Текст книги "Поверженный"
Автор книги: Джалол Икрами
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 17 страниц)
Зухрабону очень понравилась ему. Она была привлекательна, трудолюбива, уживчива, ласкова в обращении, окружила его заботой, и он вначале был совсем счастлив. Позже выяснилось, что у Зухры есть свои слабости, в ней не было скромности и стыда, и она всегда поступала так, как нравилось мужу. А потом, изучив характер Бако-джана, она стала управлять им как хотела, порой грубо разговаривала с ним. Но к девочке она была добра, любила ее, как родную дочь, и заботилась о ней, старалась воспитать ее лучше. За это Бако-джан прощал ей многое, и жизнь как-то шла… Если бы не тот караулбеги!
На этот раз караулбеги заказал сапоги для самого себя и почему-то повадился каждый день приходить в мастерскую, сидел подолгу и разговаривал. И как-то сказал, что знает Зухрабону, что она приходится родственницей жены его дяди…
Бако-джану он скоро надоел, и сапоги были готовы через несколько дней. Однако, когда надо было расплачиваться, между ними возник спор о цене сапог. Раньше Бако-джан уступил бы заказчику, но в это время он нуждался в деньгах, каждая теньга была на учете. А караулбеги торговался, хотел заплатить вдвое дешевле, чем стоили сапоги.
В спор вмешались друзья Бако-джана. Тогда караулбеги с издевкой бросил сапожнику требуемую плату и сказал со смехом:
– Ну что ж, бери, хоть сапоги и не стоят столько, да уж ладно – я в долгу перед Зухрабону.
При этих словах у Бако-джана потемнело в глазах. Лучше бы караулбеги ударил его острым кинжалом, лучше бы повесил, сжег его дом, имущество… при людях, при этих болтунах и насмешниках, так оскорбить его, бросить тень на его жену, так сказать о своих отношениях с ней, конечно выдуманных… О, этого стерпеть он не мог!
Он не помнил, как схватил караулбеги за шиворот, ударил его в грудь острым сапожным ножом, которым резал кожу… Когда он пришел в себя, вокруг никого не было, все разбежались, а караулбеги лежал на полу в луже крови…
И тут рядом с ним очутился мулла Мухаммед Мурад.
– Плохо дело! – сказал он. – Теперь вам остается одно – бежать. Бегите сейчас же, прямо в Самарканд, к русским. За женой и дочкой я присмотрю.
Мулла вывел его через заднюю калитку, повел по улочкам и переулкам на окраину, нашел где-то коня, посадил Бако-джана и отправил в дальний трудный путь…
Где-то сейчас этот святой человек? Где же он, кто смог бы и теперь помочь Бако-джану, успокоить его, унять его боль?..
Бако-джан глубоко вздохнул, поднял голову, оглянулся вокруг. Был уже вечер, солнце клонилось к закату. Теперь можно было запереть караван-сарай и идти домой Он встал, убрал навоз под навесом, подмел двор, но, проходя мимо кровати, где он сидел перед тем, увидел сверток, лежавший на краю. В свертке оказался шелковый платок с кистями – его прислал из Самарканда для Халимы человек, который хотел на ней жениться. Бако-джану и думать не хотелось о Халиме, о скандале, который мог разразиться из-за беременности. Но этот сверток!
Бако-джан взял платок, засунул его за пазуху, запер на замок ворота караван-сарая и пошел по дороге к хаузу Девонбеги. Сверток будто колол его в сердце, напоминал: «Будь осторожен! Будь разумен! Ты и твоя дочь обесчещены, опозорены, опозорены, опозорены!»
Нынче пришел сват от жениха, упрекал, что затягивают с ответом, хотя уже получили подарки. «Нехорошо, ведь человек с надеждой глядит на ваш дом, нечестно сбивать его с толку уклончивыми ответами: завтра, завтра.
У каждого свои дела, не каждый может ждать. Если вы согласны, так скажите «да», чтобы человек мог готовиться к свадьбе, если же «нет», так прямо и скажите, чтобы человек начинал сватовство в другой семье…»
Бако-джан извинялся, выдумывал какие-то причины задержки, попросил еще неделю отсрочки. И вот через неделю ему нужно дать окончательный ответ, дать свое отцовское благословение на брак. Но Халима беременна, потеряла девичью честь, опозорила отца и мать, и теперь жизнь для него в тягость. Конечно, если поразмыслить, виновата не одна Халима. Кто знает, может быть, кто-то запугал ее, а потом обманул и бросил? Халима наивна и доверчива, видно, она поверила какому-то бессовестному человеку… А теперь боится и не хочет назвать имя этого насильника – видно, так ее запугали, что она лучше умрет, чем назовет его имя. Бывают же такие негодяи!
Когда Бако-джан сапожничал в Кермине, он никому не хотел зла. Даже если с ним поступали несправедливо, обижали его, он считал, что бог видит все, бог покарает злого и воздаст добром хорошему человеку. Но потом он понял, что нужно восставать против насильников, и взял оружие в руки. С тех пор изменился, научился отвечать насилием на насилие, обидой на обиду. И раз нет у тебя защитника, даже собаки нет, охраняющей твой покой, то ты должен сам постоять за себя. Эх, только бы дознаться, кто опозорил его дочь! Кто бы он ни был, Бако-джан заставит его кровью заплатить за свой позор.
Бако-джан шел мимо мечети, откуда выходили люди после вечерней молитвы. Некоторые здоровались с ним, но мало кто знал его – он был чужаком в этом квартале. Ни с кем из них Бако-джан не дружил, только жена его, прислуживавшая в доме Низамиддин-эфенди, познакомилась благодаря этому с некоторыми соседками.
Бако-джан заторопился, подходя к своему дому, отпер ворота, вошел. Халима лежала на полу и, держась за живот, плакала.
– Что с тобой? – спросил, подойдя к ней, Бако-джан и погладил ее по голове.
– Ничего… – с трудом вымолвила Халима и еще горше заплакала.
– Но ты держишься за живот? Болит? Ты что-нибудь сделала с собой? Говори!
– Нет, – ответила Халима, – мать ударила ногой…
– Ах, чтоб ее нога сломалась! – сказал Бако-джан. – Ничего, пройдет. Ты ляг поудобней, лицом вниз, вот так. Видно, глупая твоя мать хотела как-то помочь тебе: ударила, чтобы кровь пошла… Так недолго и покалечить… Вот дура, покарай ее бог! Все от ее глупости…
Халима молчала, лежала, закрыв лицо руками. Бако-джан вынул из-за пазухи сверток и, развернув шелковый платок с кистями, накинул его Халиме на плечи.
– Вот жених тебе прислал из Самарканда подарок.
– Не нужно мне! – сказала Халима и, сорвав с плеч платок, швырнула его на пол.
– Постой, что ты делаешь? – сказал сердито Бако-джан. – Если ты швыряешь подарок жениха, то чего же ты хочешь?
Халима ничего не ответила и опять заплакала.
– Значит, ты жалеешь того негодяя? Скажи, кто он? Не бойся! Если он подходящий человек, мы вас поженим, как полагается.
Халима молчала. Бако-джан повысил голос, строго допрашивал ее. Она все молчала и плакала. В это время вошла Зухрабону, сказала:
– К чему эти расспросы? Что уничтожено, того не воротишь. Если бы можно было назвать имя, ваша дочь сказала бы. А раз молчит – значит, нельзя. Может, она боится за вас и за себя.
– Почему ей бояться за меня?
– Боится за вашу жизнь, за ваше благополучие… мало ли из-за чего… Подумайте хорошенько!
Бако-джан ничего не мог понять. При чем тут его жизнь, его благополучие? Нет, видно, он не способен разобраться в этом. Жена что-то понимает, а он нет.
– Что же нам делать? – беспомощно пробормотал он.
– Надо показать ее врачу – пусть выкинет то, что понесла! – сказала хитрая жена. – Говорят, что доктор сделает это без вреда для нее, и через два дня она будет здоровой.
Бако-джан вспыхнул:
– А после кому она будет нужна, обесчещенная?
– Найдется кто-нибудь, пожалеет…
Бако-джан заскрежетал зубами. Лучше бы его ударили саблей по голове – не было бы так больно. Ведь он скитался, воевал, трудился ради того, чтобы сохранить свою честь и достоинство. А теперь о нем будут говорить с насмешкой, будут трепать его имя всякие подлецы! Что он ответит жениху? Как будет глядеть в глаза людям своего квартала, когда тайна его выйдет наружу? За кого выдаст дочь? Если отдать ее первому попавшемуся, каково ей будет с ним, чего она натерпится?
– А ходили вы к Фирузе? – нарушила молчание Зухрабону. – Ну, что она вам сказала?
– Что она могла сказать? – проворчал Бако-джан.
– Такого растяпу, как вы, эта умница, верно, сразу оседлала?
– Заткнись, дура! – рассердился Бако-джан. – Если я растяпа, то иди сама и спрашивай!
– И пойду! – задорно сказала Зухра. – Я не такая трусливая, как вы! Я свое вырву даже из пасти дракона! Обманули мою чистую, невинную девочку да еще хитрят!
– А зачем тебе Фируза? Если ты хочешь узнать, кто этот негодяй, то лучше спроси у нее, у дочери спроси! Почему она молчит? Почему не называет имени? Если мне не хочет сказать, пусть тебе скажет!
– А мне она уже сказала, я знаю! – Зухра кинула на мужа победный взгляд.
– Кто же он, этот насильник? – забеспокоился Бако-джан. Халима, слушавшая разговор отца с мачехой, вдруг вскочила и испуганно посмотрела на Зухру.
Но та была невозмутима.
– Успокойся! – сказала она падчерице и, повернувшись к мужу, продолжала: – Если хотите узнать, кто этот безжалостный человек, то идите прямо на двор к назиру – он вам скажет.
– Назир? Какое отношение к этому имеет назир? – разволновался отец. – Если знаешь, скажи. При чем тут назир?
– Сказать вам? – спросила жена и продолжала уже по-узбекски, чтобы Халима не поняла: – Разве при девушке скажешь это? Назир-эфенди все знает, но мне не хотел сказать, только вам скажет… Дело обстоит хуже, чем вы думаете!
Кровь ударила в голову Бако-джана. Что может быть хуже? Эта женщина лжет или в самом деле произошло что-то ужасное?..
– Назир-эфенди, – спокойно говорила женщина, – даст вам и адрес доктора-женщины, вы пойдете за ней и приведете ее, пусть поможет избавиться от ребенка. Ведь если узнают, что Халима делает выкидыш, нам проходу не будет в квартале. Стыд и позор! А доктор, которую укажет назир-эфенди, – русская, уста ее закрыты, она никому не сможет рассказать.
– Ну и наградили! – воскликнул Бако-джан, не зная, что и сказать жене. – Что за дни нам посылает бог!
– Другого выхода нет! – решительно сказала жена. – Вставайте же и отправляйтесь. Действуйте. И не огорчайтесь так!
Как мог он не огорчаться?! Какому мусульманину приличны такие слова? Выбросить ребенка – это преступление, детоубийство. Случись это во времена эмира, всю семью закидали бы камнями… Нет, Бако-джан не может прямо смотреть людям в глаза, пока не узнает преступника. Он пойдет к назиру, тот скажет ему, кто это сделал, и Бако-джан отомстит.
Он вскочил на ноги и, не оглядываясь, выбежал из дому.
Низамиддин принял Бако-джана очень вежливо, с уважением, усадил его на мягкий кожаный диван.
– Добро пожаловать! – сказал он, садясь напротив него. – Надеюсь, вы здоровы?
– Благодарю вас, – ответил с трудом Бако-джан, едва подавляя в себе ярость.
– Однако, – сказал Низамиддин медленно, – я вижу, вы взволнованы, огорчены чем-то…
– Не спрашивайте, назир-эфенди, не спрашивайте! – отвечал Бако-джан. – Большое несчастье случилось, тяжелая гора свалилась на мою голову, раздавила меня… Я в отчаянии, положение мое безвыходное…
– Почему же? – сочувственно спросил Низамиддин. – Вы – храбрый, отважный мужчина, революционер, герой Красной Армии, вы не должны быть несчастны в нашу эпоху – и не будете никогда несчастным. Мы все, кто служит власти, ваши друзья и обязаны поддержать вас.
Не бойтесь ничего!
– Но ведь Халима, – сказал несколько успокоенный словами назира-эфенди Бако-джан, – дочь моя Халима…
– Знаю, уже осведомлен обо всем! – ответил Низамиддин, открыл коробку папирос, предложил гостю закурить, а когда тот, приложив руку к груди, отказался, закурил сам и замолк.
Бако-джан на какое-то мгновенье под воздействием похвал, расточаемых ему назиром, в самом деле почувствовал себя героем, смелым человеком, приободрился и подумал: не зря совершилась революция, не зря создана Бухарская народная республика! Революцию совершил народ, трудящиеся, терпенье людей лопнуло, другого выхода не было… во главе революции были достойные, честные люди… Потом такие люди, как Низамиддин, взяли в руки власть в Бухаре и правят ею. Хорошо, что Бако-джан живет в это время! Какой бы чиновник эмира раньше беседовал с ним вот так, сидя рядом? А вот нынче сам назир внутренних дел сидит и беседует с ним в собственном доме… Такой человек каждому сумеет оказать помощь…
– Я знаю, – продолжал Низамиддин, – вас и вашу невинную дочь обидели. Над вашей семьей надругались. Да, немало еще авантюристов в нашем городе. Они жаждут таких приключений. Мы это знаем. Есть у нас такие контрреволюционеры, которые готовы охаять таких, как вы, честных людей, красных революционеров. Случай с Халимой – для них находка. Будут смаковать это событие, чернить ваше имя. Вот, скажут, дочь такого-то забеременела, не выходя замуж, это дело революционеров, вот, мол, они какие, эти революционеры! Для них нет ни законного брака, ни свадьбы, просто сердце сердцу весть подаст, все теперь у них общее – и мужья и жены, и так далее и тому подобное… А если узнает об этом Файзулла Ходжаев, скажет: опозорили имя революционера…
– Несчастный я! – только и смог сказать Бако-джан.
– А вы не беспокойтесь! – сказал Низамиддин, положив ему на колено руку. – Не горюйте! Потому что я смогу пресечь все это.
– Как? Как можно скрыть такой позор, пресечь слухи?
– Сейчас, сейчас я вам все объясню, – сказал Низамиддин, встал с места, вышел в прихожую и, оглядев двор и убедившись, что никого нет поблизости, вернулся в комнату, сел рядом с Бако-джаном. – Во-первых, я вам сначала открою, кто виновник…
– Да, да! – живо отвечал Бако-джан, уже поверив Низамиддину.
Сто раз готов вас благодарить!
– Это Насим-джан, сын хаджи Малеха, – сказал Низамиддин. – Вы знаете его, он живет напротив женского клуба, на улице, где баня Кафтоляк.
– Довольно, довольно! – сказал Бако-джан. – Я знаю его: щеголь в очках.
– Да, – сказал Низамиддин. – Но он не один был. В этом деле ему помогала Фируза.
– Неужели?
– Да, да, – подтвердил Низамиддин. – По сведениям моих агентов, Фируза завлекла Халиму к себе, увидела, что это красивая, простодушная и послушная девушка, и решила ее использовать, чтобы угодить начальникам и добиться для себя высокой должности. Она познакомила Халиму с Насим-джаном. Тот сначала постарался подружиться, а потом привел к себе в дом. Жена Насим-джана Хамрохон, или, как ее еще называют, Оим Шо, от ревности стала безумствовать. Мне говорили об ее ревности, но я, к сожалению, не придал этому значения. Теперь, мне кажется, Оим Шо, обманутая или запуганная, примирилась и молчит. Насим-джан знакомит Халиму с председателем ЧК, или сам сначала, а потом председатель… Во всяком случае, они напугали бедную девочку, приказали ей никому не говорить об этом – не то, мол, арестуем твоего отца и мать, расстреляем их, а тебя отдадим на потеху солдатам… А чтобы задобрить ее, они подарили ей алмазное кольцо и еще что-то, я уж не знаю точно что.
– Проклятые! Насильники! – проговорил Бако-джан, скрежеща зубами, доведенный почти до безумия.
– Теперь дело надо кончать: я дам вам адрес женщины-доктора. Она – свой человек и будет молчать. Пойдите к ней, скажите, что я велел, чтобы она взяла инструменты и шла к вам домой, чтобы облегчить девушку. А затем, бог даст, Халима поправится и найдет свое счастье. Но ни вы, никто не должен никому даже обмолвиться обо всем этом. Нельзя, чтобы враги узнали…
– Нет, что вы, эфенди! – вскричал в гневе Бако-джан. – Я не могу так оставить, я должен отомстить насильнику за поруганную честь! Я не позволю, чтобы с моей семьей расправлялись, как кому захочется! Нет, и еще во времена эмира не мог вынести оскорбления, нанесенного мне. И сейчас еще, слава богу, у меня хватит силы прицелиться из револьвера или винтовки…
– Что, что вы хотите делать? – быстро спросил Низамиддин.
– Убить Насим-джана, а потом рассчитаться и с другими.
– Но ведь они люди влиятельные, хозяева ЧК, – сказал несколько испуганный Низамиддин. – Иначе я сам бы привлек их к ответственности… А вы…
– А я их уничтожу без суда и следствия! – усмехнулся Бако-джан и встал.
– Во всяком случае, мой вам совет – действуйте обдуманно и разумно! – сказал Низамиддин и вытащил из ящика стола револьвер. – Возьмите, это вам пригодится, раз у вас есть такие враги. Но если у вас не хватит решимости, лучше не беритесь за дело. Может быть, найдем какой-нибудь другой способ…
От гнева и ярости у Бако-джана дрожали руки, когда он брал револьвер.
Часы на стене пробили шесть раз и умолкли. Оим Шо оторвалась от книги и посмотрела во двор. Там, кроме тетки Насим-джана, которая стряпала, никого не было. Оим Шо хотела продолжать чтение, но другие, более старинные часы, стоявшие на полочке над кушеткой, тоже пробили, из окошечка над циферблатом показалась кукушка, которая прокуковала шесть раз, взмахнула крылышками и исчезла, и дверца закрылась. Оим Шо улыбнулась и снова взялась за книгу.
Некоторое время Хамрохон страдала от ревности, мучилась сама и Насим-джану омрачала дни. Но потом успокоилась, даже стала смеяться над своими дикими поступками.
Почему она должна жить в вечном страхе за любимого? Да, да, в постоянном страхе, в ужасном страхе. Время неспокойное, на каждом шагу Насим-джана подстерегают опасности… А Насим-джан беспечный, ничего не боится, он такой горячий, готов идти навстречу любой беде. Враги подстерегают его всюду, готовят против него свои черные козни. Ведь не зря звонил ей домой и запугивал какой-то незнакомый мужчина. Видно, покушаются на жизнь Насим-джана, хотят убить его… Сегодня он обещал прийти пораньше, а его до сих пор нет… Уже вечер, все учреждения закрыты. А Насим-джана все нет… Господи! Хоть бы он был жив, хоть бы с ним ничего не случилось!..
Хамрохон жила ожиданием встречи с Насим-джаном, его одного любила, ему одному отдала себя всю. Насим-джан сказал ей, что простил ей все, что было до него. Почему? Потому что их связала любовь и дружба. Что может быть выше этого счастья? Но почему же она живет в такой тревоге, в таком беспокойстве? Верно сказал поэт:
Сомненье мешает мне наслаждаться встречей с любимым,
Любимый в объятьях моих, а я все жду чего-то.
«Да, Насим-джан в моих объятиях, никто не смеет отнять его у меня…» Но почему же его до сих пор нет? Уже почти семь часов… Она выскочила босиком во двор, закричала тетушке Насим-джана:
– Кто пришел?
Старушка удивленно посмотрела на нее и сказала:
– Никто не пришел, доченька, успокойся.
– Почему же он так запаздывает?
– Еще не поздно. Придет… не волнуйся.
Немного успокоившись, она вернулась в комнату. Но не успела перевернуть страницу, как снова страх охватил ее, мысли заметались, ее бросало то в жар, то в холод.
Она выбежала в другую комнату, где был телефон. Позвонила, попросила ЧК. Насим-джана в кабинете не было. Какая-то женщина ответила, что он у коменданта – какое-то важное дело… Интересно, что делает эта женщина в кабинете Насим-джана в такое позднее время? Ревность не давала ей покоя, но она сдержалась: может быть, это уборщица – ведь после работы она убирает все комнаты в учреждении… Но зачем Насим-джан пошел к коменданту, что за важное дело?..
Вдруг со двора послышался мужской голос, а потом крик тети.
– Боже мой, да кто же вы? Куда вы? В чем дело? – спрашивала старушка.
Хамрохон выбежала во двор и увидела, что к ней быстро направляется незнакомый мужчина среднего роста, с округлой бородой, одетый в изношенный сатиновый халат.
Хамрохон невольно прикрыла рукавом лицо и закачала:
– Стойте! Что вам нужно в чужом доме?
Но мужчина, не слушая, оттолкнул ее и вошел в дом. Хамрохон и тетя, тяжело дыша, последовали за ним. Стоя посреди комнаты, мужчина, весь бледный от гнева, с налитыми кровью глазами, с дрожащими руками глядел на них.
– Где твой муж? Где развратный Насим-джан?
– Кто ты такой? Почему кричишь? Зачем тебе нужен мой муж?
– Я – смерть твоему мужу! – сказал мужчина и, подойдя к ней, с угрозой повторил: – Отвечай, где он.
– Насим-джан сейчас с воинами-чекистами возвращается домой. Если хочешь найти здесь свою смерть, жди его!
– Если бы я не знал, что ты тоже обманута, несчастная, – сказал мужчина, глядя на Хамрохон воспаленными глазами, – то, ей-богу, сначала убил бы тебя, а потом пошел встречать Насима. Но я знаю, знаю, что и ты им обижена… Ладно, не бойся, кончились твои черные дни, сегодня же ты избавишься от этого развратника!..
Сказал – выскочил во двор и мгновенно исчез за воротами, оставив женщин в смятении.
– О боже, да что ж это такое? – сказала тетя, успокаивая Хамрохон, близкую к обмороку. – Кто это? Разбойник?
– Нет, не разбойник, – ответила Хамрохон, – это был смертельный враг Насим-джана.
– Враг Насим-джана? О боже! Тогда надо что-то делать! Позовем соседей…
– Бесполезно. Он уже ушел, идет встречать Насим-джана. Господи, хоть бы Насим еще был в учреждении, хоть бы он еще не вышел…
Хамрохон позвонила в ЧК. Звонила долго, но почему-то никто не подходил. Очевидно, в кабинете уже никого не было или телефон испорчен. Ах, недаром говорится: земля тверда, как камень, а небо высоко! На мгновение Хамрохон задумалась, потом быстро прошла в свою комнату и, достав из сундука маленький револьвер, сунула его в карман своего лилового бархатного камзола. Надела камзол поверх домашнего платья, взяла с полочки шитую золотом тюбетейку, надела и вышла на двор. Тетя поспешила за ней, спросила со страхом:
– Куда ты, доченька?
– Я должна пойти и предотвратить смерть! – сказала она и направилась к воротам.
– Постой, что же ты можешь сделать? Погоди, я позову кого-нибудь на помощь!
– Я сама! Сама готова на все! – ответила Хамрохон и, не обращая внимания на причитания тетки, вышла на улицу как была – без паранджи.
– О, смерть моя! – кричала старуха и била себя в грудь руками. – Да что же это за день выдался?!
А Хамрохон, без паранджи, без чашмбанда, шла гордо и решительно, направляясь к торговым рядам. Она ни на кого не глядела, не боялась никого. А между тем это была первая в Бухаре таджичка, вышедшая на улицу без паранджи. Но ни сама Хамрохон, ни Насим-джан, ни все те люди, которые увидели ее без паранджи, не глядели ей вслед с изумлением, не понимая еще, не зная, почему она решилась на такой смелый поступок.
В тот час улицы и базары еще были полны народу, лавочники только закрывали свои лавки, а мануфактурные ряды возле Токи Тельпак были еще открыты.
И бакалейщики, и торговцы галантереей, и повара, варившие горох в котлах, и сторожа караван-сараев – все, увидев стремительно идущую мимо них женщину с открытым лицом, ошеломленно молчали, некоторые даже делали вид, что ничего не заметили. Ведь если бы такое случилось года два назад, когда власть была в руках эмира, тогда бы все, по одному знаку муллы, кинулись бы на нее и растерзали. Но сейчас все они только удивлялись. Это было знамением свободного времени. И молодежь приветствовала его, радовалась ему. Несколько человек пошли следом за Хамрохон, не могли на нее наглядеться. Женщина без паранджи!
Люди, будто не веря глазам, спрашивали друг друга:
– Видели? А ведь она бухарка, а?
– Неужели она мусульманка?
– Мусульманка?! Но кто бы она ни была, женщина, вышедшая на улицу без паранджи, потеряла всякую веру в бога…
– А вы видели, какая на ней тюбетейка – шитая золотом, а?
– И сама она красивая!
– Теперь таких будет много.
Ведь сейчас свобода!
Служка из квартальной мечети, увидев ее, побежал к имаму:
– Господин, сейчас по улице прошла мусульманка без паранджи, даже без платка!
– Наверное, сумасшедшая?
– Нет, не похожа на сумасшедшую. Идет так гордо, независимо, как будто сама земля должна поклониться ей за это.
– А вы, видно, с удовольствием на нее глядели, а? Нехорошо, почтенный суфи, так вы можете и сами потерять веру!
Сторож Токи Тельпак, покинув свое место, побежал к ближайшему милиционеру и торопливо стал объяснять ему:
– Здесь только что прошла женщина без паранджи!
– Ну и что? – сказал совсем молоденький милиционер. – Пусть идет, а тебе-то что?
– Но ведь она – мусульманка… и даже без головного платка!
– Ну и что? Теперь женщины свободны.
– Но ведь, значит, она потеряла веру!
– А если ты не потерял еще веры, так иди на свое место и сторожи хорошенько, чтобы ничего не случилось. Смотри, если что случится, будешь отвечать не только перед богом, но и перед судом…
Хамрохон не замечала смятения, которое вызвала. Она вся была полна тревоги за Насим-джана. Хоть бы он еще не вышел из своего учреждения, хоть бы еще не встретился со своим врагом! Хоть бы был жив…
Дорога казалась ей такой длинной, путь от дома до ЧК бесконечным. Быстрее, быстрее надо идти, надо успеть предупредить Насим-джана и его товарищей… Если ей встретится тот мужчина, она приставит револьвер к его груди и отведет его в милицию или заставит поднять руки и поведет в ЧК… Но мужчины того не было видно. Где же он? Что ему сделал Насим-джан? Почему этот мужчина хочет мстить ему? С виду он не похож на человека, не помнящего, что говорит… Пожилой человек, бедняк, хромой… Такие люди не станут мстить из ревности, не могут ополчиться из-за женщины… Это не тот человек, что звонил ей, – вряд ли он может звонить по телефону. Нет, нет, то был другой!
Но кто бы ни был этот человек, он хочет убить Насим-джана, его надо найти, обезоружить, арестовать. Иначе не будет жизни для Хамрохон. Он даже не боится, что погибнет сам. Пока он жив, опасность будет всюду подстерегать Насим-джана. Это нужно объяснить всем в ЧК…
Но сейчас главное в том, чтобы опередить его, скорее дойти до ЧК, чтобы он не успел ничего натворить.
Быстрее, быстрее, ни на что не обращая внимания…
А в это время Бако-джан, полный гнева и жажды мести, стоял в переулке пассажа напротив ЧК и ждал. В переулке было темно, никто не видел его. Медленно тянулись минуты, громко, как часы, стучало сердце в груди. Становилось все темней. Горели только два фонаря – у ворот ЧК и возле банка. Да из окна комендатуры падал на улицу свет от лампы. Мысли его путались – виделись ему дочь Халима, жена, назир Низамиддин, все упрекали его, требовали, чтобы он отомстил… Глаза его были прикованы к двери комендатуры: оттуда должен был появиться его враг, бессовестный развратник и негодяй. Бако-джан мог бы выстрелить в него отсюда – и бежать. Но он не хочет этого. Он хочет, чтобы враг его в свой последний час понял, что погибает от руки мстителя, от руки Бако-джана. Пусть он знает, что не остается безнаказанным, что не все позволено ему. Он будет наказан за то, что сделал несчастную Халиму жертвой своей похоти, запятнал честь ее и ее отца. Это можно смыть кровью, только кровью! Пусть потом Бако-джана схватят, даже расстреляют, но он должен отомстить. Человек рождается один раз и умирает тоже один раз. Но умирать надо с незапятнанной честью, с чистой совестью. Халима еще молода, может быть, она еще найдет свое счастье…
Назир-эфенди осведомлен обо всем. Такая у него работа. Комиссар внутренних дел! Конечно, у него много агентов-разведчиков, везде у него есть глаза и руки. Ему обо всем сообщили, он знает даже друзей этого мужчины, но ничего сам сделать не может. Он не хочет из-за Халимы ссориться с ЧК. Ведь у него нет настоящих улик, а Халима запугана и молчит…
И в самом деле, если посмотреть на дело с точки зрения закона, то трудно будет что-то доказать. ЧК – учреждение сильное, все боятся его. Судьям будет легко опровергнуть все притязания, доказать сомнительность дела. И будет еще хуже, получится огласка, позор станет явным. «Назир-эфенди хорошо знает кто и почему дал мне револьвер. Это значит: иди отомсти сам! И не бойся – я с тобой, я твоя защита! Вот молодец! Если я останусь жив и выберусь из этой ямы, всю жизнь свою отдам ему, буду делать все, что он прикажет…»
Размышляя так, Бако-джан пристально глядел в сторону ЧК и вдруг при свете фонаря увидел женщину, которая быстро приближалась к зданию, шла – как будто была не на улице, а у себя во дворе – без головного платка и без паранджи, в золотом шитой тюбетейке на голове и в бархатном лиловом камзоле. Сначала Бако-джан подумал, что это татарка или русская женщина в таджикском платье. Но, всмотревшись, он узнал Хамрохон и понял, что она пришла следом за ним, чтобы предупредить мужа. Эта женщина могла помешать его планам.
Дело принимало плохой оборот.
Бако-джан не знал что делать. И зачем он ворвался в дом Насим-джана, не узнав, дома тот или нет? Зачем сказал этой женщине, что убьет ее мужа? Глупец, глупец! К чему было кричать на беспомощных женщин, пугать их своими угрозами? Вот теперь эта женщина пришла сюда даже без паранджи, сообщит мужу, подымет всех на ноги в ЧК – Как жаль, как жаль!
Бако-джан внимательно следил за женщиной, увидел, как она подошла к окну комендатуры и подала кому-то знак Изнутри кто-то, кажется, это был Насим-джан, открыл ей дверь и впустил в здание. Ну теперь все кончено, пропало! Глупый, наивный Бако-джан, ты испортил все, теперь, если бы даже у тебя было сто голов, не сносить тебе ни одной!
Бако-джан подался назад, в темноту, и скрылся в неосвещенном проходе пассажа.
А Хамрохон, увидев мужа живым и невредимым, просияла, обрадовалась, глаза ее заблестели, и, воскликнув невольно: «Слава богу, вы живы!» – она без сил опустилась на стул.
Насим-джан, увидев Хамрохон такой взволнованной, без паранджи, не только удивился, а даже испугался, не знал, что и сказать.
– Что случилось? Что с вами? В чем дело? – спрашивал он в изумлении, глядя то на Хамрохон, то на коменданта. Но Хамрохон не в силах была что-то объяснить, только крепко держала Насим-джана за руку и не отрывала глаз от него.
Тут комендант опомнился, встал с места, принес пиалу холодного чая и подал Хамрохон, чтобы она выпила и успокоилась. Хамрохон жадно выпила чай, вздохнула с облегчением и наконец вымолвила:
– Хорошо, что вы не вышли из учреждения, а то вас убили бы…
– Меня убили бы? Кто и почему? – рассмеялся Насим-джан. Хамрохон рассказала о ворвавшемся в дом незнакомце, о его угрозах и добавила:
– Он был в ярости, и намерения его не вызывают сомнения…
– Интересно, – сказал Насим-джан уже серьезно. – А какой он из себя? Вы запомнили его?
– Я никогда его раньше не видела. Он пожилой, борода с проседью, среднего роста, слегка хромает… По виду не бухарец, скорее похож на степняка… Одет в поношенный черный сатиновый халат, подпоясан платком, на голове бухарская шапка… глаза как у безумного… руки трясутся…
– Кто же это может быть? – сказал комендант. – Что-то я не помню такого человека…
– Если бы это был вор или подосланный убийца, он так прямо не пришел бы в дом… – сказал Насим-джан. – Мне кажется, он хотел мстить за что-то…
Так куда же он пошел? Что еще сказал?
– Не знаю. Он сказал, что я несчастная, обманутая, оскорбленная женщина, и обещал, что я сегодня же избавлюсь от своего развратного мужа, что он убьет вас…
– Об этом происшествии надо сообщить начальнику, – сказал комендант. – Председатель еще не ушел, он пока здесь. Быстро подымитесь к нему, а жена ваша подождет здесь.
