Текст книги "Владычица небес"

Автор книги: Дункан Мак-Грегор

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 22 страниц)

Забравшись на свою караковую, Повелитель Змей совсем уж было собрался стремглав кинуться наутек от этого страшного места, но тут вспомнил вдруг о спутниках.

– Скорее, крабы неповоротливые! – прошипел он, опасливо озираясь.

Коварные аллигаторы чудились ему повсюду, и теперь ухо его слышало даже те звуки, коих не было: лязг острых зубов, шорох лап и хвостов по земле, урчание пустых желудков… Нет, такого Трилле вынести не мог. Не дождавшись, когда Конан и Клеменсина оседлают своих лошадей, он ударил караковую пятками и полетел по ночной равнине, слабо освещаемой луною, почти полностью сокрытой в облаках.

Киммериец велел девушке ехать следом, а сам направил вороного к полосе леса, дабы набрать крокодильих яиц, потом высушить их на солнце и съесть – насколько он знал, трапеза сия была и сытна и вкусна.

Не сразу Клеменсина настигла храброго спутника своего. Трилле мчался с такой скоростью, словно за ним гнались все аллигаторы мира, одержимые странной идеей сожрать именно этого тощего бродягу, и никого иного.

– Трилле! Трилле, остановись! – воззвала девушка, видя, что Повелитель Змей улепетывает во всю прыть. – Да постой же!

Наконец совесть бродяги откликнулась на отчаянные призывы Клеменсины. Придержав лошадь, он обратился к спутнице, стыдливо отворачивая лицо в сторону:

– А где Конан?

– Увы… – мрачно ответила девушка, рассерженная таким низким, мерзким поведением этого парня. – Он не успел удрать… Аллигатор съел его…

Тут она, желая всего лишь пошутить, совершила серьезную ошибку, по незнанию ли, по недомыслию ли упустив из виду два обстоятельства: во-первых, Трилле был доверчив, а посему даже на миг не усомнился в ее печальном сообщении: во-вторых, он искренне привязался к Конану и считал его единственным человеком, рядом с которым (а может, и ради которого) стоит жить в этом жестоком мире. Что боги? Какое им дело до маленького человека, потерявшегося в бурной стихии судьбы и жизни? Высокомерно поглядывая с небес вниз, они не различают добра и зла так же, как не различают лиц – что им Трилле, что им Клеменсина, что им кто угодно, кроме них самих… Тьфу!

Но то были прежние его размышления. Сейчас он ни о чем таком не думал и не вспоминал – разве что только памятью сердца. Слова Клеменсины повергли его в состояние, близкое предсмертному. Он выпучил глаза, издал короткий жалобный стон и мешком повалился с лошади, притом больно стукнувшись теменем о каменистую почву.

Мигом позже он уже бился в истерике, воя и катаясь по земле словно буйнопомешанный. Девушка не успела поразиться такой реакции на ее невинную, в общем, шутку, а Трилле уже разодрал на себе рубаху в клочья, вырвал несколько прядей волос и теперь длинными ногтями царапал лицо.

– Уй! Уй-у-уй! – визжал он так пронзительно, что Клеменсина на вздох оглохла. – Падаль вонючая! Моего Конана!.. Пожрать как пса!… бездомного-ненужного-лишайного!… Хвосты поотрываю тварям! Чешую отколупаю! У-й-й-я!…

Как раз в этот малоприятный момент в пятне луны на краю равнины показался киммериец. Его вороной рассекал воздух длинными сильными ногами резво и весело, вполне довольный тем, что омерзительные гады, едва не отхватившие ему голову в полосе леса, остались далеко позади. Пока хозяин собирал в куртку их яйца, несчастное животное содрогалось от жуткого вида этих чудовищ, неторопливо ползущих отовсюду, со всех сторон – они были уверены в том, что добыча никуда не денется. Но вот варвар вскочил коню на спину, свистнул, и он, перепрыгнув ближайшее бревно, лязгнувшее зубами у самого уха, помчался вперед…

Что может быть прекраснее полета по ночной равнине? Вороной без раздумий отдал бы за него охапку свежего сена! Нет, две охапки или даже три. Ветер свистит в ушах, но и он не в силах остановить восхитительную скачку; камни разлетаются из-под копыт, а вселенская тьма пугает и сулит бесконечную ночь – но ничто не в силах остановить восхитительную скачку! Плевать на будущее, когда настоящее так весело, когда сердце бьется в груди с восторгом юной силы, когда…

Но хозяин резко натянул повод и вороной встал. Ветер, тьма… Да, они не властны над радостью жизни, зато человек – властен. Конь разочарованно всхрапнул, опустил голову и в раздражении отщипнул немного мокрой от росы травы.

Здесь их ждала новая неприятность: дикий визг Повелителя Змей и окаменевшая от ужаса караковая, видимо предполагавшая, что именно она довела своего хозяина до подобного состояния и ожидавшая за это скорой расплаты. Вороной, который к тому времени уже разобрался в чудном характере бродяги, попытался успокоить подругу насмешливым ржанием – напрасно. Она стояла как вкопанная, и в огромных желтых глазах ее явно прочитывался испытанный бедняжкой шок.

– Прах и пепел… – пробурчал Конан, соскакивая на землю. – Чего это дерьмо орет?

– Я пошутила, – оправдываясь, сказала Клеменси-на, уже трижды проклявшая свою неосмотрительность.

– Как?

– Он… Он думает, что тебя сожрали аллигаторы… – Девушка виновато опустила глаза, ожидая нареканий, но варвар только хмыкнул.

– Меня? Вот еще!

Он ухватил Трилле за шиворот и рывком поднял.

– Хей, приятель!

Повелитель Змей обессилено смолк. Пока он еще не мог сообразить, что вот он, Конан, живой и невредимый, стоит рядом и трясет его за ворот. Сейчас он пребывал в полной прострации и вовсе ничего не слыхал.

Тогда киммериец вытащил из дорожного мешка драгоценную бутыль с вином и по собственному рецепту начал лечить спутника. Два глотка сделали свое дело: взгляд парня стал более осмысленным, а голова, до того болтавшаяся на тонкой шее как на нитке, приподнялась и укрепилась в одном положении.

– Конан? – проскрипел Трилле, изо всех сил стараясь сфокусировать взор на варваре.

– Я, – буркнул тот и сунул бутыль обратно в мешок, дабы более не искушать больного.

– Ты… жив? Тебе ничего не откусили?

Вместо ответа Конан отшвырнул его прочь и снова вскочил на вороного, что в нетерпении уж гарцевал и бил копытом.

– Как думаешь, Клеменсина, сколько будет езды до ближайшего селения? – задумчиво спросил киммериец, устремив взор в темные звездные небеса.

– Если ехать вдоль полосы леса, то к рассвету доберемся.

Более варвар ничего не сказал и ничего не спросил. Вороной сорвался с места и вихрем понесся по пустынной равнине, желая вновь испытать уже изведанный восторг, слиться с природой, от коей сам и происходил, вдохнуть свежего ветра и ощутить свою собственную силу… И на этот раз он вкусил сего счастья сполна…

Глава одиннадцатая. Туземцы

Перед самым рассветом стало ясно: спутники пересекли некую невидимую полосу, разделявшую два климата. Первый, который теперь остался позади, был умерен, и око всесущего Митры смотрело на эту сторону земли вяло, равнодушно, хотя и постоянно. Второй же климат сразу показал свою подлую сущность, сгустив воздух горячими пластами и обрушив на головы путешественников раскаленные лучи раннего солнца. С каждым шагом – а лошади к рассвету уже сбили копыта и сейчас едва передвигали ноги, даже вороной – дышать становилось труднее, словно жар огромного костра теснил и обжигал грудь.

Мхете, может быть, и величественная, но в этих местах больше напоминавшая загнивший ручеек, воды несла соленые, так что людям пришлось проглотить сухой ком в горле и возлелеять надежду на источник либо – на милость туземцев, у коих наверняка имелись способы добыть пресную воду.

Вопреки уверениям Клеменсины первые хижины показались только к полудню, когда лошади совсем выбились из сил. Несчастный Трилле стонал в героических попытках скрыть от товарищей дикий ужас, охвативший его при виде глинобитных остроконечных жилищ дикарей, ерзал в седле и остервенело кусал костлявый кулак.

Конан безмолвствовал. Его, кажется, сейчас вовсе ничто не волновало. Занятый какой-то своей, очень важной мыслью, он не отвечал на редкие вопросы спутников и вообще вел себя довольно странно: ни разу проклятие не сорвалось с его уст, ни разу раздраженный взор не опалил холодом беспрестанно скулящего Повелителя Змей, ни разу пятка кованого сапога не вонзилась в шелковый бок усталого вороного. Впрочем, сапоги все трое сняли еще до рассвета, а потом, утомленные долгим путешествием и жарой, сорвали с себя и лишнюю одежду. Но и в одних пропыленных, заляпанных жирными и винными пятнами штанах киммериец выглядел воистину величественно – огромный, синеглазый, с буйной гривой длинных черных волос, он словно бог, сошедший с небес на бренную землю, воздвигся в седле могучего, под стать ему, вороного коня и теперь сумрачным взглядом обозревал окрестности, сожалея о том, что не участвовал в их создании.

В самом деле, удивительная красота открылась здесь странникам. После восхода солнца они узрели и тонкие станы пальм, раскинувших широкие листья во все стороны света, и песчаную ярко-желтую косу, отходящую от Мхете и тянущуюся далеко на север, и островки нежной зеленой травы, меж коими земля была чернее черного и наичернейшего (многое могла уродить такая земля, но Конан знал, что туземцы сеют на ней только маис, ибо иных культур не ведают). Даже Трилле несколько оживился, заметив в зелени пальмовых листьев крупные волосатые орехи, а на мощных стволах баобабов неизвестных ему дотоле зверей, чем-то напоминающих обезьян и, возможно, съедобных.

Очень скоро выяснилось, что обезьян ему напомнили именно обезьяны: в первые мгновения эти омерзительные твари присматривались к спутникам, безуспешно пытаясь определить, какого они племени и почему у каждого посередине морды вызывающе торчит нос, тогда как у всякой порядочной гориллы он должен быть приплюснут, а затем, разом воинственно заорав, начали обстреливать их волосатыми орехами, столь восхитившими Повелителя Змей поначалу и оказавшимися при более близком знакомстве весьма неприятной тяжести и твердости.

Злая судьба в сем случае распорядилась несправедливо: все до единого снаряды попали в Трилле, а Конан и Клеменсина не получили даже легкого касательного ранения. Может быть, следовало бродяге задаться вопросом – почему боги столь жестоки к нему? – и в ответ понять некоторые необходимые истины, но его сейчас более занимали страдания по поводу собственной, некогда милой, а теперь испорченной внешности. На лбу его выросла невероятного размера шишка, переливающаяся всеми цветами радуги и еще черным, под глазом багровел огромный синяк, нос был расплющен так, как и положено порядочной горилле, а верхняя губа распухла и красиво завернулась вверх. До полного великолепия Трилле не хватало только колец в ноздрях и перьев в волосах, но об этом – так смиренно думал он, отъезжая от коварной пальмовой рощи, – наверняка позаботятся дикари, кои вряд ли чем-либо особенным отличаются от обезьян.

Уже покорный судьбе, Повелитель Змей все же не оставил дурной привычки трястись и подвывать от ужаса. Он и сейчас занимался этим скучным делом, только тише прежнего. Иная мысль овладела им в сей момент, и мысли той было имя Жизнь. Вот – он, бродяга и жалкий трус, а вот его жизнь. Какой задумали ее боги и какой сотворил ее он сам в конце концов? Верен ли путь его? Верен ли следующий шаг? И – далее: есть ли истина в мире, переполненном жестокостью, страхом, ложью? Сохранилось ли место ее? И – еще далее: надобно ли жить в этом мире лично ему, такому никчемному существу, не умеющему ни в коей мере способствовать воцарению добра и благоденствия?

Философическая мысль Трилле унеслась в неведомые высоты, и теперь он не мог оформить ее словами даже в уме. Одно лишь сердце знало, о чем вести беседу с самим собою, и успешно продолжало взывать к богам, судьбе и чему-то подобному, не названному еще человеком, желая познать непознанное дотоле никем, желая определить единственно свое предназначение и укрепить его в себе, дабы потом не заплутать вновь в потемках бытия. Синяки, шишки и ссадины ужасно болели; Трилле страдал, хотя и знал, что физическое мучение может и облагородить и подсказать правду, выделить в суете мирской искомое. «Что ты есть, Жизнь?» – в тоске вопросил бродяга, задрав подбородок и направив единственный уцелевший глаз к равнодушным небесам, голубеющим высоко. Но – не было и не будет ответа оттуда; никогда. Повелитель Змей быстро понял это и посему выдохнул из себя все важные мысли, отделил себя от будущего и снова слился с настоящим.

– Проклятые твари, – сообщил он Конану, легко забывая только что произведенный экскурс в дебри философии. – Ну чем я им не угодил? А?

Киммериец сего не ведал. Его донимали свои мысли, и, кроме того, он заметил наконец селение туземцев, расположенное на большом, сплошь покрытом зеленью возвышении, в круге стройных пальм и серебряной ленты ручья.

Клеменсина, скрывая вдруг охватившую ее тревогу, с сомнением посмотрела на варвара. Возможно, стоило объехать стороной владения дикарей, но только она собралась сказать об этом Конану, как лошадь под нею коротко всхрапнула, дернула головой и начала валиться набок. В один лишь миг огромные глаза ее затянулись мутной пленкой, пена на губах выступила и сразу высохла, а блестящая пышная грива потускнела. Девушка в растерянности стояла у поверженного животного, не в силах пока понять, что произошло.

– Отравленная стрела, – обреченно молвил Трилле, обращая смиренный взор свой книзу. Он уже был готов принять ту же стрелу в себя, в шею ли, в лоб ли – все равно. Сейчас Повелитель Змей духом равнялся жрецу благого Митры, ибо был так же тонок, спокоен и покорен богам. Ужас, так долго терзавший его душу и даже плоть, испарился бесследно. Однако не успел он насладиться новым для него величием, как голубые глаза его, привыкшие глядеть не прямо, а шарить туда-сюда, узрели в пыли, возле копыт погибшей кобылы, большой золотой медальон с дыркой посередине. Ахнув, Трилле взвизгнул от нежданно свалившегося на него счастья, спрыгнул с лошади и схватил находку.

Увы, так уж устроен человек. Только что он был готов принять смиренно ту участь, какую назначили ему боги, но, обретя золотую безделицу, немедленно потерял бодрость и красоту духа. Уйти из этого прекрасного мира? И именно тогда, когда богатство само свалилось ему в руки? Ни за что!

В следующее мгновение Трилле, сунув в карман штанов драгоценную находку, опасливо осмотрелся и сиганул за тушу убитой лошади. Пожалуй, прежнее, привычное для него состояние, было ему гораздо милее чужого возвышенного. Нет, не выйдет из него ни жреца, ни отшельника… Поймав эту грустную мысль, Трилле заключил было: «увы», но сам расслышал в слове сем столько фальши и лицемерия, что даже смутился. На деле он был несказанно рад тому, что все-таки не оказалось в душе его необходимой силы и широты для подвига самоотречения. И как же весело, как же хорошо ему стало! Похлопав по карману, Повелитель Змей радостно захихикал, почему-то вполне уверенный в том, что умереть ему нынче не придется. А иначе зачем бы он нашел такую дорогую вещь?

На последний вопрос ему охотно ответил Конан. Одной рукой взяв парня за ворот, вторую он использовал для того, чтобы отобрать у него медальон и сунуть его в карман своих штанов. Сразу за тем он легко поднял Клеменсину, посадил ее на вороного, сам устроился сзади и направил коня прямо к селению, нисколько не заботясь об отравленных стрелах и прочих сюрпризах, кои, конечно, приготовили им дикари…

* * *

Клеменсина, едва сдерживая отвращение, обозревала частокол, на коем вперемежку уныло висели человечьи, конские и обезьяньи черепа. Не меньшее отвращение вызывали в ней и физиономии самих туземцев: все с полуоткрытыми ртами, обвисшими жирными щеками и плотоядным взглядом. Отличить женщин от девушек здесь не представляло труда, ибо многократное материнство обезобразило фигуры первых, тогда как вторые были удивительно стройны и тонки. Много труднее оказалось отличить мужчин от стариков и мальчиков. Черная и желтая краска покрывала их тела; в каждой ноздре болталось по огромному медному кольцу; в черных длинных волосах блестели разноцветные шелковые шнурки, а на мужском достоинстве кокетливо желтели венки из крошечных цветков.

Одежда туземцев была предельно проста. Женщины не имели ее вовсе, а мужчины носили на шее нечто вроде веревки, состоящей из узелков. На непрошеных гостей все они взирали без испуга и удивления – напротив, с радостью, но Клеменсина с содроганием распознала в чувстве сем нечто неприятное и даже опасное. Так охотник смотрит из засады на молодого жирного оленя, предвкушая вечернюю трапезу из его ножек.

Девушка невольно снова перевела взор на черепа. Как распорядятся боги? Не придется ли и им с Конаном разделить участь тех несчастных, что попали в плен туземцам до них?

А впрочем, пока они еще были свободными. Вороной, гордо вскинув красивую голову, стоял рядом с варваром и несомненно был готов к дальнейшему путешествию. Рядом с ним мулы дикарей казались неудачной шуткой богов, создававших животный мир. Но почему же Конан медлит? Неужели он не видит этих странных взглядов, этих черепов на частоколе?..

Общее молчание продолжалось уже довольно долго. Никто не двигался с места и не начинал переговоры первым. Конан, усмехаясь, сложив на груди мощные руки, в упор смотрел на самого крупного из туземцев – по всей видимости, вождя. Тот, в свою очередь, тоже смотрел на гостя. В его черных глазах нельзя было прочитать мыслей (ни одной), да их, может, и не содержалось в маленькой головке дикаря; только странный блеск свидетельствовал об определенном интересе – безусловно, киммериец являлся лакомым кусочком, и вождь сейчас решал важнейший вопрос: оставить его для себя одного или поделиться деликатесом с сородичами?

Наконец Конан заговорил. Пользуясь жуткой смесью изо всех знакомых ему языков, он объяснил туземцам, что ему и его спутнице необходимо пополнить запасы продовольствия и воды, в благодарность за что они обязуются немедленно уехать отсюда и более никогда не возвращаться.

– Кру-ру? – любезно переспросил вождь тонким скрипучим голосом.

– Воды! – рявкнул киммериец. – И мяса!

– Мя-а-а-са!.. – обрадованно подхватили дикари

знакомое слово. – У-у-у! Мя-а-аса!

Двое метнулись за спины гостям и вскоре приволокли лошадь Клеменсины. Ловко орудуя длинными узкими ножами, сделанными, кажется, из обсидиана или похожей породы камня, они в несколько мгновений всего разделали тушу на куски, отделили лучшие в пользу вождя, а остальное прикрыли большими пальмовыми листьями, то ли приберегая на черный день, то ли намереваясь до приготовления сгноить по особому рецепту. Во всяком случае, одно было ясно: кормить гостей здесь не собираются.

«Право, – подумала Клеменсина, – это не совсем справедливо». Хотя она никогда не ела конину, а тем паче предварительно отравленную, эта лошадь все же принадлежала ей… Похоже, Конан думал так же, потому что раздраженно сплюнул в песок и решительно направился к груде мяса – он-то как раз конину употреблял, и с превеликим удовольствием, а то, что умертвили ее отравленной стрелой, значения не имело: яд, который используют туземцы, теряет свойство лишь попав в кровь, так что мясо можно есть совершенно спокойно.

Он не успел сделать и трех шагов, как вождь, до того смирно стоявший на одном месте, заорал всполошено:

– Баб! Баб! Баб!

И женщины, ухнув, с визгом кинулись к пришельцам.

Вдруг выяснилось, что оружием их были ногти. Велика ли ценность подобного открытия, ученая Клеменсина не имела времени сообразить. Все, что вычитала она в книгах, никоим образом не касалось нынешней ситуации. География и теология не принимали во внимание нравы дикарей и боевые искусства их спутниц жизни. Неожиданно для себя сплюнув на песок и помянув Крома, девушка выхватила кинжал и бросилась навстречу атакующим.

Провидение, кое в лице Конана спасло ее от костра, и на этот раз предотвратило неминуемую гибель. Конечно, против двух десятков крепких жилистых туземок она не смогла бы устоять, но варвар (а то же самое провидение опять выбрало его своим представителем), ловко перехватив как бревно первую же дико визжащую красавицу с тощими обвисшими грудями, швырнул ее в самую кучу. Разъяренный и несколько растерянный вой возвестил о том, что маневр удался: трое упали замертво, а еще двое отбежали в сторону, поскуливая и потирая ушибленные места.

Видимо, одна из раненых приходилась вождю супругой либо матерью, потому что он снова крикнул свое «баб!», и все женщины резво поскакали обратно. Клеменсина вздохнула с нескрываемым облегчением. Драка с разбойниками на постоялом дворе была в ее жизни первой, нынешняя – соответственно второй; никакого опыта по этой части у нее тем не менее не прибавилось. Зато теперь она знала точно: в число ее достоинств входит умение преодолевать страх, как бы велик он ни был… Тут она помрачнела, ибо мысль, что быстрее ветра и солнечного луча, перенесла ее к Трилле, который вообще не обладал никакими достоинствами, но был славным парнем… Еще один вздох вырвался из нежной узкой груди девушки; потом она повернулась к Конану и попыталась понять, какие мысли занимают сейчас его – все-таки от этого зависело их дальнейшее путешествие.

Если Конана что-то и занимало в данный момент, то отнюдь не мысли. Он разглядел в толпе дикарок одну весьма хорошенькую юную девицу, чьи угольно-черные глаза смотрели на него открыто и весело. Стояла она чуть позади вождя, плечом касаясь его локтя; полные губы едва заметно шевелились, как если бы она шептала молитву (хотя киммериец был уверен, что она призывала его к любви, и немедленно); прямые и очень длинные, до колен, волосы цвета воронова крыла блестели под солнцем; гибкое тонкое тело, ничем не украшенное и не прикрытое, было создано для удовлетворения страсти – в сем случае, страсти заезжего варвара.

Всего несколько мгновений взирал на туземку Конан, не замечая унылых физиономий ее сородичей и недовольной гримасы вождя. Затем, скинув призрачный налет цивилизации как, рубаху перед сном, он отдался во власть своим природным инстинктам, то есть подошел к девице и забрал в ладони ее маленькую грудь, при этом зарычав так нежно, как только умел.

Дикари опешили. Незваные гости вели себя совсем иначе, нежели те, чьи черепа украшали частокол. С детским любопытством все племя наблюдало долгий поцелуй, коим Конан одарил свою избранницу, потом ее ответный ласковый укус в могучую шею, потом торжественное шествие в хижину…

Когда за киммерийцем и туземкой закрылся полог кроваво-красного цвета, Клеменсина с опаской посмотрела на дикарей. Ей казалось, что вождь сейчас крикнет «баб!» – и эти ужасные женщины разорвут ее на Куски так быстро, что даже провидение не успеет ей помочь, тем более такое похотливое провидение, как Конан. Отвращение выразилось на нежном личике девушки, едва она представила себе, что сейчас происходит в хижине. Однако воображение рисовало ей одни лишь объятия, и ничего больше. Самой ей пока не довелось участвовать в акте страсти, ибо Энарт был целомудрен, а кроме него, она никого не любила. Пребывая в полной уверенности, что дети появляются на свет в результате поцелуя, Клеменсина весьма удивилась тем воплям и стонам, что доносились из-за красного полога. «Неужели Конан ударил эту несчастную? – подумалось вдруг ей. – А если – что еще нелепее и страшнее – он решил ее удавить?»

Холодный пот выступил на челе девушки. Не то чтобы ей было так жаль развратную дикарку, но смысла в тайном ее убиении она не видела никакого. Решив вмешаться и спасти ее, Клеменсина двинулась к хижине, про себя призывая богов дать ей силы и образумить жестокосердого варвара. Спиной ощущая насмешливые взгляды туземцев, она откинула красный полог и…