Текст книги "Польско-русская война под бело-красным флагом"

Автор книги: Дорота Масловская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 14 страниц)

Я смотрю на нее как на прокаженную. Мне в голову приходит мысль, что, может, она чокнутая, удрала из психушки и выбрала меня своей очередной жертвой. И надо быстро отсюда искейпнуть, заплатить за себя, Бармену сказать, что классная телка хочет с ним познакомиться, и сваливать отсюда что есть мочи. Но я этого не делаю. Нет у меня того звериного инстинкта, который спасает от уничтожения разные виды животных. Я сижу и смотрю на нее, на ее платье, ее ноги. Будь что будет.

Она это замечает, допивает свой коктейль. А ты знаешь, что яйца я тоже не ем?

Ну, это уже перебор, тут я не выдерживаю, потому что в такие нелепые взгляды просто не врубаюсь. Я ей говорю: ты что, стукнутая? При чем тут яйца, что они тебе плохого сделали, блин?

Она смотрит на меня с возмущением, как будто я не в курсе элементарных моральных принципов. И говорит мне: а как бы ты себя чувствовал, если бы тебя убивали без твоего согласия? Если бы ты даже об этом не знал, то есть был бы совсем беззащитный. В общем, сам убедишься. Потому что мир уже на краю. Когда утром я смотрю на мир с балкона, вижу одно: мир гибнет, умирает. Окружающая среда. Деградирующее в людях человечество. Все жирные, с излишком веса. Безнадега. Американизация экономики. Тебе все эти факты что-нибудь говорят? Загрязнение лесов и озер. Асбест. Как человечество мы обречены. Это конец.

Тут на этом фоне между нами возникает дискуссия. И я ей отвечаю, потому что ее слова вывели меня из душевного равновесия: а тебе известно, что бывают случаи, когда куры, петухи там разные, могут заклевать свои яйца насмерть и потом съесть?

А она мне на это, еще больше рассердившись: потому что это их бунт! Они говорят «нет» плохим людям, которые беззаконно отнимают у них единственное потомство. Лучше сами его съедят, чем будут кормить унылый род людской.

Хоть я тоже выдвигаю постулаты против загрязнения природы американскими предприятиями, от ее речей я просто офигеваю. Это же типа мои собственные мысли с антиглобалистским уклоном, но не совсем чтоб до конца мои. Типа мои, но какие-то истерические, без трезвой мужской оценки, без капли здравого смысла.

– Я считаю, что твои взгляды слишком радикально пессимистичны, – говорю я, а сам кладу руку ей на колено. Она говорит, что она просто-напросто реалистка. В прошлом месяце ее бросил парень. Вот такие вот пироги. С тех пор она не питает иллюзий и не так глупа, чтобы опять с кем-то связываться. Мир ее ужасает. Но если б только на своем пути она встретила кого-то, кто любит ездить на велосипеде, заниматься спортом, бадминтоном, играть в мяч на пляже. Кто разделяет ее хобби. Кто поможет ей открыть красоту этого мира. Дружбу, любовь, романтические прогулки. Кто сумеет отдать ей всего себя целиком и полностью. Она ответит на письмо.

– Не думай, что это в один миг решит твои проблемы, – говорю я ей и сам удивляюсь своей тонкой душевной организации, которая, извиняюсь, из меня прет. Я прямо так и сказал: проблемы будут всегда, не эти, так другие. Жизнь непростая штука.

В ответ она мне делает такое признание: не знаю, ты в курсе или нет, но я не верю в Бога. Бога нет, потому что он обрек своих детей на страдание и смерть.

Его просто нет, вот и все. Ни в костеле, нигде. Я категорически отказываюсь в это верить, и можешь меня убеждать сколько влезет. Есть только дьявол.

И никакие аргументы не заставят меня отказаться от моих убеждений. Это все, что я могу сказать тебе на эту тему. Черная Библия, непременно прочти эту книгу и вдумчиво проанализируй, потому что это моя самая важная книга еще со школьных времен, мои идеологические университеты. Особенно раздел про энергетических вампиров, которые высасывают из тебя всю энергию, не оставляя тебе ни капли, такие вот люди. Мой парень, Роберт Шторм, был одним из них, он забрал у меня все.

Я сразу же ухватился за этого Роберта, потому что на ее базар про религию и духовность у меня в запасе нет ни грамма противоядия. А если даже и есть, то не будем об этом вслух. Такой вот уговор, каждый думает о своем, о девичьем, и никого не волнует о чем.

– Роберт Шторм, этот кент мне как будто знаком, – говорю я ей. А она, что, может, со школы, с дискотеки или, к примеру, мы встречались в клубе или на бирже. А я ей, постой-ка, постой, а его отца, случайно, не Здиславом зовут? Она говорит: ага, а откуда я его знаю. Я ей говорю, что не иначе, как это они владельцы предприятия по производству песка, с которыми у меня дела, личные счеты. Она дико обрадовалась и отвечает, что ни фига себе совпадение. Я ей говорю, что точно. Она мне, что вот никогда бы не подумала. Я ей, что тоже. Что у меня своя туристическая фирма, транспорт и все такое. Но мой основной бизнес – фабрика аттракционов, а на это требуется офигенное количество песка. Вся фишка в том, что аттракционы нужно на чем-то устанавливать, а специалисты доказали, что для этого лучше всего подходит песчаная основа.

Ну, и еще подкидываю ей терминологию: железосодержащая, а потом еще одно малопонятное слово западного происхождения, чтоб она знала, что в нашей фирме работают компетентные лица.

Она мне на эту фабрику аттракционов отвечает, что я не выгляжу на такого. А я ей, что внешность обманчива. Тогда она мне говорит, что, раз так, я должен дать ей свою визитку, где написано про эту фабрику. Я ей говорю, что велел своей секретарше Магде заказать новую партию визиток. Но могу ей показать фирменные письменные принадлежности с фирменным знаком «Производство песка», которые якобы получил лично от Шторма. Показываю, она в диком восторге. Я говорю, что если она не против, то мы можем нюхнуть по дорожке, в самый раз после рабочего дня, полного расчетов и обильных бизнес-ланчей с высоким содержанием нездоровых, в основном американских жиров и пригара. Голландский салат на навозе из собачьих отходов. Что после всех этих банкетов, шведских столов, после газет и журналов, которые я читаю каждый день, я ощущаю страшную усталость. Перманентное чувство усталости. Она мне, что Роберт никогда бы ей не разрешил. Ну а мне уже надоело катать вату, и я ее прямо в лоб спрашиваю: ты со мной пришла или со своим целомудренным Робертом Здиславовичем? И или мы идем нюхать амфу, или нет. Раз, два, три – решаешь ты. Она на эти мои слова еще чего-то тянет, бурчит себе под нос, а сама натягивает куртку. Бармен мне подмигивает. Жаль, что это не Левый мне подмигнул, я бы его тогда просто на месте убил, его и все его семейство с двоюродными братьями и сестрами включительно.

Все о’кей, мы выкатываемся из бара и идем напротив. Я хочу проявить чуткость и предлагаю ей, если у нее там какие напряги с Робертом Штормом, то я всегда пожалуйста. Можно считать, что его хату уже обчистили. Мои кореша совершенно бесплатно заберут у него все, что найдут, да еще и порадуются. А потом он все это спокойно сможет в комиссионке купить назад за наличные или в рассрочку, так что внакладе никто не останется. Особенно если учесть, что он богатый правореакционный эксплуататор рабочих на своей фабрике. Католический расист. Вонючий русский L&M. Она спрашивает, как я себе это представляю. Я ей образно объясняю. Десяток крепких пацанов въезжает к нему на хату, холодильник, музыкальный центр, аудио-видео, все hi-fi отправляются прямиком в рай и ждут его там. Если он, конечно, туда попадет. Хотя кореша мокрой работы не любят и обычно клиентов не мочат. Так только, пощекочут маленько французским ключом по большим берцовым костям. Плойка, электробритва, если какой приличной фирмы, картридж от принтера, фен, роликовые коньки, фотоаппарат, компьютер вместе с клавиатурой, с мышкой, с женой, с хрусталем, если есть, с тостером. Вся, так сказать, бытовая, видео-, аудио– и оргтехника.

Она точно язык проглотила, не знает, что и сказать, а я радуюсь, что произвел на нее сногсшибательное впечатление. Я насыпаю для нас по дорожке и спрашиваю, есть у нее какой-нибудь мундштук или ручка, на худой конец. Она говорит, что есть. Я ей на это отвечаю, чтобы дала. Тогда она мне дает. Здислав Шторм «Производство песка». Я говорю: еее-ееб твою мать. Она: что, подделка, да? Русская фальшивка? А я ей на это, нет, не в том фишка. Нормальная типа ручка. Обыкновенная. Ручка как ручка. Но вы, бабы, все одинаковые, суки, падлы. И вот что я еще тебе скажу. Я больше не желаю иметь дела с вашим вонючим полом, никаких баб. Даже если они будут вешаться мне на шею, как мухи на варенье. Потому что все они просто бляди. Раз в месяц выходят из строя, и толку от них никакого. У каждой как минимум один экземпляр ручки с надписью «Здислав Шторм». Все, завязываю. Теперь даже если какая баба будет на коленях просить, чтобы я ее поимел, я отвечу: нет. Отвали. Из сердца и с глаз моих. Вон. Да ты не менжуйся, это я не тебе. Это я другой какой-нибудь сучке, которая будет меня клеить. А я и пальцем не шевельну. Тут она смотрит на меня, как будто хочет, чтобы я трахнул ее прямо сейчас, напротив бара, у этой стены. И так мне отвечает: ты прав, Сильный. Мне тоже не нужны ни женщины, ни мужчины. Потому что большой разницы тут нет, и с теми, и с другими – одна пурга, одна хренотень, одни проблемы. Полов просто нет, нет разделения на мужчин и женщин. Нет противоположного пола, и никакого другого тоже нет. Все гады и кровопийцы. Все люди, какой бы пол после рождения им ни присвоили, одного поля ягодки. Знаешь какого? Все они сволочи, раса ублюдков, обычных потенциальных ублюдков. Вот что я тебе скажу. Все одной расы, человеческой расы.

Я ей на это отвечаю: кончай базар, давай лучше затягивайся. Она занюхивает раз одной ноздрей, раз другой, из ее глаз катятся бесцветные слезы. Потом я занюхиваю свое. Минуту мы стоим как стояли. Я спрашиваю, брала ли она уже когда-нибудь. Она, что не совсем, не так чтоб до конца. Ну, думаю я тогда, сейчас начнется цирк, Анжела на глаз тянет килограмм на тридцать максимум. У нее руки размером с молоточек и наковаленку у меня в ухе. Вдруг она начинает ржать как ненормальная. Говорит, что только теперь ей по-настоящему хорошо, что она чувствует оживление во всех частях своего тела, и ее взгляды меняются так радикально, как никогда.

И вдруг как блеванет прямо себе под ноги! Типичная амфетаминовая рвота. С полетом. Летящая прямо по прямой в синюю даль. Я прикалываюсь по полной программе, и все, что стоят вокруг, тоже. Такого извержения везувия я, сколько живу, не видел, ни после водки, ни после травки. Блин, я чуть не лопнул со смеху. Особенно прикольно, что эта блюющая телка тоже прикалывается. Хотя я ей удивляюсь, на ее месте я бы так не радовался. Но она тоже ржет как сумасшедшая. Между приступами далеколетящей рвоты она успевает крикнуть в мою сторону: дьяяявоол! После чего продолжает блевать как ни в чем не бывало. Но выглядит при этом так, точно сейчас взорвется изнутри своего замшевого платья и весь мир зальет блевотиной, только эхо пойдет. Это будет ее царство, адское царство, во всю ширь которого она протянет веревки для сушки белья и будет сушить на них свои черные платья, колготки, черные трусы и самое главное, просто манифест своего характера: черный лифчик. Таких ненормальных я еще в жизни не встречал. Хотя блюющие мне попадались, взять хотя бы Магду, которая в свою очередь делала это в сторонке, типа на отлете. Ну что еще можно сказать про Анжелу? Я смотрю на нее. Это сколько же такая маленькая дрянь, это худющее горе луковое может наблевать? Ужас. Целое море, целые горы, просто пейзажи какие-то, и все выдержано в голубоватом тоне ее коктейля, в экзотическом оттенке Болс Кюрасао. Плюс остатки какой-то чисто символической еды, вегетарианские трупики ни в чем не повинных растений. Но в процентном отношении флоры там всего ничего, а все остальное – штормовой океан голубой водки. Что касается меня, я бы не удивился, если бы то, что она из себя извергает, было черным лаком для ногтей, черной тушью для ресниц, изгрызенным черным фломастером. Включая черный карандаш для бровей и черную краску для волос заодно с аппликатором.

О’кей. Мы возвращаемся в бар. Анжела идет смыть всю эту пакость вокруг рта. Я смотрю ей вслед. Ничего из себя. Хоть и грязная. Ненормальная. Но веселая, отрывная, поржать опять же любит, умная. Одним словом, сойдет, хотя и не бог весть что. Ну как там, говорит Бармен и подмигивает мне. Забей на нее, а то заблюет тебе всю квартиру. Его слова причиняют мне боль, ранят в самое сердце. Потому что это просто хамство, хотя он все происшествие наблюдал исключительно через окно и не знает фактов.

Я не хочу быть таким же хамом, как он, но не могу по отношению к Анжеле позволить себе сносить его нелояльность. Она такая тощая, что каждое мое дыхание, каждое движение моего пальца чревато для нее последствиями, может свалить ее с табуретки и задрать ей подол. Анжела возвращается. Я ей говорю: уходим. Она мне: с какой стати? Я: что сыт по горло этим местом, где культура и искусство в полном негативе. Она смотрит на меня, потому что, похоже, в меня влюбилась, просто втрескалась с первого впечатления, которое я на нее произвел. И говорит: вот именно. А у самой тем временем брови накрашены черным, не исключено, что даже углем, я это сразу просекаю. Но решаю, что не буду смотреть, потому что для меня важнее ее душа, чем тело. Хотя тело не менее важно. Хотя оно и слишком худосочное, хрупкое какое-то, что ли. Она говорит, что любит гулять, даже если ночью. Что завтра в городе праздник под лозунгом «День Без Русских», такое всенародное гуляние, и пойду ли я с ней прогуляться. Я думаю, красиво звучит: День Без Русских, Магда наверняка не замедлит явиться, чтобы оттопыриться на халяву за счет разных козлов со всего района. Но несмотря на то, что я знаю, что встречу Магду, что это отравит мою душу и мысли, я говорю Анжеле: поживем – увидим. Она говорит, в каком смысле. А я, ну, что разная фигня может помешать, погодные условия там, давление кислорода, или, к примеру, как будет с бабками, тоже еще вопрос, по-разному может получиться. И спрашиваю, пойдет она ко мне на хату, да или нет.

Она говорит, что, может, да, а может, нет. На ее платье я замечаю сеть светлых пятен, которые возникли, когда ее полоскало и всюду летели брызги, которые сплошь заляпали фасад ее платья. Я ей говорю, что у нее блевотина в декольте, она быстро заглядывает туда, хотя сама, несмотря на рвоту, явно на приходе и говорит, чтобы я ее поцеловал в губы, потому что она всегда мечтала, чтоб на мосту, чтоб среди деревьев. Так и сказала: поцелуй меня прямо в губы, я так хочу, я всегда хотела заниматься этим посреди моста, посреди кустов и деревьев. Я всегда об этом мечтала. И только сейчас это поняла. Не знаю, что на меня напало. Это ты так на меня повлиял. Один раз сойду с ума. Пусть даже по мелочи. Чтобы все было спонтанно и в самый неожиданный момент. Например, в лифте, на море, где-то, где никто еще не догадался. Потому что жизнь такая короткая, Сильный, а смерть так близко, все ближе, она уже дышит нам прямо в лицо, безносая смерть с желтыми костями и черными дырками вместо глаз. И не отрицай, потому что это правда полное вырождение, всеобщий упадок всего на свете. Деспотизм, деморализация. Сильный, один миг – и мы уже трупы. Мы можем погибнуть в любой момент. И неважно, что будет причиной: отравленное мясо, отравленная вода, полимеры какие-нибудь, правая партия или левая, русские или наши. Они нас убьют, а потом поубивают друг друга и съедят на десерт с одной тарелки. На десерт. Потому что на первое будет кое-что другое. Прекрасные дикие животные вымирающих видов, массовое уничтожение поджаристых оленей, истребление маринованных тигров и жирафов в практичных одноразовых упаковках, сделанных из их костей. Все это погибает, вымирает. Остались только мы с тобой. Вообще-то, я пишу поэзию. Ну, стишки там разные. Иногда сижу целыми днями. Могу сидеть без конца. Зачеркивать, перечеркивать. И опять писать заново. Пока только в стол. Потом для массового читателя в мировом масштабе, кто знает, может быть, даже для американцев польского происхождения. В натуре, у меня там дядя живет. Дядя и тетя, они просто классные. Канадцы. Веселые. Деловые. У них там свой магазинчик, для поляков. Бизнес небольшой, но доходный. Они его по наследству получили. Потом вложили собственные инвестиции. Тетя стояла за прилавком, хотя не обошлось без агрессии со стороны местного населения. Дядя занимался поставками. Ну, матрешки всякие, подлинные национальные иконы, они там пользуются большим спросом. Пластинки и красиво изданные альбомы фольклорного коллектива «Мазовше». Группа «Вадэр» тоже хорошо раскупается. Которую я люблю. Но куклы идут лучше, матрешки, коврики с оленями, соломенные поделки, безделушки там всякие. Еще я люблю животных. Я даже подписывалась на журнал юных натуралистов. «Моя собака» называется. Знаешь такой журнал? Нет? Странно. Специальный журнал про разных домашних и вьючных животных. Ну знаешь. Все равно каких. Там всякие интересные вещи бывают. Очень даже забавные. Например, сколько у верблюда в горбу воды и разных запасов. Знаешь сколько? Нет? Ужас сколько. Просто дикий ужас. Или, к примеру, собака, какие симптомы, если у нее глисты?

– Она елозит задом по ковру, – отвечаю я мрачно из собственного опыта. Сам я тоже владелец собаки.

А она мне на это с возмущением: не только! Этих симптомов просто куча. Боль в заднем проходе, облысение, рвота, сухой нос. Ненавижу убийц животных! Когда я смотрю телепередачи о том, как у нас в Польше и во всем мире обходятся с животными, мне хочется умереть. Один раз я уже хотела умереть. Я тогда уничтожила все письма от Роберта. Все. Это была настоящая попытка самоубийства. Хотя и неудачная. Я много говорю. Я хочу рассказать тебе все, я это поняла. Потому что жизнь так коротка, Сильный. А если бы меня тогда не вырвало всеми панадолами мира, когда я уже вот-вот должна была умереть, она была бы еще короче, чем сейчас. На полгода. Потому что с тех пор прошло уже полгода. Дегенерация. Деморализация. Об этом я пишу в своих художественных произведениях. Мир прогнил до мозга костей, и я хочу умереть. Но не сейчас. Знаешь, как я хочу умереть – прыгнуть с крыши с криком: пиздец. Я хочу умереть под колесами мчащегося поезда. Он мчится, а я поперек рельсов, он гудит, а я лежу, он через меня переехал, а я лежу, реакции – ноль по фазе. А потом фотографии в газетах. Все просят прощения, все себя винят, а Роберт виноват больше всех, это он меня довел до такого отчаяния, до такой деградации, это он уничтожил меня как человека и как женщину. Некрологи, эпитафии, прощальные речи. Сильный, а теперь главный вопрос этого вечера: ты готов умереть вместе со мной? Среди руин, пожарищ и развалин. Которые будут окружать нас как пейзаж уничтожения. И по этим руинам ползет Дьявол. Он ползет по всему, что встретит на своем пути, по нашим трупам тоже. Земля разверзнется в лицо небытию. Конец. Полное декадентство, полный модернизм. Змеи, открытые лона женщин. Нет, не отвечай, я не хочу знать, что ты ответишь. Лучше мечтать и обманываться, что когда-нибудь это сбудется. Не знаю когда. Сейчас или потом. Когда я смотрю на тебя, мне кажется, что ты меня не слушаешь. Когда мы вот так идем. И ничего не отвечаешь. Молчишь.

Анжела была девственницей. Как потом оказалось. Когда она уже запачкала диван моих родителей. Магде я бы никогда такой антисемейной профанации не позволил. Другое дело, что таких проблем с ней ни раньше, ни позже не случалось. Но с Анжелой это было уже потом. А сначала было еще много разного. Я только упомяну тот факт, что Анжела не высылала никаких сигналов, что она целка. Абсолютно. Она только подчеркивала, что вместе с Робертом утратила все, что у нее было, поэтому, хотя она еще и малолетка, я думал, что все эти физиологические заморочки она тоже вместе с ним потеряла. Но оказалось, что этот кровавый бал Роберт Шторм оставил на мою долю, за что я до конца жизни буду проклинать его имя и фамилию. Но об этом потом.

Сначала было так. Она парит бабку в красных кедах практически без остановки. Гонит как заводная, только еще хуже. Если б я мог, если б это лежало в сфере моих возможностей, я бы вытянул порошок у нее обратно из носа. И насыпал назад в мешочек. Потом старательно завязал бы и так запрятал, чтоб она его уже никогда в жизни в глаза не увидела. Потому что от самого его вида к ней могла бы вернуться эта бесконечная лавина лексического запаса, которым она пользуется без перерыва и всяческих ограничений со своей стороны. Я ничего не говорю. Ни слова. Я не хочу ничего испортить. Слушаю все подряд, как на исповеди. Сначала были продажные политики, которые ее не волнуют, хотя они убийцы младенцев и кровопийцы. Потом ее опять занесло на вопрос пола, что вроде как нет разделения полов, и половых органов тоже нет, нет женщин и нет мужчин, а есть только продажные политики. Убийцы новорожденных младенцев и кровопийцы всей нации. Губители естественной среды, убийцы ни в чем не повинных животных, которым она говорит: нет. Потом, уже на диване, опять дьявол и его свита, полный зла и насилия мир, который только тем и занят, что творит зло, и скоро ему конец, и всадник апокалипсиса на плотоядном коне. Красота окружающей среды. Заповедники, велосипедные экскурсии, прогулки по горам и вдоль моря, золотой значок почетного туриста, письма и открытки от друзей со всей Польши.

Я говорю, может, она хочет типа жвачку или конфету, потому что мы как раз идем мимо бензоколонки фирмы «Шелл», и, хотя она не выражает явного согласия, я покупаю ей желатиновых мишек и жвачку в форме шариков. С моей стороны это, конечно, подвох и провокация, но мои истрепанные нервы уже совсем на пределе, а выйти из себя мне всегда было как два пальца обоссать.

Ну, вот мы уже в моем районе. Ночь, темно. Листья шуршат на ветру. Она жует, сосет. Понемногу, хотя я хотел дать ей побольше, хотел засунуть ей в пасть все конфеты сразу. Но тогда, от такого большого количества, ее маленькое хилое тельце могло бы лопнуть, и тогда все, облом. Мне пришлось бы идти домой несолоно хлебавши, одному, а ее оставить здесь в виде лоскутков или звонить с мобилы в полицию, типа я тут девушку только что замочил. Посредством введения в ее организм слишком большого количества желатиновых мишек. Они бы подумали, что я просто прикалываюсь по телефону, а она бы тем временем сдохла у моих ног. Такой концепции своей смерти она явно в своих мечтах не предвидела. Ха! Сказал бы я ей, но боюсь все испортить.

Я открываю дверь ключом, а она говорит: красивый дом, современный. У моей тети в Канаде похожий, только лучше, канадский. Это русский сайдинг, да? Русский, не русский, но сайдинг вообще-то хороший, хотя иной раз может и обвалиться ни с того ни с сего. Зависит, кто клал, русские на мировых рынках по этой части не котируются.

– Ты так думаешь? – вежливо поддерживаю я разговор, а сам надеваю тапочки и ей тоже предлагаю, только поменьше, моей мамани.

– Сама не знаю. Я уже сама не знаю, что думать, что считать, на какую тему. Хотя еще вчера мои взгляды были прочно обоснованы, но сегодня ночью я сама не своя. Это полнолуние на меня так влияет, и ты тоже. И тот порошок, что ты мне дал. Он тоже повлиял. Все сегодня происходит совершенно быстрее и кружится вокруг меня как в луна-парке.

Тут мне в голову приходит мысль, что это скользкая тема, с этими луна-парками. Скользкая как труп. Она пялится на меня в ожидании, с застывшим на полпути полужестом, как будто теперь я должен вытащить картонные коробки, набитые разными железками, и тут же построить ей комнату страха, отвести в тир с самолетиками. А уж, по крайней мере, надо показать ей спрятанный в мебельной стенке директорский письменный стол, накладные, ценные бумаги, парадную униформу для бизнес-встреч. Ну и, конечно, кубок для лучшего бизнесмена года, который учредил и вручил мне лично Здислав Шторм за самый высокий показатель потребления песка в Поморском воеводстве. А еще бы лучше посадить ее с одной стороны стола, а самому сесть напротив. И начать убеждать ее купить луна-парк наивысшего качества по очень привлекательной цене на выгодных условиях. Со скидкой, в кредит и по блату. Но не будет ничего такого, Анжела, эту тему мы проехали. Поэтому я предлагаю ей кофе, чай.

Она нет. Ничего не хочет. Вообще-то она на диете. Она вообще ничего не ест, потому что слышала, что это лучше всего. Одно зернышко риса запить шестью стаканами кипятка. С утра. То же самое вечером. На следующий день два зернышка. Потом по очереди три, четыре, пять, шесть, семь, восемь, просто каждое утро и вечер прибавлять по одному зернышку. Это можно легко посчитать. Но количество стаканов всегда одно и то же. Вот как надо делать. Чтобы избежать убийства животных, которые дорого платят за нашу гребаную потребительскую идеологию, уничтожение растений, расход бумаги и трату денег. Так она выражает свой голос протеста против мира.

И тут она меня спрашивает, хочу я умереть вместе с ней или еще нет. Обнявшись. Я на спине, она на животе, или наоборот. Лицом к лицу. Но сначала, чтобы не чувствовать боли, надо обмануть свою психику, отуманить ее. И спрашивает, есть ли у меня еще тот белый порошок? Я думаю: святой Вайделот, приди и забери ее от меня. Забери ее, даже перед лицом факта, что эту ночь я проведу один, а предварительно сделаю бутерброды. Хотя она ничего себе. Не то чтоб фигуристая, это все же дело вкуса, но если кому-то нравятся анатомические мотивы, чтоб все берцовые кости просматривались как на ладони, то, конечно, она в порядке. Но это кому как. Надо сильно любить жертвы Бухенвальда, чтобы выдержать вид каждого движения ее скелета под кожей. А вот с лицом – нормалек. Нос, губы – все на месте. Соблазнительные. Я пытаюсь переключить ее на нужную тему.

– Ты очень красивая, – говорю я. – Ты могла бы быть актрисой или даже певицей. Она мне: кончай заливать, Сильный, а что, ты это серьезно? Я ей, что в натуре. Она тогда ложится на диван, откидывает волосы наверх и разглаживает на костях свое платье, все в пятнах, как шкура животного. Потом она сбрасывает на линолеум тапочки моей матери и говорит сонным и мечтательным голосом:

– А у тебя, Сильный, случайно, нет каких-нибудь связей? Может, ты знаком с каким-нибудь таким, ну, порядочным, менеджером или журналистом? Которые организовывают мероприятия, двигают искусство? Ну, ты понимаешь, о чем я. Поэтические вечера, вернисажи, которые помогли бы мне, как начинающей поэтессе, найти свое место на жизненном старте. Здесь дело не в бабках, тут ты бы мне помог, мы заинвестировали бы в меня вместе. Но, учти, андеграунд меня не интересует. Речь о том, чтобы творить, работать в искусстве, культуре, поэтические вечера, вернисажи, лекции. Главное – идеология.

– Нет, – отвечаю я мрачно. Хотя и смотрю на нее, как она трет ляжку об ляжку.

Тут она вдруг становится презрительная и сухая. И говорит:

– Что нет? Как это – нет? И это все, что ты можешь мне сказать, когда я пришла с тобой сюда? Тоже мне директор фирмы. Нашелся тут инженер-механик. Производитель русских аттракционов. Электричек и Дональдов Даков с электроприводом в тысячу ватт. Фирма, бумаги, накладные, костюмы. Капиталистическая бутафория. Фирма-призрак. Связей по нулям, знакомств – двигателей бизнеса – по нулям. Связей с культурой и искусством – по нулям, спонсорства – по нулям.

Потом она вдруг изменяет оттенок голоса на более мягкий, ищущий примирения:

– Хватило бы одного журналиста. Пусть даже будет спортивный, но со связями. Одно интервью со мной. Для газеты. Ну, скажем, для газеты и для журнала. Не обязательно местного масштаба. Можно слегка приврать, кое-что утаить. Рассказать о попытке самоубийства, потому что это всегда пригодится, протопчет, так сказать, тропинку к сердцу читателя. И фотка, на которой меня снимут именно в этой позе. Или в похожей, но макияж более выразительный, демонический, соответствующее освещение, профессиональный фотограф. Надо еще написать, что в своем творчестве я развиваю демонические, модернистские мотивы. Сатанизм Пшибышевского. Это хорошо продается и всегда в моде. Ну, и надо написать, что я еще совсем молодая, хотя уже очень талантливая.

В этом месте нашего одностороннего типа общения я, скорее всего, уснул. Потому что последующие факты расходятся. То есть я просыпаюсь уже в совсем другом месте разговора, который ведет Анжела. Она как раз говорит, с моей точки зрения, что-то в корне бессмысленное: ну и что с нами будет дальше, а, Сильный? Ты поговоришь с инженером Виловым? Ты должен его знать, он тоже работает в бизнесе, продает польский песок. В принципе, то же самое, что Здислав Шторм, только по почте и в рассрочку. Ну и большая шишка.

У Анжелы тушь водостойкая. Глаза не размазаны. Ресницы торчат. Ноги врозь. Подол выше пупка. Руки закинуты навзничь. Лицо мечтательное.

– Да, – снисходительно, но твердо соглашаюсь я.

А она вдруг как сорвется с дивана, как полетит в туалет. Ее опять полощет, она сейчас, похоже, выблюет собственный желудок и всю кишечную аппаратуру. Выблюет все содержимое своей пищевой полости. Вместе с мозгами. Вернет на свет божий свой долг за все времена, всё, что задолжала самим фактом своего рождения. Еще и от себя что-нибудь добавит. Пищевая рвота с сильным содержанием Анжелы в своем составе. Я это так понимаю. И одновременно нервничаю. Меня беспокоит мысль, красивая она все-таки или нет. И не чокнутая ли. И стоит ли с ней возиться. Или лучше ее сплавить. Сказать, что был соответствующий звонок из рекламного агентства, из конторы по переработке и транспортировке. Что мне в срочном порядке надо решить парочку проблем. С бумагами там всякими, несколько деловых встреч, на которых мое присутствие жизненно необходимо. Подписать там кое-что, шлепнуть печати. Ключевое значение для развития моей фирмы. Хищный капитализм на своей ранней стадии, жаль, что так получилось, пока, приятно было пообщаться, вот твоя куртка, вот твои шузы, в ближайший год меня не будет в городе, конференция производителей аттракционов в Баден-Бадене, фестиваль песка в Новой Гуте, таковы законы бездушного капитализма, вот такие пироги. Но что-то меня все же влечет и манит. Перспектива остаться одному в темной квартире мне как-то не улыбается.

И я тут раз! Все ставлю на одну карту. Р-раз! – и гашу свет в большой комнате. Р-раз! – и бегу за ней в ванную, где раздаются отголоски Содома и Гоморры, просто зов натуры какой-то. Эта висит, перевесившись через ванну, как черная тряпка для мытья посуды. Блюет без продыху. В редких промежутках повторяет покорным, почти просительным голосом: дьявол. Дьявол.