Текст книги "Польско-русская война под бело-красным флагом"

Автор книги: Дорота Масловская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 14 страниц)

Все, что было, все остатки, которые я нахожу в ее сумочке, потому что Магда уже однозначно отдает концы, я насыпаю ей на рекламный проспект супермаркета «Хит». Который я нашел неподалеку рядом. Утро уже. Я говорю, чтоб она не умирала, что наша любовь, как бы ее ни гноить, ни уничтожать, она всегда жива. Тем временем Магда идет с головой, откинутой по отношению ко всему телу назад, и только поддакивает для разнообразия. Ее лицо заострилось, стало типа какое-то анемичное. Как будто внутри, под кожей, чернозем вместо мяса. Я в шоке. Мы идем на вокзал, хотя могли бы взять тачку. Но типа нельзя, потому что со стороны Магды может быть рвота, ее, наверное, будет тошнить землей, потому что именно так в эту минуту она и выглядит. Кроме того, я думаю, что приятно пройтись ранним утром для здоровья. Плюс это может оказать положительное влияние на Магду и ее симптомы, а значит, изменить создавшееся положение в нашу пользу. По дороге мы заходим на бензоколонку, где я покупаю Магде «Лизу», чтобы она почитала какой-нибудь женский журнал для девочек-подростков. Хотя вообще-то я типа решительно против. Магда говорит, что это хороший знак, что я мягкий, романтичный и добрый, как никто другой до меня. В подарок к журналу присобачили джинсовую сумочку из какого-то материала. Гляжу, Магда это дело сразу же просекла, что в ее состоянии прогресс, потому как сразу видно, что она вдруг стала радостная и счастливая, хотя вообще-то выглядит ужасно. С жаром, с воодушевлением высыпает свои вещи из старой сумочки прямо на тротуар. В основном жвачки и всякие женские прибамбасы, а именно: дезодоранты, помады, мундштуки и разные штуковины для улучшения красоты. Я начинаю выходить из себя, потому что хотя и утро, но такое поведение в общественном месте это уже западло, я даже говорю, чтобы она не устраивала тут срач посреди города. Она говорит, что ей пополам, все равно никто не видит, она может здесь даже пописать, если ей вдруг захочется. Потом выкидывает на фиг свою сумочку, а в новую собирает все назад, на тротуаре остаются только пустые пакетики от амфы и мусор от жувки. А также ручка с надписью «Здислав Шторм» и успокаивающие растительные таблетки, которые я узнаю как облупленные. Потому что от них воняет куриным пометом.

– Э, ручку ты оставь, может еще пригодиться, – говорю я. А она мне, что в последнее время худеет и сбросила уже с плеч десять килограммов, а ручку она выкинула окончательно и бесповоротно, потому что с ней у нее связаны плохие воспоминания насчет Варгаса, который ей эту ручку подарил.

Я задумываюсь, откуда у нее эта бесповоротность, этот дар принимать окончательные решения. Потом, ясный перец, билеты-говнеты, очередь, мы еще за углом вокзала пописали, выкурили по ментоловой сигарете L&М, потому что других не было. Я ей говорю, что женщины исключительно обижены природой, потому что, когда она писает, то выглядит как отлетающий летательный аппарат. Магда говорит, что хули мне до этого и чтоб я лучше занялся собой, как сам писаю. Она как-то вяло читает свою «Лизу» и говорит, уеду, уеду отсюда куда-нибудь, например в другую страну. Я говорю, куда, к примеру. Она говорит, да хоть бы в теплые края. Между делом она то и дело бегает в угол вагона, потому что, кроме нас, нету почти никаких пассажиров, а как бы там ни было, блевать ее тянет со страшной силой, не говоря уже о других деталях. Потом она возвращается и спокойно продолжает читать. Говорит, что поедет в те края, где есть все эти тряпки, эта косметика, эти огуречные кремы из всего, чего душе угодно, потому что только там она сможет нормально жить, если я захочу быть с ней, маски для кожи глаз, всякие кремы, соль для купания. Я говорю, что да, захочу, хотя мое понимание вещей в этом вопросе совершенно другое, я бы сказал, более патриотическое и с левым уклоном. Ну, и я разъясняю Магде, какое всамделишное положение дел у нас в стране. Рассказываю ей, как ежедневно и повсеместно правящая, имущая раса эксплуатирует трудовую, неимущую расу. Доказываю, что это рабство. Что Запад прогнил и воняет, портит окружающую среду, загрязняет ее разными противоестественными химикатами типа ПВХ и ДСП. Что господствуют там жидоубийцы и кровопийцы рабочего класса, которые себя и своих внебрачных детей содержат на доходы от угнетения трудящихся, что они процветают благодаря тому, что втюхивают людям фирменное говно в фирменной бумажке, которое продает фирма «Макдоналдс».

– Врешь, – говорит Магда с очень озабоченным выражением лица, в котором не осталось ни кровинки. Она как ребенок, на глазах у которого разоблачили обман, что Дед Мороз не настоящий, кстати – еще один вонючий западный обычай, который мы как дураки в полный рост заимствуем в виде Санта-Клауса. – Это не говно, потому что я это ела.

Да, я тоже ел, но, не хочу тебя огорчать, это именно человеческое говно. Впрочем, не исключено, что коровье или даже собачье, или же говно домашних и цирковых животных. Я ей это так образно объясняю, чтобы она наконец поняла. Говно сначала обработали, химически продистиллировали и изменили его состав на другой по составу и вкусу. Это всего лишь вопрос специальной подготовки, западные технологии, производственные процессы и процедуры. Одно говно идет в основном на эти их булки, другое больше подходит для мяса, из третьего делают лук, из четвертого – из говна самого низкого качества – кетчуп и горчицу.

Магда отказывается верить, говорит: откуда ты знаешь, умный такой, ты чего мне мозги паришь?

А я ей на это, потому что вещественных доказательств у меня нет, а я не хотел бы ее в этом вопросе подвести, говорю, что из разных справочников по делам левого движения, анархии и свободы.

Она вылупилась на меня и говорит: говно не говно, а есть можно, потому что вкусно.

А я ей на это: вот тут я согласен, и мы вместе пялимся в окно, мечтая о разных пищевых и съедобных продуктах, потому что давно уже ничего не итали, ни обеда, ни ужина, если не считать дринки и амфу. Потом мы молча тащимся ко мне на хату, потому что в настоящее время она внутри как раз свободна и пуста. Все кончено, наша любовь погибла, мы оба за эту полную переживаний и разных событий ночь уже сильно устали. Магда подходит к зеркалу, подтягивает колготки, натягивает кожу лица и с претензией в голосе спрашивает: почему ты мне не сказал?! Почему ты мне ничего не сказал?

– То есть в каком смысле? – отвечаю я вопросом с дивана, потому что вся эта ситуация меня уже порядком запарила. Она говорит: что я так выгляжу! Что я такая бочка! Даже хуже – я просто, блин, толстая! Это что такое? Все, что на руках похудело, теперь на лицо перебросилось? Весь жир, все мясо, которое на плечах похудело, теперь на лице! Твою мать! Я выгляжу как свинья! Глаза и губы двойные! Гля, блин, они на моем лице два раза повторенные!

Что было дальше, я, увы, не в курсе, потому что, хотя она орет не своим голосом и бьет об умывальник разные косметические штучки, я засыпаю и просыпаюсь уже в следующий раз. А что мне снится, это, я извиняюсь, не ее поганое дело.

На мобильник приходит сообщение от Анжелы. Привет, Сильный, мы познакомились там-то, интересно, мы еще встретимся или нет. Такое вот сообщение. Такой вот эсэмэс. Я просыпаюсь в этот момент ото сна, в постели, на диване предков, ото сна, возможно, длинного, хотя, возможно, и короткого. Потому что сколько сейчас времени, на этот счет у меня сомнения. Может быть, даже нисколько, потому что – конец света с апокалипсисом, что видно по синдромам моей психофизиологии. Потому что со мной явно что-то не то, особенно в физическом, в физиологическом смысле. Тут я замечаю один невыносимый для восприятия и логического объяснения факт. Прямо рядом со мной однозначно лежит и спит Магда. На этой почве у меня начинается ажиотаж мыслей и образов. Классический глюк. Лежит она однозначно рядом со мной, но вот живая или неживая, в этом я тоже сомневаюсь. Меня охватывает паника, я даже чувствую что-то типа страха, потому что выглядит она не то чтоб плохо, но как-то не очень живой, я бы даже сказал, совсем мертвой. То дышит, то, наоборот, опять не дышит, специально чтоб я еще больше испугался. Но при этом она ни на гран не меняет положения тела. Я пытаюсь вспомнить какое-нибудь событие вчерашнего вечера, какой-нибудь факт, во время которого Магду настигла неминуемая смерть. И не могу вспомнить.

Тем временем, хотя каждое, даже малейшее, мое движение почти смертельно, а боль и страдание – мои неотлучные спутницы, я тянусь к ее сумочке. За что дорого расплачиваюсь болью в башке и всех человеческих органах, какие только есть в моем теле. Однако я должен вывалить на одеяло всю эту срань, которую она носит с собой, хотя содержимое ее сумки мне, извиняюсь за грубое слово, сугубо фиолетово. И все это хождение по мукам из-за одного гребаного панадола в форме таблетки.

Возможно, из-за него я даже предаю свое антиглобалистское мировоззрение, свои взгляды и убеждения. Ведь панадол изготовляют из ядовитых животных, ядовитых растений и межчеловеческих отходов Запада, из западных минералов, из отравляющего водопои всего мира парацетамола, взвешивая его на стерильных весах стерильными гирьками.

Однако несмотря ни на что – это хорошее, можно даже сказать, обладающее лечебными способностями средство. По барабану, чей это яд. Пчелиный, осиный или, может, даже трупный. По форме это обычная, самая обычная таблетка, предназначенная и удобная для употребления. Она хорошо действует во время ломки на общее самочувствие, которое у меня, например, теперь такое же, как во время болезни с ознобом. Кто знает, может, он лечит даже кашель или понос? Одним словом, может вылечить все.

Тут я нахожу ручку «Здислав Шторм». Меня прямо переколбасило. Перед моими глазами, как фата-моргана, проносятся все события вчерашнего вчера. Хотя, если считать хронологически, возможно, все это произошло уже сегодня.

Это как в минуту смерти: вокруг дым, а перед тобой как на ладони вся твоя жизнь в одном фотокадре, как на слайде. Так вот, я помню, что много слов и событий напрямую касались вопроса смерти, умирания и страданий. Я смотрю на Магду, которая мало того что глаза закрыла, так еще и ни фига не шевелится. Я думаю о ребенке, которым она хвасталась, что у нее есть, и думаю, что, может быть, пока я не смотрел, она – добитая на смерть амфой – родила его и умерла при родах. Но эту рабочую версию я отбрасываю, потому что помню, что потом на этом диване мы трахались, что взаимоисключается, потому что с ребенком, со всеми этими биологически-физиологическими заморочками, которые вроде как должны потом быть, мне кажется маловероятным.

Потом я вспоминаю свой аффект, который склонил меня к неудержимой агрессии с применением острого предмета. Вспоминаю, что хотел отрезать ей ногу в области ляжки. Меня это парит, мне в голову лезут мысли, что я это сделал. А теперь у меня временная, вызванная шоком преступления и эскалацией жестокости, амнезия. Червяковский Анджей – тут все сходится. Но чтоб я ей ногу отрезал, это я вычеркнул из памяти, вполне возможно, что уже безвозвратно. Весь внутренне содрогаясь, я сую руку под одеяло и ищу ее ногу, ту, с судорогой, которая, насколько я помню, должна быть ближе к стене. Нога на месте и чувствует себя хорошо, даже вроде бы урчит, как собака, любующаяся собственными испражнениями. Цвет лица у Магды тоже примерно такой же, зеленоватый какой-то, части ее тела разбросаны по всему дивану, она лежит, как жертва убийства, но ее явно никто не убивал, и в бою за польско-красное знамя она тоже не полегла, не погибла на войне за флаг. У нее даже свежий макияж для сна нарисован, старые разводы она смыла, а новые назад нарисовала, немного криво и как бы наоборот, но это просто от амфы, от этой ничем не обоснованной ломки у нее тряслись грабли, и она наставила себе разных черточек и точек, как будто по ее лицу прогулялась вся азбука Морзе. Глядя на все это, мне, возможно, и не стоит делать таких намеков, но скажу одно, когда я был маленьким и потом, когда вырос тоже, я никак не мог понять, что из них ресницы, а что брови. Глаза, конечно, я знал, но вот брови и ресницы были для меня черной магией. Так же как пеньюар и педикюр. Полный завал. Китайская проповедь в польском национальном костеле. Из-за этого меня преследовала буквально лавина разных личных и интимных ситуаций, в которых я вел себя в корне ошибочно и неправильно. Но всегда как-нибудь да выкручивался.

Раз я уже знаю, что у нее все пучком, то сгребаю со своего брюха весь неорганический заграничный хлам, который я вытряхнул из ее сумочки. Сумочки с развеселой рекламной надписью «Лиза». Я стаскиваю с себя одеяло и думаю про себя все те мысли, которые я уже сказал, а сам на цыпочках иду на кухню.

Где смотрю на свой телефон с буквами текста эсэмэса от Анжелы. Поэтому я сразу же ей звоню. Раз-два-три. Она веселенькая. Может, еще датая с позавчерашнего, когда мы познакомились. Я говорю ей, что она очень красивая и очень хорошенькая, что она произвела на меня неизгладимое впечатление как женщина и как девушка тоже. Ну, такой мужской треп, телефонный съем, красивая, мол, и хорошенькая, просто классная, и очень симпатичная опять же. Я говорю ей, что у нее классный характер и что это мне в ней нравится. Она спрашивает, какая музыка меня прикалывает. Я говорю, что всякая понемногу, что вообще-то всякая. Она говорит, что тоже. Подводя итоги, мы супер побазарили, дискуссия прошла, так сказать, на высоком культурном уровне. Затронули несколько тем из области культуры и искусства, она: какие я люблю фильмы, я, что она очень красивая, но самое красивое у нее лицо, а фильмы я люблю разные, но больше всего разных актрис и актеров. Что из нее тоже могла бы получиться неплохая актриса, модель. Она говорит, что я заливаю, я говорю, что, если она мне не верит, это уже ее проблемы, хотя пожалуйста, я могу поклясться всеми святыми. Она на это отвечает, что должна кончать. Я ей на это, видела ли она «Быстрых и бешеных». Она, что, может, да, а может, и нет. Я предлагаю пересечься, видак посмотреть. Она спрашивает, есть ли у меня девушка. Я говорю, что еще нет, потому что я не могу прийти в себя после последней трагической связи, что-то типа любви, обреченной на гибель не по моей вине. А она мне говорит, что любит, когда парень романтический и нежный, но одновременно в нем должна быть твердость и мрачность. Чувство юмора, чувствительность, любовь к приключениям, к прогулкам вдвоем, к романтическим ужинам при свечах, к долгим прогулкам вдвоем вдоль морского берега, к долгим разговорам вдвоем обо всем на свете, к романтическим прогулкам, к длинным и нежным письмам, и чтобы был открытый и с веселым чувством юмора, настоящий приятель и друг, искренний, нежный, с широкой натурой, культурный, увлекающийся искусством и любящий задушевные разговоры о скоротечности жизни. Я отвечаю, что мне тоже нравятся такие девушки, хорошенькие, красивые, с чувством юмора, которые любят крутое кино, боевики и послушать вдвоем хорошую музыку, любят развлечься, потанцевать, симпатичные, с хорошей фигурой. Она говорит, что я заливаю. Я возмущаюсь. Потому что, если я что-то сказал, значит, это правда, хотя бы в силу факта, что слова уже прозвучали. А даже если и не правда, то всегда еще может ею стать. Тогда она спрашивает, знаю ли я, что на наших землях идет польско-русская война под бело-красным флагом, которую ведут коренные поляки с русскими, которые воруют у местного населения акцизы и никотин. Я говорю, что первый раз слышу. А она, что именно так оно на самом деле и есть, что в народе говорят, будто русские хотят поляков прокинуть и основать тут русское или даже белорусское государство, хотят позакрывать школы и учреждения, поубивать в роддомах польских новорожденных младенцев, чтобы исключить их из общественной жизни, и наложить дань и контрибуцию на промышленные и продовольственные товары. Я говорю, что они просто свиньи, просто мудаки какие-то, уроды.

Тогда она говорит, что должна кончать. Спрашивает, почему я говорю таким тихим голосом, как будто специально. Я говорю, что прямо рядом со мной в комнате спит моя мать, у нее крутая ломка. Она спрашивает, какая такая ломка у моей матери. Я говорю, что моя мать из таких матерей, которые любят иногда оторваться, вмазаться как следует перед и после работы. Анжела смеется, говорит, что у меня веселое чувство юмора, за что она с ходу дает мне сто очков. Я говорю, что спасибо, мы это еще обсудим, потому что она классная девчонка и по характеру, и по нраву, что меня особенно очень в ней привлекает.

Я иду в комнату, где настоящие содом, гоморра, разгром, бардак и завал. Диван какой-то вздыбившийся, всклокоченный, безумный. Башка трещит. Ручка «Здислав Шторм» катается по всей комнате, словно по наклонной плоскости. Вдоль и поперек. Жевательная резинка в виде цветных красных, голубых шариков сыплется из сумочки Магды на линолеум как град и снег, погодные осадки. Барахло, шмотки, колготки. Как будто по комнате тайфун прошелся. Шмотки без реального содержимого. Занесенные ураганом, который дует из окна. Люстра качается туда-сюда. Грязь, на мебели пыль. Одним словом, хаос, паника. Магда на диване в двусмысленной позе, как королева мусорной кучи, в ночной рубашке моей собственной матери, что меня просто бесит. Играет в развивающие игры на своем телефоне. Сует язык в пакетик из-под амфы, который нашла в моем кармане. Она безнадежна. Лентяйка, от которой нет никакого проку. Она видит меня, своего парня, но по ней не заметно ни тени радости. Скорее неожиданное отвращение, разочарование.

– С кем это ты трепался? – говорит она мне, но сначала снимает со своего языка пакет из-под амфы.

– Ну и с кем я, по-твоему, трепался? – отвечаю я ей тоном несколько враждебным, но это именно то состояние неприязни и напряга, до которого она меня довела своим видом.

– Ну да, трепался, как это ты не трепался, если трепался? Даже я слышала, так что есть свидетели. Только ты говорил как-то странно, – правда, я еще спала. Так, наверное, подводные рыбы слышат наши разговоры людей. Бу-бу-бу тары-бары. Вот и я, в полусне, буквально все именно так и слышала. А что касается того, что я из этого поняла, то ты постоянно повторял слово «мать».

Ну, тут я ей говорю, потому что мне уже на нее смотреть просто впадло: это моя мазер звонила мне на мобильник, не знаю, ты в курсе или нет. Сказала, что сейчас будет дома и что тебе отсюда лучше линять в темпе вальса, ясно? Потому что если она тебя увидит, убьет как бешеную собаку. Потому что ты, Магда, не то общество, о котором она мечтала для своего сына. Потому что у нее есть принципы, и она считает, что девичье сокровище это скромность, а у тебя ее ни на грамм, даже меньше, чем культуры. Весь район знает, что ты амфой балуешься, драгами и водишься с кем попало. Что на тебе вообще клейма негде ставить, а меня ты уже морально и ментально уничтожила как личность. Она сказала, что если ты еще здесь сидишь да еще расфуфырилась в ее ночную сорочку, в ее шмотки, то тебя ждет мучительная смерть. Поэтому давай быстро дуй отсюда восвояси, если не хочешь подложить нам обоим свинью. Мне пришлось ее успокаивать, я ей так сказал: мать, не волнуйся. Магда спит исключительно в чулане, в подвале, принесла с собой собственную ширму и отгородила себе закуточек, и кипятильник принесла. Там она и спит, а наши вещи и банкноты она не трогает.

Магда молчит, но вдруг взрывается. В нездоровой форме. Совершенно непонятной. В форме чего-то среднего между кашлем и гневом. Начинает собирать свои манатки, шмотки, колготки, прям тебе молниеносная сегрегация отходов. И явно язвит. У твоей старухи, говорит, не все дома, как, впрочем, и у тебя, такая же дефективная. Люди говорят, что она ваш дом русскими панелями облицевала и что эти панели, этот сайдинг уже вот-вот в самое ближайшее время отклеится.

Тут она натягивает колготы, которые откуда-то вытащила. Стрелки трет пальцами, как будто от этого они срастутся и их будет не видно. Смотрит на меня типа с сочувствием и говорит: потому что панели-то русские. И эти панели как ебнутся с большой высоты, и конец всей семье. Сам подумай. И лучше сорви этот сайдинг, пока не поздно. Я тебя, Сильный, предупредила. Представь себе: гриль на свежем воздухе, все чудесно-расчудесно, вкусно пахнут ребрышки из супермаркета «Хит», твоя старуха наклоняется над грилем с кочергой, твой братишка – с подручным набором приправ. И вот, Сильный, вы все наклонились над грилем и глядите на него как на неземное явление, как на затмение солнца. А тут хрясь! хрясь! хрясь! – эти панели падают прямо на ваши генетически дефективные головы, будто какие-то гребаные метеориты, сталактиты или планеты с неба. Один на твоего братана. За барыжничество, за его эгоизм, раздолбайство, за то, что он трахнул Арлету, а потом бросил, бросил на первой же остановке. За то, что водится с русскими. Хрясь ему по башке. И в больницу, в отделение для заразных больных. И лучше сразу в закрытое, с полным карантином. Хрясь! Следующий на твою мать. За поганый язык, за весь этот «цептер», на котором она бизнес делает и гребет нехилые бабки. За офигительные цены в безумно дорогом солярии. За все зло, за то, что она погубила нашу с тобой, Сильный, любовь. Хрясь. И в карантин!

Тут Магда, потому что видит, что хотя я со своей стороны пока еще молчу, но во мне уже вскипает потребность реакции, посылает мне очаровательную, но одновременно язвительную улыбку. Как будто хочет сказать: сорри, Сильный, что твоя семья компрометирует тебя на весь город. Ничем не могу помочь. В крайнем случае, просто старайся не показываться в городе, спрячься дома. Потому что среди нормальных людей тебе места нет. А сама рыщет по квартире. Шлепает подошвами по линолеуму. Отвратительная. В одних колготках.

На твою собаку следующая панель. Хрясь! Прямо по башке. Потому что это бешеная, патологическая собака, состоящая из одного живота. Ноги – по нулям, руки – по нулям, голова – остаточное явление. Как вся твоя семья.

Она говорит эти слова, а сама приносит из ванной зубную щетку моей матери, выжимает на нее пасту и, обурев от наглости, чистит свои не то чтоб очень удачные зубы. Но это, блин, еще не конец ее речи, потому что, несмотря на помехи в виде зубной пасты, щетки и зубов, она гонит дальше. Она продолжает, и это явно кульминационный гвоздь ее программы. А последняя панель саданет в тебя, Сильный. Чтоб ты знал, что ты мне на хрен не нужен, что я совсем тебя не люблю. Чтоб ты знал правду о себе. Ибо ты ничтожество, грязь под моими ногтями. На которую мне глубоко, извиняюсь за выражение, наплевать. Фишка ведь не в том, что ты оказался чмошником и впутал меня в эту историю с ребенком. Это как раз меньшее зло, потому что, скорее всего, Клаудиа, Донна, Николя или Маркус будет не твой ребенок, а мой, а ты умрешь. Неважно, мальчик или девочка. Суть в том, что ты пытался меня убить, что ты метился в меня из холодного оружия. Что ты не нашел в себе жалости к моей ломке. Потому что твоя левацкая душа обосрана вдоль и поперек.

Договорив до конца эти слова, Магда сплевывает на диван пену от зубной пасты.

– Ты какую зубную пасту взяла? – говорю я, глядя на это, потому что вдруг до меня доходит вся двусмысленность, все отчаянье моего положения, и я выхожу из себя до последней капли нервов. – Отвечай, стерва. Ту, справа или ту, слева? Она отвечает, что уже точно не помнит, потому что у нее крутая ломка и чтоб я перестал фачить ее мозги. У нее и без того настроение хреновое.

Потому что та паста, что слева, праздничная. Только на Пасху и Рождество. Если ты ее взяла, я тебя убью как собаку, говорю я Магде. За оскорбление принципов и конституции моего дома. И за оскорбление моей матери. Какая бы она ни была, плохая или хорошая, под вывеской «Цептер» или под вывеской ООО «Красный треугольник». Потому что мать – это мать, и я люблю ее как родную. И фигли тебе до этого. Вот твое барахло, сумка и твои говняные шмотки, вот весь твой переносной бордель. Гляди, я кидаю тебе все это на лестничную клетку, как собаке кость, чтоб ты знала свое место в жизни. Скули. Скули как пес. Мне по барабану. У меня есть дела поважнее.

После чего, говоря ей все это, я довольно грубо выпихиваю ее за автоматически закрывающуюся дверь марки «Герда». Почти в одних колготках. С моей стороны это нехорошо, нелояльно, признаюсь. Но вывести меня из равновесия равняется смерти в судорогах. И она ее примет. Со всеми последствиями. Как ни крути. Слева или справа.

Арлета, перегнувшись через стойку, честно говоря, почти совсем пьяная. Как экзотическое животное с опухшим лицом. Надувает пузырь из жвачки, который лопается, закрывая своей розовой структурой ее лицо. Тогда она его сколупывает и засовывает назад в рот. Живой символ потребительской идеологии масс. Она съест все на своем пути, сожрет весь мир до последней крошки и выбросит вон, как помятую оберточную бумажку. Выкурит пачку до последней сигареты, если только ей удастся засунуть все разом себе в пасть и прикурить. Даже след от коктейля слижет со стойки.

В руке у нее сигарета под названием «Viva», которую она подносит к губам с довольно невнятным выражением лица. И говорит мне: слушай, Сильный, у меня к тебе один деликатный вопрос. Я говорю: ну давай, валяй. А она: скажи мне, что на самом деле у тебя произошло с Магдой? Я говорю: не твоего, блин, ума дело. А она, что и так все знает, поэтому я могу ничего не рассказывать, ей и так все известно. А я ей говорю: ну и как по-твоему, что между нами произошло, если ты такая умная? Она говорит: ты мог еще все спасти, изменить к лучшему, когда вы были с Магдой на море и она хотела быть с тобой. Она мне во всем призналась как на духу. Но ты стал ревновать, и утром, когда она проснулась в твоей квартире, куда ты ее заманил хитростью, решила про себя, что нет, она не может с тобой встречаться. Что и требовалось доказать. И это твоя заслуга, вот что я хотела от тебя услышать, Сильный.

Я закрываю глаза рукой. Потому что Магде крупно повезло, что ее сегодня тут нет, нету ее дурацких волос, ее птичьего голоска, ее смеха, как у рассыпающейся на части климактерички. Потому что сегодня она бы уже в живых безнаказанно не осталась. Я ищу ее взглядом, чтобы в случае чего убить, раздавить как гниду. Музыка, свет, неоновые огни. Тем временем ее нигде нет, поэтому, осмотревшись кругом, я говорю Арлете: где Магда? Она говорит, потому что видит, что я на пределе: поехала на дачу с Лёликом.

На какую дачу, этого она мне уже не скажет. Она дрожит от мысли, чтобы я не поехал следом и не убил их сразу двоих одним ударом. Не задушил и не растоптал их фейсы собственной ногой. Не закопал у беседки, вбив в землю осиновый кол и полив в этом месте почву растворителем или денатуратом, чтобы они никогда уже оттуда не вылезли. Пусть трахаются под землей, подпольно, без свидетелей, в темной и уютной почве огорода. Арлета, нет, она не допустит до этого коварного преступления против человечества, потому что ей есть что терять, потому что в ходе следствия может выйти на явь вопрос ее собственных правонарушений с русскими сигаретами.

Бармен говорит, чтобы я на все забил. Что я и делаю. Но не потому, что мне наплевать на Магду, а потому, что на сегодняшний вечер у меня другие планы. А какие, поживем, увидим.

Ну, и сижу я. Весь из себя прикинутый, потому что я уже оделся, ведь когда я встал тогда утром, то был исключительно в одних трусах. Штаны тоже чистые. Тут входит Анжела и идет, как единственная клиентка всего бара, мастер спорта и по бильярду, и по пинболу. Тут, кстати, мне приходит в голову, что в общем-то я, блин, не очень в курсе, как она выглядит, эта Анжела. Кто-то, что-то, но неизвестно, откуда звон. Теперь я ее однозначно узнаю и встаю в виде приветствия.

Анжела – девушка совсем другого типа, чем Магда. Другая на ощупь, вообще другая. В более мрачном, что ли, стиле, угрюмом. Черное платье из вроде как мохнатого материала, такие же шузы со шнурками, колготки не обычные, а в довольно вызывающую сеточку. Кольчуги и кастеты на руках и в ушах. Вся в лаке для ногтей черного оттенка. Вся перемазана этим лаком, но ровно и старательно. Вокруг рта, и глаза тоже. Из которых торчат склеившиеся насмерть ресницы.

– У тебя классный, интересный стиль, – с ходу затыкаю я ей рот комплиментом.

И сразу вижу, что это доставляет ей наслаждение, мои слова. Она мне отвечает: какой такой стиль? Я ей тут же говорю: ну, сама знаешь. Одежды, поведения, образа жизни.

Она говорит, что она просто такая, какая есть, что никто ей ничего не навязывал, а наоборот, она сама выбрала этот стиль. Что всю жизнь она вела себя как я, как ты, как мы все, но однажды сказала себе, что хочет быть сама собой и сохранить свой собственный неповторимый стиль. Такой же, как она сама и ее душа, мрачный и черный.

Я говорю, что с ее стороны это очень интересно и занимательно. Что самое важное в жизни – это быть самим собой и никем другим. Она говорит, что тоже это поняла.

Тут разговор на минуту прерывается. Анжела пьет коктейль и разглядывает бар.

– Как тебе тут? – говорю я ей, чтобы начать разговор.

– Угу, – отвечает она, – нормально. Хотя в основном я таких людей, как ты, ненавижу. Это я должна тебе сразу сказать.

Меня это напрочь выбивает из колеи, услышать такой текст из уст девушки на первый взгляд симпатичной, которая к тому же по телефону казалась такой милой. Я смотрю на нее. А она продолжает в том же роде: ну, знаешь. Я не тебя конкретно имею в виду, с тобой приятно пообщаться, и одет ты аккуратно, да и ума тебе не занимать. Я имею в виду всю эту попсу, эту тусовку, которую я просто ненавижу. Посмотри на своих знакомых. Одни потаскушки и дебилы, которые хотят друг друга. У всех одно на уме, чтобы найти мужа. Это же полная труба – самому напрашиваться на размножение. Полное отсутствие контрацепции. Но ты другой, я сразу это заметила. Романтический, потому что я сразу разобралась в твоей душе. Романтика, нежность, прогулки при луне, мотоциклы, катамараны. Все то, что я люблю в людях. После чего она спрашивает, есть ли у меня девушка. На что я ей отвечаю, что еще нет, потому что я еще не пришел в себя после девушки, с которой вынужден был расстаться, потому что она каждый день многократно изводила меня духовно. Она мне на это: ясно, хорошо, что ты с ней порвал. Я, например, не такая. То есть не такая примитивная, глупая. Например, я не ем мяса. Мясо – это результат преступления. А сахар делают из костей животных, поэтому сахар я тоже не ем.