Текст книги "Воспоминания выжившей"
Автор книги: Дорис Лессинг
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 12 страниц)
В течение всего этого периода, проникая сквозь цветы и листья обоев, скрытых слоем белой полупрозрачной краски, я обнаруживала в комнатах полнейший беспорядок. Кто или что тому причиной, мне установить не удалось. У меня складывалось впечатление, что, заполучив этот довесок к повседневной моей жизни, я получила также поручение, невыполнимую задачу, которую следовало выполнить. Ибо, как я ни старалась: мыла, отскребала, чинила, оттирала, подклеивала, расставляла мебель, – возвращаясь, снова обнаруживала тот же – и еще худший – кавардак. Гнусные проделки домовых. Бодрость и энтузиазм узнавания, свойственные мне при первых визитах за стену, сменились упадком сил, дурными предчувствиями.
Здесь я хочу подчеркнуть, что упомянутый мной упадок сил не идет ни в какое сравнение с маразматическими ощущениями «личного» характера, что беспорядок и разгром «застенных» комнат не шел ни в какое сравнение с удушающей затхлостью семьи, «личного». Перейти из «реальной» жизни туда, за стену, всегда представляло гигантское облегчение, открывало новые возможности, альтернативы. Дно психологического климата застенной ирреальности парило на высоте, недосягаемой для мира, для времени и пространства, в которых влачила свое марионеточное существование так называемая семья.
Каким законам повиновался невидимый разрушитель, какие потребности побуждали его к действию? Я очутилась вдруг в длинном странного вида проходе… Как будто неестественно вытянувшийся широкий вестибюль, конец которого теряется вдали. Двери, ниши… в такие ниши обычно засовывают громоздкие вазы, ставят туда столики со статуэтками и всякой декоративной мелочью, вешают картины… Открываю дверь – а там все не так. Мощный порыв ветра вздул парусом шторы, повалил хрупкие столики, смахнул книги с подлокотников кресел, сдул окурки из пепельницы на ковер, взмел пепел в воздух, да и пепельницу чуть не скинул со стола. Открываю другую дверь – там все в порядке, она не просто выглядит, как комната в гостинице, готовая принять постояльцев, но как будто эти аккуратные постояльцы – один, двое? Он и она? – только что вышли, через полуоткрытую дверь я ощущаю отпечаток чьей-то личности. Войдя же, в следующий момент, я уже вижу полнейший беспорядок, как будто рука шаловливой девочки влезла в кукольный домик и в пароксизме гнева размела все по углам.
Я решилась перекрасить все комнаты.
Рассуждаю так, будто вся совокупность помещений стабильна, узнаваема, запоминаема, не меняется от раза к разу. Прежде всего, конечно, покрасить. Что проку приводить в порядок мебель, если она останется в тех же ободранных стенах? Итак, краска. В одной из комнат, предварительно опустошенной, на подстеленных на пол газетах выстроились жестяные ведра и банки с красками разных цветов, разных размеров. Лишь несколько минут назад здесь стояла мебель, я помню это. Кисти – как же без кистей! Бутылки скипидара, лестница-стремянка, которую я уже неоднократно замечала в комнатах. Начала я с хорошо знакомой комнаты – гостиной с парчовыми шторами, розовыми и зелеными шелками и мебелью из дорогой древесины. Все приличное сгрудила в центре помещения под чехлами, тщательно вымыла стены и потолок горячей водой со щелоком, слой за слоем нанесла краску, и поверхности меняли цвет от сероватого до белоснежного, фарфорового. Я как будто оказалась внутри пустой яичной скорлупы. Словно бы из комнаты удалили какие-то наслоения, не дававшие вздохнуть. Мебель я так и оставила в центре под чехлами; она показалась мне теперь слишком жалкой для такого прекрасного помещения. Кроме того, расставь я мебель, домовые снова ее перевернули бы, да еще и стены б изгадили… Но нет, этого не случилось. Мне кажется, не случилось, хотя наверняка я не знаю. Больше я в ту комнату не попадала. Нельзя сказать, что я ее искала и не нашла. Может быть, если выразиться точнее – забыла о ее существовании? Но это означало бы говорить о ней, как о заурядном жилом помещении. Так можно было выражаться, находясь в той комнате; там мои действия имели смысл, связь с предыдущими, какое-то будущее, определяемое по большей части разрушительными элементами. Но это ощущение связности, контекста присуще лишь конкретному визиту в конкретную комнату. В следующее посещение комната иная, мое отношение к ней меняется. Причем сказанное относится к любой из комнат застенного пространства.
Сейчас я без всяких колебаний, пожалуй, даже с удовольствием описываю состояние анархии, сумбурных изменений. Но придется вернуться к «личному», а это связано с неудовольствием, придется мне побороть себя.
Приблизившись к двери, я приготовилась увидеть за ней результат бесчинства домовых, однако вместо этого обнаружила идеальный порядок. Комната выглядела безрадостно, подавленно, уныло из-за того, что вещи находились на положенных местах и в своем времени, но ничто не изменилось, ничто не изменило порядку.
Стены бездарны и безжалостны, мебель тяжкая, сверкающая безнадежной полировкой, диваны и кресла еще гаже: они похожи на спокойно беседующих взрослых; ножки большого стола больно давят ковер.
И люди. Настоящие люди, не какие-нибудь видения-впечатления. Главная среди них – женщина, которую я хорошо знала. Высокая, крупная, здоровая – кровь с молоком. Голубые глаза, розовые щеки, рот серьезной школьницы-отличницы. Масса каштановых волос взгромождена на макушку и каким-то образом там закреплена. Одета она на выход: одежда дорогая, качественная, модная. Тело внутри этой одежды вело себя скромно, хотя и с достоинством, не без изящества. Руки и ноги женщины проявляли недовольство, они не желали соседствовать с такой одеждой. Чувствовалось, что хозяйка туалета облачилась в него без особого желания.
Дама эта что-то втолковывает другой женщине, гостье, обращенной ко мне спиной. Я вижу лицо и глаза женщины. Глаза, не затуманенные сомнениями, как небо, безоблачное уже долго время и уверенное в своей грядущей безоблачности; не отягощенные выражением чего бы то ни было, глаза ее собеседницу не видели. Не видели они и ребенка, которого энергично подбрасывали колени женщины, используя стопы в качестве толчковых пружин. Оставалась для них невидимой и маленькая девочка, стоявшая рядом с нею, с матерью, наблюдавшая, вслушивающаяся, напряженная. Казалось, девочка всем телом впитывала информацию из внешнего мира: его угрозы, предупреждения, симпатию, а чаще – антипатию. Лицо и вся фигура девочки словно бы излучали боль. Ее придавливала вина, осуждение. Сцена в комфортном интерьере формализовалась в жанровую композицию викторианской эпохи или в старинный фотоснимок с надписанным крупными готическими буквами названием: «ПРОВИНИЛАСЬ».
На заднем плане маячит мужчина. Военный или бывший военный. Высок, отличного сложения, но в себе неуверен, зажат и скомкан. Непримечательное симпатичное лицо, чутко реагирующее на боль, полускрыто пышными усами.
Речь держит женщина, мать, хозяйка, госпожа. Она и только она вещает и вещает, без умолку, без перерыва, как будто в комнате нет более никого одушевленного, как будто она не обращается ни к кому из присутствующих, ни к гостье, ни к мужу, ни тем более к маленькой девочке, которую считает главной преступницей.
– …Откуда мне было знать? Разве меня хоть кто-нибудь предупреждал? И так изо дня в день, изо дня в день. К вечеру я вся измотана, выжата, как тряпка, валюсь с ног, перед глазами все как в тумане. Читать? Книга валится из рук, веки смыкаются. Эмили просыпается в шесть. Ну хоть до семи я приучила ее вести себя тихо, но потом… И начинается: без перерыва, ни минуты отдыха. У меня уже мозги набекрень…
Мужчина помалкивает, курит. Палочка пепла удлиняется, рассыпается. Он бросает боязливый взгляд на женщину, с виноватым видом подтягивает к себе пепельницу, продолжает высасывать из сигареты дым. Девочка – ей лет пять-шесть – сосет палец. Тоже помалкивает. Переживает критику своего поведения, осуждение самого своего существования. Темноволосая девочка, в глазах ее, как и в глазах отца – боль и чувство вины.
– Ты и не подозреваешь, что такое иметь детей, пока они не появятся. На тебя наваливается куча обязанностей, едва справляешься. То одно, то другое… еда, дети, порядок в доме… Конечно, Эмили требует внимания, но я не могу разорваться. И почитай ей, и поиграй с ней – а обед? А продукты заказывать? Весь день, как в карусели. От прислуги хлопот больше, чем проку, к своим проблемам добавляются проблемы служанок, еще ими занимайся… Урвешь часок днем, приляжешь – но чтение на ум не идет. Дети – это такая обуза, такая обуза…
Двух-трехлетнего ребенка на коленях говорившая при этом трясла все сильней и сильней; он часто-часто подпрыгивал, тряс пухлыми щечками, пытался понять, почему мир вокруг так прыгает. Из-за аденоидов рот малыша не закрывался, слюна, однако, не капала.
На лице мужа сгущалось выражение вины, он все больше хмурился, все сильнее затягивался сигаретой.
– Что ты можешь дать, если в тебе ничего не осталось, если ты полностью опустошена? Уже к полудню я измотана, ни о чем, кроме сна, не могу и думать. А ведь какая я была когда-то!.. Даже не знала, что такое усталость. Я не представляла, что настанет время, когда я смогу провести день без книги. Но вот, настало…
Она вздохнула как-то по-детски. Эта солидная, рослая молодая матрона и в самом деле напоминала ребенка и так же жаждала понимания и сочувствия. Она замкнулась в себе, в своих дневных и ночных заботах. Обращалась она сама к себе, никого из присутствовавших для нее не существовало. Да и что они могли – или хотели – услышать? Эта женщина чувствовала, что попала в ловушку, но почему? Ведь замужество, дети – к этому ее готовила вся предшествующая жизнь, общество, этого она и сама хотела, к этому стремилась. Ничто в ее воспитании и образовании не готовило ее к тому, с чем она столкнулась в действительности. И не у кого было искать подмоги, понимания. Может быть, она больна, ненормальна – такая мысль иногда тоже возникала в сознании женщины.
Маленькая девочка Эмили отошла от кресла, возле которого до сих пор стояла, вцепившись в подлокотник, подошла к отцу, остановилась у его колена, глядя исподлобья на мать, крупную крепкую женщину, с руками, так часто причинявшими ей боль. Она подтягивалась ближе и ближе к отцу, который, казалось, этого не замечал. Неловким движением он опрокинул пепельницу и, пытаясь поймать ее налету, толкнул локтем Эмили. Она упала, как будто смытая потоком воды или сдутая порывом ветра, рухнула на пол лицом вниз, не вынимая пальца изо рта.
Монотонный голос продолжал перечислять обвинения, оскорбления, упущенные возможности. Ничто не могло положить конец этому бесконечному перечню, заткнуть фонтан эмоций, боли, вины. Маленькую девочку фактически обвиняли в том, что она родилась, чем причинила матери боль и хлопоты и положила начало длинной череде бедствий. Голос этот буквально грыз малышку, оставляя неизгладимые следы. Даже отзвучав, он оставил в памяти безобразные рубцы досады. Часто в повседневной жизни слышала я на грани восприятия горький голос, бесконечные жалобы, доносящиеся из-за стены.
Стоя у окна, я смотрела на Эмили, яркую привлекательную девушку, всегда собиравшую вокруг себя группу парней, впитывавших ее смех, ее болтовню, ее остроты. Она всегда следила за происходящим вокруг, казалось, воспринимала она и то, что происходило за ее спиной. Живо участвуя в жизни стаи, Эмили оставалась тем не менее изолированной от всех, привлекательность ее оказалась раковиной, спрятавшись в которую, она могла наблюдать, вслушиваться. На этот ее статус не влияло ни настроение, ни количество выпитого алкоголя. Казалось, из спины ее выпирал горб, который замечали лишь сама Эмили… и я, сейчас за нею следившая так внимательно, как никогда не могла следить вблизи, когда она сидела дома.
Эмили могла меня вообще не замечать. Кто знает, что она вообще замечала, кроме происходившего там, в стае. Раз или два она до меня все же снизошла. Странным взглядом удостоила она меня. Можно было подумать, что смотрит она так, как будто я не могу ее видеть. Как будто толпа заслоняла ее от меня. Эмили смерила меня долгим задумчивым взглядом, в котором не было враждебности, лишь отстраненность. Что-то напомнило ей, что и она является объектом наблюдения; последовала реакция: выраженная, четко распознаваемая улыбка, колючая и угловатая, сопровождаемая легким движением руки, отмашкой, настолько дружелюбной, насколько это допускала, позволяла ее толпа. Как только взгляд Эмили проследовал дальше, я перестала для нее существовать. Она вернулась туда, замкнулась в своей ситуации, стала пленницей положения.
Я следила за толпой, Хуго сидел рядом. Толпа тем временем выросла человек до пятидесяти. Скользнув взглядом по многочисленным окнам, из которых наблюдали за толпой обитатели квартала, я поняла то, что поняли и все другие зрители: скоро эта группа двинется прочь. Скоро ли? Уйдет ли с ними Эмили? Я стояла рядом с желтым зверем, не принимавшим моей ласки, но терпевшим мое присутствие, и сознавала, что однажды мостовая перед домами опустеет, муниципальные уборщики снова примутся приводить улицу в порядок, мыть, дезинфицировать, латать, а Хуго останется рядом. И я не оправдаю оказанного мне доверия.
По утрам Эмили сидела с желтым зверем, кормила его мясными субпродуктами и овощами, ласкала, бормотала что-то ему на ухо. Она забирала Хуго в свою постель, она любила его, в этом я не сомневалась. Но она не находила возможности включить его в свою жизнь на мостовой.
Однажды Эмили вернулась домой непривычно рано, когда жизнь на мостовой еще не набрала темп, когда еще не стемнело. Вошла она неуверенно, стараясь скрыть эту неуверенность от меня, и направилась к Хуго.
– Пошли, я тебя познакомлю.
Конечно, Эмили не забыла свою первую попытку. Но теперь ситуация изменилась. Она известный член сообщества, можно сказать, одна из основательниц: стояла у истоков стаи, помогала ее формировать.
Зверь не хотел идти. Он очень боялся. Он возложил всю ответственность за то, что произойдет или может произойти, на свою хозяйку. Он показывал это всем своим видом, всеми движениями, когда последовал наконец за нею.
Цепь Эмили оставила дома. Оставляя животное беззащитным, она возлагала на стаю ответственность за ее поведение и за Хуго.
Я следила за Эмили, такой стройной и ранимой, несмотря на грубые штаны, сапоги, куртку, шарф. Она пересекла проезжую часть, животное послушно следовало по пятам. Я заметила ее неуверенность, даже страх, возраставший по мере приближения к одной из шумных групп, стоявших с краю. Она положила руку на голову зверя. Стоявшие обернулись, заметили Хуго. Физиономий Эмили и ее зверя я рассмотреть не могла, только лица повернувшихся к ним. То, что я увидела, мне не понравилось. Если бы я была там, ноги сами понесли бы меня прочь, бегом. Эмили, разумеется, никуда не побежала. Она чесала Хуго за ухом, трепала его загривок, утешала друга, успокаивала. Передвигаясь от группы к группе, Эмили зондировала прочность своих позиций. Вернулась она вскоре после того, как стемнело, когда шум на месте сборища еще не достиг апогея.
Вошедшая в дом Эмили выглядела уставшей, опечаленной. Она казалась много старше, ближе к моему уровню бытия. Она даже остановила на мне взгляд, сидя за ужином за своими вареными бобами, казалось, заметила кухню. Я ей сочувствовала, полагая, что Эмили осознала, что обеспечить безопасность Хуго во время предстоявшей кочевой жизни просто невозможно. Мне казалось, что она решилась оставить зверя со мной.
Отужинав, Эмили подошла к окну и замерла там, глядя на сборище, в котором обычно принимала участие. Зверь не подошел к ней, отошел в угол и затих там. Казалось, он заплакал бы, если смог. На морде зверя читалась печаль, время от времени он мелко подрагивал.
Отправляясь в спальню, Эмили позвала Хуго с собой, но ей пришлось несколько раз повторить зов, прежде чем тот откликнулся. Пошел он за хозяйкой медленно, как будто обиделся. Зверь впервые ощутил, что должен защищать себя сам.
На следующее утро Эмили предложила отправиться за продуктами, чего давно уже не бывало. Я восприняла это как своего рода извинение за предстоящий отъезд.
После полудня мы с Хуго тихо сидели в прямоугольной гостиной, которую уже покинуло солнце. Я притулилась у одной стены, зверь растянулся у другой, под окнами, невидимый снаружи. Снаружи раздались шаги: сначала громкие, затем вдруг, после краткой паузы, крадущиеся. Голоса – сначала громкие – стихли, послышался шепот.
Девочка?.. Мальчик?.. Трудно сказать. Над подоконником вынырнули две головы, заморгали, привыкая к полутьме: на улице сияло солнце.
– Он там, – прошептал один из мальчиков семейства Мехта, наших соседей сверху.
– Я видел его, – добавил еще какой-то мальчуган, совсем черный. Я часто видела его с детьми Мехта на мостовой. Очень симпатичный, гибкий, стройный. Между мальчишками вынырнула голова белой девочки, тоже нашей соседки.
– Жаркое из собаки, – фыркнула она. – Фу! Я такую гадость в рот не возьму.
– Да ладно врать-то, – урезонил ее негритенок. – Видал я, что вы дома лопаете.
Хуго под окном заскреб когтями по полу, весь затрясся от страха.
И тут приморгавшаяся к комнатной мгле девочка увидела меня. На лице ее всплыла кисло-сладкая улыбка.
– О, мы думали…
– Нет, я никуда не делась. Я все еще здесь живу.
Трое детишек переглянулись с выражением: «Во, влипли-то!» – и исчезли, оставив в окне пустоту.
Хуго тихо взвизгнул.
– Не бойся, – успокоила я зверя. – Они ушли.
Скрежет когтей по полу усилился. Хуго поднялся и, пытаясь прикрыться остатками собственного достоинства, уковылял прочь, в кухню, подальше от опасного окна. Он не желал демонстрировать мне свое убожество, стыдился, и даже пугливый писк свой пытался теперь представить как возглас удивления.
Эмили вернулась с видом доброй девушки-заботницы. Наступил вечер, она обошла множество лавок, лабазов и рынков, устала, но собой осталась довольна. Зима только что закончилась, отпуск товаров в одни руки сильно урезали. Эмили принесла брюкву, картошку, капусту, лук, раздобыла яиц, рыбину, даже умудрилась где-то достать ароматный лимон, свежий и совсем не мятый. Когда она выложила все припасы, поведав о своих приключениях, я рассказала об инциденте с Хуго. Хорошее настроение ее мгновенно улетучилось. Она склонила голову, прикрыла глаза тяжелыми белыми веками. Посидев так немного, поднялась и, не глядя более на меня, направилась утешать Хуго.
Немного позже она вышла из дому и вернулась как обычно очень поздно.
Помню, что в тот вечер я долго сидела в темноте, не зажигая свеч, не желая привлекать внимание каннибалов к окну, за которым можно обнаружить Хуго. Зверь тем временем вернулся на свое место, лежал там тихо-тихо, даже не мигая – это я обнаружила, когда все-таки зажгла свечу. Как сейчас вижу эту комнату с удобной мебелью, себя в ней, вещи Эмили и страдающего желтого зверя. И как фон для всего этого – сомнительная исчезающая стена, растворяющаяся и растворяющая жизнь, устраняющая давление нашего времени, но создающая взамен свое собственное. Она спряталась в тени, спрятала свои замаскированные краской цветочки и листочки. Эта картина у меня и сейчас перед глазами: длинная комната, тусклый свет, я и Хуго, каждый из нас думает об Эмили, толкущейся в толпе с ее вихрями и водоворотами, приливами и отливами. И за всем этим стена, неопределенная область, плавящаяся, переливающаяся, трансформирующаяся, ее сады и двери, мебель и ткани, ее обитатели, постоянно меняющиеся и меняющие себя сами.
В эту ночь в небе повисла луна. Казалось, что снаружи света больше, чем внутри комнаты. На мостовых давка. Шум невообразимый. Видно, что толпа разделилась на две части, одна из которых готова двинуться в путь.
Я долго вглядывалась, тщетно пытаясь увидеть Эмили. И наконец обнаружила. Она была среди тех, кто остается. Все мы: я, Хуго, остающаяся часть стаи, соседи, торчавшие из окон, – наблюдали, как уходящие сформировали что-то вроде полковой колонны по четыре или пять человек. Багажа при них особенного я не приметила, но надвигалось лето, а населенные пункты вдоль маршрута, по которому они собирались следовать, еще не были полностью разграблены – так мы, во всяком случае, полагали. По большей части уходили молодые люди, но затесалась туда и семья с тремя малыми детьми. Какая-то женщина, видимо подруга, несла грудничка, мать взяла на спину ребенка постарше, отец посадил самого старшего на плечи. Лидеров трое, они постарше остальных, хотя тоже еще совсем молодые. Двое из них со своими женщинами шли впереди, третий в компании двух девиц – сзади. Всего набралось человек сорок.
Толпа отбывавших обладала и транспортным средством: какой-то позаимствованной на вокзале багажной тележкой, груженной ящиками с корнеплодами, мешками с зерном и поклажей уходящих. В последний момент двое юношей, почти совсем еще пацанов, плюхнули на тележку большой мягкий сверток, из которого сочилась кровь.
На тележке лежали также связки тростника, из которых девицы тут же соорудили три факела – для головы, центра и хвоста колонны. Факелы эти горели намного ярче, чем уличные фонари, которые еще остались кое-где на улицах. При свете факелов, бросавших искры им в лица и в волосы, энтузиасты двинулись на северо-запад, распевая «Покажи мне дорогу, дорогу домой», не сознавая нелепого пафоса этой песни, «Мы не сдвинемся с места» и «Вдоль по берегу реки».
Ушли они, но на мостовой, казалось, народа не убавилось. Настроение, однако, скатилось в минор, оставшиеся вскоре разошлись. Эмили вернулась домой и сразу направилась к зверю. Она подняла Хуго на задние лапы, передние взяла в свои руки, принялась его ласкать, тискать, уговаривать. Наконец он отгаял и заурчал.
Я поняла, что Эмили рвется прочь из четырех стен, ничего не желает больше, но не готова расстаться с Хуго. Или, во всяком случае, разрывается, не в силах сразу решиться. И меня не оставляла надежда. Я надеялась и одновременно дивилась: какая мне разница? Ну останется, ну уйдет… Останется с чем? С кем? Со мной… А кому это нужно? Конечно, безопасность Эмили мне не была безразлична, но где она будет в большей безопасности? Может, я полагала, что ей следует остаться со зверем? Как ни странно, я именно так и считала. Подумаешь, зверь… Но не просто зверь, а ее зверь. Эмили этого зверя любила, заботилась о нем, и не могла оставить его без ущерба для своей собственной личности. В этом я убеждала себя, спорила сама с собой, утешала себя. Я мысленно спорила не только с собой, но и с тем загадочным типом, который привел ко мне Эмили и испарился. Откуда мне знать, как поступать? Что думать? Если я ошибаюсь, то кто в этом виноват? Он ведь ничего мне не сказал, не оставил совсем никаких указаний.
За стеной я обнаружила комнату с высоким потолком, не очень большую и вроде бы шестиугольную в плане. Без мебели комната выглядела лишь какой-то грубой конструкцией: не то козлы, не то какой-то стеллаж углом торчит у двух стен. На полу ковер, лишенный своей ковровой сути и жизни: сложный рисунок его даже не угадывался, а подразумевался, не более. Похоже, что здесь некогда торговали коврами, ковриками, тканями, после чего осталось множество обрывков и обрезков всякого рода материалов, от шифона до парчи, до восточных вышивок с вкраплениями зеркальных чешуек. Вокруг валялась старая одежда всевозможных фасонов. В комнате я увидела людей, торчавших столбами, недвижно, праздно и нерешительно. Затем кто-то снял со стеллажа тряпицу и приложил к ковру, сравнить расцветку. Кусок совпал с узором и чудесным образом его реанимировал.
Как будто непомерно гипертрофированная детская игра. Но нет, ни в коем случае не игра. Всё здесь всерьез, всё представляет для присутствующих важность, и не только для них. Вот и другая человеческая фигура сняла со стойки лоскут, повторила движения первой. Их тут около дюжины, молчащих, наблюдающих за жизнью возрожденного ковра, переводящих взгляды с ковра на ткань и обратно. Едва заметные удовлетворенные улыбки, обмен понимающими взглядами – никакой конкуренции, лишь сотрудничество и взаимопонимание. Я вошла в комнату, ступила на ковер, вгляделась в его бесцветный неясный узор, на котором выделялись яркие пятна приложенных к нему кусков, подошла к стойке, выискивая подходящий кусок ткани, и действительно обнаружила его. Нагнувшись, я приложила найденный мною кусок к ковру, и он подошел к месту, еще более оживив ковер. Я ощутила присутствие еще множества людей, стремившихся войти в это помещение, приложить руку к расцвечиванию ковра, прежде чем направиться далее, по каким-то своим делам. Я прониклась духом этого помещения; потолок его исчезал в прозрачной тьме, сквозь которую светилась звезда, а пол сиял в слепящем сценическом свете. Я покинула помещение, оставила находившихся в нем людей, вышла. Комната исчезла. Повернув голову, я уже не смогла ее обнаружить, но она ждала меня, эта комната, она не исчезла, и работа над находившимся в ней ковром не прекратилась и не прекратится никогда.
