Текст книги "Во сне: теория заговора (ЛП)"

Автор книги: Джед МакКенна

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 11 страниц)

Алиса, наклонив голову, наблюдала, как смуглый гигант перематывает документ у себя в уме, бормоча: «Эээ, да, конечно, давай посмотрим, эээ, что-то не так с миром… ты не знаешь, что… как заноза в уме…»

– Да! – воскликнула Алиса с веселым хлопком в ладоши. – Думаю, это как раз то место, когда я вошла. И почему же именно у меня в уме эта нехорошая заноза?

«…Сводит тебя с ума», – закончило бормотать забавное создание.

– Все еще заноза? – спросила Алиса. – Да, слегка сводит с ума. Так мы могли бы поднажать?

– Ты знаешь, о чем я говорю?

«О боже! – воскликнула про себя Алиса, – это существо хуже Гусеницы, когда дело доходит до сути!»

– Что ж, – сказала Алиса самым своим вежливым тоном, – возможно ли, что речь идет об этой штуке, Матрице, которую вы давным-давно упоминали?

– Хочешь ли ты знать, что это такое?

Внешне Алиса оставалась спокойной, но при этом едва сдерживала нарастающую волну раздражения.

– Да, м-р Морфеус, если для вас это не слишком затруднительно.

– Матрица везде, она вокруг нас, даже в этой комнате. Это мир, который натянут на твои глаза, чтобы не дать тебе узнать правду.

– Да, окей, хорошо, да.

– К сожалению, – сказал Морфеус, – никому нельзя объяснить, что такое Матрица.

Алиса воспользовалась возможностью, предоставленной драматической паузой Морфеуса, чтобы сделать глубокий вдох и медленно сосчитать до десяти.

– Вот с этого и можно было начать, не так ли? – сказала Алиса…

– Ты сама должна это увидеть.

«Длиннее всего те дороги, что ведут к началу», – подумала Алиса и отметила про себя, что это высказывание неплохо бы записать на тот случай, если оно мудрое.

Морфеус держал красную пилюлю в одной руке и синюю в другой.

– Позвольте догадаться, – сухо сказала Алиса. – Одна таблетка сделает меня больше, а другая меньше?

– Это твой последний шанс, – сказал Морфеус. – После этого пути назад не будет… Ты выбираешь синюю пилюлю, и истории конец. Ты проснешься в своей кроватке и будешь верить в то, во что веришь.

Алиса нетерпеливо заерзала крошечной ножкой.

– Ты принимаешь красную пилюлю и остаешься в Стране Чудес, а я покажу тебе глубока ли кроличья нора.

Алиса даже съежилась от того, что ее собственные приключения используются в качестве такой жалкой метафоры.

– Помни, – торжественно произнес Морфеус, – все, что я предлагаю, – это правда. Ничего больше.

Этого бедная Алиса уже не могла стерпеть.

– Мой дорогой м-р Морфеус, – сказала она, – пусть это останется между нами, но, боюсь, это именно вы, сэр, понятия не имеете, насколько глубока кроличья нора. Вы похожи на человека, который проехался из одного города в другой и решил, что достиг пределов мира. Я прошла целые миры и думаю, что мне еще только предстоит покинуть дом. Это вам, м-р Морфеус, следует проглотить вашу красную пилюлю, а потом еще одну, и еще, и еще. Путешествие в тысячу миль начинается с единственного шага, но не заканчивается им. Вы болтаетесь, вцепившись в корни, в самом начале норы, мой многословный друг, и я предлагаю вам разжать руки и самому узнать, насколько глубока кроличья нора.

Произнеся эту тираду, Алиса в первый раз заметила зеркало рядом со своим креслом. Он потянулась, чтобы дотронуться до него, и увидела, что пальцы исчезли за рябью зеркальной поверхности.

– Слава богу! – взвизгнула она и просочилась в зеркало, чтобы продолжить свое путешествие.

(15) Повышение в звании

Возможно, все драконы в нашей жизни – это принцессы, которые только и ждут, чтобы однажды увидеть нас прекрасными и храбрыми. (Райнер Мария Рильке)

Мы ожидаем бурю с юго-запада: наши кресла развернуты в ее сторону и мы устраиваемся поудобнее. В предыдущую нашу встречу мы вспоминали ее отца, и теперь продолжили с того же места, словно и не было перерыва в две недели.

– Моего отца беспокоило, что он не понимает тебя, – говорит Лиза, как только мы уселись и и речь зашла о нашем прошлом. – Думаю, он считал, что ты можешь оказать дурное влияние на меня и Мэгги. Он слегка потерялся после смерти моей матери. Ему всегда не хватало собранности, особенно в сравнении с ней, но я помню, что он казался взволнованным, когда речь заходила о тебе, о твоем участии в жизни его семьи, будто он мог призвать что-то, с чем не справился бы, как в «Ученике чародея». Интересно, сожалел ли он об этом?

– Нет, – говорю я.

– Нет что? Не сожалел?

– Я не принимал участия в жизни твоей семьи.

– Ну, я имею в виду через тексты или как-то так. Когда он работал над продолжением «Космического сознания» и наткнулся на твои книги.

Я замираю, как человек, который услышал щелчок и задумался, не наступил ли он на мину.

– Это не совсем то, что произошло, или этого не происходило до некоторых пор. – Я выжидаю момент, чтобы обдумать ситуацию. – Я думал, ты все знаешь. Сначала со мной связалась твоя мать. Твой отец узнал обо мне от нее.

– Моя мама? Нет, не думаю. Ты никогда даже не видел ее. Моя мама? Ни за что.

Я жду.

– Что, ты шутишь? Моя мать? Ты знал мою мать?

– Лично не знал. У нас был недолгая переписка, в которой речь шла, технически говоря, о ее отце.

– Лучше замолчи, – советует она.

Я-то молчу, это у нее рот не закрывается.

– Ни за что, – трясет она головой. – Нет, я очень в этом сомневаюсь.

Она долго смотрит на меня, потом встает и начинает шагать, то и дело останавливаясь. За ней темные тучи обещают бурю, но медлят с ее началом.

– Боже, Джед, о чем, черт возьми, ты говоришь? У тебя тайная история с моей семьей?

– Я думал, ты знала.

– Знала что? – спрашивает она настойчивым адвокатским тоном.

– После того, как вышла первая книга, твоя мать связалась со мной с кое-какими вопросами о своем отце.

Она смотрит на меня так пристально, как только она умеет.

– Ты со мной шутки шутишь? Ее отец погиб на войне, на испанской гражданской войне. Моя мать была похожа на самого израненного человека на свете, а ты похож… Я даже не знаю, что ты такое. Я не могу даже представить тебя и мою маму в одном… да хоть в чем.

– Мы никогда не встречались. Твоя мать написала мне письмо. У нее были вопросы, и она думала, что я мог бы помочь с ответами.

– Она думала, что у тебя могут быть ответы? И ты ответил?

– Да.

– На какие вопросы?

– У нее была пачка писем от ее отца, с войны. Ты знала о них?

– Нет.

– Это были письма, которые ее отец написал ей, пока был на войне. Они явно были очень важны для нее, но она никогда не понимала, о чем они на самом деле. Каким-то образом ей попалась «Прескверная штука», и возникла идея, что я мог бы быть полезен.

– И ты помог ей?

– Да.

– Боже, я никогда не знала ничего такого. Всегда думала, что это мой отец нашел тебя по поводу писем о философии и учебного курса на основе твоей книги, который он задумал сделать бесплатным, легкодоступным и вообще.

– Нет, это была твоя мать, на несколько лет раньше. Потом отец начал присылать мне письма по электронной почте, потом твоя мама умерла, но я не знал об этом. Все это случилось пятнадцать лет назад. Думаю, так все и было.

– Боже, я не могу это переварить. Знаешь, семья моей мамы была из испанской знати.

– Да, я догадался.

Майя запрыгивает на шезлонг и сворачивается в клубок у меня между ног. Я треплю ее за уши и наблюдаю, как Лиза пытается осмыслить эту новую главу в своей истории.

– Ее отец, – сказала она. – Я, очевидно, никогда не видела его, но он был из аристократии или что-то вроде этого, землевладелец. Она правда никогда не говорила о нем.Ей было вроде как два или три года, когда он умер, и ты, значит, говоришь, что он писал письма младенцу?

– Полагаю, да.

Она шагает, думает, переваривает, переспрашивает меня. Даже забавно за этим наблюдать.

– Ее семья перебралась в Америку после его смерти. Им пришлось бежать от Франко. Они потеряли все. Ты знаешь об этом?

– Не припомню.

– Правда? Я думала у тебя та еще память, стихи и все прочее. А что насчет писем? Их ты помнишь?

– Она мне их прислала.Они были на кастильском наречии, разумеется, и в довольно плохом состоянии физически, как ты можешь догадаться. У меня был человек, который прочитал их мне, и я ответил твоей матери на ее вопросы. Это не заняло много времени. Я написал ей письмо, она прислала короткое письмо с благодарностью, и все. Спустя несколько лет стали приходить письма от твоего отца, который, полагаю, узнал обо мне от нее».

– Эти письма все еще у тебя?

– Нет.

– Ты не оставил их?

– Я ничего не оставлял, – говорю я. – Ну, – добавляю, теребя нос Майи, – принадлежащего ей.

– А как моя мама могла найти твою книгу?

– Понятия не имею. Она попросила, вселенная ответила.

– И ты отправил ей обратно письма ее отца?

– Да.

– Я перебрала все ее вещи, но не видела их.

– Может, она развела небольшой огонь и бросила их туда?

– Зачем бы ей так поступать?

– Я просто предположил, но точно не знаю, что она могла с ними сделать.

– С чего бы тебе такое предположить?

– Горят хорошо.

– Ого. И ее устроили твои объяснения по поводу писем отца?

– Разумеется.

– Разумеется?

– Мои объяснения были очевидно верными. Возможно, она и сама все понимала, когда связалась со мной, но ей нужно было подтверждение. Это довольно очевидно.

– Что очевидно? Что ее отец не любил войну? Что он скучал по маленькой дочери?

Вдалеке вспыхивает молния. Гром скорее чувствуется, чем слышится.

– Эти письма были процессом духовного саморазрушения [autolysis] твоего деда. Не просто записи о его перерождении, но и средство перерождения. Каким-то образом твоя мама услышала о духовном саморазрушении – она использовала это понятие в своем письме, – нашла меня, спросила, и я ответил ей – да, ее отец проходил через тот же процесс, что описан в «Прескверной штуке». Процесс принял форму писем, адресованных маленькой дочери, но на самом деле там описывалось, как он разрушал собственное эго.

Она смотрит на меня тем же тысячемильным взглядом, который я заприметил еще много лет назад. Я жду.

– Ты имеешь в виду, что мой дед был, ну, просветленным? Как ты?

– Зависит от того, как долго он прожил после того письма, что я видел, но я бы сказал да, он, вероятно, полностью завершил начальный процесс. Повысился в звании, в некотором роде.

– Я имею в виду – просветленный просветленный? В твоем смысле этого слова? Вроде как пробудившийся ото сна? Осознавший Истину и все такое?

– Да, с учетом того, что это на самом деле не имеет отношения к духовности. Это естественный жизненный процесс, и однажды начавшись, он не останавливается.

– Но почему? Из-за войны?

– Определенно это один из факторов. Экстремальные обстоятельства благоприятны для пробуждения. Война была чем-то вроде реальности в концентрированном виде, намного более интенсивной, чем, скажем, сидение в ашраме или вроде того.

– А какие там еще были факторы?

– Понятия не имею. О боже, это уже слишком.

Она пьет свое вино и садится. Она садится и снова встает. Она садится, положив руки на бедра, словно собирается наброситься на меня с бранью, потом опять начинает шагать. На ее фоне даже наша буря уже не так заметна.

– По большей части письма были очень бурными и явно не предназначались для ребенка, – продолжаю я, – и все же это действительно были письма к дочери. Похоже, что это была его реакция на ряд все более мощных откровений, которые снисходили на него слишком быстро, чтобы с ними справиться, и он был вынужден обратиться к их записыванию. Возможно, письма служили не только для размышлений, но и для переваривания вулканирующих эмоций. Может, он взрывался, чтобы выразить то, через что проходил, но не мог поделиться этим с однополчанами, и поэтому записывал то, что изливалось из него, едва скрывая это под видом писем к маленькой дочке.

– Но почему? Зачем скрывать это все? Почему просто не писать дневник?

– Процесс духовного саморазрушения, использование письма, чтобы сосредоточить и усилить силу нашего разума, чтобы переварить все более мощные и сложные эмоции, естественным образом усовершенствуется, если намеренно выполняется для кого-то определенного, но этот кто-то необязательно должен на самом деле это читать или отвечать. Наоборот, так даже лучше. Я делал это, словно писал книгу для воображаемых читателей. Я написал больше десятка черновиков и сжег их все. Мелвилл писал это как книгу с одним большим запутанным черновиком. Некоторые люди адресовались ко мне. Ребенок – настоящий или воображаемый, невидимый друг, идеализируемый наставник, кто-то из прошлого: это помогает почувствовать, что ты на самом деле чему-то учишь и чем-то делишься, и тогда процесс работает намного лучше, чем если бы я просто делал это для себя. Когда ты погружаешься в это, то чувствуешь, что так и должно быть.

– А этот опыт, у деда, был похож на твой? Не такой, как у меня?

– Да, опыт твоего деда был очень усилен обстоятельствами. Возможно, он пережил бурное пробуждение еще до того, как стал писать. Письмо было его попыткой найти смысл по ходу развертывания процесса.

– Звучит так, будто он был его жертвой.

– Так всегда и бывает.

Ее расхаживание противоречит тихому вечеру, огню и вину. Думали, будет буря, а она упорно не приходит. Если бы я мог сделать заставку, как на экране компьютера, то это была бы драма: цифровой Просперо, призывающий бурю.

– Так это просто совпадение, что я прошла через эту свою штуку и появился ты, а теперь мой дед, которого я никогда не видела, – и он каким-то образом… Нет,правда? Это все одно большое совпадение?

– Я не случайность, как ты предполагаешь, я не кто-то незакономерный или неправдоподобный. Я, скорее, паттерн.

– В смысле?

– Для меня, с моей перспективы, все является совпадением, все течет вместе. Это гармония, энергетическое равновесие, паттерн.

– Хорошо, хорошо, и это касается всего? Бог ты мой, а еще что есть?

– Присядь, пожалуйста.

– Что?

– Может, тебе будет удобнее присесть? – говорю я.

Она снова упирается в меня своим взглядом и не садится. Я все равно продолжаю.

– Ладно, у меня действительно слабая память, как мышца, которая больше не используется. Моя еще та память, как ты ее назвала, из тех времен, когда я был ребенком, и тогда она не была настолько странной. Поэзия теснит музыку в моей голове, и я оставляю ее. В основном, когда я был молод, но и позже тоже, как в последнем письме твоего деда, которое я запомнил, наверное, потому, что оно не было частью процесса, это было прощание с кем-то очень важным для него, в его мыслях, в его самые тяжелые времена.

Теперь она села.

– Ты помнишь его последнее письмо?

– Сделал копию. Я носил его с собой и прочитал всего один раз. Оно застряло у меня в голове.

– По-английски или по-испански?

– По-испански. Я не помню точно, но основной смысл ясен. Думаю, он знал, что достиг конца процесса и в принципе понял, что покончил со своей жизнью. Такое у меня ощущение.

– Хорошо. Боже. Можешь его мне пересказать?

– Возможно, что-то забылось или изменилось со временем, но я могу попытаться.

Я пробегаю по своим мыслям, чтобы убедиться, что оно на месте. Откидываюсь, закрываю глаза и читаю по своей странной памяти, а она переводит с помощью своего посредственного испанского.

– Querida Izzie, – говорю я.

– Моя дорогая маленькая Изабель, – вторит она.

– Ma temo que esta debe ser la ъltima carta que te escriba.

– Боюсь, что письмо, которое я тебе пишу, последнее.

– Has sido para mн fuente de gran felicidad en vida y de gran tristeza ahora que tengo que dejarla.

– Ты была в моей жизни источником огромного счастья, а теперь великой печали, потому что я должен уйти.

– Te ruego no te etristezcas por mн, sino que atesores mi recuerdo y pienses en mн en los momentos tranquilos.

– Я прошу тебя не печалиться обо мне, но помнить меня и думать обо мне в самые безмятежные твои минуты.

– He cambiado y ahora soy distino a la ъltima vez que te besй las mejillas y la frente.

– Я изменился и теперь уже не тот, что был в последний раз, когда я целовал твои щечки и лобик.

– Ojalб pudiera decir que he ganado algo de sabiduria para poder dejarte en herencia, pero soy menos sabio ahora de lo que lo he sido nunca.

– Жаль, нельзя сказать, что мне удалось достичь какой-нибудь мудрости, чтобы оставить ее тебе в наследство, но я теперь менее мудр, чем был когда-либо.

– Vive tu vida, бngel mнo, sй valiente y feliz y recuerda reнr y bailar y confiar siempre en tu corazуn.

– Живи своей жизнью, мой ангел, будь храброй и счастливой, не забывай смеяться и танцевать и всегда доверяй своему сердцу.

– Algъn dнa tendrбs un bebй y entonces conocerбs la alegrнa que trajiste a mi corazуn.

– Однажды у тебя родится ребенок, и ты познаешь радость, которую подарила моему сердцу.

– Adiуs, mi hija querida. Tu padre que te quiere.

– Прощай, мое дорогое дитя. Любящий тебя отец.

^ ^ ^

Лиза сидит несколько мгновений, перед тем как вскочить и уйти в дом. Вот и буря, на несколько минут задержавшая свою реплику. Я повторяю про себя испанский текст, словно песню.

(16) Иносказание о койоте

Разве может койот выбраться наружу, не пробив стену насквозь? По-моему, подсунутая мне кукушка и есть та стена. Иногда я думаю, что там, за ее пределами, ничего нет, но и довольно на этом. Она ставит передо мной задачу, она делает меня цельным, я вглядываюсь в ее невероятную силу и непостижимое ехидство, укрепляющее эту силу. Эта непостижимая вещь – то, что я больше всего ненавижу. И будь кукушка агентом зла или будь она самим злом, я обрушу на нее эту ненависть. (Вайл И. Койот, гений)

Сидишь ты в один прекрасный день в том состоянии, что мы называем спящий-в-сновидении, в недоосознанном, обычном дневном сознании. Что с ним не так? Ничего с ним не так. Что может быть не так, если это просто видимость? Нет более высоких или более низких состояний, только различные состояния. Нет никакого лучшего места, чем то, где ты есть. Пока ты думаешь, что оно есть. Тогда оно есть.

А сейчас по какой-то причине ты думаешь, что оно есть.

И вот что-то меняется. Обнаруживается, что твоя так называемая нормальная жизнь – на самом деле какая-то странноватая, не совсем такая, как тебе казалось. Пока не случилось это маленькое пробуждение, ты жил обычной повседневной жизнью, но теперь она уже не кажется такой нормальной, да и сам ты тоже. Теперь ты должен отступить от своей жизни на шаг, один маленький шаг, и вот ты в замешательстве от того, что тебе открылось.

Во-первых, кажется, ты провел непомерно много времени, гоняясь за нелетающей птицей. Во-вторых, сдается, ты живешь в бескрайней пустыне, которую населяют только ты, эта птица, грузовик и время от времени неуместный локомотив. По мере исследования своего положения обнаруживается, что ты прямоходящий койот и что еще более странно – мультяшка. И вот ты смотришь свежим взглядом и видишь, что вся твоя жизнь целиком – это мультик, что довольно необычно. Как ты это раньше не замечал? На самом деле сейчас, когда ты видишь, ты не можешь поверить, что это можно было не замечать. Ты провел всю жизнь, не обращая внимания на то, что ты мультяшный койот в мультяшной пустыне, гоняющийся за мультяшной птицей, и тебе в достижении твоей цели помогает мультяшная фирма, предоставляющая по первому требованию любые птицеубийственные приспособления, какие только пожелает твое коварное сердце.

^ ^ ^

Все, что сильнее всего сводит с ума и терзает, все, что взбалтывает муть вещей, вся истина с ехидством в ней, все, что рвет сухожилия и поджаривает мозг, вся утонченная чертовщина жизни и мысли, все зло для безумного Койота было зримо воплощено и очевидно уязвимо в кукушке-подорожнике. Он направляет на птицу с фиолетовым оперением всю сумму ярости и ненависти, пережитой в ходе этой гонки. А потом, будто его грудь стала мортирой, он выстреливает в нее Птичьим Зарядом ACME.

^ ^ ^

Что приводит к другому вопросу: почему ты вообще преследуешь эту птицу? Почему все твое существование вращается вокруг такого смехотворного предприятия? Тобой движет явно не голод. Если ты можешь заказать роликовые коньки на ракетной тяге, то сможешь позволить себе и курицу-гриль с салатом из капусты, жареной картошкой и немножко десерта. Что движет тобой в этом безумном необъяснимом влечении? Ненависть? Любовь? Похоть? Эго? Почему здесь нет миссис Койот? И когда именно ты решил сделать преследование птицы с бибикающей задницей делом всей своей жизни? Ты не помнишь такого решения, это просто то, что ты делаешь. Сдается, ты заметил, как много тут принято всяких решений, а ты не тот, кто их принимал.

«Если я не решал, что мне делать со своей жизнью, – кумекаешь ты, сидя на скале в позе мыслителя, – тогда чья это жизнь? Я воображаю, что обладаю свободной волей, но кто этот я, о котором я говорю? Это Койот, Койот? Это я, Бог, или тот, кто поднял эту лапу?»

Ты поднимаешь лапу, но не получаешь ответа.

«И что, – продолжаешь ты в том же духе только что проснувшегося любопытства, – если весь этот мультик дерьмо собачье? Невозможно, чтобы это было верно. Действительно ли существует только восемь цветов и два измерения? Есть во всем этом что-то некошерное».

Возможно, ты не видишь, что реально, но начинаешь видеть, что нереально, и это нереальное практически везде.

«На самом деле, – осознаешь ты, – меня как минимум нужно было накачать наркотиками или как-то вывести из строя или обмануть, чтобы я думал, что эта смехотворная мультяшная вселенная реальна».

Если вдуматься, тебе всегда казалось странным, что птица может забежать в нарисованный туннель, а ты врезаешься в него, как в стену, причем за секунду до того, как оттуда появляется целый поезд с цистернами и размазывает твою уже размазанную задницу. И что с гравитацией каждый раз, когда ты летишь с обрыва? А способность вытаскивать уже готовые и соответствующие ситуации знаки из своей задницы? Ах, ох! А что насчет всех этих капканов, которые не срабатывают на птице, зато отлично срабатывают на тебе? Сколько раз тебя размазывало, взрывало или сжигало до угольков? Это происходит каждый раз, и каждый раз, когда это происходит, ты собираешься, отряхиваешься от пыли и начинаешь заново.

«Бред собачий!, – кричишь ты наконец, – бред собачий!»

И правда бред собачий. Может, ты и не знаешь еще, что реально, но теперь знаешь, что нереально, и вся эта штука, которые ты всегда считал своей жизнью, определенно ей не является. Ты всегда считал себя обманщиком, но вечно обманывался.

«Здесь должно быть что-то еще, кроме того, что видно глазу, – рассуждаешь ты, поскольку впервые воспользовался своим мозгом для чего-то не запрограммированного заранее. – Здесь должно быть что-то еще, – продолжаешь ты, – создатель, проектировщик, великий дизайнер, высший разум… что-то за пределами этого. Должно быть что-то большее«.

^ ^ ^

Ты еще не знаешь этого, и, возможно, тебе потребуется больше времени для обработки информации, но ты уже разрушил вселенную. Вот так просто, так легко, ты сделал один маленький шаг, и это все, что понадобилось. Ты откинул завесу, заглянул за кулисы и увидел свой мир как плоскую неубедительную иллюзию, какой он и является. Единственное, что делало его реальным, – эмоциональная энергия твоей веры, но теперь ты лишен этой жизненной силы, ты видишь свою реальность такой, какая она была всегда – «Безумными Мелодиями продакшн» [Looney Tunes].

^ ^ ^

Откуда – удивляешься ты – в тебе взялась эта мания ловить глупую птицу? Вот оно, это желание, горит в груди, как факел, но кто его туда поместил? Единственный ответ, который имеет значение – осознаешь ты, – что это был не ты. Ты минутку поразмыслил и обнаружил, что не считая горячего желания, у тебя вообще нет особых чувств к кукушке. Так в чем, – спрашиваешь ты себя, – суть всего этого? Cui bono? Кому выгодно?

Хороший вопрос.

Кстати, – спрашиваешь ты, – а птица-то вообще существует? Что-нибудь реальное тут есть? Теперь, когда ты выбрался из персонажа, ты изучаешь все заново, и нет ничего, что означало бы то же самое, что и раньше.

Итак, на следующий день ты не гонишься за птицей, которая, пребывая в замешательстве из-за такого разрыва шаблонов, приходит к тебе сама. Ты ее игнорируешь. Грузовик корпорации ACME доставляет гигантскую резиновую ленту и футбольный шлем, заказанные тобой, но ты не обращаешь на это внимания.

«Похоже, я проспал целую жизнь, – рассуждаешь ты, пока птица долбит клювом твою голову. – Я умный парень, я могу думать, по крайней мере, я думаю, что могу думать, так почему я не понимал всего этого раньше? Не надо быть гением, чтобы заметить бессмысленность всего этого. Похоже, я должен быть сильно пьян или одержим или заколдован, чтобы вынужденно гоняться за этой птицей и никогда ни в чем не сомневаться, но как только я начинаю сомневаться, даже чуть-чуть, все разваливается, словно карточный домик».

Над твоей головой вспыхивает лампочка.

«Бог мой, – думаешь ты. – Могу поспорить, я вообще никакой не койот!»

Что же тогда, интересно, ты такое?

«Пожалуй, это любопытная мысль, – размышляешь ты. – Если я не то, что я думаю, то что я? Кто я? Что за всей этой видимостью? Если мои глаза рассказывают одну историю, а ум другую, кому из них доверять? Если я продолжаю верить видимости, то должен разыгрывать этот дурацкий персонаж в абсурдном фарсе, который зовется моей жизнью, но что если я просто позволяю мыслям взять верх над чувствами? Что если я думаю, вместо того чтобы чувствовать? Что если я следую указаниям ума, вместо того чтобы прислушаться к сердцу? Что тогда?»

^ ^ ^

Что ж, поздравления уместны, или как? Ты сделал большой шаг к освобождению, или нет? Ты рад, что сделал его, или жалеешь? В твоей прежней жизни не было особого смысла, но пока ты пребывал в неведении, это не имело значения. Но теперь ты знаешь, теперь это имеет значение. Где ты собираешься жить, коль скоро ты разрушил свой мультяшный мир? Кем ты будешь, коль скоро ты разрушил свой мультяшный персонаж? Что ты будешь делать теперь, коль скоро ты увидел тщетность действия? Эта пустыня, может, и фальшивая, но это место, где ты находишься. Твой персонаж, может, и фальшивка, но он тот, кто ты есть. Преследование птицы, может, и сизифов труд, но он придает твоей жизни драматический контекст, а твой персонаж именно для этого контекста и создан. Так какие у тебя есть варианты? Ты можешь усесться в тенечке и отказываться разыгрывать свою партию или можешь влезть обратно в персонаж и гоняться за птицей, разбиваясь и поджариваясь каждый божий день.

Если это две альтернативы твоей дилеммы – скучать в истине или отдаться лжи, то вот тебе tertium quid, третий вариант. Иди. Беги от лжи. Собери всю ту эмоциональную энергию, которую тратил на птицу и направь ее на новую цель. Разрушь персонаж или умри, пытаясь. Расстегни свой костюм койота и выйди из него, выломай угол рамы и иди наружу, куда бы это ни привело. Иногда ты думаешь, что там, снаружи, ничего нет, но даже если ничего, то, по крайней мере, ты покинешь эту дурацкую пустыню и окажешься подальше от этой засранки птицы. Если твоя жизнь ложь, то тебе нечего терять.

Но куда тебе идти теперь? Что ты можешь?

Ты можешь сосредоточиться на одном вопросе, который оставил без ответа: cui bono? Кому выгодно? Где-то там есть аниматор, который и определяет тебя, и ограничивает тебя. Это и есть твоя настоящая кукушка-подорожник. Этого ублюдка следует грохнуть, и ты, койот, просто создан для этой работы.

Или кто бы ты там ни был, черт побери.

(17) Баллада о Кене и Барби

Ни один человек никогда не верил, что Библия имеет в виду то, что в ней написано: он убежден, что в ней написано то, что имеет в виду он сам. (Джордж Бернард Шоу)

Я возвращаюсь в домик и обнаруживаю за обеденным столом Мэгги, выполняющую школьное задание. Как всегда после прогулки, я первым делом пью воду сам и пою Майю, а потом усаживаюсь у очага, чтобы стащить с себя обувь.

– Что там? – спрашиваю я.

– Домашка, – бурчит она. – До возвращения надо сделать разбивку сценария по истории Адама и Евы. Ничего, если я тут поработаю?

– Конечно. Что за разбивка?

– Вроде отчета, наверное. Персонажи, сюжет, фабула и все такое.

– Библейские Адам и Ева?

– Да, миф о творении, что ж еще?

– Может, какое-то кино или книга или еще что-нибудь. Почему это выбрала?

– Не знаю, просматривала список, тема показалась знакомой. Выглядело несложно. Я почти выбрала «Джекила и Хайда» или «Книгу Иова».

– Есть что-нибудь интересное об Адаме и Еве?

– Я как раз вас хотела спросить.

– На меня вряд ли можно положиться насчет библейских штук.

– Я думала, может, есть мнение Джозефа Кэмпбелла или Карла Юнга на эту тему.

– Уверен, что есть, но тебе придется порасспросить их. Читала что-нибудь по теме?

– Да, несколько версий, все почти одинаковые. Адам, Ева, Бог, змей, яблоко, вон отсюда.

Я проваливаюсь в кресло, опускаю спинку для максимального удобства и закрываю глаза, наслаждаясь лучшей частью долгой прогулки. Майя устраивается под подножкой кресла, которая, боюсь, однажды обезглавит ее механическим способом, если я слишком быстро встану. Мое тело тает в этом кресле.

– Не думаю, что от меня будет толк, – мямлю я.

– Я знаю, – говорит она, – но это довольно скучный проект, я просто хотела сделать его чуточку интереснее.

– Так сказал Бог, – произношу я сонно.

– Что?

– Прежде, чем пытаться объяснить творение, – предлагаю я, – попробуй доказать его. Это избавит тебя от кучи хлопот.

– В смысле?

– В том смысле, что если творение – это миф, то тебе не нужен миф о творении.

– Вы говорите, что творение не существует?

– Если только ты знаешь что-то, чего я не знаю.

– Ну тогда, – спрашивает она, – как вы объясните все это?

Мне не видно, на что она указывает, потому что мои глаза закрыты.

– Попробуй подумать, в чем суть этой истории, – говорю я. – Персонажи и сюжет по большей части не имеют отношения к делу, это просто средства донести основную идею.

– А какая тут основная идея?

– Что? – спрашиваю я.

– Что что? – переспрашивает она.

– Основная идея.

– Это было час назад. Вы заснули.

– А, ну ладно.

– Так что за основная идея у Адама с Евой? – снова спрашивает она.

– Ах да. Я бы еще поразмыслил над этим, но можно сказать, что все сводится к перерождению, которое с ними происходит.

– Это когда они съели яблоко?

– Что на самом деле называют яблоком?

– Конкретно, это плод древа познания добра и зла.

– Ладно, полагаю, вопрос вот в чем: что означают добро и зло? Звучит как что-то плохое и что-то хорошее вообще, но на самом деле это не подходит.

– Ну, я не знаю. После того, как они съели яблоко, они осознали свою наготу и устыдились и могли страдать, болеть и умирать.

– Что ж, если так, то это не миф о творении, а скорее миф о несчастьи, который уже не так интересен.

– Дурдом.

– Кажется, припоминаю: если ты прочтешь притчу о свете под спудом в качестве примера, то сможешь убедиться, что добро означает пробужденность, а зло – пребывание во сне.