Текст книги "Владычица небес"

Автор книги: Дункан Мак-Грегор

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 22 страниц)

Глава четвертая. История Ганимеда

Когда юнец произнес это имя, прочно завязшее в глубинах памяти киммерийца, в синих глазах последнего полыхнул огонек, свойственный всякому охотнику в момент столкновения с загнанным зверем. И, хотя зверя вблизи пока не наблюдалось, Конан словно чувствовал уже его дыхание – тяжелое, прерывистое; словно видел уже его взор – злобный, исполненный ненависти к преследователю; словно заглянул уже в его зрачок, где отражался сам на фоне прекрасной и бесстрастной природы…

Островитяне, от коих ничего не могло укрыться вследствие того, что гость вообще чрезвычайно занимал их, заметили и этот огонек в его глазах. Шениро взволнованно обернулся к юнцу.

– Ганимед, расскажи скорее Конану все – все, что ты знаешь о Кармашане и его брате. Расскажи свою историю, не таи ничего.

– Расскажи, Ганимед, – поддержал и старик Льяно. – Как рассказывал мне в тот самый день, когда тебя привезли сюда туранские солдаты.

Юнец помялся, явно не испытывая желания вновь возвращаться к своей печальной истории, но, взглянув на варвара, который смотрел на него в упор, готовый внимать, вздохнул и сел на земляной пол лачуги, кивком приглашая и остальных последовать его примеру.

Все уселись, по-прежнему сохраняя между собой и остем значительное расстояние; и свеча по-прежнему орела перед ним, отбрасывая лишь блики на лица прокаженных. Поэтому, наверное, тонкие прелестные черты Ганимеда виделись Конану смутно, как в полусне видится далекий друг или подруга…

– Я говорил уже, – начал юнец, обращая рассказ свой гостю, – что родился и жил в Мандхатту. Так называется маленькое королевство на востоке Вендии, где живут вендийцы, кхитайцы, аквилонцы, туранцы и многие прочие народности, ибо Мандхатту – нечто вроде нашего острова. Туда съезжаются все, кто не нашел понимания на родине (либо, напротив, нашел понимание, но судейских и палачей), там оседают, обзаводятся семьями, живут до старости и умирают. Обычная жизнь обычного человека. Что я могу сказать о нравах в Мандхатту? Ничего хорошего. Думаю, это единственное в мире место, где хороших людей в тысячу раз меньше, чем дурных. Культ мерзкого божка Бака – тому пример. Странное дело: земля, которая находится под покровительством такого светлого и мудрого бога, как Митра, допускает присутствие подобных ублюдков… А люди? Стоит ли говорить серьезно о чопорных, а втайне похотливых законах Бака?

Конан терпеливо слушал Ганимеда, что увлекся рассуждениями о своей стране и совершенно забыл об истинной цели повествования. В конце концов в ворохе посторонних слов часто можно обнаружить нечто весьма полезное…

– Сам я немедиец, – продолжал тем временем Ганимед. – И родиной своей считаю все-таки Немедию. Хотя, какое это теперь имеет значение? Откуда же Кармашан – не ведаю. Судя по внешнему виду, он Может быть и немедийцем, как я, и аквилонцем, и офирцем, и бритунцем… Об этом я никогда с ним не говорил.

Сейчас я расскажу, каким образом мне довелось познакомиться с ним. Было мне в ту пору тринадцать лет. Если ты думаешь, Конан, что в настоящее время мне шестнадцать (а Конан именно так и подумал), То вынужден сказать, что ты ошибаешься. Мне двадцать три года, и юное лицо – единственное, что боги оставили мне из прошлой жизни… Как будто в напоминание о том, каким я был…

Итак, в тринадцать лет я осиротел. Родители мои умерли в одночасье; других родственников я не имел, а посему оказался на улице – ибо дом пришлось продать за долги. Кстати, о долгах: в Мандхатту есть закон – если ты не возвращаешь долг вовремя, у тебя отбирают все, что есть, – все! Пусть даже это «все» по стоимости намного превышает сумму долга. Если же ты нищ, то окончишь жизнь в яме. Бак полагает, что сие справедливо, а я полагаю, что Бак ублюдок и… Видишь, сколько лет прошло, а я до сих пор волнуюсь, вспоминая о странных, нелепых и жестоких порядках Мандхатту…

– Наплевать на Мандхатту, Ганимед! – нервно выкрикнул Шениро. – Говори о Кармашане!

– Да, я как раз собирался… В то время он уже был известен как знаменитый разбойник – кстати, и за пределами Вендии. То его видели в горах с шайкой таких же головорезов, то на пиратском судне, то в темных городских закоулках… Не могу сказать, правда то, нет ли – сам я видел его только в Мандхатту и только в образе невозможного придурка. Физиономия его всегда была скособочена, глаза блуждали и редко останавливались на предмете, но если уж останавливались… О, то был взгляд удава, кобры или еще какой подобной гадины.

Поведения он был самого что ни на есть легкомысленного (и все же в итоге выяснялось: он ничего не делал зря, а все только на пользу – себе, разумеется). Ночами он переодевался в женщину, напяливал на голову накладные волосы и выходил из дому; виляя бедрами, шел в один из тайных домов, где предавался веселию и разврату; бывало, потом по городу шли слухи о задушенных, зарезанных и отравленных – причем именно в том доме, где провел ночь он. Да и я сам несколько раз сидел за одним столом с ним… Кажется, Конан, ты не видал его прежде?

– Никогда, – помотал головой варвар.

– Но ищешь его. Значит, тебя должен заинтересовать мой рассказ о его внешности и поведении. Так вот, у него была странная привычка (после я слыхал, что он так и не сумел избавиться от нее): порою в самый неподходящий момент он разражался полубезумным хохотом, совершенно беспричинным; он дергался, хрипел и пускал слюни, затем вдруг замолкал и вновь становился весел и любезен. Признаюсь, меня охватывала дрожь при первых же звуках этого хохота… Да и остальных, я замечал, тоже…

Однажды мне привелось стать свидетелем злодейского убийства, свершенного Кармашаном…

– Погоди, Ганимед. – Старик Льяно улыбнулся Конану, как бы прося извинить его за то, что прерывает интересующее гостя повествование. – Мы-то знаем, но наш друг – еще нет. Ты забыл рассказать о том, как сам попал в окружение этого разбойника.

– Ах, да… Ну, сие было совсем нетрудно. После того, как родители мои переселились в мир иной, я жил на улице. У одинокого мальчика есть три способа выжить: работать, воровать и – найти себе богатого покровителя. С прискорбием замечу, Конан, что внешность моя тогда доставляла мне много хлопот. Мужи разных сословий и возрастов крутились возле меня, манили деньгами и красивой одеждой, но – по природе своей мне противно это занятие, а потому самый последний приведенный мною способ выжить я отверг сразу.

Что касается способа первого, то в Мандхатту и для взрослого не было работы, что уж говорить о мальчике… Да, я выполнял всякие мелкие поручения базарных торговцев, получая от них плату куском хлеба, тумаком или медяком, причем медяком редко… Конечно, я голодал. И вот в один прекрасный день (сейчас-то я понимаю, что не такой уж прекрасный он был) мне удалось стянуть кошель с пояса одного богача, пришедшего на базар в поисках змеиной кожи для платья дочки. Целую луну я проедал эти деньги, прикармливая других уличных мальчиков, а потом веселая жизнь кончилась, и я опять оказался на базаре… Короче говоря, я избрал второй способ выжить, то есть стал воровать.

В Мандхатту в то время не было ни одного вора или бандита, который избежал бы встречи с Кармашаном. Так случилось и со мной. Как-то вышла такая история: только я сунул руку в карман – чужой карман, конечно, – как человек в белой с красными квадратами куртке городского стражника схватил меня за шиворот и поволок… О, я думал, в темницу, но все оказалось гораздо хуже… Мнимый стражник был в свите Кармашана и тащил он меня к нему же.

Далее следуют довольно скучные подробности. Скажу только, что некоторое время я продолжал воровать, и теперь уже делил добычу – на две неравные части. Как ты понимаешь, меньшая доставалась мне, а большая – ему… Ну, да это закон…

Вернусь к убийству. Вот уже почти год я входил в свиту Кармашана. То он поручал мне выследить заезжего купца, то передать его распоряжение шайке разбойников, обитавших в предместье. (И он и они усиленно делали вид, что никакого отношения друг к другу не имеют. На самом деле имели, и самое прямое – Кармашан был их главарем. От него они получали приказания, ему доставалась львиная доля награбленного и прочая и прочая.)

Иногда он брал меня и других приближенных на ночные забавы, что устраивали для него тайные дома. И сейчас у меня делается гадко на душе, когда я вспоминаю эти разгулы, удивительные и отвратительные по своей широте и распутству. Там Кармашан плясал и пел (опять же как полоумный), грязно приставал к мужчинам и женщинам, пил в три горла и вел себя… О-о-о… Знаешь, я слышал однажды, что человек, который притворяется сумасшедшим, в конце концов обязательно им и станет. Сдается мне, в случае с Кармашаном все так и вышло. Не буду говорить здесь о том, как он поливал вином головы своих ближайших соратников по бандитскому ремеслу, как швырял в них и в купленных на ночь девиц и юношей обглоданные кости, как… Нет, не хочу вспоминать.

То, что я все-таки вспомню, произошло в одну из таких ночей. Поначалу она ничем не отличалась от предыдущих – пили, орали, развратничали и дрались: вот обычное времяпрепровождение этих людей. Но в середине ночи Кармашану вдруг (я говорю «вдруг», потому что он редко этим увлекался) пришло в голову сыграть в кости. Джантра – его близкий друг (хотя мне неприятно употреблять это слово в отношении двух ублюдков, но другого я сейчас не подберу), этот Джантра, одноглазый бандит огромного роста, который был привязан к Кармашану так, как бродячий пес привязывается к человеку, подобравшему его на улице, как раз-таки любил играть в кости, а посему с удовольствием уселся за стол вторым. Третьим и четвертым были два парня из той же свиты.

Игра началась. Пока пили бутыль вендийского белого, жуткой отравы, выигрывал Кармашан. Потом удача перешла к одному из парней, потом к Джантре, потом снова к Кармашану… Дальше я не смотрел, однако знаю, что в конце игры Джантра выиграл на пять золотых больше, чем его друг Кармашан.

Ни тот, ни другой, будучи ужасными скупердяями в обычной жизни, не жмотничали на ночных забавах, а поэтому лишь посмеялись малой разнице в выигрыше и разом спустили все до последней монеты на вино и девиц. Тут я забился в угол и дальше наблюдал за происходящим уже оттуда: пока Кармашан играл в кости, шуму в зале было не больше, чем на базарной площади с утра, когда же он закончил и отвалился на скамье, поднялся такой гвалт, что мне казалось, сейчас у меня расколется голова на две, а то и четыре части. Обнявшись с Джантрой, Кармашан заскакал по столам, пиная бутыли и блюда, плюя на макушки гостей и громко портя воздух. Потом он оттолкнул Джантру, коршуном кинулся на здоровяка средних лет и… Фу, описывать эту сцену у меня нет охоты.

Разврат закончился только перед рассветом. Повсюду я видел бледные лица с синими кругами под глазами, тяжелый дух стоял в зале и чуть не паром вырывался из дверей. Кажется, я уснул – ненадолго. Затем очнулся, огляделся и порадовался тому, что никто не заметил меня в моем-темном углу. Шум почти смолк; вялые выкрики тех, кто еще держался на ногах, смешались с храпом тех, кто уже уснул. Только Кармашан был вполне бодр и озирался кругом в надежде натворить что-нибудь еще. Он прошел по залу, заглядывая в пьяные физиономии собутыльников, порылся в их карманах и сумах, потом вернулся к своему месту. Дальше помню только, что он достал из-за голенища высокого сапога кинжал, подошел к Джантре, который спал, уронив голову на стол, и преспокойно вонзил клинок ему в шею по самую рукоять. Джантра умер сразу. А Кармашан захихикал мерзко, слизнул с лезвия кровь своего друга, пожал плечами и убрался из зала вон.

Я никому не сказал о том, чему был свидетелем, – иначе и меня ждала та же участь, что беднягу Джантру. Утром Кармашану доложили о его гибели, и я своими глазами видел, как сокрушался он, как плакал и по обычаю рвал волосы из ушей и ноздрей. Такого лицемерия я не ожидал…

Вскоре после того он исчез. Говорили, что он и его бандиты нападали на караваны, идущие в Кхитай и из Кхитая, а потом наткнулись на сторожевой отряд и были разбиты наголову. Сам Кармашан, мол, попал в темницу. Ты знаешь, Конан, какие в Кхитае темницы? Да, глубокие ямы, полные отбросов и ползающих в них ядовитых насекомых и змей. Я слышал, что человек и четверть года не может продержаться там – умирает в ужасных мучениях.

В то время ни Кармашан, ни его судьба уже не занимали меня вовсе, ибо я вновь стал нищим, одиноким и никому не нужным. Проказа уже взялась за меня. Вроде бы я подхватил ее от одной чужеземки… Не помню. Я был пьян, но, кажется, пальцами ощущал неровность и влажность ее кожи… Впрочем, сейчас сие уже не представляет интереса ни для тебя, ни для них, ни для меня самого…

Воровать я не мог: руки (тогда у меня еще были руки) не слушались меня. Я жил в канаве и питался тем, что порой приносили мне бывшие знакомые воры. Часто бывало так, что они забывали про меня на три, четыре, пять дней – конечно, в эти дни я вовсе ничего не ел… Ох, прости меня, друг… Что тебе моя история! Да и мне она давно мнится чужой… С тех пор Карма-шана я не встречал. Зато брат его (близнец, что ли) – Леонардас появлялся в наших краях. Его приводили к моей канаве, дабы он полюбовался уродством того, кто был когда-то рядом с его братцем. Мне показалось тогда, что он наслаждается моим жутким видом, моими гниющими руками…

Невероятно похожий на Кармашана внешне и внутренне – он так же противно кривлялся – он, тем не менее, страстно его ненавидел. Сам я не слыхал, но парни говорили, что он обливал его словесными помоями с головы до ног, не стесняясь в выражениях. Проклинал его тупость, вследствие коей они оба упустили из рук какую-то бесценную вещь, его распутство и беспечность, его кровожадные наклонности и тому подобное. Потом он пропал, куда – никто не знал.

Ну, а я… Однажды ночью я выбрался из канавы и поплелся прочь из Мандхатту. За семь лун я дошел до Турана, а там… Там меня схватили туранские солдаты (они не касались меня, а просто набросили сетку и замотали веревками), сунули в повозку, повезли к Мхете. А дальше – в лодку и сюда, на остров. Здесь теперь мой дом, моя родина, мое последнее и самое любимое пристанище. Никто и никогда не относился ко мне так хорошо, как здесь. Я люблю этих парней, хотя некоторые из них еще уродливее меня. Но главное – слава мудрым богам за то, что они вкладывают в голову человека нечто, связанное и с душою и с небом, то есть то, что называется мозгом и позволяет мне многое понять, что-то принять, а что-то отвергнуть, и так далее – в общем, главное, что у этих ребят добрые сердца. Ну, а на их физиономии мне плевать. Пусть у Шениро дырка вместо глаза, я его люблю и таким. Думаю, на Серых Равнинах мы все будем одинаковы, но Шениро я всегда найду по его пылкому и чистому сердцу. Как и вас, ребята…

Ганимед, завершивший свой рассказ неожиданным панегириком в честь своих собратьев по несчастью, умолк. Глаза его увлажнились, и у остальных глаза увлажнились тоже – только Конан мрачно молчал, в глубине души гордясь тем, что не умеет плакать. И все же слова Ганимеда задели за живое и его. Боль этих людей отозвалась в его сердце словно собственная. Мысленно он снова обрушил на богов все известные ему ругательства (а их было отнюдь не мало, так что сие занятие отняло уйму времени), искренне желая им хоть на несколько мгновений испытать хоть толику мучений прокаженных. И, словно в отместку за это, в голове его тут же начали роиться думы о разбойнике Кармашане. Как разобраться во всем? Как выяснить истину? Как, наконец, найти Лал Богини Судеб?

Конечно, цель и направление его путешествия оставались прежними. Из рассказа Ганимеда он лишь уяснил два довольно важных обстоятельства, могущие либо помочь в его поисках, либо затруднить их: первое – то, что Кармашан и Леонардас, скорее всего, два разных человека, как и утверждали рыцарь Сервус Нарот и его гости; второе – то, что теперь он отлично представлял себе внешность и того и другого, благо они ничем не отличались друг от друга, а Кармашана он видел сам.

И все-таки Конан ощущал необходимость идентификации этих бандитов. Он уверился бы в том, что они братья (или выродки Нергала) только тогда, когда поставил бы их рядом… Он постарался как следует припомнить главаря бандитов, с которым бился на постоялом дворе у вредного старика. Длинный, тощий, бородатый… Цвет глаз? Вроде бы светлый, но в пылу битвы у многих глаза светлеют от холодного бешенства. Цвет волос? Какой-то пегий, но уж всяко не белый… А из-за бороды непросто было разглядеть черты лица, да и не к чему это казалось варвару тогда…

В досаде на себя самого Конан качнул головой, не замечая того, что прокаженные давно молча смотрят на него, не мешая ему думать и терпеливо ожидая первых слов гостя. Однако судьба распорядилась иначе. Первые слова, сказанные после трогательной речи Ганимеда, принадлежали не Конану. В самый момент его раздумий дверь в лачугу открылась, и на пороге появился разрумянившийся Трилле. Он довольно улыбался и уже без затаенного ужаса взирал на прокаженных.

– Конан! – сказал он, загадочно двигая бровями. – Не хочешь ли ты… Гм-м… Не хочешь ли ты отведать…

– Чего? – сумрачно буркнул варвар, все еще занятый мысленными поисками Кармашана.

– Жареного кабанчика! – заорал Повелитель Змей в восторге от себя самого. Наверное, впервые в жизни он жарил своего собственного, не украденного, а подаренного ему и его друзьям кабанчика. Он сам потрошил его, обмазывал травами, насаживал на вертел… Он ожидал бурной реакции со стороны Конана на такое приглашение к трапезе и был уверен, что заслужил ее.

– Кабанчика? – вяло переспросил киммериец. – Что ж, можно попробовать…

Глава пятая. Путешествие продолжается

Последнее время она все чаще вспоминала Массимо – молодого, старого, все равно. Это казалось ей странным. Да, нить его судьбы пересекалась с нею дважды, но сие означало лишь встречу, которая уже произошла много лет назад, и встречу, которая произойдет в самом близком будущем. Почему же память хранит его образ, воскрешает его с таким удивительным постоянством? Почему же сердце при этом всякий раз сладостно замирает и глубокий вздох рождается в груди?

Конечно, Маринелла знала ответ. Но если это действительно было то, что она думала, а именно любовь (это слово она мысленно произнесла на всех языках), тогда она может считать себя человеком с полным на то основанием. Вопреки ожиданию, эта мысль не испугала и не смутила ее. Пусть высшие сотворили ее богиней; есть в огромном мире кое-что мудрее и могущественнее их, ибо не они его создатели, а, наоборот, оно создало их. Сколько знала Вечная Дева, оно называется жизнь и заключает в себе все… И заключает в себе все, При рождении она сразу уловила ритм жизни и слилась душою с ней. Теперь не высшие ее судят, а эта самая жизнь. Если ей было угодно, чтобы Маринелла стала человеком, то никто не может и не смеет воспротивиться ее желанию.

Так она уговаривала себя, с каждой новой мыслью чувствуя, сколь сомнителен ее смелый вывод. Истина требовала иного оправдания. Если таковой вообще имелся, следовало его найти. Он нашелся. Всего один, зато такой весомый, такой убедительный и, по сути, неоспоримый, что Маринелла сразу приуныла. Да, человеком может считаться лишь тот, кто от человека человеком рожден, и не иначе. Но, с другой стороны, – утешала она себя – так ли уж надобно ей быть обыкновенной смертной? Кто мешает ей, богине, любить?

Маринелла снова повеселела. Еще миг, и мысль ее направилась бы по тому же пути дальше, однако нечто вроде предчувствия не пустило ее туда. В самом деле потом она подумала бы, что Массимо уже стар, а она еще юна; что будущего для них двоих нет – никакого; что после второй встречи их жизни разойдутся уже навек; его – для того, чтоб вскоре угаснуть, ее – для того, чтоб продолжать намеченный высшими изначально труд. Обо всем этом Маринелла не стала размышлять.

Ветер колыхнул ветви деревьев, и проскользнувший меж листьев луч заходящего солнца ласково коснулся ее ресниц. Опять пора в дорогу. Она встала, положила веретено в суму, потом суму закинула за плечо и пошла. Земля, в лесу и без того всегда прохладная, перед ночью совсем остыла, но босые ступни Маринеллы ощущали ее внутреннее тепло, кое, словно руда, хранилось под верхним слоем. Через несколько шагов она услышала пульс земли; он бился вровень с ее собственным, а ее собственный – тут она восстановила одну из своих предыдущих мыслей – с пульсом самой жизни. Это означало, что жизнь, земля и ока, Богиня Судеб, едины. Странно? Может быть. Но не более, чем образ Массимо в ее памяти.

В задумчивости она не заметила камня, лежащего поперек тропы. Пальцы правой ноги ударились об него, и резкая боль пронзила все тело, мигом добравшись до сердца. Вечная Дева остановилась. Что это? Разве может она, существо отнюдь не смертное, чувствовать боль? А разве может она плакать? А любить? Не найдя сразу ответа на эти вопросы, Маринелла двинулась дальше. Медленно, медленно темнело вокруг. Знает ли кто-нибудь в мире сем, которая по счету ночь грядет нынче? Она – не знала. И Массимо не знал. Вот только надо ли им было об этом знать?..

* * *

Утром островитяне вышли проводить гостей. Здесь, при ярком солнечном свете, Конан впервые разглядел Невиду Гуратти. Парень был совсем плох. Не только лицо, но и все тело изъедено проказой, а левая сторона к тому же парализована – передвигался он с помощью толстой суковатой палки, и то с огромным трудом. Только голос еще остался при нем: сильный хрипловатый бас, напоминавший горное эхо от громовых раскатов.

– Хей, Текко! Нахор! Аматино! – пророкотал он, тащась впереди всех. – Там, у восточного мыса, лодка… Волоките ее сюда!

– Правильно говоришь, Невида, – одобрил старик Льяно. – Нам она уж никак не пригодится, а им нужна как воздух и еда.

– Чистая правда, клянусь Кромом! – после вчерашней сытной трапезы и доброго сна ночь напролет Конан заметно повеселел. Он уже без содрогания смотрел на уродство прокаженных – вернее, он перестал замечать его. Они были люди, просто люди, так чего ж на них таращиться и рыдать от жалости? Жизнь – она и есть жизнь. Философия варвара состояла в том, чтобы не навязывать своих чувств и дум никому. Прошлым вечером он едва не изменил самому себе. Светлый Митра свидетель: нынче он пожалел бы о том.

– А я клянусь Кромом, – и тут влез неугомонный Повелитель Змей, – что никогда не забуду кабанчика!

– Еще бы, – ухмыльнулся Конан. – Ты сожрал добрых три четверти…

– Я? Да я укусил всего два раза!

Язвительно усмехнувшись, Конан хотел было добавить «и сто двадцать два в придачу», но тут показались парни, тащившие лодку, и первое же слово застряло у варвара в глотке.

Судно, предназначенное им в подарок, оказалось великолепно. Похожее на маленький корабль, оно обладало и красотою и прочностью. Пожалуй, о таком можно было только мечтать. Теперь спутникам не страшны штормы и течение непостоянной Мхете… Напрочь забыв о споре с прожорливым Повелителем Змей, Конан живо подошел к лодке, испытывая приятное чувство собственника, обозревающего свое сокровище. Он ощупал ее крутые бока, придирчиво осмотрел днище, поднял весла и со знанием дела постучал ими по воде (так покупатель проверяет на базаре лошадь перед тем, как отдать за нее деньги, и, будь у лодки зубы, Конан непременно полюбовался бы и на них). В этот момент сие деревянное чудо было для него таким же живым, как Трилле, Клеменсина, он сам и все, их окружавшие. С особым удовольствием увидел он на днище лодки огромный мешок, явно набитый снедью. Кроме того, здесь лежали: две пары совершенно новых штанов, два кинжала в кожаных ножнах, слиток золота, запасные весла и маленький пузатый бочонок с пивом. Такое богатство могло обеспечить путешественникам долгое и беспечное плавание.

Когда Конан вылез из лодки и обернулся к островитянам, они сумели прочитать в его глазах то, что он вряд ли решился бы сказать вслух. Сорок улыбок стали ему ответом.

Не меньше, чем киммериец, были поражены добротой этих несчастных людей и его спутники. Трилле заплакал как дитя, а Клеменсина сняла с запястья тонкую золотую цепочку искусной работы и, подойдя к прекрасному Ганимеду, надела ему на шею. Юнец отшатнулся было от нее, но Шениро, улыбаясь, сказал:

– Не бойся, Ганимед, ты не заразный. У тебя сухая форма проказы, а это совсем другое дело. Вот я…—

Тут улыбка сошла с его губ, и, прикрыв ладонью правую сторону лица, он отошел и встал за спину старику Льяно.

– Постой, Клеменсина, – буркнул варвар, отворачивая взор и запуская руку в карман.

К вящему изумлению и негодованию Повелителя Змей, у коего сразу высохли слезы на глазах, Конан достал тот самый золотой медальон, что был найден в песке у селения туземцев, а затем подарен вождю.

– О, брат мой… – пробормотал Трилле. – Но откуда же…

В ответ на это киммериец только пожал плечами. Приблизившись к Ганимеду, он снял с его шеи золотую цепочку Клеменсины, прицепил к ней медальон и снова повесил на шею парню. Еще он хотел сказать что-нибудь хорошее – и ему, и другим прокаженным, но язык так и не повернулся. Фыркнув, варвар посмотрел на девушку. Она поняла. Сделав шаг к островитянам, стоявшим в отдалении от них, Клеменсина приложила руку к сердцу и сказала:

– Может, в солнечную погоду Митра заметит блеск этой безделицы, что висит сейчас на шее Ганимеда…

Увы, более ничего подходящего в голову ей не пришло. Да и что с того, если Митра заметит блеск медальона? Не приладит же он Ганимеду новые руки! Не вернет же Шениро глаз, а старику Льяно пальцы на ногах!

Прокаженные тем не менее оценили эти слова. Разулыбавшись, они все потянулись к Ганимеду, желая поближе посмотреть на чудесный подарок гостей. Один Невида Гуратти проковылял к Конану, остановился в пяти шагах от него и прогудел:

– Не теряйте времени. Если отплывете сейчас, нынче к ночи вы будете уже на месте. Я хочу, Конан, чтобы ты нашел Кармашана и отправил его к Нергалу в пасть. А еще я хочу, чтобы ты… – он замялся. – В общем, коли доведется тебе встретить Хаврата или других ребят, не рассказывай им, во что превратился весельчак Невида Гуратти…

Не расскажу, – решительно мотнул головой Конан. – И, клянусь Кромом, я не забуду тебя, Невида. Пусть молния врежет мне между глаз, если через двадцать или тридцать лет меня спросят: «Помнишь ли ты Невиду Гуратти?», а я скажу, что нет.

Наконец-то слова нашлись! Конан заметил, что в глазах несчастного сверкнула слеза, а тронутый язвой рот дрогнул в попытке улыбнуться.

– Прощай, Конан, – выдохнул он, повернулся и потащился прочь, уже не оглядываясь.

– Прощай, Конан! – заговорили тут и остальные. – Прощай, милая Клеменсина! Трилле, прощай!

– Торопитесь! – громко крикнул Шениро, перебивая всех. – Пока попутный ветер, торопитесь!

– Торопитесь, – говорил и старик Льяно.

А путешественники уже сидели в своем новом судне. Шестом, взятым из лодки туземцев, Шениро оттолкнул их от берега. Весла взлетели над темной водой раз, другой, третий… Спустя всего несколько вздохов – глубоких и печальных – и лодка уже неслась по Мхете, а остров становился все меньше и меньше… И фигуры прокаженных тоже становились меньше, пока не исчезли совсем в голубой утренней дымке тумана…

* * *

К вечеру вдалеке показались стены древнего Бвадрандата – города, выстроенного прародителями вендийцев в незапамятные времена на берегу Мхете. Конан бывал там однажды. Длинные, очень узкие (в пять шагов шириной), очень грязные и кривые улочки, приземистые крепкие дома из железного дерева, в центре – дворцы, поражающие великолепием мозаичной 0 тДелки и пластами золота на широких ставнях, и – Пыль. Отчетливее всего киммериец помнил как раз пыль. Она забивалась в уши, в ноздри, клубилась перед глазами, покрывала волосы и одежду, так что все горожане с первого взгляда виделись путешественнику одинаковыми: седовласыми, облаченными в серого цвета.

Ганимед рассказал Конану, что ближайший путь в Мандхатту лежит именно через Бвадрандат. Следовало пройти его насквозь, затем у восточных врат города нанять слонов, пересечь на них небольшую пустошь, а далее мелководную речушку, за коей и проходила граница королевства.

Причалив к берегу, спутники препоручили лодку на хранение рыбаку – низкорослому, тощему и столь же древнему, как сам город, – отдав за услугу сию один из подаренных им кинжалов в кожаных ножнах. Второй кинжал уже висел на поясе Трилле – с разрешения варвара, конечно, – чем парень был чрезвычайно горд и доволен. Поднявшись по тропе к серым, словно пропитанным здешней пылью, полуразрушенным стенам, спутники вошли в Бвадрандат – нелепый и великолепный одновременно. Пышность и богатство царили тут наравне с нищетой и ветхостью, жирные смуглолицые купцы проплывали в роскошных паланкинах рядом с бегущими по своим делам щуплыми и тоже смуглолицыми оборванцами.

Конан не помнил дороги в таверну, зато хорошо помнил, что таверен всякого рода было здесь великое множество – на каждой улице по паре, а то и больше. Действительно: не успели они сделать и тридцати шагов, как увидели заскучавшего в отсутствии прохожих зазывалу – толстяка в белых шароварах и ярко-красном тюрбане на круглой как шар голове. В руке его намертво была зажата трещотка, коей он немедленно завертел, едва завидя троих чужестранцев.

Впрочем, и без его помощи они не прошли бы мимо. Запахи, доносящиеся из гостеприимно распахнутой двери, волновали не только обоняние, но и душу. Тонкие, удивительно нежные ароматы смешались с грубыми запахами жаркого и половой тряпки; голодный учуяв их, умилялся и спешил войти; сытый, напротив, раздражался и устремлялся прочь. Спутники были голодны– А посему, не раздумывая и мига, они спустились на две ступеньки вниз и потребовали у хозяина мяса, рыбы, хлеба и вина.

В ожидании заказа Трилле и Клеменсина с любопытством оглядывались по сторонам. Зал был мал, пол заплеван и протерт до дыр, зато столы так и сверкали скобленными крышками, а меж ними ползал шикарно одетый, зевающий во весь беззубый рот подавальщик. Еле волоча ноги, он приблизился к путешественникам, уставился черными выкаченными глазами на киммерийца, и ловко швырнул на стол блюдо с жарким. Затем, все не отрывая взора от поразившего его своей статью и мощью Конана, потащился к новым посетителям – двум кривоногим и похожим друг на друга как две капли воды торговцам рыбой. Сели они за соседний стол.

Трилле сморщился от резкого запаха протухшей воды и рыбьей чешуи, посмотрел на пришельцев грозно, однако никакой реакции не дождался. Они были так же вялы и сонны, как здешний слуга, а тот, в свою очередь, как те рыбины, что шевелились еще в их корзинах.