Текст книги "Под сенью виноградных лоз"
Автор книги: Джанет Дейли
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 25 страниц)
– Ерунда! – сразу и решительно запротестовала Кэтрин. Она спорила бы и дальше, но тут послышался негромкий голос Натали Фужер.
– Не стоит вам уезжать. Келли покачала головой.
– Вы очень великодушны, но я буду постоянно напоминать вам, что произошло.
Слова ее как будто удивили баронессу.
– Как можете вы являться напоминанием того, что забыть я и так не в силах? Пока я дышу, боль эта со мной. Ваше присутствие не может усугубить ее, но знать, что из-за меня вы уехали, было бы мне неприятно.
Загнанная в ловушку, Келли не знала, что ответить. Она сдалась и, извинившись, поднялась к себе в комнату под предлогом письма какому-то несуществующему другу.
На западе собирались тяжелые тучи, и чернота их предвещала дождь. Но солнце над головой светило весело и беззаботно, не обращая внимания на эти грозные предзнаменования.
Стоя возле балконной двери большой гостиной, Кэтрин смотрела на сгущавшиеся тучи, чернота которых была под стать ее настроению. Тучи были еще далеко, и шанс, что они обойдут долину стороной, еще оставался. То же касалось и всех ее дел, но мысль эта не утешала.
Она говорила себе, что стареет. Начинает видеть то, чего нет. Пугаться призраков.
Возможно, и Натали теперь это ожидает. Она представила себе вдову Эмиля в библиотеке – как та занимается всеми этими необходимыми телефонными переговорами, улаживает докучные мелочи, вникает в серьезные дела, которые кажутся ей такими ничтожными, в точности как когда-то, очень давно, казались ей, Кэтрин.
Атмосфера в комнате стала давяще-тесной, душной. Распахнув балконную дверь, Кэтрин вышла на террасу. От созерцания гряды черных туч над горами ее отвлек плеск воды. Повернув голову на звук, она разглядела стройную фигуру Келли Дуглас, разрезающую гладь бассейна. Энергично работая длинными ногами, она загребала воду мощными размашистыми движениями рук, преодолевая дистанцию. «Дьяволов в душе одолеть пытается, кто кого, пока из сил не выбьется», – подумала Кэтрин. В свое время и она работала до упаду, чтобы от усталости уже не думать и не чувствовать.
Она следила, как Келли трижды на прежней стремительной скорости проплывала вдоль дорожки, и затем вылезла из воды – высокая, тонкая как тростинка, блестя капельками воды на коже, тяжело поводя плечами и вздымая грудь от усталости, в золотистом купальном костюме, одном из тех, что Кэтрин хранила специально для гостей, как яркое солнышко. Закинутые назад волосы темной соломой прикрывали спину, в них посверкивали рыже-красные искорки.
Вдалеке от входной двери послышался звонок. Кэтрин повернулась, нахмурилась. Сегодня днем она никого не ждет. Кто же это, без приглашения? Она вернулась в большую гостиную, выглянула в облицованный мрамором холл, как раз когда миссис Варгас открывала входную дверь, и замерла. В глаза ей бросилась серебристо-седая грива, которая могла принадлежать лишь одному человеку – ее сыну Гилу. Секундой позже раздался голос Гила, который осведомился о Натали. За его спиной стоял Клей.
– Впустите гостей, миссис Варгас, – распорядилась Кэтрин и прошла, часто постукивая палкой, к входной двери.
Кивком отослав домоправительницу, она взглянула в лицо сыну, заметив настороженно-опасливое выражение его глаз.
– Вы пришли увидеться с Натали. Разумно ли это? Его бровь вопросительно изогнулась.
– Думаю, это долг вежливости. Мы пришли выразить соболезнования и предложить помощь.
– Разумеется, – не сразу ответила Кэтрин.
– Как баронесса? – осведомился Клей.
– От первоначального шока, в который ввергло ее известие о гибели мужа, она оправилась, – отвечала Кэтрин. – Время довершит остальное.
– Ты сообщишь ей, что мы здесь? – спросил Гил. В глазах его был вызов, но враждебность он постарался запрятать поглубже. Кэтрин хотелось сказать ему, что напрасно он так старается, но он бы все равно не поверил ей, как не поверил в тот вечер, когда она принимала гостей.
– Она в библиотеке. – Мгновение она постояла, тяжело опершись на палку, потом, повернувшись, пошла впереди, слыша за собой их шаги: мелкие, торопливые – одного, неспешные, размеренные – другого. И все же в чем-то они схожи.
Как утверждает это пошлое речение? «Яблоко от яблони…» Однако Гил ничуть не похож на отца, ее дорогого Клейтона. Честолюбие, желание преуспеть любой ценой Гил взял от нее. И передал это своему сыну вместе с хитростью и коварством. Но у обоих есть качества, которые могли бы считаться положительными, не будь они так извращены. Может, Гил прав? Может, во всем виновата она?
Вздохнув про себя, она остановилась возле двери в библиотеку. Затем легонько постучала и вошла. Натали сидела в кресле с подголовником возле негорящего камина, как бы в поисках живительного тепла. Взгляд ее был устремлен в почерневшие каминные недра, лицо было бледно и осунулось, а рука слабо сжимала пачку переданных по факсу сообщений.
– Натали, – окликнула ее от дверей Кэтрин и заметила, как та испуганно повернулась и как рассеянность ее тут же сменилась замешательством, – к вам визитеры.
– Визитеры? – Она неловко встала и смутилась еще больше, даже покраснев от смущения при виде Клея и Гила Ратледжей, дожидавшихся в холле возле открытой двери. – Я… – Она не знала, куда деть бумаги, потом, положив их, отвернулась, пальцем коснулась губ, прижала руку к горлу: – Пусть войдут, пожалуйста!
Посторонившись, Кэтрин впустила пришедших, она медлила уйти, краем глаза наблюдая, как первым подошел к Натали Гил, как сжал ее руки и поднял их к своей груди, бормоча слова сочувствия. Но глаза Натали устремились к Клею. Кэтрин вышла, намеренно оставив дверь открытой.
Дальше по коридору, совсем рядом с библиотекой, располагался музыкальный салон. Бросив взгляд на рояль черного дерева, Кэтрин медленно приблизилась к инструменту. Опустившись на жесткий табурет, она провела рукой по гладкой черной крышке, скрывавшей клавиши.
Вспомнив долгие часы музыкальных упражнений, которыми занимались оба ее сына, она слабо улыбнулась. Уже много лет никто не играл на этом инструменте. Неудивительно, если он расстроен. «Но Джонатану это было бы все равно», – подумала Кэтрин, и улыбка ее стала шире, ласковее, и в ней появилась даже некоторая проказливость. Бедному мальчику слон на ухо наступил, он совершенно не слышал фальшивых нот. И как безжалостно дразнил его за это Гил! Вот он был куда музыкальнее, и инструментом овладел шутя и играя.
– Не желает ли мадам чаю с печеньями? – вклинился в ее воспоминания голос домоправительницы и, прерывая их поток, возвратил ее к действительности.
– Спасибо, это будет замечательно. – Вскинув руку, чтобы отпустить домоправительницу, она уронила руку на колени. Едва дотронувшись до платья, рука стала беспокойно теребить материю.
Взгляд Кэтрин остановился – вновь помрачневший, беспокойный, на лице появились морщины замешательства и озабоченности. Надо положить конец сомнениям. Расспросить их, припереть к стенке прямым вопросом, но в душе ее не было уверенности, она боялась, что не сможет отличить правду от лжи.
Как ненавидела она наступавшую старость! Ненавидела это тело, ставшее таким слабым, мозг, неспособный сосредоточиться, глаза, которые в настоящем то и дело различали образы прошлого.
Из библиотеки до нее доносились голоса, неясные, приглушенные. В общем гуле Кэтрин ухитрилась выделить голос Гила. Мгновение спустя из коридора послышались шаги. Это были шаги Гила. Даже спустя многие годы она безошибочно узнавала его быструю решительную походку. Вечно-то он спешит, стремится поскорее достигнуть цели!
Шаги приближались, и она вдруг подумала, что он хочет поговорить с ней. Внезапная надежда заставила ее встать с места. И надежда эта была в голосе, когда, услышав шаги уже у самой двери, она окликнула его:
– Гил?
Шаги замерли, и он заглянул в комнату. Раздражение, мелькнувшее на его лице, словно подкосило Кэтрин.
– Ты не против, если я воспользуюсь телефоном в большой гостиной? Мне надо позвонить по важному делу.
– По важному делу? – переспросила она и нелюбезно буркнула: – Какое удобство для Натали и Клея!
Увидав, как гневно вспыхнули его щеки, Кэтрин поняла, что догадка ее оказалась правильной. «Важное дело» было не чем иным, как уловкой, чтобы оставить Клея наедине с Натали. Догадливость ее не доставила ей удовольствия, она резко, в сердцах отвернулась. Гил вновь заспешил по коридору по направлению к большой гостиной.
Как только Гил покинул библиотеку, Натали направилась к камину и уставилась в почерневшую дыру, опустив голову, спиной к Клею, как бы отстранившись от него. Невидимая преграда между ними, которую она таким образом воздвигла, почти не давала Клею возможности читать ее мысли. Единственное, на что ему оставалось надеяться, что преграда эта окажется хрупкой.
– Натали! – начал он, сделав шаг вперед. Но она остановила его негромким:
– Ты не должен был приходить сюда.
– Я не мог больше оставаться вдали от тебя. Мысль о том, что ты одна и что ты страдаешь, была невыносима, и я…
– Он знал. – Казалось, она не слышала ни единого слова из тех, что он к ней обращал. Ошеломленный этим открытием, он воздержался от комментариев и стоял, выжидая, думая о том, не ошибся ли в ней. Повернувшись, она посмотрела на него затравленным взглядом и, ломая руки, произнесла: – Наверняка он знал. Иначе зачем он нас преследовал?
– Я изводил себя этим же вопросом. – Он приблизился к ней. Но мы должны смириться с тем, что никогда не узнаем ответа. – Он легонько сжал руки, которые она положила ему на плечи. От этого прикосновения она вздрогнула, но не отпрянула, и Клей понял, что страшиться ему нечего. – Я хотел свободы для нас, хотел, чтобы мы были вместе. Но не такой ценой. Нет, не такой! – Склонившись к ней, он потерся губами о ее волосы. – Я люблю тебя больше жизни! Если ты возненавидишь меня теперь, я этого не вынесу!
С тихим стоном она повернулась и всем телом прижалась к нему. Он обнял ее с теплотой и нежностью, ни к чему ее не принуждая, нет, сейчас не время. Позже, когда он удостоверится в том, что чувство вины утихомирилось и упреков не будет, он сумеет заговорить о главном.
Балконные двери большой гостиной были открыты. Поколебавшись, Келли вошла внутрь, в прохладный сумрак, столь живительный после солнечного зноя.
Остановившись, она подняла на лоб очки с темными стеклами, сунув дужки их в почти просохшие волосы. Она искала Кэтрин, но в комнате никого не было.
Из мраморного холла доносились голоса, и Келли пошла туда на разведку, почти бесшумно, так как босые ее ноги утопали в персидском ковре, покрывавшем пол гостиной. Но не успела она выйти за дверь, как в гостиную вошла миссис Варгас – та слегка удивилась, застав в комнате человека.
– Могу я быть вам чем-то полезна, мисс?
Задержав взгляд на босых ногах Келли, она покосилась на короткий красно-коричневый халат, накинутый Келли поверх купальника.
– Думаю, нет, спасибо. – Келли видела, что домоправительница считает ее одежду неподходящей для гостиной. – Я искала Кэтрин.
– Мне кажется, мадам сейчас в музыкальном салоне. Если вы…
– Нет-нет, – поспешно прервала ее Келли. – Я только хотела узнать, в котором часу обед.
– В семь, мисс.
– Благодарю. – Ловко обогнув домоправительницу, она устремилась к двери и столкнулась в ней с Кэтрин.
– Как вам понравился наш бассейн? – осведомилась Кэтрин безукоризненно вежливыми интонациями хозяйки дома.
Пробормотав, что понравился, Келли тут же поняла, что этого недостаточно.
– Я привыкла много работать на свежем воздухе, но здесь с самого дня прибытия у меня совершенно не было времени для физических упражнений. Поплавать – это как раз то, что мне было нужно. – Она хотела и дальше развить эту тему, но заметила, что Кэтрин не слушает ее. Внимание ее было сосредоточено на голосах в мраморном холле.
– Там кто-то есть?
Рука Келли потянулась поправить халат, распахнувшийся на груди.
– Гил и Клей уходят, – отвечала Кэтрин. – Они приходили к Натали с соболезнованиями.
Услыхав, как открывается входная дверь. Келли выглянула из гостиной, чтобы посмотреть на уходящих; этот неожиданный, учитывая более чем прохладные отношения Кэтрин и сына, визит вызвал ее любопытство. Оба визитера уже ступили за порог – Гила видно уже не было. Клей же обернулся к баронессе, державшей им дверь. Сказав ей что-то, он поднял руку и погладил ее по щеке. Келли остолбенела, изумленная нескрываемой интимностью этого жеста. Она робко подняла глаза на Кэтрин.
– Наверное, такова доступная Клею форма выражения сочувствия, – отрезала та с холодностью, утвердившей Келли в ее изначальном подозрении.
Итак, Клей и Натали Фужер не только знакомые и не только друзья. Однако скорбь баронессы об Эмиле производит впечатление абсолютно искренней. Озадаченная этим парадоксом, Келли размышляла о нем, направляясь по лестнице в ванную, чтобы принять душ перед обедом.
18
Люстра с хрустальными подвесками заливала светом просторный холл, прогоняя вечерний сумрак. Полированный мрамор пола и лестничных пролетов отражал этот свет, и мягкий блеск его контрастировал с холодной торжественностью холла при дневном освещении.
Но Сэму вид этот был настолько привычен, что, не замечая этих нюансов освещения, он большими шагами пересек холл и взлетел по лестнице. Мысли его заняты были двумя вещами – мечтой о прохладном душе и мечтой о Келли, причем главным для него был, конечно, не душ. С самого утра он ждал, когда наконец закончится этот день и наступит вечер. И вечер наступил, хоть и позже намеченного. На верхней площадке лестницы, оторвавшись от поблескивающих оловом перил, он пересек холл второго этажа и направился к себе. Но проходя мимо двери Келли, он невольно замедлил шаг и, поколебавшись, приблизился к двери и постучал.
– Войдите. – Тяжелая дверь приглушала ее голос, доносился лишь самый звук, низкий тембр его.
Сжав круглую ручку двери, он повернул ее. Толкнув дверь, он вступил в сумрак комнаты. Полной тьмы не было – в гостиной горела лампа, но свет ее был скорее декоративным, нежели функциональным.
Ее он увидел не сразу. Она стояла возле окна, и лицо ее казалось матово-бледным пятном на фоне черноты за окнами. На ней был шелковый халат, а волосы опять были стянуты в этот проклятый узел. Она находилась слишком далеко от него. Надо это изменить. Отпустив дверь, которая с шумом захлопнулась, Сэм двинулся к ней.
– Ты всегда такая – любишь стоять в темноте?
– Не всегда. – Но сегодня Келли хотелось затеряться во мраке, спрятаться, сделать так, чтобы тьма укрыла ее, как не один раз укрывала раньше от припадков отцовского пьяного гнева.
Она смотрела, как к ней приближается его темная фигура. Затем шаги его замерли, и вот он здесь, у окна, совсем рядом с ней. Чересчур рядом. Надо включить более яркий свет. Но не сейчас. Не сейчас.
– Прости, что я не вернулся к обеду. – Голос его прозвучал низко, чуть хрипловато, но больше ее смущал взгляд – пытливый, внимательный. – Я собирался, но все время что-то мешало, возникали какие-то осложнения. Боюсь, что я проявляю недостаточное гостеприимство.
– Ну, не знаю… Утром мы вместе пили кофе, – как ни в чем не бывало сказала она. «Старайся говорить непринужденно и как ни в чем не бывало», – твердила себе Келли. Это нелегко, когда так остро ощущаешь его присутствие и то, как он пахнет – землей, солнцем и чем-то еще, чем-то очень мужским.
– Верно. – Сэм старался попасть в ее тон. – Так как же ты провела день?
Келли медленно отвернулась к окну и дотронулась до прохладного стекла.
– Поплавала, позагорала и подумала.
– О чем же? – Сам он весь день думал о ней. Интересно, не было ли и с ней подобного.
– О массе вещей. Но в основном о работе. – Она прислонилась лбом к стеклу, вглядываясь в черноту. – Потерять ее я не могу. Не теперь. После того как я так старалась получить ее. Надо придумать что-то. Что-то сказать или сделать, чтобы убедить их не увольнять меня.
– Тебе не кажется, что ты сама накликаешь несчастье? Пока тебя никто не увольняет.
– Но этот отпуск – уже предвестие. Я на грани увольнения. Еще чуть-чуть, и уволят, – настаивала она. – Если я не буду бороться, работу я потеряю. Потому-то так важно выработать план действий.
– Например? – Сэм заметил, как рот ее искривился в улыбке, мало похожей на улыбку.
– Вот на этот вопрос ответа я не имею, – призналась Келли и вздохнула с видом потерпевшего поражение. – Я подумывала о том, чтобы обратиться к телезрителям, рассказать им мою историю и постараться получить общественную поддержку. Но как описать это тому, кто сам не прошел через это? Разве я смогу заставить их понять, каково это – расти в семье пьяницы.
– Когда ты вчера рассказала мне об этом, я очень живо себе все представил, – напомнил он.
– Но при этом ты видел – и этот дом, и грязь, и бутылки. Твои собственные глаза значили тут не меньше, чем мое описание. А может, и больше, – поправилась она. – Я не очень умею излагать свои чувства на бумаге, Сэм. Я знаю это, потому что пробовала. На днях я попыталась написать рекламную статью для «Нью-Йорк таймс», но она не пошла. – Келли отступила от окна, но рука ее осталась распластанной на стекле. – Опыт не удался и принес одно разочарование.
– Может быть, ты слишком строга к себе, – предположил Сэм. – Ты разрешишь мне прочитать то, что ты написала?
– Только если ты умеешь складывать головоломки. Я порвала статью и бросила в мусорную корзину.
– Не верю, что это так плохо. – Его увлекала мысль достать из корзины бумажные клочки и попытаться восстановить статью.
– Моя профессия – телевидение, а не печатное слово, и донести какой-то смысл я могу лишь тогда, когда его иллюстрируют кадры кинохроники.
– Тогда воспользуйся телевидением!
– Но какими кадрами изобразить гнев, и ненависть, и боль, что копились подспудно все эти годы? – возразила Келли, чья досада неожиданно перешла в запальчивость. – Разве сунешь камеру внутрь души, чьи первые впечатления – это когда ты просыпаешься среди ночи от шума, а шум этот – хлопанье дверей, громкие злые голоса или звон бьющейся посуды и швыряемых об пол бутылок? Как показать смятение и ужас ребенка, когда он один в темной комнате, прячется в постель и боится, боится того, что происходит в доме?
– Келли, детство твое было адом, я знаю. – Когда рука его потянулась к ней, Келли отпрянула, но это движение и его голос были именно тем, что сейчас было ей так необходимо, чтобы успокоиться, справиться со своими чувствами.
– Адом, наверное, это так и есть. – Голос ее снова стал ровным. Келли опять отвернулась к окну. – Я уже рассказывала тебе, как он в первый раз меня ударил, когда я впервые поняла, каким злым он может быть, если, по выражению мамы, «плохо себя чувствует»?
– Нет, не рассказывала.
– Такие вещи не забываются, не изглаживаются из памяти, как всякое неприятное воспоминание. Я помню это совершенно отчетливо, так, словно это каленым железом впечатали в мое сознание, – задумчиво продолжала она. – Это случилось во время моего первого учебного года. Я была в классе для малышей. Мама сшила мне тогда новое желтое платье. Она говорила, что в нем я как солнышко, и я так радовалась, когда она разрешила надеть мне его в школу. И я отправилась – пухлая девчурка, переполненная желанием продемонстрировать платье, в котором она как солнышко. Я была уверена, что я очень нарядная, но дети постарше в школьном автобусе посчитали по-другому. При виде меня они принялись хохотать и кричать, что я толстая и похожа на тесто. Я хотела, чтоб они замолчали, и пыталась их остановить, но чем больше я пыталась, тем сильнее они дразнили меня. А на обратном пути было и того хуже. Мама встретила меня в дверях всю в слезах, заплаканную. Она стала расспрашивать меня, что случилось, и я рассказала ей.
– Прости меня, лапочка! – Ласковые руки вытирали слезы на ее щеках. – Не обращай внимания на то, что говорили эти мальчишки. Они просто дразнили тебя. Платье очень, очень красивое и очень идет тебе.
– Они кричали, что я толстая, как тесто! – Она икнула, стараясь сдержать новый приступ рыдания.
– Нет, ничего подобного! Ты мое маленькое солнышко! – Мама крепко обняла ее и, подхватив на руки, отнесла на диван.
– Вот, посиди здесь, а я принесу тебе пряников, которые испекла специально для тебя. Хорошо?
– Хорошо. – Но голос ее еще дрожал, а подбородок прыгал.
Она смотрела вслед удалявшейся на кухню матери, а по щекам ее опять катились слезы. Когда из спальни вышел отец, растерзанный, в майке, плохо вправленной под пояс, она еще хлюпала носом.
– Это еще что такое? – Он стоял, покачиваясь, вглядываясь в нее. – Ты что, ревешь?
Она кивнула, и слезы полились с удвоенной силой.
– В автобусе Джимми Такер и еще один мальчик, его зовут Карл, смеялись надо мной и обзывали.
– Ты им велела перестать?
– Да, но они не хотели меня слушать.
– Так надо было дать им в рожу!
– Они большие! – возразила она, обиженно оттопырив дрожащую нижнюю губу.
– Это не оправдание. – Он поднял ее с дивана, поставил на пол, потом, опустившись на колени, повернулся к ней. Лицо его было совсем близко, и пахло от него странно. – Давай-ка! Я научу тебя драться. Сделай руку вот так!
Она посмотрела на его поднятые кулаки и покачала головой.
– Но я не хочу драться, папа!
– Ничего не поделаешь, придется! А теперь делай, что я сказал. Подними кулаки вот так и старайся ударом отвести мою руку, а я буду стараться ударить тебя.
Она попыталась сделать все, как он сказал, но когда рука его приблизилась к ее лицу, она не проявила достаточной ловкости, и пальцы его больно стукнули ее по щеке.
– Тебе надо опередить меня, Лиззи-дочка. – Рука его опять взметнулась и на этот раз обожгла щеку острой болью.
– Ай! – Она ухватилась за саднящую щеку.
– Хватит, продолжай обороняться! Ударь меня! Давай!
– Нет! Не хочу! – отказывалась она, все более смущаясь и пугаясь.
– Лучше дай сдачи, а не то опять получишь на орехи. – Сперва одной рукой, потом другой.
Он ударил ее по подбородку – сильно, метко. Когда она подняла руки, загораживая лицо от новых ударов, он ткнул ее в живот. Она вскрикнула, скорчилась, схватилась за живот. Недолго думая, он опять смазал ее по лицу.
Испугавшись не на шутку, она крикнула:
– Перестань!
– А-а, разозлилась?! – издевательски, со скверной улыбкой протянул он. – Тогда дай сдачи!
Он опять ударил ее, с еще большей силой. Она повалилась на диванные подушки, по щекам ее струились настоящие слезы.
Из кухни торопливо выбежала мама.
– Господи Боже! Лен! Что ты делаешь!
– Легкая разминка. Учу ее драться.
– Но она же маленькая, Лен, и она девочка! – Схватив Келли в охапку, мама утащила ее из гостиной в убежище спальни.
– Почему папа бил меня, мамочка? – рыдала она. – Разве я сделала что-нибудь плохое?
– Ничего плохого ты не сделала, голубка! Просто иногда… – мама запнулась и, прижав ее к себе покрепче, уткнулась подбородком ей в волосы… – иногда папа забывает, какой он сильный. Он не хотел сделать тебе больно.
– Разве я сделала что-нибудь плохое? – тихо повторила Келли. – Когда ты маленькая, ты не в состоянии это понять. Ты только слушаешься и чувствуешь себя виноватой, когда на тебя кричат неизвестно почему и особенно когда обычная грубость перерастает в садистское издевательство. Как подумаешь, сколько раз маме приходилось спасать меня от него! – Помолчав, она выразительно передернула плечами. – Но она умерла, и я осталась с ним одна. Чтобы выжить, пришлось сразу вырасти. Детства у меня, можно сказать, не было. Была маленькой и вдруг состарилась. Состарилась и почувствовала ужас. Ужас от того, что кто-нибудь узнает про мою жизнь, как она есть на самом деле. Поэтому я и врала, когда меня спрашивали, откуда у меня синяки и где я подбила глаз. Сказать людям правду было для меня невыносимо. Я слишком стыдилась ее, слишком остро чувствовала унижение.
– Стыдилась! – вспылил Сэм. Он не мог больше сдерживаться и молчать. – У тебя нет причин стыдиться и чувствовать себя виноватой! Ты не сделала ничего дурного! Это все он. Он бил тебя, мучил!
– Как мне втолковать тебе? – сказала она, и голос ее смущенно задрожал. – Если тебе постоянно твердят о твоей вине, ты начинаешь в это верить. Начинаешь думать, что, должно быть, в чем-то провинилась. Вот что хуже всего, вот где самая глупость-то! Дело не в физической боли, а в душевных терзаниях. А их не снимешь на пленку.
Вот что наделал Дауэрти. Никого еще Сэм не презирал так яростно, как этого человека.
– Сегодня я и впрямь подумала, – продолжала Келли, – уж не организовать ли диспут-беседу на телевидении. Но, видишь ли, все осложняется тем, что случай мой – не вопиющий. Я не стала жертвой сексуальных домогательств. Побои не изувечили меня, не сделали инвалидом. Единственное, что превращает мою историю в сенсацию, это обвинение его в убийстве. Но если и устроить такую телевизионную передачу, то что это мне даст? Лишь дополнительную известность – ребенок, подвергавшийся насилию, и к тому же дочь убийцы! Уж, конечно, это никоим образом не гарантирует мне сохранение работы!
– А потерять ее – это действительно так уж плохо? Келли покачала головой, изумленная самой возможностью такого предположения.
– Для меня в этом вся жизнь! Все мои друзья работают на телевидении!
И говоря это, она припомнила весьма краткий телефонный разговор с Диди, который был у них днем. Келли позвонила Диди сообщить, где она находится, и узнать, нет ли у той каких-либо вопросов по переданному ей Келли материалу.
Откровенно говоря, позвонила она еще и затем, чтобы поговорить с кем-то, хорошо понимающим убийственные последствия всей этой истории для ее карьеры, с кем-то, способным посочувствовать, а может быть, и возмутиться таким с ней обращением. Но Диди говорила с ней вежливо-отчужденно, словно желая держаться от Келли подальше, в точности как Хью, на тот случай, если все эти судейские начнут видеть в ней лишь обстоятельство, отягчающее дело.
Воспоминания об их телефонном разговоре вызвали у Келли спазм в горле, и потому закончила она совсем уже умирающим голосом.
– Работать на телевидении было моей мечтой.
– Но существовали, вероятно, и другие мечты, – хладнокровно произнес Сэм.
«Да, было и такое», – подумала Келли. Она мечтала раньше об уютном доме, о детях и о мужчине, который станет ее любить и защищать. Но было это давно, когда она еще сохраняла романтические представления о жизни.
– По-настоящему нет. Если не считать каких-нибудь детских фантазий. – Так ответила она Сэму и, отвернувшись к окну, опять уставилась взглядом в темноту. Тоненький серп луны висел низко над горизонтом, и свет его был так слаб, что ничуть не рассеивал мрака.
– По-прежнему ожидается дождь.
Но тучи, отчетливо видимые в сумерках, сейчас пропали.
Раздался шорох. Сэм, встрепенувшись, оперся плечом об оконную раму и посмотрел в окно.
– Если дождь и будет, мы к нему готовы, – ответил он, понимая, что она хочет сменить тему разговора на более нейтральную. Ему сейчас это требовалось так же, как и ей. – Готовы, насколько это возможно. – Мы удалили листья вокруг гроздей, чтобы облегчить доступ воздуха, а вертолетную службу я предупредил, чтобы была начеку.
– Вертолетную службу?
– Да, чтобы вертолеты летали над виноградниками, усиливая циркуляцию воздуха и просушивая грозди, – пояснил Сэм, повернувшись к Келли и уже не отрывая от нее взгляда. – Тогда можно надеяться, что виноград не станет водянистым и не потеряет аромата до сбора, то есть продержится еще несколько дней. Перед тем, как возникла эта угроза дождя, все были уверены, что урожай этот по всей долине будет рекордным. Теперь же все это крайне сомнительно.
– Но, может быть, дождя и не будет. – Келли сама удивлялась тому, как волнуют ее его проблемы, несмотря на обилие собственных.
Он улыбнулся, и неясные в сумраке черты осветились белозубой улыбкой.
– Может быть, но винодел должен уметь предотвратить то, что можно предотвратить, если же этого сделать нельзя, он должен уметь стойко выдержать удар и двигаться дальше. Мудрые слова! – Говоря так, он имел в виду и ее. – Но одно дело потерять годичный урожай и совсем другое – все виноградники вообще. Не тебя единственную жизнь заставляет круто менять колею, Келли. Может быть, ты найдешь другой способ себя реализовать.
– Может быть. – Но вокруг была тьма, и она чувствовала себя словно запертой в ней, словно не было ничего, кроме пространства этой комнаты и этого мгновения.
– Келли?
Ей хотелось, чтобы он еще раз так произнес ее имя. Эта теплая вопросительная интонация проникла в нее, пробиваясь сквозь все возведенные Келли защитные преграды и обращая ее к нему, Сэму.
– Да, Сэм, – прошептала она.
Но Сэм не смог бы сказать ей о своих желаниях. О том, что отдал бы все на свете за то, чтобы провести с ней ночь. Не произнося ни единого слова, он выпрямился и, отделившись от окна, коснулся кончиками пальцев ее гладкой щеки.
Закрыв глаза от этого легкого прикосновения, Келли почувствовала восторг от ощущения, что Сэм – вот он, рядом с ней, теплый и сильный, и что одиночество ее окончилось, пусть и на одну только ночь, ночь, когда она так жаждет, чтобы сильные руки сомкнулись вокруг нее, нежа и лаская.
Охваченная этим чувством, она потянулась к его лицу и пальцами провела по его твердому подбородку, ощущая легкую, выросшую за день щетину. Рука Сэма с ее щеки скользнула к плечам. Зажмурившись, Келли следила, как рука эта скользит дальше, вниз.
Пальцы его, сжав ее запястья, потянули руку вверх, кончики их пальцев соприкоснулись.
Внутри ее, как луч света, что-то дрогнуло. Наверное, это желание. Келли знала лишь одно – что хочет большего, гораздо большего!
– Сэм!
– Не надо, – прервал он ее с чуткостью, неожиданной для него самого. – Не говори ничего. Ни о чем не думай.
Келли наконец приподняла голову, чтобы взглянуть на него, и лишь прошептала с усилием:
– Я не хочу думать!
– Тогда скажи мне, чего ты хочешь! – Пальцы его переплелись с ее пальцами. – Этого? – Другая рука его коснулась шеи Келли и медленно переместилась ниже – к выпуклости груди. Бешено забилось сердце, участилось дыхание, все чувства ее пришли в движение. – А может, этого?
Его рука спустилась еще ниже и, задержавшись на ее талии, притянула ее поближе, вовлекая Келли в его тепло, в огонь его страсти. Она почувствовала его дыхание на волосах, на виске, на щеке, и что-то внутри ее болезненно сжалось со страстью – слепой и дикой. Но Сэм не поцеловал ее, хоть ей очень хотелось этого. Она не отворачивала лицо от его беспокойного ищущего рта. Она замерла, покоренная этой нежной лаской – касанием его пальцев, теплом его дыхания на коже, обещанием, которое оно таило в себе. Не надо спешить, время есть. Время для прикосновений, шепота, время для многих мгновений этой ночи.
