Текст книги "Воспоминания выжившей"
Автор книги: Дорис Лессинг
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 12 страниц)
Мы пересекли железнодорожное полотно, давно заросшее травами и кустарником. Эмили сорвала какие-то лекарственные растения, потом еще какие-то травки для приправ. Вскоре мы добрались до цели. Возле этого дома я тоже бывала ранее, но заходить опасалась, чтобы не показаться Эмили назойливой. Джун радостно замахала руками и здешним охранникам, обвешанным оружием так же, как и те, которых мы видели в гостинице. Мы вошли в совершенно оголенное и, что меня поразило, весьма чистое помещение. Это не вязалось с моими представлениями о «райанах» и Райанах. Мебели никакой, лишь шторы. Ставни чистые и целые, вдоль стен стоят рулоны скатанных на день матрацев и циновок. Мы прошлись по комнатам, причем меня больше всего интересовали общественные помещения: столовая, гостиная и подобное. Для приема пищи служила большая прямоугольная комната с длинными столами-козлами и скамьями. Здесь тоже все сверкало чистотой. Остальные помещения предназначались для жилья или работы. В них на матрацах сидели дети, чем-то занимались или болтали, на стенах висела одежда. Видно было, что община подразделяется на группы соответственно возрастным признакам или интересам. Зашли в кухню, большое помещение, занимающее пол-этажа. На полу асбест и рифленое железо, горит огонь, в котле готовится какая-то тушенка из картофеля с мясозаменителем. Повара, два подростка, отступили в сторонку, дав Эмили снять пробу. Она похвалила, но посоветовала приправить и вручила им собранную при железной дороге травку. «Да, и вот еще голуби. Их надо ощипать, выпотрошить… Ладно, я пришлю еще кого-нибудь в помощь…»
И тут я вновь убедилась в том, что уже замечала раньше. Дети реагировали не только на слова, но даже на появление Эмили. Они чувствовали, что в комнату входило начальство. И на кухне один из подростков тут же опустился на колени и чем-то, напоминающим кухонный нож, принялся кромсать на разделочной доске переданные ему стебли. Он получил приказ, указание, распоряжение – так он это воспринял – и приступил к его выполнению.
Эмили напряженно смотрела на меня, видимо, вспомнив наш недавний разговор. Выглядела она настолько озабоченной, что Джун сжала ее предплечье и промурлыкала подруге что-то на ухо. Все это настолько бросалось в глаза, что я предпочла сделать вид, что ничего не заметила.
А разговор у нас был следующий. Всего лишь несколько дней назад Эмили вернулась из коммуны, как всегда, поздно, озабоченная, едва сдерживающая слезы.
– Все время приходится распоряжаться, никуда не денешься. Как я ни стараюсь без этого… Без команд. – Она походила на обиженную маленькую девочку.
– Всегда так было, ты не первая сталкиваешься с этой трудностью, – утешила ее я.
– Да, но мы хотели этого избежать. Мы с Джеральдом специально об этом думали, обсуждали, решили обойтись без начальников и подчиненных, сделать все по-новому, иначе…
– Каждого из нас жизнь учит определять свое место в той или иной структуре, Эмили. Слушаться. В семье, в обществе.
– Но почти никто из этих детей никогда нигде не учился.
А ведь Эмили задалась очень серьезным вопросом, о котором большинство взрослых не задумываются. Маленькая девочка подняла очень взрослый вопрос. Она взбунтовалась против неумолимых обстоятельств и нуждалась в поддержке.
– Это начинается с самого рождения, – сказала я. – Эмили хорошая девочка – Эмили плохая девочка. Эмили послушная – Эмили непослушная. «Ты хорошо себя сегодня вела? Ты хорошая девочка?» – Она смотрела куда-то сквозь меня, словно бы не слыша. – Будешь слушаться – и ты хорошая девочка. Не будешь – плохая. В эту ловушку мы попадаем с рождения, и никуда из нее не выбраться.
– Но мы решили, что у нас все будет иначе!
– Ну, дорогая, демократию не введешь резолюциями и размышлениями о том, какая это хорошая штука. А люди всегда только так и поступают. С одной стороны – «хорошая девочка» или «дрянная девчонка», вся структура семьи и общества, сквозное администрирование, диктат силы, диктат денег. С другой стороны – сотрясание воздуха разговорами о демократии, восхваление равенства, принятие резолюций и прочая пустопорожняя болтовня. Так всегда было и всегда будет. И нет оснований расстраиваться.
Она вскочила как ошпаренная.
– Мы устроили так, чтобы все пошло иначе. У нас все иначе!
И она удалилась в кухню, чтобы уйти от неприятной темы.
Теперь в кухне Джеральдовой коммуны у нее было то же сердитое и смущенное выражение лица.
Парень у наших ног все рубил траву не поднимая головы, ибо надсмотрщик все еще стоял над ним, мог и придраться. Этот парень унизил и разозлил Эмили еще больше.
– Но… – нервно дернула она губами, искренне стремясь найти ответ, объяснение. Однако рядом стояла Джун, понимающая лишь, что ее подруга чем-то сильно расстроена, но даже не подозревающая чем.
– Ладно, – досадливо бросила Эмили, отворачиваясь от меня, от Джун, от всей этой картины и направляясь к двери. – Где Джеральд? Он сказал, что будет здесь.
– Дак они с Морин на рынок двинули, – шмыгнув носом, сообщил второй повар, усердно шуруя в котле.
– И ничего не передал?
– Сказал, передать, что, мол, нашими бошками надо б заняться.
– Гм… Надо же… – буркнула Эмили себе под нос, но тут же, даже обрадованная переменой темы, приказала: – Скажи всем, чтобы собрались в зале.
И мы направились в огород – бывший сад. Очень, надо сказать, неплохой огород. Продуманно организованный, распланированный, ухоженный. Картофель, лук разных сортов, капуста белокочанная, репа… И ни травинки лишней, никаких сорняков. В огороде копошились дети. Увидев Эмили, ребятишки зашевелились энергичнее.
Неожиданно она воскликнула:
– Что ты делаешь? Шпинат не трогай, я же сказала, оставить его еще на неделю!
За спиной Эмили дитя лет семи состроило рожицу – совершенно обычная реакция члена любой иерархической группы на любое указание начальства, продуманное или спонтанное, верное или неверное. Но Эмили уловила гримасу, вспыхнула, голос ее смягчился.
– Разве ты сам не видишь? Ведь листики еще крохотулечные.
– Я ему покажу, – быстро вмешалась Джун.
– Да ладно, – слабо махнув рукой, увяла Эмили.
Прежде чем мы покинули огород, она еще не раз пускалась в объяснения. Так, например, заметила, что золу сыплют слишком близко к растению.
– Посмотри, посмотри, – втолковывала она крохе-негритянке, недоуменно воззрившейся на начальницу, не понимая, как кому-то могла не понравиться с таким усердием выполненная ею работа. – Нельзя сыпать на стебель, нужно вокруг, колечком, вот так… – Эмили опустилась на колени возле грядки, схватила пластиковый пакет и принялась выдавливать из него пепел. У нее и вправду получалось отлично. Негритяночка обреченно вздохнула и подняла глаза на стоявшую рядом Джун. Та обняла ее за плечи. Эмили обернулась на эту парочку, увидела защитную позу: двое объединились, защищаясь от гнева босса. Эмили покраснела.
– Извини, если обидела, я не хотела.
Пара расцепилась и вновь скрепила объятия – на этот раз на Эмили, утешая ее, успокаивая. Так они все втроем и направились через огород к дому. Я поплелась следом.
Перед задней дверью дома троица расцепилась. Эмили вошла первой, за ней негритянка. Джун отстала, поравнялась со мной. Она улыбнулась мне, похоже, впервые меня приметив. Робкая улыбка Джун казалась иллюстрацией ее биографии. В то же время взгляд девочки предупреждал меня, что никакого осуждения Эмили с моей стороны она не потерпит.
В зале – он же и столовая – на столах стояли тазы и ведра с водой, распространявшей сильный травяной аромат, лежали расчески и ветошь. У столов собрались ребятишки. Предполагалось, что старшие должны вычесывать младших. Эмили присоединилась к старшим.
Взгляд ее упал на меня. Вспомнив о моем существовании, она спросила:
– Пообедаешь с нами? – Видно было, что ей этого не хочется.
Не успела я, отказавшись, выйти, как услышала беспокойный вопрос Эмили:
– Джеральд сказал, когда вернется? Может, Морин говорила? Ведь надо же знать, как долго его не будет…
Вернувшись домой, я увидела в окно Джеральда. Рядом с ним девушка, должно быть, Морин. Вокруг дети, причем не только из его коммуны. Похоже, что он считал, что, болтаясь по окрестностям, выполняет важную функцию. Сбор информации – а кто этим не занимался? Поиск новых членов коммуны – но его и так донимают желающие. Демонстрация присутствия, выставление себя напоказ… Что-то вроде вылазки первобытного охотника, женщины которого в это время занимаются хозяйством в родной пещере. Так текли мои мысли, пока я с Хуго стояла у окна, следила за молодым человеком разбойничьего вида, красующимся среди небольшой толпы, ловящим вызывающие взгляды девушек и трусливые, украдкой – девочек, жаждущих перекинуться с ним словечком… Старые мысли, древние социальные матрицы. Никуда от них не деться. Так же, как старые модели оживают снова и снова, пренебрегая возможностями, предоставляемыми временем, пренебрегая экспериментами, возвращаются на круги своя и мысли. В голове отдавался напряженный голос Эмили: «Где Джеральд? Он сказал, что будет здесь…» Она вычесывала вшей из голов младших членов общины, а Джеральд в это время… Ну, о Джеральде никак не скажешь, что он лентяй, инертный, бездеятельный. Чем бы парень ни занимался в это время, он мог одновременно обдумывать очередной рейд с целью добыть припасы.
Потом он исчез с улицы, с ним исчезла Морин, рассосалась и толпа. Вскоре вернулась Эмили, уставшая и не пытавшаяся скрыть усталости. Она опустилась на пол рядом со зверем, а я принялась готовить ужин. Я накрыла на стол, и мы поужинали. Потом я убрала и вымыла посуду, а Эмили вернулась к прерванному на ужин отдыху. Казалось, она водила меня туда, чтобы показать, какая она занятая, как она устает и может с полным правом отдыхать в моем присутствии, позволяя себя обслуживать. Покончив с посудой, я приготовила нам по чашке чаю. Чай пили молча, в комнате, Эмили сидела рядом с Хуго, а я переводила взгляд с этой колоритной парочки на стену.
Снаружи – красочный закат, многоголосый шум улицы. Внутри – мягкий, приглушенный свет, тишина, нарушаемая утробным урчанием лижущего руку Эмили зверя да чуть слышным, едва угадываемым, почти детским плачем, изредка оживляемым всхлипыванием и презрительным фырканьем. Эмили, конечно, не хотелось, чтобы кто-то заметил, что она плачет, однако она не настолько меня принимала в расчет, чтобы, скажем, скрыться в свою комнату.
Стена открылась. За ней – небо невообразимой, неестественной синевы, ясное и холодное, от горизонта до горизонта, сплошная синь и ничего цепляющего взгляд, толкающего на размышления, никаких цветовых или световых нюансов. Высятся руины стен, жестких и колючих, как битый фарфор, сияющих белизной на фоне синевы. Неподатливый, угрожающий мир.
Эмили. Чем-то занята, над чем-то склонилась, в чем-то голубом, как будто детском, с оборочками, волочет за собою метлу из прутиков, словно бы сметает в кучи опавшие листья, множество опавших листьев с пожухлой травы вокруг разрушенного дома. Она метет, а листья не слушаются, рассыпаются, разлетаются. Она принимается за дело всерьез, трудится изо всех сил, метла вздымает желто-бурые вихри из листьев. Она выметала листья из комнат дома. Одна комната, другая, третья. Но снаружи листья покрывают весь мир, они слетают наземь быстрее, чем снежинки в пургу; листья погребают все под собой, душат, губят. Эмили бежит в лишенный перекрытий дом, в отчаянии ищет, не сохранился ли где кусочек крыши, под которым можно было бы спрятаться от низвергающейся массы мертвой материи. Меня она не замечает, взгляд ее протыкает меня насквозь, перерезает пополам, скользит дальше. Она видит лишь стены, похожие на громадные зубы ископаемого хищника, угрожающие, от которых тщетно ждать защиты. Вздохнув, девочка привалилась к стене, оперлась на метлу, вслушалась в беспрерывный шорох листьев, сыплющихся на нее и на весь мир. Торжество распада. Исчезла ее хрупкая фигурка, похожая на статуэтку для небольшого комодика или стенной полочки, исчезло яркое пятнышко из мира детской комнаты, смежной с родительской спальней, за толстыми шторами которой таился неизвестный мир влажного жаркого лета, знойного сухого сирокко или морозной снежной бури.
Белизна. Белизна постельных простыней и пододеяльников, пеленок, которыми стиснут, обездвижен новорожденный. Сосунок глазеет в потолок. Потолок тоже белый. Ребенок силится повернуть голову, в поле зрения попадает белая стена с одной стороны, белый шкаф с другой. Белые стены. Белая эмаль. Белая мебель.
Ребенок в комнате не один. Рядом тяжко топает какое-то громоздкое существо, от каждого шага колыбелька вздрагивает. Сталь бренчит о камень. Младенец пытается поднять голову, но все равно ничего не видит. Голова не отрывается от влажного, мягкого жара подушки. Такую беспомощность она ощутит снова лишь на смертном одре, когда сила оставит ее мышцы, не останется ничего, кроме угасающего за темными зрачками сознания. Громадный топотун приближается к кроватке, звякают металлические прутья, фигура склоняется над малышкой. Грубые руки поднимают ее. Уже. Испачкалась. Снова менять. Испачкалась. Неодобрение, осуждение. Ее перепеленывают, крутят, переворачивают, как будто потрошат рыбу или курицу.
Испачкалась. Холодная неприязнь, отдающая раздражением. Слово, блистающее белизной, снежными кристаллами, межзвездным холодом. Ветер вздымает снег, дергает марионеток, болтающихся на веревочках… «Заледенели плотины, снег валил и валил бесконечно, и дома заполнились снегом, вся вода превратилась в лед, и воздух морозил горло». В родительской спальне шторы отдернуты, волны белого крапчатого муслина. За шторами снег, белое на белом, валит и валит, неба не видно. Две большие кровати, высокие, чуть ли не до самого прогнувшегося к ним потолка. Кровати заняты: в одной мать, в другой отец. В комнате что-то новое. Колыбелька. Белая, леденящего белого цвета. Тоже высокая. Не такая, как башни больших кроватей, но все же не достать. Вплывает большая белая фигура с большой тугой грудью, вынимает из колыбели сверток. Под одобрительные улыбки родителей сверток предъявляют ей для освидетельствования, тычут прямо в лицо. От свертка резко пахнет, запах опасный, острый, как ножницы, как неловкие руки. Эмили охватило отчаяние, чувство одиночества, не испытанное никем – и испытанное каждым – в этом мире. Боль сковывает ее, девочка не может пошевелиться, она завороженно уставилась на белый сверток. Сделав над собой усилие, перевела взгляд на няньку-кормилицу, затем на мать и отца, улыбающихся в своих постелях.
Вниз, к полу, уползти от этих больших людей в высоких кроватях, в большой бело-красной душной комнате с красным ковром, красными языками пламени, толкущимися в камине. Все здесь слишком большое, слишком высокое, всего слишком много. Ей хочется уползти, спрятаться. Но никуда не деться, а в нос снова и снова тычут пахучий сверток.
– Ну-ка, Эмили, глянь на свою лялечку, – доносится женский голос из большой кровати.
Вранье! Какая еще «ее лялечка»? Смеяться или ругаться? Визжать, как под жестокими пальцами «щекочущего» ее отца, которые потом видятся ей в ночных кошмарах? Она недоверчиво оглядывается, смотрит на мать, на отца, на няньку – на предателей. Не ее это лялечка, и они знают, зачем же врут… Но снова и снова ей талдычут: «Твоя лялечка, твоя, твоя… Ты должна любить братика…»
Сверток Эмили суют так, чтобы создалось впечатление, будто она его держит. Еще один обман. Держит на самом деле нянька. Зато теперь они изошли на умиление, растаяли, растеклись своими улыбками по комнате. Столько лжи, столько любви… не одолеть. И она схватилась за сверток и полюбила его страстной любовью защитницы, любовью с заковыкой, сохраняющей ледяное ядро измены…
В комнате с красными бархатными шторами маленькая девочка лет четырех в платьице с цветочным узором стоит, склонившись над упитанным братиком, восседающем на брошенном на ковер куске линолеума.
– Нет, нет, не так. Вот как! – командует она. Малыш глядит на свою умную наставницу с восхищением, пытается пристроить кубик на верхушку другого, но у него дело не ладится.
– Вот же, смотри! – Эмили нетерпеливо бухается рядом на колени и складывает кубики ловко и умело. Она увлечена этим занятием, полностью поглощена им. Сделать как следует да еще и показать, как это делается – вот ее цель. Малыш наблюдает внимательно, все понимает, но повторить подвиг, сложить уголок к уголку, ребро к ребру, грань к грани не в состоянии; кубики рассыпаются.
– Да нет же, нет! – Ее голос разносится по дому, вылетает в сад. – Вот как надо! Вот как!
□ □ □
После моего визита в общежитие коммуны мы с Эмили, кажется, стали лучше понимать друг друга. Я могла понять, например, почему у нее под утро распухшие глаза. Второй день подряд она не выказывает желания отправиться в дом Джеральда. К полудню она еще не оделась, ходит в том, в чем спала, в бывшем хлопчатобумажном платье. Точнее, не ходит, а сидит, обхватив Хуго обеими руками.
– Непонятно, что я там вообще делаю, – говорит она, надеясь, что я стану возражать.
– Я бы сказала, что ты очень многое там делаешь.
Эмили пристально смотрит на меня, улыбается. Улыбка горькая, безнадежная.
– Да, конечно. Но с этим справится и любой другой.
Столь взрослой, если так можно выразиться, мысли я от нее не ожидала. С одной стороны, конечно, я порадовалась за Эмили: явный прогресс в ее развитии и духовном созревании. Но не могла не ощутить и тревогу, ибо такой настрой, такое течение мыслей могут вести к отчаянию, к мыслям о самоубийстве. И, во всяком случае, высасывают из человека всю энергию.
Но вслух я сказала совсем иное:
– Согласна, каждого из нас можно заменить. Но это еще не причина для того, чтобы целыми днями валяться в кровати и хандрить. И с чего ты вдруг именно сейчас об этом задумалась? В чем причина?
Эмили усмехнулась. Соображала она очень быстро.
– Ну, я не собираюсь себе глотку перерезать. – И тут же крикнула: – Да если и перережу, что из этого?
Я вздрогнула от неожиданности.
– Морин? – вырвалось у меня непроизвольно.
Глупость моя вернула Эмили самообладание. Она глянула на меня – не впервой, я уже привыкла к такого рода ее взглядам. Полунасмешливым, полупрезрительным. Не удар, нет, всего лишь небрежный тычок носком ботинка. «О-о-о, изменщик коварный!.. Как жить дальше?..»
– Морин? – Она как будто собиралась отвернуться и промолчать, но потом все же снизошла до продолжения: – В данный момент не Морин, а Джун.
И она с усмешкой дождалась моей реакции:
– Как? Не может быть! Это невозможно!
– А-я-яй, нехорошо, да?
– Но Джун… Сколько же ей лет?
– Вообще-то одиннадцать, но она всем говорит, что двенадцать.
Улыбка Эмили стала чуть ли не удовлетворенной, ее философия торжествовала. Мое явное неодобрение добавило ей энергии, она даже засмеялась. Язык у меня заплетался, я понимала, что любые слова мои подвергнутся осмеянию. Не дождавшись моей реплики, Эмили продолжила:
– Во всяком случае, не подзалетит. Удобно.
Я не желала сдаваться.
– Но это же для нее… вредно!
Улыбка Эмили стала несколько печальной. Может быть, и зависть в ней проскользнула. Означала эта улыбка: «Шла бы ты со своими стандартами, позициями, воззрениями… Не про нас они».
Эта улыбка меня задавила, и молчание прервала Эмили.
– Ты думаешь: «Как же так, Джун ведь еще совсем дитя, ай, как нехорошо!» А я думаю иначе. Она была моей подругой. А теперь мы враги.
Ну что ответить на такую ахинею? Да, конечно, сейчас у них дружба врозь, но через неделю-другую Джеральд перепрыгнет на следующую партнершу, оставит Джун, и опять они будут с Эмили водой не разольешь. По дюжине раз на дню Эмили перескакивала с глубокого понимания одного вопроса, превосходя меня на голову, до полной детской – иначе не скажешь – наивности в других. Я пожала плечами, не желая углубляться в беседу с подобной собеседницей.
Эмили истолковала мой жест как осуждение и выкрикнула:
– Я в жизни ни с кем так не дружила, как с Джун!
Она отвернулась, скрывая детские слезы.
Вот вам пример, как можно не замечать очевидного. Я видела ребенка Джун, обожавшего «женщину» Эмили – явление совершенно нормальное на определенном этапе роста. И не поняла, насколько сама Эмили зависела от этого ребенка, не только выглядящего на три года младше, но и происходившего из совершенно другой среды, из другого мира. Надо было что-то сказать, и я пробормотала:
– Джун ему скоро надоест, и вы снова станете друзьями.
Эмили возмущенно на меня уставилась.
– Дело тут не в «надоест»!
– А в чем? Объясни, я не понимаю.
– Все совершенно иначе. – Эмили усмехнулась. – Джеральд… как кот блудливый, метит территорию.
– Что ж, пусть так, согласно вашим блестящим современным обычаям. Все равно он скоро от нее отстанет, от Джун.
– А мне ее сейчас не хватает! – Снова капризы маленькой девочки, снова слезы размазываются по щекам. Но Эмили тут же вскочила – уже взрослая – и решительно заявила: – Ладно, хочешь не хочешь, а идти надо.
И она ушла, заплаканная, с красными глазами, подавленная, готовая в любой момент вспылить, взорваться. Ушла, повинуясь долгу.
Я обращаюсь к стене. За ней сияющий белизной, безупречный, прилизанный особняк. Останавливаюсь, всматриваюсь. Подхожу ближе. Никакого сравнения с тем, что видела раньше. Безупречное качество, отличное состояние, солидная колониальная архитектура… Как будто даже лучится, поблескивает мелкими искорками. Выполнен из какого-то знакомого материала, потерявшего узнаваемость от неожиданного воплощения. Отламываю кусочек, сую в рот. Сладко, тает на языке. Пряничный домик из сказки. Сахар… карамель… нет, мягче, что-то вроде съедобной обертки для нуги, применявшейся в старину кондитерами. Еще кусочек… теперь отсюда… дегустирую. Процедура затягивает. Этот домик можно жевать до бесконечности, от его тягомотной преснятины не оторваться. Эмили тоже жует, набив рот, отламывает изрядные куски кровли. Джун жеманно тычет пальчиком туда-сюда… Отковыряла щепку от подоконника, сунула в ротик. Мы проедаем путь в дом, трудимся, как термиты, желудки наполнены, но глаза не сыты. Обжевав угол, обнаруживаю знакомую маленькую комнатку. Солнце светит в окно, припечатывает оконный переплет к каменному полу. Среди комнаты колыбелька, в ней малышка Эмили, сосредоточенная, углубленная в серьезное занятие. Лакомится шоколадом. Нет, не шоколадом, экскрементами. Содержимое ее кишечника вывалилось на постель, и Эмили его исследует. Загребает рукой и с интересом размазывает по белой кроватке, по белым простынкам, по лицу, по волосам, по губам, засовывает в рот. Маленький исследователь.
Картинка резко уменьшается в размере, концентрируя боль, уменьшается с каждым тяжким шагом большого человека, съеживается от громкого окрика. Раздается детский крик, сначала сердитый, затем испуганный и жалкий, когда ребенок плюхается в глубокое корыто со слишком горячей водой. Большая женщина оттирает кожу, принюхивается, морщит нос, а вонь не хочет отставать, ребенок не перестает отчаянно вопить. Обе измождены, малышка слабо всхлипывает, ее временно засунули в игровой загончик, а кроватку забрали для основательного мытья и дезинфекции.
Жалобный детский плач. Жалкие звуки, продукт прискорбной некомпетентности.
– Дрянная девчонка Эмили, дряннушка, неряшка, замарашка. Замарашка Эмили, замарашка, грязнулька, грязнулька, грязнулька….
Я пустилась на поиски Эмили в соседних комнатах, но ни разу не натолкнулась на нее, хотя все время слышала ее голос где-то вблизи. Иной раз я чувствовала, что девочка за стеной, что, не будь стены, я могла бы запросто коснуться ее рукой. Но мне пришлось обогнуть стену – и снова неудача. Наконец я вышла на зеленую лужайку, окаймленную зеленью древесных крон. Над лужайкой, касаясь травы, висело яйцо размером с небольшой садовый сарайчик, столь легкое, что его колыхал свежий ветерок. Вокруг яйца, как будто паря в воздухе, собрались Эмили, ее мать, отец и – что совсем уж невероятно – Джун, рядом с Эмили. Они улыбались солнечному свету, друг другу, касались скорлупы, чуть удалялись от яйца, всматривались в него, снова приближались, прижимались щеками к гладкой поверхности, принюхивались к ней. От происходящего веяло свободой, легкостью, каким-то блаженством… а я свернула в узкий и темный проход, и оттуда раздался детский плач… Нет, не было девочки за той стеной, она в другом месте, и я знаю в каком! Я побежала, чтобы успеть, сознавая, что слишком мешкаю, что опаздываю. Я поставила себе задачей не показать малышке, что мне неприятен запах, исходящий от ее волос и кожи, не вести себя столь демонстративно негодующе, как ее мать, искусно сымитировавшая позывы на рвоту, выказавшая отвращение, передавшееся и движениям рук, выхвативших ребенка из довольства и комфорта и уронивших его в ванну, вода в которой из-за спешки была еще холодной, но в нее хлестала горячая струя, холодный и горячий потоки смешивались, ошпаривали тело девочки и одновременно морозили его. Но я так и не нашла Эмили, сколько ни искала, и плач преследовал меня, проследовал за мной в «реальную» жизнь.
Я, кажется, упоминала, что, когда я оказывалась в том мире, за стеной, здешний логичный, подчиняющийся времени мир исчезал, а в «реальном» мире я забывала о стене и о том, что за нею находится, целыми днями не вспоминала, что стена открывалась и может снова открыться. Но наступило время, когда что-то оттуда, из-за стены, начало проникать в мою повседневность. Сначала детский плач. Отдаленное, очень тихое всхлипывание, часто почти неслышное. Иногда плач усиливался, к нему примешивался голос матери, раздраженный голос разрывавшейся между множеством домашних дел женщины, тема с вариациями.
Я вслушивалась. Сидела одна и вслушивалась. Тепло, даже жарко, конец лета. Часто гремел гром сухой грозы, иногда шквал взметал с мостовых слежавшийся мусор. На улицах ощущалось беспокойство, какая-то готовность к переменам. Я придумывала для себя мелкие дела, чтобы слишком не засиживаться. Двигалась, сидела, думала, слушала. Однажды Эмили вернулась домой утром, оживленная и возбужденная. Я как раз раскладывала для высушивания сливы, и она присоединилась ко мне. Эмили была в джинсах и хлопчатобумажной рубашке, от которой отскочила пуговица. Рубашка разошлась, виднелась весьма развитая грудь. Эмили была в тот день усталая, но энергичная. Вымыться у нее не было времени или возможности, пахло от нее потом и сексом, она дышала удовлетворенностью, чуток печалью, но с юморком. Половой процесс изгнал из нее нервозность, недовольство и беспокойство, она несколько лениво протирала и выкладывала сливы. И все время плакал ребенок. В голове моей ползали мысли, соразмерные возрасту: «Четырнадцать лет назад, даже меньше, ты ревела в голос от обиды, от горячей воды, ошпарившей тебе живот и задницу. Четырнадцать лет на моей шкале немного, а для тебя это вся жизнь, все, что ты имеешь…»
Эмили тоже говорила о времени, говорила так, как свойственно в ее возрасте, когда с нетерпением считают верстовые столбы на дороге, ведущей к зрелости. «Мне скоро пятнадцать», – сказала она только вчера, недавно перешагнув четырнадцатилетие. Эмили изображала из себя взрослую женщину – да и вернулась она домой после любовного свидания отнюдь не по-девически невинного.
В то утро я явственно слышала всхлипывания, настолько явственно, что невольно спросила Эмили:
– Ты слышишь плач? – Я задала этот вопрос в надежде избавиться от назойливого звука.
– Нет. А вы слышите? – И она в сопровождении Хуго отошла к окну – глянуть, не появился ли Джеральд. Но нет, не появился. Она отправилась в ванную, переоделась. Снова к окну, ждать. Ага, вот и он. Теперь уже Эмили не просто стоит, а стоит, не обращая на него внимания, не видя его и о нем не думая, подчеркивая свою независимость и то, что у нее есть и другая жизнь, со мной. Торчит у окна стоя, в компании со своим страшилищем Хуго, постоянно треплет его и тормошит, обнимает и целует. Джеральд? А кто такой Джеральд? Ноль внимания на Джеральда. Жанровая сценка «Девушка у окна не помнит о своем любовнике». Но вот рука ее на шее Хуго вздрогнула: Джеральд заметил ее. Он заметил, как Эмили не замечает его, и отвернулся. В отличие от нее, ему до нее действительно дела нет. Ну, не то чтобы совсем, однако… У него Джун, у него Морин, у него гарем целый, вон они, роятся. И Эмили это – словно острый нож в сердце. Хватит! Дальше она терпеть не в силах. Крепкое объятие и сердечный поцелуй Хуго, обычный снисходительный жест типа «Ну, я пошла, что ли», – и она упорхнула.
И вот Эмили уже с ними, со своей семьей, стаей, племенем, с жизнью своей. Заметная девушка, видная, ладная. Темные длинные волосы расчесаны на прямой пробор… серьезная мина, вот она уже рядом с Джеральдом, щеголяющим ножами в ножнах и длинными баками-пейсами, мускулистыми загорелыми руками. Господь Всемогущий, сколько мы пролистнули столетий, сколько трудных шагов – все насмарку, и вот она, Эмили, на первобытной мостовой. Сколько надежд, чаяний, экспериментов, мечтаний человечества растоптано, брошено в грязь! В отчаянии, в мыслях о тщете всего сущего я отвернулась от окна. В тот вечер я сознательно пыталась проникнуть сквозь стену, стояла перед ней, напряженно вглядывалась и ждала. Солнце не освещало ее по вечерам, стена противостояла мне хмурой, мрачной массой. Я подошла к ней, возложила на нее ладони, погладила пальцами, пытаясь заставить твердую поверхность уступить моей воле. Где там! Стена никогда не уступала моим желаниям, ничьим желаниям, никаких «Сезам, откройся!». Однако детский плач, всхлипывание малышки подстегивали меня, заставляли искать решение, ломиться в несуществующую дверь. Но стоило лишь повернуть голову, и я могла увидеть ее на мостовой, похотливую юную самку, и слезы из глаз Эмили вовсе не лились, и отнюдь не ребенком она выглядела. А мне нужно было обнять, утешить, успокоить расстроенное дитя. Оно рядом, здесь, за стеной, надо лишь найти нужное место, нажать – и стена пропустит меня. Какой-то из цветков покрытого краской орнамента… или отмерить столько-то дюймов оттуда и оттуда… Но только не усилием воли, совершенно точно, это глупое суеверие. И вот я стояла у стены, стояла, пока не стемнело, пока толпа на мостовой не осветилась редкими источниками жалкого тусклого света. Они там приступили к трапезе, чем-то звякали и скрипели, чем-то чавкали и чмокали; рыгали, ржали, орали, сморкались… Аппетитная симфония… Руки мои двигались по стене как медлительные крабы, шевелили пальцами, щупали, нажимали… весь вечер… всю ночь… Ни в тот день, ни в следующий я не нашла пути к плачущему ребенку, не смогла его утешить, напутствовать на долгие годы, предшествующие освобождению.
