху, с прямыми сторонами, он выглядел для меня так, как и хотелось заказавшей его женщине: врезанным в камень отпечатком каблука Джейка Пикеринга, завершающим штрихом мелодрамы в стиле девятнадцатого столетия.

Кейт убрала папку и разлила кофе. Прихлебывая из чашечек, мы болтали о том о сем, ожидая, когда же прозвучит неизбежное. Наконец я произнес неуклюже:

– Не получилось у нас как-то, а, Кейт?

– Не получилось, – отозвалась она. – Не пойму почему. А ты понимаешь?

Я покачал головой.

– Мне казалось – получится. Одно время я был даже уверен в этом. А потом…

Она не хотела продолжать трудную тему.

– А потом не получилось. Ну, что ж поделаешь, Сай. Не трать лишних слов. Никто тут не виноват – насильно мил не будешь: Не кори себя…

По дороге домой меня начали одолевать сомнения, и все представилось в самом мрачном свете. Смогу ли я вернуться в прошлое и прожить жизнь с Джулией? Смогу ли, зная, что таит в себе будущее? Смогу ли жить в Нью-Йорке девятнадцатого века, смотреть на младенцев в колясках и знать заведомо, что их ждет впереди? Ведь мир тех дней – в сущности исчезнувший мир, и никого из его обитателей давно уже нет в живых. Смогу ли я раствориться в нем?

Я не пытался найти мгновенный ответ на эти вопросы, давал ему как бы вызреть в глубине сознания. В последующие дни я обработал набело несколько прежних эскизов и приступил к данному повествованию. Писал я от руки – машинки у меня не было, – зато почти без остановок, разве что перекусить или прогуляться. Косвенным образом работа помогала мне размышлять над тем, что же делать дальше, настраивала на нужный лад без прямого нажима. Иногда я с усмешкой вспоминал Рюба Прайена – знай он, чем я занят, он оттиснул бы на каждой странице „Совершенно секретно“ или, того проще, сжег бы рукопись целиком. Так, собственно, и придется поступить с нею, если вдруг я не решусь вернуться к Джулии и не заберу свою исповедь с собой. А если решусь?.. Есть у меня один знакомый писатель, и я уверен – он единственный человек в мире, который рылся в огромной куче истлевающих религиозных памфлетов в отделе редких книг нью-йоркской публичной библиотеки. Вернись я в прошлое, я мог бы не спеша закончить рукопись, а когда библиотека будет построена – кажется, в 1911 году – поместить ее там, где он наверняка на нее наткнется. Идея мне понравилась: она по крайней мере давала ощущение, что работа моя преследует определенную цель.