Текст книги "Воспоминания выжившей"
Автор книги: Дорис Лессинг
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 12 страниц)
□ □ □
А на мостовой между тем вновь нарастают события. И связаны они с Джеральдом, с его не вписывающейся в стратегию выживания потребностью защищать слабых. Там вдруг появились дети около десяти лет от роду, беспризорники. Иные сбежали от родителей, другие с родителями время от времени виделись. Были и сироты. Официально дети либо проживали с родителями по какому-то определенному адресу, либо переходили в ведение опекунских органов. Официально дети даже школу посещали. Но на практике… Иногда, когда родители ломались под давлением реальной жизни, ребятишки прибивались к другим семьям. Детей теперь выбрасывали на улицу так же, как в былые времена надоевших кошек и собак. Родители погибали во вспышках насилия, умирали во время эпидемий, сбегали из города, не думая о детях. А власти не рвались окружить их заботой, наоборот, всячески увиливали от ответственности за беспризорников. Но эти дети все еще оставались частью общества, не стремились порвать с ним, в отличие от других, которых мне тоже вскоре придется описать, ставших врагами общества, нашими врагами.
Джеральд заметил, что с десяток детишек живут буквально на улице, и организовал присмотр за ними. Эмили, естественно, восхищалась своим возлюбленным и защищала его от неизбежных нападок. В то время часто высказывалось мнение, что слабым не место в жизни, но обычно эти замечания относились к старикам. На практике, кстати, так очень часто и случалось. Но Джеральд занял активную позицию. Для начала он не позволил прогнать этих беспризорников. Они спали на свалке, и окружающие вдруг заметили, что оттуда гнусно воняет, – раньше они этого почему-то не чувствовали. Вскоре выяснилось, что еще больше все боялись, что нос в ситуацию сунет городская администрация.
Город изобиловал пустым жильем. Примерно в миле от нас обнаружился большой пустующий дом в приличном состоянии. Там Джеральд и разместил детей. От электросети дом отключили – за электричество уже давно никто не платил, но вода еще подавалась. Стекол в окнах, разумеется, не осталось. Нижние окна заколотили, в верхних этажах затянули полиэтиленовой пленкой.
Джеральд стал этим детям чем-то вроде отца или старшего брата. Он снабжал их пищей, иногда выпрашивая ее у лавочников. Люди иногда проявляли щедрость. Странно, но взаимопомощь и самопожертвование существовали бок о бок с жестокостью и черствостью.
Предпринимались рейды в загородные местности, где можно было что-то купить, выменять или украсть. Весьма кстати за домом оказался большой сад, в котором разбили огород, и беспризорники не только самозабвенно копались в нем, но и бдительно охраняли день и ночь, вооруженные палками и всевозможными стреляющими приспособлениями: рогатками, луками и даже пистолетами.
Тепло, уход, семья…
Эмили почувствовала себя в семье.
Странное то было время. Она как будто жила у меня, «под моей опекой» – шутка, конечно, но не без доли правды. Разумеется, она жила с Хуго, не в силах с ним расстаться. Но каждый вечер, после раннего ужина – я передвинула время ужина, чтобы ей было удобнее, – сообщала, что ей пора и, извинившись с намеком на улыбку, не дожидаясь моей реакции, направлялась к Хуго, чмокала его в макушку и исчезала. Возвращалась она затемно, ближе к утру.
Я опасалась, что Эмили забеременеет, но наши отношения не позволяли обсуждать вопросы такого плана. К тому же, подозреваю, что получила бы от нее в ответ на мои опасения небрежную отговорку типа «Ну и что? Другие рожают, и ничего…» Еще больше я боялась, что она бросит нас с Хуго, уйдет. Главным нашим занятием, моим и желтого зверя, стало ожидание. Ожидание ее возвращения, ожидание расставания с ней, опасение, что за расставанием не последует встреча. Много времени мы с Хуго проводили вместе, но он так и не стал моим другом, моим питомцем. Он ждал Эмили, прислушивался, принюхивался, готовый вскочить и встретить ее у двери. Я узнавала от него о приближении хозяйки, ибо он чуял ее запах или слышал звук ее шагов издалека. Две пары глаз у двери: зеленых и карих. Глаза встречались, девушка обнимала зверя, кормила его, отправлялась в душ. С сангигиеной в общине Джеральда дело обстояло неважно. Эмили переодевалась и отправлялась обратно, в свою стаю.
Этот период также тянулся без взрывов-разрывов. Лето выдалось долгое, погода тоже не баловала разнообразием: жаркая, душная, воздух пыльный, не заглушающий шумов. Эмили, как и другие девицы группы, сменила тяжелые одеяния на более подходящие к обстановке. Она снова согнулась над швейной машиной, переделала старые платья, носила и не перешитые. Мне это казалось странным, мода десятилетней давности триумфально шествовала по улицам, стиралось значение привычной присказки: «Это было, когда мы носили…»
Каждый день, вскоре после полудня, Джеральд с детьми появлялся на мостовой у пустыря, так что Эмили проводила без своей «семьи» лишь часок-другой-третий, забегая домой переодеться, вымыться, поужинать со мной – пожалуй, точнее сказать, с Хуго. Этот визит не требовал от нее насилия над собой, она нуждалась в отдыхе от эмоций, от своего счастья. В новом ее доме буйствовала радость, процветал успех, что-то активно созидалось, в ней там нуждались. Эмили вбегала к нам, как будто спасаясь от веселой весенней бури или от грохота бравурных маршей. Она плюхалась на диван, расслаблялась, улыбалась, переваривала впечатления, радовалась за весь мир. Она постоянно улыбалась, и люди замечали это, заговаривали с ней, прикасались, чтобы почерпнуть из ее бездонных запасов радостной энергии, из реки жизни. И на этом радостном личике постоянно читался недоуменный вопрос: «Но почему я? Почему именно мне?»
Что ж, такого напряжения не выдержит долго ни один организм. Я заметила проявления депрессии, приступы раздраженности, проходившие через час-другой и опять сменявшиеся подъемом.
Вскоре я заметила, что Эмили – не единственная девушка Джеральда. Появились у него и другие помощницы, другие приближенные. Эмили начала сомневаться в прочности своей позиции. Иногда она оставалась дома, вероятнее всего, «чтобы ему показать» или чтобы доказать самой себе, что она сохранила самостоятельность, независимость.
Местные сплетницы утверждали, что Джеральд ни одной юбки не пропустит, что он распущенный бабник. Употреблялись при этом и такие странные по новым временам слова, как «соблазнитель», «аморальный» и тому подобные. Разговоры сотрясали воздух, а ведь между тем уже никто более не удивлялся, что девочки тринадцати-четырнадцати лет становятся женщинами, и это наглядно показывало, что общество наше скатывалось во времена древнего прошлого.
Что чувствовала Эмили? Попробуйте безболезненно принять такие изменения! Она походила на вдову, утратившую райское блаженство. Ей хотелось, чтобы вернулось то время, когда она чувствовала себя солнцем, греющим всех, когда, встретившись с Джеральдом, излучала радость. Но, обнаружив, что она не единственная, может быть, даже не первая, Эмили потеряла блеск, поникла, померкла, теперь ей приходилось понуждать себя к действию. Вопреки самой себе я радовалась случившемуся. Мне казалось, что Эмили все еще должна оставаться под моим крылом, как велел тот загадочный мужчина. И если Джеральд ее предал, то уж теперь, несмотря на все свои страдания, она не понесется за ним сломя голову, останется со мной. А может быть, не прибьется и к следующей стае.
Я выжидала, наблюдала. Сквозь призрачную завесу листьев, птиц, цветов, скрытую слоем выцветшей краски, брела в застенное пространство, осматривала постаревшие, одряхлевшие комнаты. Стены, разъедаемые воздухом и временем, истончились, превратились в призраки преград. Они отрывались от оснований, воспаряли и исчезали, подталкиваемые падавшим на них солнечным светом и не задерживаемые растительным узором. Сквозь них прорастала свежая трава.
Я проходила из комнаты в комнату сквозь растворившиеся в воздухе перегородки, искала обитателей, присутствие которых можно ощутить даже теперь, когда лес почти поглотил это обиталище.
Действительно, кто-то… кто-то присутствовал где-то рядом. Совсем близко. Вот, сейчас… только перейти через эту лужайку и протиснуться сквозь еще одну туманную, полуматовую перегородку не толще папиросной бумаги… Еще одна стена, давно рухнувшая, развалившаяся в пыль, и… поворот головы… сейчас я встречусь взглядом с кем-то знакомым, близким… родным? Но нет, никаких глаз, лишь у ног моих журчит ручеек. Вода его столь прозрачна, что рыбешки, висящие в ней над галькой дна, поворачиваются ко мне и смотрят так, как будто парят в воздухе, словно бы и нет никакой воды, нет ее границы с воздухом, исчезли эффекты отражения и преломления.
Брожу по комнатам, открытым лесу и небу, заросшим чистой, не отравленной травой, полевыми цветами, дивлюсь бесконечности этой местности. Давно, когда крепкие стены сдерживали лес, кровля отражала дождь и снег, здесь укрывались разные существа, поколение за поколением, каждый из них по отдельности и все вместе – частицы единого Целого, одухотворяемые общей Сутью, которую они так же не в состоянии были представить, как и молекулы, составляющие лист растения, не могут представить, частицами чего они являются.
Возвращаюсь, перехожу границу и вновь попадаю в мир прочных стен, потолков и полов «реальной» жизни. Вглядываясь, однако, вижу, что доски пола проседают, кое-где зияют щели и дыры, сквозь них уже проросла буйная зелень. Я почти без усилия отрываю доску, обнажаю сырую почву, по которой прыснули в стороны, заспешили от света насекомые. Я пошире раздвинула шторы, впустила в комнату больше света, повернула обратно, в сторону призрачных преград, сквозь пелену листьев и побегов, устремилась туда, куда должна, повинуясь предписанному кем-то или чем-то. Не мне решать, что мне предопределено делать и чего нет. Не я убирала стену, растворяла ее в лучах солнца, не я определяла то, что находится за нею. Мне не приходилось выбирать. Всегда я чувствовала, что поступаю так, как должна, что меня ведут, что меня держит чья-то большая сильная рука, использует для целей, которых мне не постичь, так же, как не постигает целей своего существования жук или дождевой червяк.
Это ощущение, рожденное за растворившейся стеной, изменило меня. Улеглось беспокойство, исчезли протест и жажда, мучившие меня всю жизнь. Ожидание перестало изнашивать, истирать меня. Я наблюдала и регистрировала события, и не расстраивалась, если мне их не удавалось понять и истолковать.
□ □ □
Что было дальше? А потом наступил июнь, и у нас появилась Джун.
Однажды к вечеру, когда Эмили сидела дома со мной и Хуго – она не выходила уже второй день, – в нашу дверь постучалась маленькая девочка. Я называю ее «маленькой девочкой», хотя это обозначение подразумевает свежесть, обещание расцвета, которых в этом жалком существе не наблюдалось. Изможденное дитя, очень худое, костлявое, голубоглазое. Светлые волосы спутанными прядями свисали до плеч, наполовину скрывая симпатичное личико. Выглядела гостья лет на восемь-девять, но, как выяснилось, на самом деле ей уже стукнуло одиннадцать, то есть была она лишь двумя годами младше Эмили, молодой женщины, возлюбленной – одной из возлюбленных – самого Джеральда. Грудь у девочки еще не начала развиваться, торчали лишь две кнопки сосочков.
– Дде Эймли? – с ходу спросила она. Голос ее ни в коей мере не напоминал «добрый старый английский», используемый телерадиодикторами и сановными «трепачами». Я ее едва – и не сразу – поняла. Я не говорю о подборе слов. Употребляемые ею слова и их последовательность, будучи расшифрованными, четко и адекватно определяли то, что Джун хотела донести до слушателя. Категоричность вопроса гостьи проистекала не из грубости, а из желания добиться однозначного понимания и скорейшего достижения цели. Ей нужно было встретиться с Эмили. Она не из тех, кто воспитан в сознании, что у него есть какие-то права. Но и, не имея прав, она ставила перед собою цели и стремилась их добиться. В тот момент целью себе эта девочка поставила встретиться с Эмили без помощи воспитания, образования – не пользуясь правами.
– Эмили здесь. Заходи.
Она вошла, глаза ее метнулись в разные стороны одновременно. Мне показалось, что гостья оценивала все, что видела, прибивала взглядом ярлычки с ценами к каждой вещи.
Девочка увидела Эмили, страдающую на стуле у окна в обнимку с желтым зверем, и лицо ее просияло. Эмили, увидев ее, казалось, тоже забыла все свои страдания, как любовные, так и все иные. Она подхватила гостью под руку, и обе исчезли в спаленке Эмили, – подруги, несмотря на разницу в возрасте и в положении: одна уже женщина, другая еще дитя телом и духом. Последнее было не вполне верным, как я узнала позже. И эта девочка тоже оказалась влюбленной в Джеральда. Поначалу она ненавидела более удачливую Эмили, ненавидела и одновременно восхищалась, затем превратилась в ее товарища по несчастью, ибо Джеральд теперь пользовался услугами других девушек из своего окружения.
Пришла она утром, а к полудню обе появились в гостиной. Эмили, которая, быстро переняла манеры своей гостьи, обратилась ко мне:
– Ее звать Джун. Можно ей чего-нибудь перекусить?
Подкрепившись, страдалицы опять заперлись, но вскоре им надоело сидеть в затхлой спаленке, и они вышли в большую комнату. Усевшись на полу по обе стороны от Хуго, они погрузили руки в его желтую шерсть и продолжили общение. Разговор приобрел практический уклон. Джун расспрашивала Эмили об огороде и получала подробные толковые ответы. Признаться, я очень удивилась. Раньше я не замечала, чтобы Эмили интересовалась растениями, даже комнатными.
Я слушала их разговор, узнавала из него о жизни коммуны. Оставались еще в городах граждане, пользовавшиеся электричеством, водопроводом, мусоропроводом – тем, за что они платили. Но все больше домов выпадало из процесса обслуживания. Так в пятнадцати минутах ходьбы от нашего находился дом престарелых с обширным садом. Былые цветочные клумбы и рабатки этого сада теперь уступили место овощным грядкам, сад превратился в огород. В одном из сараев разместился курятник – разумеется, нелегальный, но на повсеместные нарушения правил и предписаний никто более не обращал внимания. Покупались – или добывались какими-то иными способами – мука, сушеные овощи, мед. В саду собирались устроить пасеку. Покупали также эрзац-продукты: «говядину», «баранину», «курятину» – и из них готовилась весьма неаппетитная еда. Однако некоторые из молодых людей ничего другого за всю свою жизнь не пробовали, так что им эта еда даже нравилась. К чему привыкаешь, то можешь и полюбить.
В этом заведении нашло приют множество мелких мастерских, где варили мыло, делали свечи, пряли и ткали, красили ткани, выделывали кожу, сушили и консервировали фрукты и овощи, ремонтировали и изготавливали мебель.
Таким был образ жизни коммуны Джеральда, насчитывавшей примерно три десятка человек. К нему просились новые, но в группу больше никого не принимали из-за нехватки места.
Нельзя сказать, что все эти сведения меня удивили. Тем более что я многое уже слышала и раньше об этой и о других группах. Одна группа из молодых людей и опекаемых ими малышей заняла дом, в котором не было даже водопровода и не работала канализация. Они устроили отхожее место в саду: выгребная яма с вытяжкой, контейнер с пеплом для дезодорации. Воду покупали или воровали, когда могли. Мылись у знакомых. Эта группа одно время пользовалась моей ванной. Но они скоро покинули город. По всему городу люди оставляли привычный образ жизни, переходили к первобытному способу существования. Часть дома, целый дом, несколько домов, улица, квартал… Люди с верхних этажей следили за тем, как по городу расползается варварство. Первая их реакция – выраженная враждебность, страх, осуждение. Непроизвольно они обучались, усваивали то, что видели и что могло им впоследствии пригодиться. А поучиться у новых дикарей было чему. Они выращивали картофель, лук, морковь, капусту, они охраняли свои огороды, они разводили кур и уток, готовили компост из отходов жизнедеятельности собственных организмов, они разносили воду, а в пустых помещениях заброшенных домов разводили кроликов и даже свиней. Жили они теперь не маленькими уютными семьями, а сбивались в кланы, структура которых приспосабливалась к обстановке. По ночам населяемые ими местности окутывались тьмой, в которой кое-где мерцали огонечки свеч и самодельных светильников, и нырнуть в эту тьму никто не отважился бы. Да и днем мало кому хотелось шагать по раздолбанным мостовым этих улиц, ловить недоверчивые взгляды обитателей, готовых встретить вторгшегося на их территорию камнем, дубинкой, а то и пулей. Такая вылазка походила на вторжение на вражескую территорию или на путешествие в далекое прошлое.
Но даже на этой поздней стадии разрухи оставался слой общества, как будто незатронутый катастрофой. Правящий класс – нет, это понятие никто больше не применял. Тогда скажем иначе: те, кто управлял, точнее – администрировал, заседал в советах, комитетах, принимал решения. Те, кто говорил, молол языком. Трепачи. Бюрократы. И они поддерживали в себе и по возможности в других иллюзию, что ничего непоправимого не случилось.
Мне кажется, что здесь каким-то образом замешана совесть, рудиментарный компонент человечества, взывающий к справедливости, считающий нетерпимым, что кто-то наслаждается, когда другие страдают. Мне кажется, такого рода ощущения переживает большинство людей, хотя бы в глубине души, хотя бы иногда. Это наиболее мощный механизм как поддержания общества, так и его разрушения и крушения. Мысль не новая, постоянно выныривающая в реке истории. Было ли время, когда правящий класс не жил под хрустальным колоколом процветания, не желая видеть, что происходит снаружи? А что менялось, когда эти господа швырялись словечками «справедливость», «равенство», «братство», «законность», «порядок» да хоть и «социализм»? Быть может, даже веря в эти лозунги… хотя бы когда-то, в зеленом детстве. Все разваливалось, а облепившие кормушку заботились только о себе, отбрехиваясь направо и налево, засовывая головы в кусты, ничего не понимая в ситуации и напяливая на физиономии маски проникновенного глубокомыслия, дабы не обнаружить свою полную ненужность и несостоятельность, не признать, что все блага, которыми они пользуются, украдены, а не получены по заслугам за неоценимые услуги, оказанные городу, стране, человечеству.
Но не только они принимали участие в заговоре с целью скрыть масштабы катастрофы. Каждый стремился сделать вид, что ничего страшного не происходит, что все временно, поправимо, обратимо. Вот-вот что-то щелкнет в круговороте событий – и вот они, добрые старые времена! Какие, извините, времена? Это уж вопрос сугубо личный, у каждого свой темперамент, свои фантазии. Мне грезился какой-то кукольный феодализм – разумеется, без войн и несправедливости. Эмили мечтала о воссоздании общества изобилия.
Я участвовала в игре наравне с другими. Возобновила договор аренды на годы вперед – какие там годы, мы не знали, что произойдет на следующий день! Помню, как увлеченно и всерьез мы с Эмили и Джун обсуждали замену штор в большой комнате. Эмили с жаром настаивала на желтых муслиновых. Как раз такую ткань она видела в меновой лавчонке совсем рядом, буквально за дверью, всего в двух милях. Я возразила, что шторы из более толстого материала лучше задерживают шум. Джун поддакивала Эмили: да, да, муслин в полосочку, конечно… висит красиво, тепло держит… Ведь толстая ткань на первый взгляд теплее, но висит жестко, тугая, не прилегает; воздух обтекает края… Да, но если толстую штору предварительно выстирать, она станет мягче… Такого рода разговоры мы вели часами, днями, вполне серьезно, увлеченно. Реальных решений мы избегали. Во всяком случае, принимались они почти без обсуждения. Стоит ли напрочь отказаться от электричества например. Я решила отключиться от электросети как раз накануне визита Джун. Первого ее визита. Скоро она стала в нашем доме гостьей ежедневной. Когда она приходила, мы обсуждали что-нибудь вроде освещения или отопления. Именно Джун и рассказала, что в маленьком городишке за десять миль от нашего живет какой-то мастеровой, торгующий всякими вещицами, вроде тех, которые раньше использовали туристы в походах. Мало того, он и всякие новые изобрел. Очень, очень полезные штуковины. Они с Эмили посовещались, решили, что вдвоем им эту задачу не осилить, что надо привлечь Джеральда. Как-то днем обе исчезли и вернулись к вечеру, нагруженные кучей всяких приспособлений для света и тепла. Причем основную часть этого барахла тащил на себе Джеральд. Вот он, в моей приемной-гостиной, в главном зале моей квартиры. Вблизи юный вождь ужасающего впечатления не производил, скорее казался растерянным, позаброшенным и подзапущенным теленком. Он то и дело кидал на Эмили неуверенные взгляды, постоянно спрашивал о чем-то, советовался относительно того, что приволок на своем горбу. Я всматривалась, вдумывалась в их отношения, в проблемы взаимовлияния и взаимоуправления слабого и сильного. На поверхности – банальный роман главаря шайки и одной из девиц его окружения, но, если вглядеться, можно обнаружить перегруженного обязанностями и ответственностью молодого человека, нуждающегося в поддержке, в совете, в нежности. Джеральд с готовностью отозвался на просьбу помочь Эмили и ее подруге в подготовке к зиме, но в этом действии проявилась не только его добросердечность – которой ему не занимать, – но и желание вернуть Эмили, снова приблизить ее к себе. Может быть, плата. Если циничнее – взятка. Утомленная долгим походом и нелегкой ношей, раскрасневшаяся на солнцепеке, похорошевшая Эмили напропалую кокетничала с ним, ускользала. Джун, пока еще не обученная этим играм, вела себя тихо, наблюдала. Эмили ощущала власть над Джеральдом и вовсю ею пользовалась. Играя фигурой, выпячивая то и это; хищно потягиваясь, она делала вид, что ее интересует только Хуго, трепала его голову, играла ушами и иногда бросала улыбку Джеральду.
Ну что ж, раз уж он так ее жаждет, она снизойдет до него… Часа через два они удалились, все трое: Эмили и Джеральд парой, Джун за ними. Как родители с дочкой. Похоже, то же самое казалось не только мне, но и Джун тоже.
Напрашивается вопрос: почему Эмили не захотела организовать свою группу, стать главарем? Неужели у нее бы не получилось? Я задавалась этим вопросом. Отношение женщин к самим себе и оценка ими мужчин, доблестная борьба феминисток за права «слабой половины человечества», за равенство полов – все это делает смехотворным предположение, что Эмили была, мол, слишком влюблена для роли «вождихи». Почему она не стала руководителем группы с собственным бюджетом и хозяйством, с собственными фуражирами и мародерами, пекарями и лекарями, колобродниками и огородниками? Почему о ней не говорили в округе: «Видишь, тот дом? Он пустовал, но Эмили заняла его со своими, и у нее знатно идут дела. Давай попросимся, может, она и нас возьмет?»
Что могло бы ей помешать? Законы, писаные и неписаные? Ерунда. Способностей у нее не меньше, чем у Джеральда или кого угодно другого. Но этого не случилось. Ей это даже в голову не приходило.
Да, Эмили любила Джеральда. Желание добиться его внимания, быть с ним, утешать его, поддерживать, жить общей жизнью – все это гасило инициативу, необходимую лидеру коммуны. Она желала быть лишь женщиной лидера. Само собой разумеется, единственной.
Это особая история. И надеюсь, правдивая.
