Текст книги "Владычица небес"

Автор книги: Дункан Мак-Грегор

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 22 страниц)

Глава двенадцатая. Новые друзья Повелителя Змей

Окруженный со всех сторон обезьянами, Трилле сидел в пальмовых ветвях и тоскливо смотрел вдаль. Где-то там, за рощей, в селении туземцев, пребывали сейчас его спутники. Что с ними сталось? Сожрали их людоеды или пощадили? Захватили их в плен или приняли как дорогих гостей?

Время от времени задаваясь этими и подобными вопросами, Повелитель Змей не забывал думать и о себе. Вот уже третий день проводил он в отвратительном обществе обезьян, которые, кажется, принимали его за своего близкого родича и никуда от себя не отпускали. Его кормили кокосами, бананами и сладкими кореньями, обнимали, облизывали и дружелюбно покусывали, но лишь только он делал попытку слезть на землю, как угрожающее рычание раздавалось отовсюду, и вожак крепкой мохнатой лапой втаскивал его обратно на ветку.

Новые друзья Трилле явно были убеждены в том, что спасли его от врагов. Печаль разрасталась в его груди и застревала сухим комом в горле, когда он вспоминал, как уносил вороной Конана и Клеменсину, как сам он успел сделать только шаг к своей караковой… Вдруг черная наглая стая налетела на него, подняла над землею и потащила куда-то с визгами и кудахтаньем… И теперь он сидит между обезьянами, сам тоже вроде как обезьяна, и будет сидеть так всю оставшуюся жизнь… О, боги, неужели сие возможно?

Повелитель Змей застонал от жуткой мысли этой и повернулся к вожаку. Тот сидел веткой выше и, задрав ногу так, что бродяге пришлось адресоваться к его красной заднице, грыз ноготь.

– Кра-р-р-р… Фр-р-р-у-у! – попробовал объясниться с ним Трилле. – Ур-р, мр-р, тр-р.

– Га-а-а! Уа-уа-уа! – раздраженно заорал вожак, скаля огромные желтые зубы. – Уи!

– Бр-р-ра? – не понял Повелитель Змей.

– Уи! Уи! – повторил собеседник, успокаиваясь и вновь увлеченно вцепляясь в ноготь.

– Тьфу!

Это была уже восьмая попытка договориться, и она тоже закончилась неудачей. Если старый мудрый обезьян и понимал то, что хотел сказать ему новый член стаи, он все равно с ним не соглашался. Да и как было согласиться с такой черной неблагодарностью! Этому уродцу без шерсти и хвоста предложили самую привлекательную самку, коей исполнилось недавно всего два года, он – отказался; ему напихали полный рот превкусных толстых гусениц, он – выплюнул их, да еще облевал всю пальму; он не чесался, как положено, и вообще никак не чесался; он не умел прыгать с ветки на ветку и его приходилось постоянно таскать на себе… Сколько хлопот с одной голой обезьяной! Будь вожак не столь мягкосердечен, он давно уже прогнал бы этого паразита, этого нахлебника прочь…

Трилле вздохнул. Он уже притерпелся к вони, одинаковым плоским физиономиям, гортанным крикам, бананам и кокосам, но никак – никак не мог притерпеться к ласкам навязанной ему самки. «Дорогая, – бормотал он, отворачивая лицо, с которого не сходило страдальческое выражение, – прошу тебя, уйди. Умоляю тебя, убирайся отсюда к Нергалу. Заклинаю тебя всеми богами, пошла вон…» Увы, уговоры и увещевания она принимала за любовный лепет и тоже ворковала что-то по-своему, обмазывая слюнями ухо своего избранника.

После восьмой, опять неудачной беседы с вожаком Трилле предпринял попытку разжалобить его очаровательную супругу. Интимно склонившись к ней и стараясь не замечать кривой морщинистый палец, коим она ковыряла в носу, Повелитель Змей горячо зашептал:

– Ур-бр… Ду-ду-ду, ух, ау-у-у-у!

– Уи? – удивленно переспросила она.

– Агр-р-р!

– Агр-р-р? – Над Трилле навис сам вожак, и вид его не предвещал для парня ничего хорошего. – Оу, оу… Агр-р-р-р…

Вслед за тем, укоризненно покачав головой, обезьян отвесил новому беспутному члену стаи такую оплеуху, что тот кубарем скатился с пальмы и застрял в ветвях.

– Агр-р-р-р! Агр-р-р! – визгливо закричал вожак, потрясая длинными мохнатыми лапами. – Агр-р-р!

Такого нахальства не дозволял себе ни один молодой и полный сил самец. Пытаться соблазнить супругу вожака прямо перед его носом, и в таких ужасных выражениях!

– Агр-р-р! – с отвращением повторил обезьян. – Агр-р!

Отходчивый по натуре, он снова залез на ветку и предался любимому занятию. Иногда, в виде особого расположения, он милостиво протягивал ногу своей половине, и та усердно грызла его ноготь вне себя от счастья. Теперь же напрасно она умильно поглядывала на супруга: он гордо грыз свой ноготь сам, таким образом наказывая ее за недостаточное сопротивление совратителю. Понурившись, бедняга спустилась ниже и, вызволив Трилле из плена ветвей, злобно поддала ему под зад.

Никогда прежде не попадал Повелитель Змей в подобную ситуацию. Если б на его месте был Конан, он, конечно, сообразил бы, что делать… Нет, никогда Конан е был бы на его месте… Уж его-то никто не спутает обезьяной! Тем более сами обезьяны… Трилле уныло оглядел свои руки, ноги, живот – все, что входило в поле зрения, – и огласил воздух тяжелым вздохом. В отличие от Конана и Клеменсины он утруждал себя омовением в ручьях, речушках и лужах, встречавшихся на пути, и к нынешнему времени был с ног до головы покрыт застарелой грязью, пылью, потом и еще какой-то дрянью. А принюхавшись, он обнаружил с прискорбием, что воняет столь же интенсивно, сколь и все обезьянье племя… Жестокий урок преподала судьба бедному бродяге. Чередуя молитвы с проклятиями, он обещал себе впредь непременно умываться – хотя бы раз в луну (нет, одного раза в луну мало, надо два или три); каждый год полоскать волосы в чистой воде; аккуратно обгрызать ногти со всех двадцати пальцев. Конечно, условия сии были тяжелы и почти невыполнимы, но Трилле решил не отступать. Он должен доказать – и всем и себе самому – свою твердую волю и непоколебимое мужество. Он должен… В глазах Повелителя Змей показались искренние чистые слезы. Клятва, достойная не мальчика, но мужа, возвысила его дух, вознесла так высоко, что пришлось сделать усилие, дабы догнать его и вернуть в тело. Бродяга заерзал на ветке, мечтательно улыбаясь будущему. Ну кто мог представить хотя бы на миг, что он способен на такой решительный поступок? Никто. Ах, как прекрасно будет выйти на дорогу умытым! С какой любовью станут смотреть на него все встречные девицы!..

Трилле не терпелось увидеть варвара (если дикари еще не сожрали его) и поделиться с ним своей радостью. «О, Кром, Эрлик, Митра, Адонис и прочие парни, сидящие в облаках и взирающие на нас, простых смертных, с высоты небес! Помогите мне удрать от моих Милых друзей, чтоб их Нергал забрал в свое мрачное Царство… Помогите мне найти Конана! Я буду смелым и решительным, я буду умываться… О, помогите же!»

Скороговоркой произнеся последние слова молитвы придуманной им сейчас, Повелитель Змей зажмурился и стал ждать исполнения желания. Но – ничего не происходило. По-прежнему вокруг него сидели обезьяны; по-прежнему вожак грыз ноготь; по-прежнему супруга его скулила от несправедливой обиды. Трилле удивленно поднял глаза вверх. Ужели боги не услышали его? И тут же радость тронула его сердце горячим и нежным своим крылом: он поймал посланную ему с небес чудесную мысль! С легкой досадой подумав, что мог бы догадаться об этом самостоятельно, бродяга закрыл глаза ладонями, сосредоточился и тихонько зашипел. Змеи, змеи, змеи сползались к нему отовсюду. Он чувствовал их, слышал и видел. До свободы оставалось совсем чуть…

* * *

То, что увидела Клеменсина, откинув полог, поразило ее стрелою в самое сердце – причем, отравленной стрелою. Вопль ужаса вырвался из ее маленького ротика, а вслед за тем она без чувств упала на землю, ибо и в страшном сне не могла вообразить, что именно, оказывается, люди называют любовью.

Пока Конан натягивал штаны, а разочарованная туземка рыдала в голос, дикари приволокли к хижине кучу пальмовых листьев и цветов, намереваясь отпраздновать бракосочетание белого человека со своей соплеменницей. Особенно радовался предстоящему событию вождь. Он давно собирался избавиться от племянницы, на которой должен был жениться, и вот теперь ему представлялся прекрасный случай сбыть ее с рук, не прибегая к таким неприятным средствам, как утопление или удушение.

Конечно, согласия самого Конана никто и не думал спрашивать. По обычаю туземцев тот, кто по собственному почину тащил девушку в хижину, обязан был немедленно взять ее в жены, иначе ему грозила смерть через костер. Вот почему только последний идиот действовал столь откровенно. Умные же дикари предпочитали кусты, песчаные пещеры, берег ручья и даже пальмы – все, что угодно, лишь бы избежать докучливой супружеской жизни.

Вождь давно хотел отменить этот нелепый обычай – не столько из соображений нравственности и стремления к равноправию, сколько вследствие личной нужды. Дело в том, что невостребованные девицы (то есть, востребованные, но не в хижинах, а в иных местах) становились его женами, коим, в свою очередь, вменялось в обязанность приносить по младенцу в год. Так и получилось, что, имея уже девять жен – две из которых, благодарение всем богам, оказались бесплодны – вождь имел от них шестнадцать детей, обладавших к тому же поистине дурной привычкой есть и пить каждый день. Правда, одну из жен ему удалось втихую придушить, но до того она успела родить сразу тройню, каковое обстоятельство лишний раз доказывало несчастливую судьбу вождя.

Тем естественнее была радость этого милого человека в тот момент, когда киммериец поволок девицу в хижину. Но еще более естественно было его негодование, когда он увидел, что жених и не думает исполнять обычай.

С усмешкой поглядев на приготовления к свадьбе, Конан подошел к Клеменсине и испытанным средством – глотком вина – привел ее в чувство. Потом, не обращая внимания на ее взгляд, полный немого укора, а также на всполошенные вопли брошенной дикарки, а также на угрожающий вой всего племени и гневное рычание вождя, сложил в дорожный мешок несколько кусков конины.

Предзакатное алое солнце обещало жаркую и душную ночь, но варвар не желал пережидать ее здесь. Для него, объездившего и исходившего тысячи дорог, побывавшего и пожившего в сотнях городов и селений, все Действия дикарей не представлялись загадкой. И в Других племенах, он знал, мужчины норовили сбагрить своих женщин чужестранцам; разница состояла лишь в способе действия. Одни навязывали супругу в качестве наказания за вторжение на территорию племени вторые пытались всучить то же самое – но уже в качестве награды – обладателям рыжей бороды, третьи просто дарили якобы в знак особого расположения к гостю. Не раз уже Конану приходилось спасаться бегством от такого подарка, который, ко всему прочему, тоже умел хорошо бегать, но еще лучше – визжать. А кто может перевизжать отвергнутую женщину? Да никто. Вот и сейчас юная дикарка, выбежав из хижины, пронзительно верещала, хотя кто-кто, а Конан отлично понял, что досталась она ему не девушкой, и значит, жениться на ней должен был тот, кто первый затащил ее в кусты или в какое иное место. На обычаи же туземцев варвару было глубоко наплевать, что он и демонстрировал теперь всем своим видом.

И вдруг наступила тишина. Клеменсина сразу почувствовала – сердцем, кожей, кончиками ресниц – ее ужасную тяжесть. Странное молчание, в коем замерли не только люди, но и вся природа, звалось смертью и было одушевленным, так что казалось, его можно потрогать и ощутить ледяной мрак царства мертвых.

Клеменсина повернула голову к варвару, позабыв напрочь ту страшную картину, которую наблюдала в хижине и испытывая сейчас только одно желание – вскочить на вороного, крепко прижаться к могучей спине Конана и умчаться с ним отсюда как можно дальше.

В следующий миг он развернулся. Твердые губы его изогнулись в злобной ухмылке, синие глаза сверкали опасным холодным огнем, и в них девушка тоже увидела смерть; багровый луч солнца отражался на блистающем клинке, что уже вздымался к небесам, готовясь опуститься на головы дикарей…

Крик ужаса замер на устах Клеменсины в тот момент, когда с пухлых белых подушек облаков сорвалось само солнце и стремительно полетело вниз, оставляя за собой красный, ослепительно яркий след, похожий на свежую рану, перечеркнувшую нежное голубое тело неба…

* * *

На сей раз Трилле решил не расставаться так скоро со своими прелестными друзьями. Обвешанный змеями с ног до головы, он прошествовал по пальмовой роще, вышел на равнину, а оттуда – к тому возвышению, где, насколько он помнил, располагалось селение туземцев.

Конечно, караковой нигде не было. За три дня его отсутствия всякое могло произойти. Может, она соскучилась в одиночестве и вздумала поискать счастья в иных местах, а может, жуткие дикие звери, коих Трилле пока не видел, но кои наверняка жили где-то поблизости, разорвали ее и съели, а может… Впрочем, судьба караковой волновала сейчас Повелителя Змей менее всего. Он желал – и желал всем сердцем, страстно – найти Конана и Клеменсину, ибо то были единственные на этом свете люди, смирившиеся с его существованием довольно легко. Все прочие искренне считали, что жить ему вовсе необязательно; что таких, как он, бродяг слишком много, а толку от них нет; что они только разносят по миру заразу и портят воздух отвратительным запахом долгой дороги, чужих стран и собственного тела.

Что касается тела, то Трилле, критически посмотрев на себя нынешним утром, испытывал теперь весьма и весьма горькие чувства. С помощью змей избавившись от назойливых обезьян и покинув рощу, он свершил героический поступок, а именно: отправился: Мхете и помылся в ее теплых зацветших водах, так что сейчас приятно пах сгнившими кувшинками и Дохлыми крокодилами. Но горечь все равно терзала сердце. Двадцать шесть лет он смердел как какой-нибудь дикий кабан и вот только сегодня стал наконец человеком. Что ж, так теперь будет и впредь. Он запомнил ту клятву, которую дал сам себе, сидя на пальмовой ветке в окружении обезьян, и нарушать ее пока не собирался.

Со стороны селения не доносилось ни единого звука. Трилле втянул голову в плечи, опасаясь отравленной стрелы, и, с пару мгновений поколебавшись, все-таки пошел вперед. Королевский удав, толстый и длинный, обвился вокруг его шеи, свесил плоскую башку к колену своего повелителя и ревностно поглядывал на остальных гадов, ядовитых и просто противных, что, переплетаясь, составляли сейчас нечто вроде живой кольчуги, сверкающей под лучами заходящего солнца.

Как ни старался Трилле задавить в себе страх перед туземцами, он все разрастался, теснил грудь и мешал дышать. После того, как обезьяны с истошными воплями разбежались при виде полчища змей, он почувствовал себя если не божеством, то уж выдающимся воителем точно, и, спустившись с пальмы, некоторое время сидел на земле, распираемый гордостью и сознанием своего величия. Он уже подумывал было прибавить к своему титулу еще один – Победителя Обезьян, но вдруг вспомнил о Конане и почему-то устыдился этих нескромных мыслей. Страх опять заполз в него; одиночество стало почти невыносимым; едва волоча ноги, Трилле прошествовал по роще, потом вышел на равнину. И здесь он был один, если не считать шипящих его подданных, а он их не считал.

Отовсюду к нему стекался страх, а расслабленная душа принимала его с покорностью юной девы, насильно выданной замуж за богатого и злобного старца. Наконец бродяга понял, что с таким грузом не сможет более сделать и шага. Тогда он распрямил плечи, задрал подбородок и затянул веселую и бодрую боевую песнь туранских солдат, но, услышав в сплошной тишине жалкий дрожащий свой голос, смолк. Странное предчувствие охватило его. Тени спутников почудились вдруг рядом – только тени, бездыханные и бесплотные, и от этого даже страх в груди затрепетал и улегся на дно души человека.

Он вздохнул свободно лишь раз. Потом взглянул на островерхие низкие хижины и заметил, что над ними нет солнца. Тут из далеких и мрачных миров прилетела тоска, ранее, вероятно, принадлежавшая рабу, прикованному к скамье на галере. Что там с ним стало, с этим рабом, – отпустили его на волю или он убежал сам – Повелитель Змей не ведал. Одно было ясно теперь: тоска нашла себе нового хозяина, с которым не захочет расставаться и который, безусловно, не сумеет избавиться от нее самостоятельно.

Шепотом проклиная собственную слабость, Трилле вскарабкался на холм. Сейчас ему больше – в тысячу раз больше прежнего – хотелось снова увидеть Конана. Только надежда на это испарялась с каждым шагом; с каждым шагом тяжелела тоска, свивая в его душе уютное гнездо и откладывая туда яйца, благо жертва не сопротивлялась; с каждым шагом становилось темнее, суше, ветренее. Змеи, обвившиеся вокруг своего повелителя, забеспокоились, а удав поднял голову и посмотрел вперед долгим, истинно королевским, истинно удавьим взглядом. И тогда Трилле тоже посмотрел туда.

Глава тринадцатая. Коварный камелит

Трилле помнил себя с одиннадцати лет. До того, рассказывал ему хозяин постоялого двора на севере Аргоса, он шастал по дорогам огромного мира сего с шайкой балаганных шутов, которым наконец надоело кормить малолетнего бездельника и воришку, и они выкинули его из телеги прямо в сугроб. Вот с этого момента память Трилле начала отсчет.

Была зима – для Аргоса странно снежная и холодная. Белые пушистые хлопья без перерыва, и ночью и днем, валились с неба; с ледяных гор с визгами скатывались малыши; низкое серое небо зацепилось за шпили замков, покачивалось, лениво перегоняло темные бесформенные облака дальше на север.

Маленький бродяжка полежал в сугробе, чувствуя, как становится ему тепло и приятно. Он знал, что сие означает, но не имел сил встать и пойти – ибо идти было просто некуда. В Аргос он попал впервые. Никаких знакомств тут (да и нигде на свете) не имел. Может, сама судьба распорядилась его будущим и уготовила ему место на Серых Равнинах? Там, и только там, может найти приют бездомное, никому не нужное существо, будь то пес, суслик или человек.

«Фу, парень, какой ты белый!» Чей-то раскатистый бас прогремел ему прямо в ухо, обрывая начавшийся было сон. «А ну, вставай!»

Трилле вяло покачал головой: он не хотел вставать. Он согрелся, руки и ноги уже не ломило от холода, и дорога на Серые Равнины виделась короткой и желанной. Тогда железная рука ухватила его за ворот и рывком подняла. «Замерзнешь ведь, щенок…» – проворчал тот же голос. Потом бродяжка вознесся к небу и так поплыл, умиротворенный, на руках своего благодетеля.

Хозяин постоялого двора притащил его в дом, обмыл, накормил и уложил спать – в самую настоящую кровать. Утром он сказал ему: «Ты похож на моего сына. Оставайся». Трилле остался. Много позже он узнал, что сын Массимо – хозяина – утонул в Хороте, и случилось это давным-давно, когда самого Трилле еще вовсе не было на свете. Что ж, видно, судьба изменила первоначальное решение и подарила маленькому бродяжке жизнь, а заодно, расщедрившись, кров и родителя.

Год спустя, в такой же снежный зимний вечер, будущий Повелитель Змей услышал от Массимо интересную историю:

«Знаешь ли, мальчик, что есть Судьба? О, ты, наверное, думаешь, что это старая карга с клюкою и носом, упирающимся в землю? Нет! Это юная девушка! Волосы ее черны как ночь, глаза голубы как летнее небо, стан тонок и строен, улыбка нежна, а походка стремительна. Зовут ее в каждой стране по-разному. В Аргосе она Маринелла, в Вендии – Мариам, в Офире – Марена, в Бритунии – Марша, в Шеме – Мартхала. Но как бы ни звали ее люди, высшими ей дано имя единое – Богиня Судеб. Говорят, она дочь Митры, единственная и любимая. Правда то, нет ли – я не ведаю. Но вот что расскажу тебе, мальчик.

Много, очень много лет назад, странствуя по свету с балаганом… Ты удивлен? Да, и я, будучи юным и наивным, верил в торжество добра; сам был весел, открыт; не жалел ни хлеба, ни медной монеты, если видел, что кому-то это нужнее, нежели мне. Стоя на повозке в пестром одеянье я вещал людям о далеких мирах, придуманных мною же, о вечном счастии и вечном горе, и призывал их с любовью взглянуть в глаза друг другу, ибо наша жизнь иная – имея начало, она имеет и конец, и только добро поможет нам прожить ее хотя бы немного лучше, спокойнее, справедливее и дольше.

Меня слушали, но неохотно. Они ждали, когда я замолчу и сойду с повозки: после меня на нее забирались шуты. Вот когда народ оживлялся и веселел! Порой мне казалось, что ни одно слово не войдет им в душу, если его туда не затолкнуть силой – как это делали нобили и королевская стража. Однако шло время, я видел, как нищенка отдает свой кусок хлеба умирающему мальчишке и уходит прочь, проклиная богов за жестокость и предлагая им взять ее жизнь в обмен на его.

Я видел, как в последний день войны, в печальный день убийства и грабежа побежденных, старый солдат с лицом, обезображенным ужасным шрамом через всю щеку, одноглазый, огромный и страшный, как сам Черный Всадник, прячет под своим плащом ребенка, которого его же соратники хотели убить, потому что… Да просто потому, что нашли его в доме купца, зарезанного ими сейчас. Ребенка все равно убили, но – после того, как убили солдата… Я видел… О, много чудес видел я, мой мальчик. Проходили годы. Я бросил эту дурную затею – навязывать людям свою философию, когда каждый из них имеет свою собственную. Я бросил и балаган.

Однажды на постоялом дворе – вот этом самом, где сидим ныне мы с тобой, – я встретил девушку, которая поразила мое воображение. Прежде я никогда даже не представлял себе, что бывает на свете подобная красота. Волосы черны как ночь, глаза голубы как летнее небо… Ты уже догадался, мальчик? Конечно, то была она – Маринелла, Богиня Судеб. Тогда я не знал этого. Я заворожено смотрел, как прядет она свою пряжу, какая тонкая золотистая нить вьется меж ее бледных пальцев, и сердце мое замирало.

В зале никого, кроме нас, не было. Я подошел к ней, присел рядом и смело спросил: „Как звать тебя, девушка?“ Она улыбнулась, подняла на меня глаза – голубые, удивительной чистоты. „Маринелла“. Я обрадовался – ведь она заговорила со мной, а значит, мое бедное одеянье ничуть ее не смутило – и быстро сказал: „О, какая красивая у тебя нить! Так тонка и не рвется. Думаю, это кхитайский шелк?“ Она засмеялась. „Нет, Массимо, это не кхитайский шелк“. Я снова открыл рот, дабы продолжить беседу, но вдруг сердце мое дрогнуло. „Массимо? Ты назвала меня Массимо? Откуда известно тебе имя мое?“ Она подняла свое веретено: „Отсюда“.

Молча взирал я на веретено, не в силах понять смысл ее слов. Хозяин – тот, что был здесь до меня, – принес мне жареного петуха и кувшин пива. Я разорвал петуха пополам и предложил половину ей. С улыбкой Маринелла покачала головой, отвергая мое угощение. Пока я ел, одна нитка в руках ее порвалась. Печаль омрачила ее прекрасное лицо. „О, Вити-нио, как жаль…“ – промолвила она тихо, затем снова стала прясть.

„Кто такой этот Витинио?“ – ревниво поинтересовался я, разгрызая петушиную гузку. „Один красивый молодой человек, – ответила она. – Он погибнет две луны спустя…“ И тогда я понял, кто она…

„Ты – Богиня Судеб?“ Маринелла кивнула, не отрывая глаз от пряжи. „Я слышал о тебе когда-то. Не правда ли, в руках твоих нити жизней человеческих?“ Тут она подняла на меня взгляд, полный печали. „Нет, Массимо, не жизней – судеб“. Далее мы молчали. Я доел петуха и допил пиво, затем сел поближе к огню. Мысли в голове моей путались. С трудом верил я глазам своим и ушам своим. Удача ли выпала мне? Ужель предо мной сама Вечная Дева? Говорят, она показывается не каждому, а только тому, чьи помыслы чисты и сердце благородно. Для остальных же она Маринелла – обыкновенная, хотя и очень красивая девушка, только и всего. Мог ли я полагать себя именно таким – чистым и благородным? Поначалу я решил, что вполне мог. Я старался жить праведно, помогать людям… А что еще? Ничего… Мне показалось, что этого мало.

Тогда иная мысль посетила меня. Может быть, Богине Судеб просто что-либо нужно от меня? Я снова повернулся к ней и спросил:

„А скажи-ка, Маринелла, отчего в прекрасных глазах твоих такая глубокая печаль? Неужели несчастная судьба бедного Витинио столь тронула твое нежное сердце? Неужели ты впервые предвидишь смерть?“ Она ответила: „Нет, Массимо, смерть я предвижу часто – много чаще, чем сто или двести лет назад. Печаль моя о другом. Конечно, я расскажу тебе, ибо вижу хорошо твою душу, открытую чужой беде более, чем своей собственной. Я – Вечная Дева и создана для жизни вечной; судьба каждого человека в моих руках, хотя я и не в силах ничего изменить. Однако моя доброта многим дает спасение. Ты, например, через пятнадцать лет должен погибнуть в водах Хорота, но… (тут она прервала на миг свой рассказ, и спустя пятнадцать лет я понял, почему в Хороте утонул мой сын) Но лишь часть твоей души погибнет, ты же останешься жить, дабы подарить жизнь другому человеку (то есть тебе, мальчик, так я думаю сейчас).

Я же – не человек. Я не могу потерять часть своей души и остаться после этой страшной потери жить. Так и случилось со мной… Давно, очень давно, Массимо. Ты видишь меня, мое веретено, мои золотистые нити… Но должно быть еще одно: рубин, заключающий в себе суть моего существования. Без него срок мой короток…“ Я встревожился. „Ты хочешь сказать, что нынче можешь умереть?“ Маринелла с грустью посмотрела на нить, опять разорвавшуюся у нее в руках. „Нет, Массимо, срок мой выйдет не нынче. Пройдет еще лет двадцать, или тридцать, или сорок… Однако мир не может существовать без Богини Судеб. Вместо меня высшие создадут другую, и она уже не будет обладать моей добротой. Равновесие должно соблюдаться во всем…“»

Массимо замолчал, и Трилле напрасно ожидал продолжения его рассказа. Только потом, дней через пять, хозяин постоялого двора вернулся к тому разговору.

«Если бы я мог вернуть ей рубин!.. Ты понимаешь, мальчик, что бы сие значило? Я б спас наш мир от злобной твари, что придет вместо милой и доброй Маринеллы и приведет с собой страшные болезни, войны, голод… Если б знать, кто взял камень!» Так восклицал Массимо, передавая свою тревогу и Трилле. Годом позже он все-таки ушел на поиски Лала Богини Судеб. За ним отправился и Повелитель Змей, изгнанный из дому злобной мачехой, но на сотнях дорог и в сотнях городов так и не встретил своего приемного отца…

Сейчас же думы его были об ином: а что, если Маринеллы уже нет? Не потому ли так грустен, так жесток и равнодушен к людям мир? Не правит ли судьбами новая Богиня – злобная, мерзкая, отвратительная как разодранный и обслюнявленный псом башмак?..

Трилле подавил тяжелый вздох и сделал взор свой осмысленным.

* * *

Сердце Повелителя Змей оторвалось и ухнуло куда-то вниз, к желудку. Он попробовал было упасть в обморок, но ничего не вышло. Наоборот. Страх волною выплеснулся из него; отчаяние и гнев взбудоражили душу, и Трилле, злобно ощерившись, шагнул в вязкую, густую темно-серебристую тучу, покрывшую селение туземцев и укравшую у него друга.

Он сразу понял, что это такое. В древних легендах оно называлось камелитом и являло собою летающую жидкую звезду – нечто вроде медузы. Рожденное дыханием Нергала, сие небесное тело притягивалось с земли живым, обволакивало его и медленно душило. Затем, напитавшись энергией и кровью, вновь устремлялось ввысь, к облакам. В общем, не было в мире чудовища мерзопакостнее, чем это.

Чавкнув, туча быстро всосала в себя ноги Трилле – он едва успел сорвать с себя удава и отбросить его в сторону, дабы с его помощью выбраться на твердую землю. Удав шмякнулся о травяной ковер у подножия холма и тут же стрелой метнулся обратно. Длинный пятнистый хвост его обернул человека тугим кольцом, потом легко выдернул из коварного камелита.

Поверхность трясины запузырилась, забурлила обиженно, упустив добычу, и Повелителю Змей вдруг почудился глубокий вздох, идущий из самой глубины. Что это было? Демон ли изрыгнул свою вселенскую печаль? Или жертва его простилась только что с жизнью? И в тот же момент погасло солнце. Лучи его, скользящие по равнине, вспыхивающие на мутной поверхности Мхете, блуждающие по листьям и траве, растворились в сумерках скорой ночи. Кромка земли окрасилась в алый цвет, но лишь на одно мгновение – потом и она стала серой, проводив солнце в его вечное царство.

Трилле замер, изо всех сил стараясь подавить в себе дотоле незнакомое ему чувство дикой ярости; в глазах потемнело, словно ночь вошла и в него, и желтые искры заплясали повсюду, куда ни направлял он взор. Он был уже уверен, что Конана поглотил камелит так же, как поглотил он Клеменсину и все селение туземцев. В бессилии скрипя зубами, бродяга отошел от края этой зловонной трепещущей дряни и сел на спину своего удава. Гады копошились на его теле, тихонько шипели, касались головами и хвостами его лица, но Трилле не замечал их.

Он думал об одном – думал так напряженно, что казалось, будто сия разрешенная загадка должна вознести его по крайней мере на императорский трон – как вытащить спутников из трясины (другой вопрос – живы ли они еще? – он отмел сразу, ибо ответа знать не тог)? Лоб его взмок от непривычного напряжения мозга, сердце билось неровно, а ноги в коленях ослабли. Никогда прежде не доводилось ему думать о ком-то другом: все помыслы, все усилия и все чаяния были направлены на единственное в мире существо – на самого Трилиманиля Мангуса Парка, потомственного бродягу, обжору и воришку, коего боги по недоразумению наградили таким удивительным даром.

Мысль сия мелькнула, чтоб тут же и пропасть. Повелитель Змей усмехнулся горько, но вдруг ум его, все двадцать шесть лет занятый одним только делом– словчить и схитрить так, чтоб не пришлось расплачиваться за это шкурой хозяина, – уловил в целом шлейфе мыслишек, летящих за мыслью, интересную идею. А что, если велеть змеям превратить в решето мерзкий камелит? И, словно в ответ, гады дружно зашипели, готовые исполнить любое желание своего короля.

Да! Трилле, боясь даже на миг подумать о возможном провале такой замечательной выдумки, вскочил, лихорадочно обозревая огромную поверхность трясины. Она живая – это увидел бы и слабоумный (к каковым этот бродяга, разумеется, себя не относил) – а, значит, и смертная. Так пусть же Нергал заберет порождение свое обратно.

Трилле, обратив взор к небесам, где за прекрасной полной луной, как он полагал, прячется от глаз людских Нергал, повторил последнюю на сегодня мысль свою вслух. Потом встал на четвереньки и повертел задом в том же направлении. Потом поднялся, довершил оскорбление смачным плевком и, вдруг обессилев, сел на землю, ногою подтолкнув удава к камелиту.

Длинное пятнистое тело огромной змеи без раздумий, столь присущих человеку в любой, особенно труд-Ной ситуации, рванулось назад, в зловонное бурлящее чудище. За ним поползли и более мелкие твари, числом около двух сотен. Все они рядами исчезали в сверкающем под первыми звездами камелите; но за ними появлялись новые, которые так же упорно, с той же силою вонзались в вонючую слизь, желая уничтожить ее, хотя и не понимая зачем.