Текст книги "Никогда не называй это любовью"
Автор книги: Дороти Иден
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 23 страниц)
Глава 20
Тетушка Бен позвала к себе своего поверенного, мистера Пима. Ей захотелось внести в свое завещание некоторые изменения. Кэтрин решила, что это связано с желанием тетушки отказать кое-что слугам, не более. Впоследствии Кэтрин вспоминала, что тетушка сделала подарки даже тем, кто давно у нее не служил. Она купила домик для старого Джеймса, ее садовника и кучера, и распределила между женской частью прислуги кое-что из драгоценностей.
Мистер Пим и его секретарь, Уильям Бак, долго просидели у тетушки за закрытыми дверями. Потом из комнаты вышел молодой мистер Бак и попросил явиться двоих служанок, которые должны были поставить свои имена на завещании как свидетели. Сара, кухарка, и Марианна, одна из служанок, вошли и выполнили эту просьбу. Марианна вышла от тетушки, вытирая заплаканные глаза. Завещания всегда приводили ее в расстройство, ибо были как бы гарантией чьей-то кончины. Кэтрин беспокойно мерила шагами гобеленовую залу и не могла избавиться от дурных предчувствий, ибо тетушка Бен сделалась невесомой, как пух чертополоха, дожидавшегося, когда его унесет легкий порыв ветра.
Кэтрин тоже вытерла глаза, увидев мистера Пима, стремительно выходящего от тетушки со своим портфелем.
– Ваша тетя желает увидеться с вами, миссис О'Ши.
– Как она?
– Слава Богу, она пребывает в весьма жизнерадостном настроении. Видите ли, по своему опыту я знаю, что, составив завещание, старики снова крепнут духом. Ведь составление завещания – одно из оставшихся им удовольствий. Это как глоток доброго вина. Ну, а как ваши дела? Ваш супруг ознакомился с моим письмом?
– Да.
Мистер Пим похлопал по своему портфелю, словно собираясь что-то сказать, но передумал. Неужели это касалось нового завещания? Неужели есть нечто, что изменило его? Может быть, тетушка Бен сама расскажет Кэтрин об этом?
Однако старая леди пока ничего не говорила. В связи с визитом мистера Пима она встала с постели и теперь сидела совершенно прямо. На ней был ее лучший чепец, шею украшали бусы и огромная золотая брошь, в которой хранилась прядь волос ее покойного супруга. Она сказала, что визит мистера Пима вовсе не утомил ее и ей хотелось бы вместе с Кэтрин прогуляться по террасе, если Кэтрин возьмет ее под руку.
Уже на террасе Кэтрин посмотрела на сморщенное создание, опирающееся о ее руку.
– Не знаю, что произошло, тетушка Бен, но мне хотелось бы от всей души поблагодарить вас за все, что вы уже сделали для меня. – Она почувствовала, как старушка предупредительно сжала ее руку, и продолжила: – Я должна сказать это сейчас, поскольку скоро наступит час, когда я не смогу этого сделать.
Старушка изо всей силы, которая еще осталась в ее немощном теле, стукнула тростью о землю.
– Мне не нужна твоя благодарность, дорогая. Единственное, чего я желаю, – это твоего счастья. Как это осуществится, не знаю и не уверена, что осуществится вообще, однако я сделала все, что могла. И искренне надеюсь, что больше мы не будем возвращаться к этой теме.
Счастье… Оно пришло и ушло. Казалось, настали спокойные времена и все вокруг стало таким прекрасным, как вдруг очередное потрясение напомнило о том, что людям, подобным ей и Чарлзу, не суждено обрести счастье навеки…
Чарлз приезжал в Элшем на уикэнд. Стояла весна, и для раннего апреля было очень тепло. Чарлзу не хотелось оставаться в Лондоне, даже несмотря на то, что окна его дома выходили в парк.
Наступил понедельник. Перед отъездом в Лондон Чарлз, позавтракав, удовлетворенно откинулся на спинку стула, когда Кэтрин как бы случайно положила перед ним развернутую «Таймс». Он бросил взгляд на заголовок.
Речь в статье шла отнюдь не об убийстве, хотя статья называлась «Парнелл и убийства в Феникс-Парке». Ему показалось, будто Кэтрин, бегло прочтя статью, как-то украдкой взглянула на него, словно обвиняя его в том, что он замешан в этих злодеяниях. В распоряжении «Таймс» имелось одно письмо, подписанное «Ч.С.Парнелл» таким знакомым Кэтрин почерком. А содержание письма было ужасно.
15 мая 1882 г.
Уважаемый сэр.
Я не удивлен гневом Вашего друга, но Вам с ним следовало бы знать, что осуждение этих убийств будет только откровенным действием с нашей стороны. Лучшая для нас политика – сделать все четко и быстро. Однако должен передать Вам и всем остальным, кто имеет к этому отношение, что, хотя я и сожалею о гибели лорда Ф. Кавендиша, при этом не могу не признаться, что Берк добился не более того, что заслужил. Вы совершенно свободно можете показать ему это письмо, равно как и другим, кому доверяете, но пусть мой адрес пока будет неизвестен. Он может написать на адрес парламента.
Искренне Ваш
Ч.С. Парнелл
Кэтрин взглянула в лицо ничего не подозревающего человека, сидящего напротив. Быстро сложив газету, она подлила ему кофе.
– Дорогой, доешь, пожалуйста, ветчину и яйца. А то Эллен очень расстроится.
– Эллен, наверное, принимает меня по меньшей мере за двух человек. А что в утренней газете?
– Хочешь мармелада к тостам? Нет? Тогда хотя бы допей кофе.
– Кэт, дорогая, я наелся. Что ты там прячешь от меня в газете?
Кэтрин неохотно протянула газету Чарлзу. Она наблюдала, как внимательно он читает статью. Его лицо при этом оставалось совершенно бесстрастным.
Прочитав, он спокойно проговорил:
– Надеюсь, ты не стала бы прятать лицо от стыда, даже окажись я настолько глуп, чтобы написать такое?
– Выходит, кто-то состряпал это письмо, подделав твою подпись? Кто же осмелился так гнусно поступить?
– О, врагов у меня очень много! И я не сомневаюсь, что кто-нибудь из них обладает такой незаурядной способностью подделывать чужие подписи.
– Но почему ты так спокоен?! Ведь это причинит тебе огромный вред!
Он нежно поцеловал ее.
– Кто же поверит этой чепухе? Никто пока еще не выжил из ума.
– Но это же «Таймс»!
– Дорогая, то, что это «Таймс», не делает ее Библией. Да и какой ирландец поверит напечатанному в английской газете?
Она поняла, что бесполезно бороться с его легкомыслием, – значит, ей опять придется не на шутку волноваться.
– Ты приедешь сегодня к вечеру?
– Конечно. Скажи Партриджу, чтобы встретил меня в половине восьмого. Буду без опозданий. И перестань волноваться, а то на тебе лица нет. Меня не собираются убивать.
– По-моему, при первой же возможности они с удовольствием убили бы тебя, – прошептала Кэтрин.
– Кто это – они? – с интересом посмотрел на нее Чарлз.
– Не знаю. Твои враги.
Никто из них не произнес вслух имени человека, о котором оба думали в эти секунды. Капитан О'Ши. Обиженный, разочарованный политик. Мстительный муж.
– Знаешь, что я тебе скажу, никто не воспримет этот укус серьезно. Разумеется, он может дать толчок развитию фантазии о том, что я каким-то боком причастен к этим убийствам. Однако мои люди знают меня хорошо и понимают, что я к этому не причастен. Можно попрощаться с малышами?
Кэтрин ничего не могла с этим поделать: несмотря на то, что Чарлз души не чаял в своих маленьких дочурках, он был чрезвычайно невнимателен к ним. Его мысли постоянно были заняты всевозможными делами. Но этим утром он был на удивление нежен: он поцеловал их в пухленькие розовые щечки и ласково погладил по головкам. Казалось, их невинность доставляла ему неизмеримую радость – он долго-долго с грустью разглядывал их и вдруг резко повернулся, собираясь уходить. Газету он сунул в карман пальто. Было очевидно, что он совсем не безразличен к ситуации, хотя и старается не показывать этого.
Он не приехал ни в половине восьмого, ни на следующем поезде через час. Партридж вернулся домой один, с пустым экипажем. Он посчитал, что не стоит дольше ждать: вероятно, мистер Парнелл задержался в парламенте.
Кэтрин волновалась не на шутку. Весь день она провела в сплошной нервотрепке, а отправившись через парк к тетушке Бен, обнаружила у ворот многочисленные обрывки «Таймс» со злополучным письмом. До самого вечера вокруг дома ходили зеваки, и их было намного больше обычного. Живая изгородь еще не настолько выросла, чтобы полностью скрыть дом от любопытных взглядов.
Если Вилли виноват в этом безобразии, то она просто убьет его, думала Кэтрин в ярости.
И снова бессонница овладела ею. Отправляться в постель было совершенно бесполезно. Нора засиделась позднее обычного под предлогом того, что хочет завершить акварель, начатую днем. Они с Кармен не могли не заметить валяющихся возле ворот газет. Нора не обмолвилась об этом, только часто бросала на мать тревожные взгляды, выказывая тем самым свою озабоченность происходящим. Она стала совсем взрослой, ее лицо утратило детскую округлость. Не такая ветреная, как Кармен, она отличалась очень глубокими привязанностями: бесконечно любила Клер и малютку Кэти и в отсутствие Кэтрин полностью брала на себя обязанности по присмотру за ними. Кэтрин никогда не спрашивала Нору, что она думает об отъездах из дома матери и отца. Она настолько любила своих детей, что никогда не осуждала их поступки.
– Нора, тебе пора спать. Уже десять часов.
– Да, мама. А ты пойдешь?
– Скоро, дорогая.
– Мамочка…
– Да, дорогая?
Вместо ответа Нора стремительно пересекла комнату и опустилась на пол, положив голову Кэтрин на колени.
– Мамочка, даже если Кармен с Джералдом уедут, я всегда буду с тобой.
Кэтрин подняла к себе раскрасневшееся заплаканное лицо дочери и пристально посмотрела ей в глаза.
– Что это? Моя милая, умная Нора плачет? Никто никуда не уедет – ни Кармен, ни Джералд. Конечно, если не считать того, что кто-нибудь из них однажды сыграет свадьбу.
Нора затрясла головой.
– Никогда не выйду замуж! Я не думаю, что выйти замуж – значит обрести счастье.
От этих слов глаза Кэтрин наполнились слезами.
– О дорогая, ты думаешь так из-за нас с папой, да? Мы часто ссоримся, это правда. Но не все супружеские пары ссорятся. И я уверена, что с тобой этого никогда не случится. Ты найдешь себе самого красивого, самого доброго и отзывчивого молодого человека и выйдешь за него замуж. И он будет самым хорошим мужем на свете. А теперь, детка, иди-ка в постель. Иначе не скоро повзрослеешь.
После ухода Норы Кэтрин осталась одна – на сердце было тяжело, время бежало неумолимо. Одиннадцать часов. Полночь. И по-прежнему тишина, лишь угасающие поленья шуршат в камине…
Она попыталась занять себя вышиванием. Потом взяла книгу. В конце концов поняв, что все это бесполезно, откинулась на спинку кресла и осталась там сидеть, положив на колени руки.
Была половина третьего, когда она услышала звон колокольчиков приближающегося кэба. Чарлз как-то сказал ей, что отыскал одного весьма услужливого кэб-мена по имени Сэм Друри, который готов отвезти его в Элшем в любое время суток и даже поздно ночью. Очевидно, Чарлз в очередной раз воспользовался услугами Сэма, поскольку скоро Кэтрин услышала, как возле дома остановился кэб. Она устремилась к двери и настежь распахнула ее.
– Чарлз, ну можно ли так задерживаться? Я с ума схожу от беспокойства!
– О, мне все-таки пришлось заниматься этой гнусностью! – Никогда еще его голос не был столь усталым. – Ужасная гадость! Я встречался с Джорджем Льюисом. Он собирается взять это письмо из газеты, чтобы изучить почерк.
– Но что сказали в парламенте?
– Ты имеешь в виду, что ясказал? Так вот. Я сказал им, что это наглая и отвратительная подделка. Но потом посыпались вопросы. Это продолжалось до поздней ночи – мне уже казалось, что заседанию не будет конца. Еще я сказал, что политические дела в стране дошли до полнейшего абсурда, если лидеру партии, состоящей из восьмидесяти шести человек, приходится почти до половины первого ночи выступать в парламенте, чтобы защитить себя от гнуснейшей анонимной подделки, напечатанной в «Таймс».
– О чем еще говорили?
– В кругу моих людей? Должен заметить, что они не впали в полнейшее безрассудство, поверив в подобные бредни обо мне. А мы что, всю ночь простоим на пороге? Ты ждала меня, дорогая! Ты всегда ждешь меня, правда, милая?
Она крепко прижалась к нему и только потом втащила в дом.
– Ты, наверное, хочешь выпить чего-нибудь горячего? Сейчас я приготовлю чай.
– Нет, если не возражаешь, я сейчас же пойду спать. Я вымотан до предела. Но на этот раз опять пронесло. В конце концов все когда-нибудь проходит… если человеку хватает на это жизни.
На следующий день под заголовком «Парнеллизм и преступность» «Таймс» опубликовала еще одно отвратительное письмо:
9 января 1882 г.
Уважаемый И.
Чего, собственно, дожидаются эти парни? Бездействие непростительно! Наши лучшие люди за решеткой, и ничего не происходит.
Надо срочно положить конец нерешительности. Необходимы решительные действия. Вы взяли на себя обязательства задать жару старику Фостеру и его компании. Давайте докажем, что и мы обладаем реальной силой. Благодарю Вас за беспокойство о моем здоровье.
Искренне Ваш
Ч. С. Парнем
В письме содержался один штрих, пугающий своей достоверностью: это упоминание о здоровье Чарлза, с учетом того, что он страшно не любил, когда ему задавали вопросы на эту тему.
Но после семичасового сна Чарлз, как следует отдохнувший, пребывал в прекрасном расположении духа.
– Я всегда гордился своей грамотностью. И никогда не написал бы слово «нерешительность» с ошибкой.
– А кто подразумевается под инициалом «И»?
– Думаю, Иган. В то время он был казначеем Земельной лиги. Тут, очевидно, намекается, что между нами существовал этакий премиленький заговор. Но все равно никто этому не поверит, так к чему попусту волноваться?
– Но ведь публикация появилась в «Таймс», а здесь эта газета считается очень уважаемой.
– Насколько я понимаю, она больше не уважаемая газета, раз позволяет себя одурачивать. Да это же типичное очковтирательство! Но мы еще заставим этих мерзавцев принести публичные извинения!
Но до извинений было слишком далеко, поскольку сам премьер-министр, лорд Солзбури, поверил в эти письма. В Суонси он произнес речь, в которой заявил, что за всю историю британского правительства не было момента, когда бы человек, занимающий столь высокое положение, как мистер Гладстон, имел бы тесное общение с человеком, запятнавшим себя явными основаниями предположить, что он попустительствовал убийству. Мистер Чемберлен с откровенным удовольствием утверждал повсюду, что эти письма являют собой смертный приговор для Парнелла.
Проклятые статьи продолжали появляться на страницах газеты, но мистера Парнелла пока удавалось отговорить от намерения предпринять какие-либо действия по этому поводу. Ему говорили даже, что лондонский суд, по-видимому, признает его виновным. Безусловно, только не английский суд мог бы выступить против «Таймс».
Члены ирландской партии требовали создания в парламенте комиссию по расследованию обвинений, выдвигаемых против их лидера, но в этом им было отказано. Все выглядело так, словно это дело никогда не будет выяснено до конца.
Совершенно тщетно Кэтрин, Чарлз и их поверенный Джордж Льюис занимались графологическим исследованием, сравнивая почерк подложных писем с почерком писем тех, кого можно было заподозрить в содеянном. Кэтрин понимала: с самого начала Чарлз подозревал, что это дело рук Вилли. Если не он писал эти гадости, то по меньшей мере это было сделано по его наущению. Очень много времени Чарлз потратил на то, чтобы это доказать; он даже провел целый день в табачной лавке, ожидая возвращения домой некоей женщины, которая могла представить улики против капитана О'Ши.
Правительство все же было вынуждено назначить комиссию по расследованию дела с письмами, равно как и дел самой Земельной лиги, но прошло уже несколько месяцев, потом еще несколько пролетело, прежде чем уважаемая комиссия приступила к длительному и утомительному заседанию, продолжавшемуся несколько недель.
Со стороны «Таймс» юрисконсультом выступал весьма достопочтенный и грозный сэр Ричард Уэбстер, а со стороны мистера Парнелла – сэр Чарлз Рассел, которому ассистировал мистер Аскуит. Список свидетелей был бесконечным. Там были крестьяне из Кэрри, женщины в алых нижних юбках, больше привыкшие ходить босиком по болотам, нежели по лондонским тротуарам; из тюрьмы Маунтджоу под конвоем привезли осужденного убийцу. Некоторые свидетели не умели говорить по-английски. В зале также присутствовали журналисты, профессиональные бунтовщики, священники, землевладельцы, повествующие об ужасных бесчинствах в самых подробных деталях. В зале были все, кто угодно, кроме обвиняемого.
Капитан О'Ши, выступавший в качестве свидетеля, с места дачи свидетельских показаний начал порицать попытку втянуть его в это дело, однако когда «был задан неприятный для него вопрос, ему пришлось ответить, что он не сомневается в том, что все письма написаны мистером Парнеллом».
Потом на место дачи свидетельских показаний взошел Пат Иган, которому также вменяли в вину изготовление поддельных писем, – он-то и представил наконец некую улику. Он поведал, как однажды получил просительное письмо от Ричарда Пиготта, очень нуждающегося в деньгах дублинского журналиста, написавшего слово «нерешительность» с буквой «и» вместо «е».
Чтобы зря не тратить времени, мистера Пиготта тут же вызвали в суд повесткой. Он приехал в Лондон – бессовестный, нахальный и полный дерзкой бравады, – взошел на место для дачи свидетельских показаний. Его не испугал даже такой грозный и знаменитый адвокат, как Ричард Уэбстер.
– Сколько вам лет?
– Сорок четыре года.
– Каков род ваших занятий?
– Я журналист.
– Вы занимаетесь журналистикой давно?
– Очень.
– В феврале тысяча восемьсот шестьдесят восьмого года вы написали обвинительную статью насчет смертных казней в Манчестере?
– Да, я, – по-прежнему бодро отозвался мистер Пиготт.
– Вам что-нибудь говорит имя капитана О'Ши?
– Да, Мистер Льюис попросил меня рассказать, имеет ли какое-нибудь отношение капитан О'Ши к написанию этих писем: И я ясно ответил, что нет. Тогда он сказал, что для него это огромное облегчение, поскольку он был убежден, что эти письма написал капитан О'Ши.
– Вы находились на Или-Плэйс в пять часов вечера двадцать шестого октября?
– Да.
– Кто там еще был?
– Мистер Парнелл и мистер Льюис.
– И что произошло?
– Мистер Парнелл намеревался задать мне несколько определенных вопросов. Я ответил, что категорически против того, чтобы меня подвергали перекрестному допросу. Его манеры были весьма агрессивными. Повторив свои слова о том, что убежден, будто это я подделал письма, он заявил, что сумеет доказать, что я изготовлял и другие подделки.
Это сравнительно безобидное дознание продолжалось еще некоторое время. Мистер Пиготт, полноватый, лысеющий и развязный коротышка, был совершенно спокоен и, казалось, даже наслаждался собой. Он отвечал легко, без запинки. А если и нервничал, то умело скрывал это. Не впервые бойкий язык вытаскивал его из трудного положения.
Но когда адвокат ответчика, сэр Чарлз Рассел, начал свой перекрестный допрос, дела для мистера Пиготта оказались не такими простыми.
– Мистер Пиготт, не будете ли вы столь любезны написать для меня несколько слов вот на этом листке бумаги?
Мистер Пиготт уселся, взял из рук клерка гусиное перо и написал продиктованные ему слова: «Средства к существованию», «Вероятность», «Нерешительность». И наконец – свое собственное имя. Сейчас он уже не казался таким самоуверенным. Он почуял ловушку.
– Мистер Пиготт, хочу спросить вас, вы связывались с лордом Спенсером еще в тысяча восемьсот семьдесят третьем году?
– Нет.
– И не предлагали ему предоставить за деньги ценную информацию?
– Нет, не припоминаю такого.
– Разве вы не писали министру внутренних дел, предлагая ему за деньги некоторую информацию?
– Когда?
– Вопросы здесь задаю я.
– Нет, не предлагал.
– И вы можете поклясться, что не делали этого?
– Не стану.
– Вы клянетесь, что не писали к нескольким лицам?
– Клянусь.
– А к двоим?
– Нет, я не писал и к двоим.
– А одному человеку?
– Насколько я помню, я не писал никому.
– Разве вы не писали сэру Джорджу Тревильяну [42]42
Тревильян Джорджен (1838–1928) – английский биограф, историк и политический деятель.
[Закрыть], грозя ему разоблачением?
– Ни о каком разоблачении я не писал.
– Хорошо, о предоставлении информации?
– Нет, я не писал ни о первом, ни о втором.
– О чем же вы тогда писали?
– Насколько я помню, в своем письме я просил его о небольшой денежной помощи.
Он начал путаться в словах и чуть заметно задрожал. Он не знал, допущены ли грамматические ошибки в написанных им словах, и не ожидал, что у сэра Чарлза Рассела имеются копии писем, которые он писал архиепископу Уолшу, когда его мучила совесть. Мистер Льюис попросил архиепископа предоставить ему копии этих писем, но тот отказал на основании того, что тайна корреспонденции приравнивается к тайне исповеди. И все же этот несгибаемый человек всеми правдами и неправдами вынудил архиепископа хотя бы показать эти письма. И после этого стал весьма саркастически относиться к тайне исповеди.
– Вы ведь католик, не правда ли?
– Совершенно верно.
– Тогда, полагаю, это должно показаться вам довольно занятным.
Однако мистер Пиготт с негодованием отверг то, что должно было показаться ему забавным, считая, что о его грехах ничего никому не известно.
Сэр Чарлз прочитал часть письма, раздобытого у архиепископа Уэлльского путем нарушения тайны исповеди.
– Что вы на это скажете? – резко спросил он.
– Это совершенно четко говорит о том, что у меня и в мыслях не было писать эти письма.
– Ну если этоговорит о том, что вы даже не думали писать эти письма, тогда о чем же вы думали?
– Понятия не имею.
– Вы можете представить его светлости какую-нибудь улику самого косвенного характера?
– Нет.
– Или улику, услышанную от кого-нибудь?
– Нет.
– Или когда-нибудь?
– Нет.
– Или где-нибудь?
– Или где-нибудь, – теперь мистер Пиготт автоматически повторял слова.
– Вы когда-нибудь упоминали о том ужасном деле?
– Нет.
– И оно по-прежнему заперто… навеки запечатано… в вашей груди?
В конце концов мистер Пиготт полностью потерял самообладание. Он с мукой на лице заломил руки и в отчаянии прокричал:
– Нет, я выпустил его из Моей груди!
Чарлз приехал домой ночью с бутылкой шампанского. Все кончено навсегда, сказал он. Завтра этот жалкий мерзавец Пиготт расскажет, сколько ему заплатили за подделку писем и кто заплатил. Так что еще один враг удален с поля боя.
Однако Кэтрин и теперь не могла успокоиться. Ведь хорошее никогда не продолжается долго, особенно когда речь идет о политике. Сегодня это Пиготт. Кто будет завтра?
После открытой демонстрации своей враждебности, выказанной Вилли с места дачи свидетельских показаний, Кэтрин написала ему, что больше он не посмеет переступить порог ее дома, пусть даже не пытается сделать это. Если же он будет настаивать на встрече с детьми, в чем она не имеет права ему отказать, то дети должны будут поехать к нему. А что касается ее, Кэтрин, она больше никогда не откроет ему дверь своего дома. Также она была весьма неучтива по отношению к Анне, которая теперь полностью перешла на сторону Вилли. Ей уже слишком много лет, и она слишком устала от примирений. Ее навязчивая идея – любить и защищать Чарлза, а значит, все его враги автоматически становятся и ее врагами. В этом Кэтрин доходила буквально до одержимости. Только дети и любимая тетушка Бен, которая к этому времени уже была прикована к постели, занимали оставшуюся часть ее сердца.
– «Таймс» непременно принесет тебе извинения, – сказала она.
– Разве ты не помнишь, как я сказал, что рано или поздно они будут вынуждены извиниться? Разве все это не свидетельствует о том, что английский общественный строй не так уж непогрешим?
Кэтрин слишком долго оставалась в сильнейшем напряжении, чтобы быстро успокоиться.
– Ты уверен, что Пиготт завтра признается?
– Если бы ты видела его сегодня, то у тебя бы не возникло никаких сомнений в этом. Сэр Чарлз буквально лишил его дара речи. Бедный ничтожный мерзавец… У него в Дублине семья, и он чувствует угрызения совести и свою вину перед ней. Он, конечно, скажет, что совершил все ради своей семьи.
– Если его дети пойдут по стопам своего отца, то им лучше умереть с голоду, – пылко проговорила Кэтрин.
– Кэт, ну нельзя же быть такой мстительной!
– Да ты посмотри, что он с тобой сделал! – вскричала она. – Целый год тебя подозревали Бог знает в чем! Со всех сторон на тебя выливали целые бочки грязи! И как ты только можешь испытывать сочувствие к нему или к кому-то из его родных?
Чарлз шутливо сдвинул брови.
– А я-то подумал, что у нас с тобой будет небольшой праздник, дорогая… Может быть, мне спрятать шампанское для более подходящего случая?
Как всегда, ее гнев вмиг прошел и ей стало совестно.
– Прости, прости меня, я не хотела вести себя как сварливая старуха!
– Ты? Сварливая старуха? Ну, мне лучше знать, кто ты есть на самом деле.
И необыкновенное спокойствие в его голосе смыло без следа ее мстительное настроение. Ведь, слава Богу, все кончилось удачно, беды не случилось. От выпитого шампанского они почувствовали уверенность, спокойствие и с оптимизмом заговорили о будущем, о котором так редко осмеливались даже мечтать. Когда умрет тетушка Бен, а это случится очень скоро, ибо недавно ей исполнилось девяносто семь лет, Кэтрин продаст Уонерш-Лодж и купит дом в Брайтоне. Ей всегда нравился Брайтон, близость моря. Тем более теперь превосходное железнодорожное сообщение от Лондона до Брайтона. Если бы им удалось подыскать себе дом в самом уединенном уголке этого города, поближе к холмам… тогда было бы меньше прохожих, меньше зевак…
– Значит, мы будем вместе, Кэт?
– Конечно, дорогой! Разве я не твоя жена? Разве мы с тобой не супружеская пара, как много-много других людей?
– Я бы очень хотел уехать из дома рядом с Риджентс-Парком. Этот особняк никогда не был для меня домом.
– И Вилли никогда не омрачит наш дом своим присутствием, – погруженная в свои мысли, продолжала Кэтрин.
– Мне кажется, ты читаешь сейчас миссис Генри Вуд, дорогая моя.
– И Ирландия добьется гомруля, и тогда мы заживем счастливо.
– Разве когда-нибудь люди жили счастливо?
– Не знаю. Но мы обязательно это узнаем.
Увы, ничто на свете не проходит без огорчений, поэтому на следующее утро свидетель Ричард Пиготт не явился в суд. Все это походило на загадку, которая никогда не будет разгадана.
– Где свидетель? – вопросил председатель комиссии.
Главный прокурор ответил:
– Господа, насколько мне известно, никто понятия не имеет о местонахождении свидетеля. Мне сообщили, что мистер Соумс посылал за ним в отель, но там свидетеля не оказалось, не было его там со вчерашних одиннадцати часов вечера.
Адвокат ответчика, сэр Чарлз Рассел, поднялся со своего места:
– Господа, если произошла какая-либо задержка с появлением свидетеля в суде, то я должен просить вашу светлость немедленно издать постановление о его аресте.
Председатель комиссии ответил, что немедленно займется этим.
Но прежде чем постановление было подписано, поступили сведения о том, что мистер Пиготт в присутствии сержанта ирландской полиции мистера Шаннона предыдущим вечером сделал официальное заявление прямо в своем отеле. Этот жалкий человек признался в том, что письма были подделаны им в собственных целях.
Он не смог устоять перед приманкой, предложенной мистером Хьюстоном, секретарем ирландского патриотического союза верноподданных, который собрал доказательства того, что преступление совершили националисты. Он составил памфлет под названием «Парнеллизм без маски» и предложил своему старому приятелю Ричарду Пиготту, этому простодушному, бесхитростному и вечно нуждающемуся в деньгах малому, хорошие деньги за любую улику, которую тот смог бы состряпать против Парнелла и партии националистов. А особенно он не поскупится заплатить за какие-нибудь документы. Собрав необходимое количество гиней на дорожные расходы, мистер Пиготт появился в Париже и намекнул мистеру Хьюстону, что обнаружил обличающие документы, находящиеся в некоей черной сумке, по неосмотрительности забытой кем-то из «невидимых», которые виновны в убийствах в Феникс-Парке. Среди этих документов были также письма, подписанные Парнеллом и Патриком Иганом.
Мистер Хьюстон, придя в неописуемый восторг, взял эти письма, заплатив за них мистеру Пиготту шестьсот фунтов, что, безусловно, являлось целым состоянием для этого нищего мерзавца, и отправил это «богатство» в Англию.
Поразительно было то, что у главного редактора «Таймс» достоверность этих писем почти не вызвала сомнений и желания проверить факты. Он обсудил этот вопрос с юрисконсультом «Таймс» и с графологом, после чего они устроили страшную атаку на такого знаменитого и выдающегося человека, как лидер ирландской партии.
История эта попахивала весьма дурно, а влиятельная «Таймс» не получила никакого удовольствия от того, что ей пришлось приносить сдержанные извинения:
«Мы считаем своим долгом выразить наши глубочайшие и искренние сожаления, что были вынуждены опубликовать письма касательно мистера Парнелла».
Спустя несколько дней история мистера Пиготта плачевно завершилась в Мадриде. Опозоренный и убогий, он застрелился в спальне отеля.
А мистер Парнелл на короткое время стал национальным героем Англии – страны, которую он люто ненавидел. Где бы он ни появлялся, везде его встречали с восторгом и овациями. Когда же он поднялся со своего места в парламенте, чтобы произнести речь, зал встретил его громкими аплодисментами. Все члены либеральной партии в знак почтения к нему встали. Мистер Гладстон повернулся и лично поклонился ему, демонстрируя всему парламенту, что он по-прежнему непоколебимо поддерживает Парнелла и билль о гомруле. По правде говоря, на тот момент мистер Гладстон был всего-навсего лидером оппозиции, но это не могло продолжаться вечно. Консерваторы, весьма вероятно, проиграют следующие выборы, зато потом старик – мужественный и непоколебимый, несмотря на возраст, – вернется на свой пост.
Обо всем этом и размышлял Парнелл под грохот оваций. Но если он и испытывал небывалый подъем, то не показывал этого. Он стоял с гордо поднятой головой, возвышаясь над толпой и с нетерпением ожидая, когда все рассядутся по своим местам. Инцидент, из-за которого все аплодировали ему, завершился. Теперь предстоит заниматься более важными делами.
Спокойный, уверенный в себе, бесстрастный и излучающий какой-то сверхъестественный магнетизм, Чарлз ждал. И когда наконец аплодисменты затихли, он произнес тихим, спокойным голосом:
– Ответьте мне, есть ли здесь кто-нибудь, кто осмелится встать со своего места или сидя, кивком головы или словом, сказать, что он верит в то, что существуют хоть малейшие сомнения в том, что эти сфабрикованные письма не были написаны и подписаны мною?!
И снова зал разразился аплодисментами и ободряющими криками, а когда все опять стихло, пышущий энтузиазмом Тим Хили поднялся и сказал, что лично его никогда не волновали обвинения со стороны «Таймс». Так пусть ирландская партия вслед за своими отцами продолжает великое дело и пусть те, кто оклеветал Джона Митчелла, Смита О'Брайена, Эммета и Вульфа Тона, продолжают свою гнусную клевету и политические преступления – этим они сделают себе только хуже, поскольку ирландская партия сохранит за собой полное доверие своих соотечественников и будет продолжать гордо нести знамя ирландского народа. И никому не дано опорочить это знамя!
