Текст книги "Воспоминания выжившей"
Автор книги: Дорис Лессинг
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 12 страниц)
Я так и не нашла Эмили. Но я нашла… Я нашла неизбежное. Не могла не найти. Следовало эту находку предвидеть. В этой находке банальная экстраординарность, квинтэссенция расплывчатости, величие ничтожности, интимность безликой публичности и закономерность всеобщего хаоса. Белокурое голубоглазое дитя, но с красными распухшими глазами, плачущее, всхлипывающее – мать Эмили, ее мучитель, большая женщина в крохотном тельце протянула ко мне крохотные ручонки, которым суждено было вырасти и не обучиться нежности. Она успокоилась у меня в руках, склонила мне на плечо кудрявую головку, и я стерла пот с ее личика. Прелестное дитя – такое же, как и та, виденная мною раньше девочка, вымазанная испражнениями шоколадного цвета. Спальня девочки – такая же белая, чистая, стерильная – кошмар Эмили. Детская. Чья? Ни братик, ни сестричка еще не появились на свет, крошка одна на свете. Мать куда-то отлучилась, время кормления еще не подошло. Ребенка гложет голод, острые когти отчаяния впиваются в желудок, заставляют кричать, потеть, вертеться, искать грудь, соску – все равно, лишь бы что-нибудь съедобное, жидкое, теплое, приятное. Кормящая ее женщина, втиснутая в жесткое расписание, неудобное для них обеих, не появится раньше срока. Вижу эпизод, повторявшийся несчетное число раз. Эмили, ее мать, прежние поколения… Голод, жажда, вопли – подчинение необходимости, законам мира большого и мира малого. Жара, жаркое пламя камина. Белизна: белые стены, белая краска, белые простыни, тошнотворный запах… И слабость, затерянность, беспомощность марионетки, которую дергает за ниточки рука невидимого кукловода.
□ □ □
Мне кажется, здесь можно распространиться об «этом». Здесь или в ином месте – любое место окажется неподходящим, ибо невозможно вычленить момент, в который это самое «это» возникло. Настало, однако, время, когда все об «этом» заговорили, сознавая, что еще недавно о нем, об «этом», не упоминали.
Возможно, правильнее было бы начать мои хроники с попытки полного описания «этого». Можно ли сочинить полный отчет о чем-либо вообще без упоминания в той или иной форме об «этом» как о главной теме? Возможно, «это» – центральная тема вообще всей литературы и истории, запечатленная как бы невидимыми чернилами между строк, но проступающая, распухающая, выпирающая наружу, заслоняя знакомый нам основной текст всякий раз, когда жизнь, личная или общественная, выкидывает из мешка сюрпризов очередную неожиданность. Тогда мы вдруг видим, что «это» представляет собой основу событий, опыта. Итак, что же представляет собой «это»? Уверена, что об «этом» испокон веков толковали во время кризисов, «в эпоху перемен», ибо только тогда «это» проявляет себя и наше врожденное чванство перед ним отступает. Ибо «это» – сила могучая, сравнимая с природными катастрофами, землетрясениями, сравнимая с ужасом, внушаемым растущей в небе от ночи к ночи кометой, с пандемией, с войной, с резким изменением климата на планете; «это» – тирания человеческого сознания, стирающая в порошок устои общества.
«Это», иными словами, неведение и невежество, беспомощное их осознание, выражение человеческой неполноценности.
«Вы об этом еще что-нибудь слышали?»
«Говорят, что это…»
Хуже всего, когда доходит до «Вы об этом еще что-нибудь слышали?», когда «это» всасывает в себя все вообще и ничего не обнародует, не выдает наружу. «Это» – намного хуже, чем местоимение «они», в котором сохранилось хоть что-то человеческое, личное.
«Это» в историческом контексте – индикатор необратимого конца, крушения, завершения.
Могла ли Эмили выразить свои чувства словами? Может быть, описать образами вроде выметания листьев, тщетных потуг ученицы чародея в вихре осеннего умирания. Выразить свою добросовестность в образах, не тратя слов на объяснения, что она хорошая девочка, а не дряннулька и грязнулька, что она защитница маленького братика, беззащитного, слабого, сидящего в пахучих белых тряпках в белой кроватке. «Все так трудно, все так сложно, – могла бы она сказать. – Полон дом детей, но никто из них не хочет ни пальцем шевельнуть, ни мозгами. Никто не помогает, никто, за всеми надо следить, всем указывать, они меня считают надсмотрщиком, а могли бы сами делать всё, что положено, и было бы сплошное равенство и удовольствие. За всем присмотр нужен, за головами их вшивыми, за мытьем, за болячками и болезнями. А впридачу антисептика вонючая, разве в городе что путное выдадут!.. А когда Джун заболела – я чуть с ума не сошла… Ни с того ни с сего, непонятно, от чего… И все время пыжишься, пыжишься, а потом – раз! Что-то случилось, и все насмарку».
Вероятно, так бы звучало описание событий в версии Эмили.
Однажды вместе с ней к нам опять пришла Джун. Произошло это примерно через две недели после «приобретения женского достоинства» – о какой-то с ее стороны «потере» (девственности) она и думать не хотела. Джун сильно изменилась – в сторону как «достоинства», так и беззащитности, неприкаянности заблудшей овцы. Выглядела она теперь старше Эмили. Тело сохранило детскую неуклюжесть форм, талия не выявилась, грудь набухла, но не оформилась. Влюбленность или нервозность заставляли Джун много есть, она набирала вес. В этой одиннадцатилетней девчонке было что-то от женщины среднего, чуть ли не пожилого возраста: грубоватое тело работницы, лицо, выражавшее одновременно жертвенное терпение и хищный прищур потребителя.
Чувствовала она себя не лучшим образом. На наши вопросы отвечала вяло и невразумительно: да, чувствует себя неважно… да, уже некоторое время. Что болит? Да черт его знает, «просто хреново…»
Джун мучили боли в животе, болела голова. Депрессия, упадок сил – штука для Райанов обычная.
Впрочем, любому из нас знакомо было такое состояние. Какие-то боли и общее недомогание, болезни, не укладывающиеся в определяемые врачами рамки, эпидемические инфекции, подхваченные в местах скопления населения, но выражающиеся у всех по-разному: беспричинные кожные высыпания, нервные срывы, переходящие в буйные припадки или в паралитическое оцепенение; внутренние и наружные опухоли; бродячие боли, совершенно новые болезни, поначалу подгоняемые под старые клише; внезапные таинственные кончины; истощение, на недели укладывающее в постель и вызывающее у родственников подозрения в мнительности и симулянтстве, и внезапно исчезающее. В общем, болезни стали столь привычной частью быта, что «неважное самочувствие» Джун мы воспринимали как одну из «нормальных», привычных болезней. Девочка решила переселиться к нам «на пару дней», как она сказала. Она хотела сбежать от напряженных условий существования в коммуне, и мы с Эмили понимали, даже если сама Джун и не вникала в тему столь глубоко, что она не возражала бы покинуть тот дом навсегда.
Я предложила гостье большой диван в гостиной, но она предпочла матрасик на полу спаленки Эмили и даже, возможно, иногда на нем спала. Иногда. Почти сразу по репликам, ответам на вопросы, общей реакции у меня появились определенные подозрения относительно того, как они проводят свой досуг вдвоем. Не знаю, считали они лесбиянство нормальным, главным или второстепенным, нормы морали все время меняются. Может быть, их объятия объяснялись естественным стремлением к удобству, уюту. Сомнения у меня исчезли после того, как Эмили однажды поделилась со мной, рассказав, сколько положительных эмоций приносит ей тесное общение с «настоящей подругой». Мы с Хуго их не стесняли.
Эмили пыталась нянчиться с Джун, она квохтала вокруг нее, как наседка над цыплятами, все время предлагала что-нибудь съесть. Но Райаны питаются не так, как остальные граждане. Джун отщипывала, отковыривала, пробовала. Уж не знаю, может, и вправду, как утверждала Эмили, наша гостья страдала авитаминозом, но причина недомогания, похоже, все-таки была иная. «Я всегда так ела и чувствовала себя нормально, а сейчас…»
И если бы вы спросили Джун, что для нее означает «это», она бы отреагировала однозначно: «Ну, не зна-а… Хреновато мне чё-то!»
Может быть, стоит представить себе «это» как некий невидимый пар, эманацию вроде влажности воздуха, о которой вы знаете и даже можете измерить, но которую не наблюдаете невооруженным глазом. Не видя водяного пара, вы знаете, что он присутствует в воздухе между вами и деревьями за окном, что он может при дуновении холодного ветра сконденсироваться, превратиться в туман или выпасть в виде осадков. «Это» повсюду, оно в нашей крови, в нашем сознании. Его нельзя определить однажды и навсегда, пригвоздить формулировкой, зафиксировать в неизменном состоянии. «Это» – болезнь, усталость, раздражение, прыщи и фурункулы. «Это» – боль от необходимости беспомощно наблюдать, как четырнадцатилетняя Эмили машет метлой, безнадежно сражается с обезумевшим листопадом. «Это» в отказавшем электроснабжении, в мертвых телефонных линиях, в бродячих бандах людоедов, оно же – «они» и их сумасбродства, оно же – то, что происходит за стеной, и то, что происходит в этом мире, где час следует за часом, жизнь ползет по предписанному пути, по правилам, как в детской игре.
Лето закончилось, и за стеной все стало так же гадко, как и по эту ее сторону. А может быть, я просто лучше разглядела, что там происходит. Раньше я вступала в комнату, в коридор, в проход, видела двери, открывавшиеся в другие объемы, передо мною раскрывались возможности выбора, ограниченные данным местом, поворотом, количеством дверей, а вместе с тем и определенная упорядоченность, и частью этого порядка являлась я сама. Теперь же я вижу несколько комнат сразу сверху и способна воспринимать впечатления столь быстро, что пожираю их мгновенно. Ощущение нового, изумление, ожидание сюрприза – все это исчезло. Помещения сжались чуть ли не до размеров кукольного домика. А беспорядок царит невообразимый. Ощущение такое, что все помещения в доме тщательно и продуманно обставлялись лишь для того, чтобы потом все мгновенно разорить и разрушить. Как будто множество комнат большого дома декорировалось в разных стилях, свойственных разным эпохам, причем произвольно, бессистемно, не так, чтобы показать течение веков и переход одного стиля в другой, смену одной моды следующим капризом. Закончено, осмотрено, одобрено – и разрушено.
Невозможно передать впечатления от разрушений. Может быть, и заходить туда не стоило. Щепки, обрывки, кучи, развалы… Некоторые из комнат превратились в вонючие помойки. Кое-где мебель стоит, как стояла, но отсутствуют потолки, рухнули стены. В центре большой парадной комнаты, обставленной в духе Второй французской империи, на железном листе, брошенном на пол в центре, тлеют угли догоревшего костра, вокруг валяются спальные мешки. У стены котел с вареной картошкой в мундире и дюжина пар сапог. Я знаю, что вот-вот вернутся солдаты, нужно скорее бежать, чтобы не остаться здесь, на ковре, рядом с уже валяющимся на нем окровавленным трупом.
И все же, несмотря на все разрушения, я не могу не ощущать за стеной какую-то смутную надежду, ожидание какого-то избавления. И не зря, ибо как раз когда там господствовал полнейший хаос, когда я почти отчаялась обнаружить что-либо, кроме развала и беспорядка, я вдруг оказалась в чудесном месте. Со всех четырех сторон ограждали участок старые кирпичные стены, небо сияло нездешним светом над цветами, над овощными грядками. Морковь, лук, редиска, помидоры, дыни, ягодные кусты… Свежевскопанные грядки, еще не засеянные, отдыхающие. Все ухоженное, все прополото, полито. Я шагала вдоль грядок, представляя людей, для пропитания которых выращивают все это заботливые руки и щедрое небо. Но впереди меня ждал новый сюрприз. Я обнаружила, что под этим огородом находится еще один. Туда вел наклонный проход, лестница… кажется, каменная. Нижний огород располагался непосредственно под верхним, и это наполнило мою душу ощущением комфорта, надежности, устойчивости. Ведь светом, водой, ветром нижний сад обеспечивался не хуже верхнего. И здесь тоже есть ограда из старого кирпича, по которой вьются ползучие розы, наполняющие воздух ароматом. Такие же грядки, такие же растения, плоды, вдоль забора немного гвоздики и резеды рядом с мятой, луком и чесноком. Цветы старые, измельчавшие, но неповторимо милые, обладающие индивидуальностью. Увидела я и садовника, как раз в тот момент, когда услышала тихое журчанье воды: у ног моих струился ручеек, вбегающий в сад сквозь отверстие в нижней части стены. Садовник следил за распределением воды по канавкам меж грядок. Вглядевшись вдаль, я увидела, где рождается ручей. В пяти-шести милях от сада вздымались снежные горы. Холодная талая вода несла в сад ароматы горных лугов. Садовник повернулся ко мне, и я спросила его о той, чье присутствие так же ощущалось в саду, как и ароматы цветов и трав. Садовник улыбнулся, покачал головой и вернулся к работе. Я глядела вдаль, на равнину, на роскошные сады и добротные каменные дома, понимала, что это нижний мир, что он так же надежен и обилен, как и мир верхний, в который мне надлежало вернуться. Я поднялась в верхний сад, вновь увидела старые кирпичные стены, нагретые склоняющимся к западу солнцем. Я брела между грядок, вслушивалась в жужжание пчел, в птичье щебетание, вдыхала аромат мяты. Сколько пищи дает нам земля! Сады внизу, сады под нижними садами, сады вверху – неисчерпаемое, бесконечное богатство, щедрость…
Вернувшись в повседневность, я уперлась взглядом в вялую Джун, воротящую нос от тарелки и от уговаривающей подругу подкрепиться Эмили.
– Должна же она хоть что-то есть! – возмущалась та, взывая ко мне. Джун лишь слабо улыбалась. Эмили резко развернулась и бухнула тарелку на пол прямо перед носом Хуго, который, прекрасно сообразив что к чему, отвернул морду, даже не обнюхав содержимое тарелки. Эмили опустилась на колени возле своего раба, зарылась физиономией в его шерсть и заплакала. Смущенный Хуго повернул голову, нерешительно лизнул хозяйке ладонь. Эмили страдала, рыдала, Хуго жался и мялся, улыбка Джун приобрела печальный оттенок. Я глядела на эту троицу: Джун, страдающая от незнамо каких болячек, безобразный зверь вызывающе желтого цвета и расстроенная молодая женщина. Я сидела рядом с ними и размышляла о многослойных садах за стеной, в тот вечерний час пустой и безнадежной. Я думала о богатствах, припасенных для этих троих и для остальных, им подобных. Трудно было удержать эти мысли о тихих нивах, журчащих ручейках, возделанной благодарной земле, о блаженном мире, сидя в жалкой комнате и вздрагивая от воплей, доносившихся из-за окна, с мостовой, но я эту задачу осилила. Да, легкое веяние тех миров, тех жизней, перевесило, преодолело жизнь «реальную», как будто они, те миры, питали нас и хотели, чтобы мы об этом не забывали. Ветер тех миров колыхал оконные шторы, мы дышали принесенным оттуда воздухом. Когда я подходила к окну, покинув пространство за стеной, на меня накатывала волна сомнений, разум раскачивался и нуждался в опоре, чтобы осознать: да, действительно, то, на что ты смотришь, существует; то, во что ты сейчас окунулась, каждый посчитает нормой.
□ □ □
К концу лета на мостовой роились сотни людей всех возрастов. Джеральд теперь лишь один из дюжины племенных царьков. Среди новых лидеров, между прочим, есть один чуть ли не старик – небывалое явление. И женщина появилась, глава женской группы, постоянно критиковавшая все, что делали мужчины, вообще все, что было связано с мужчинами, как будто поставившая себе это главной задачей. Бродячий хор подзаборных обличителей. Их предводительница прилагала героические усилия, дабы уберечь стадо от разбредания и контактов с мужским полом. Естественно, тут же раздались разного рода нелестные комментарии со стороны посторонних, и не только мужчин. Но проблемы пола отодвигались на второй план более насущными, и женская группа показала себя весьма эффективной, жизнеспособной, внимательной к нуждам друг друга, к детям, щедрой на информацию – остававшуюся своего рода валютой, – не жадной в отношении пищи.
И женская группа всосала в себя Джун.
Произошло это так. Эмили возобновила привычку проводить дни и ночи в другом доме, можно сказать, что ее призвал долг. За ней, надо сказать, неоднократно прибегали оттуда. Она звала с собой и Джун, та внимательно слушала, соглашалась, кивала, но не двигалась с места. Я начала привыкать к мысли, что потеряю вверенную моей опеке Эмили и получу взамен Джун, следить за которой мне никто не поручал. Мне эта девочка нравилась, несмотря на пену подавленности, ползучую вялость, которой она окутывала все вокруг себя, которая одолевала меня и Хуго. Интересно было с ней поговорить – хотя чаще всего Джун просто валялась в углу дивана, свернувшись в комочек или развалившись выброшенной на берег медузой. Правду сказать, мне было бы приятно от нее избавиться. Эмили возвращалась, жарила свою любимую картошку, заваривала драгоценный чай, вбухивала в чашки по десять ложек драгоценного сахара, просвещала Джун относительно происшедшего в коммуне. Джун проявляла живой интерес, спрашивала о Джеральде, обещала «завтра обязательно» туда отправиться – и оставалась на диване. В жизни на мостовой Эмили проявляла себя вулканом энергии. Группа Джеральда разрослась до полусотни человек, живших в коммуне или приходивших ежедневно из своих домов. Эмили постоянно видели рядом с Джеральдом – помощницу, советчицу, источник информации. Я отважилась на то, чего раньше избегала, чтобы не нарушить хрупкое равновесие, не обеспокоить Эмили. Я пересекла мостовую, «дабы убедиться своими глазами» – как будто из окна я не «убеждалась» ежедневно и ежечасно. Так говорили о себе люди постарше, перед тем как, прихватив одеяло и кое-какие пожитки, присоединиться к тянущейся через город ватаге бродяг. Я даже подумала, не вызван ли этот мой визит подсознательным стремлением присоединиться к стае, покинуть город. Соблазнительная идея, надо признать. Она внедрилась в мое сознание, и в борьбе с нею пришлось напрягать все силы. Но в самый первый раз – просто постоять, послушать, что говорила Эмили, что говорили об Эмили. И я поразилась. В который уже раз я удивилась этой девушке. Я циркулировала в этой оживленной, грубой, беспокойной толпе и видела, что буквально все, причем не только из коммуны Джеральда, обращаются к Эмили за новостями, за информацией, за советом. И она всегда в курсе событий. Да, сушеные яблоки в этой пригородной лавке можно приобрести на таких-то условиях. Нет, автобус в эту деревню за двадцать миль никто не отменял, он ходит раз в неделю, следующий в понедельник в десять утра, но подойти на остановку лучше с вечера, да и то придется драться за место… а оно того стоит, там можно дешево разжиться яблоками и сливами. Фермер, который предлагает бараний жир и необработанные шкуры – каждую пятницу на углу такой-то и такой-то улиц… Лошадей продают – то есть выменивают, – сильные, добрые лошади… Кстати, неплохой дом под конюшню, с участком, четыре квартала отсюда, пустует уже который месяц… На лошадь корма в неделю надо… Купить его лучше у… а еще лучше самому накосить травы в парке. В бывшем отеле «Плаза» требуются подсобники на ремонт и изготовление примусов и ламп, оплата готовой продукцией. Зола, конский навоз, компост продаются под виадуком старого шоссе номер… на пересечении со Смит-стрит. Курс лекций «Как самому построить ветровую электростанцию», оплата съестным и топливом… Воздухоочистители, водяные фильтры, обеззараживание земли… наседки-несушки и курятники… точильные камни для ножей… Какой-то многознатец, исследователь городской канализации, обнаружил подземную реку, качает из нее воду (сообщалось где)… Между Икс-стрит и Игрек-роуд отличный растет тысячелистник с мать-и-мачехой, а на Пилдон-вэй какие-то юмористы посадили картофель и забыли о нем, должно быть, откочевали. Эмили знала все это и еще многое сверх того, вследствие чего пользовалась неослабевающей популярностью на кипящей ярмарке людских интересов, аппетитов, страстей и страстишек. Эмили, девица Джеральда – так ее называли чаще всего, к моему удивлению. Отголосок минувшего? Официальная «первая» жена владельца неофициального гарема? Я опробовала этот термин на Джун. «Гарем Джеральда», – бросила я вскользь. Лицо ее чуть оживилось. Да, она слышала это слово… понимает, что оно означает. Видела в кино. Да и вправду у Джеральда гарем… Ха, она, Джун, звезда гарема… «Звезда гарема» потянулась на диване, готовая поднести к губам мундштук кальяна или сочный фрукт с подноса, поданного услужливым евнухом… Сладострастно окинула взглядом свою плосковатую фигурку маленькой старушки, пошевелила пальчиками ног…
Эмили заметила мое появление на «форуме», пришла к выводу, что я созрела, морально готова сдвинуться с места, покинуть город. Вид энергичной людской массы, готовой сорваться с места, научившейся жить подножным кормом, конечно, заражал энтузиазмом. Подмывало одним движением отбросить все отжившее, отрешиться от старых привычек, былых проблем. Для этого стоило лишь пересечь улицу, раствориться в толпе, потерять индивидуальность. Домашнее хозяйство постепенно опускалось до пещерного уровня. Внешне стремились сохранить какую-то видимость цивилизованности, соблюсти декорум, но сидели при свечах, отапливали жилища жестяными печками, жгли в них расколотые топором дрова, разломанную мебель. Рыскали по городу, торговались, что-то на что-то выменивали, даже воровством не гнушались. А ведь эти люди вот-вот стряхнут с сознания прах всей бытовой суеты, пустятся в путь. Да, конечно, им придется где-то остановиться, в какой-нибудь заброшенной деревеньке, на хуторе, прибиться к фермеру, которому можно продать свою силу для обработки полей, ухода за скотом, для охраны территории. Им придется установить какой-то свой порядок, закон в беззаконии, внутреннюю и наружную субординацию. Но в первое время, в первые недели, месяцы, если повезет – на год-другой, воцарится дисциплина без принуждения, подлинная демократия. При мне взрослые с уважением выслушивали мнение подростков, даже детей. Исчезнут заботы о собственности, исчезнут половые табу – хотя, без сомнения, возникнут новые, но новые легче переносить, чем прежние. Проблемы будут решаться сообща. Свобода. Свобода оттого, что осталось от «цивилизации» и ее оков. Бесконечно желанная свобода. Как я рвалась бросить свое хозяйство и уйти! Но нет, нельзя. Мне поручена Эмили, и пока она остается, останусь и я. Я снова вспомнила о семействе Долджели, заговорила о сарайчике на их ферме, который мы сможем превратить в уютный домик. Мы втроем, я и Джун тоже имела в виду, ибо по реакции Эмили понимала, что она не мыслит жизни отдельно от подруги.
А Хуго? На него у Эмили больше не оставалось времени. Если раньше, возможно, зверь и удерживал ее здесь, то этот период давно миновал. Однажды Хуго на моих глазах вспрыгнул на подоконник открытого окна, и все проходящие мимо могли любоваться его безобразным обличьем. Вызов отчаяния. Конечно, его заметили. Ребятишки подбегали поближе. «Глянь, во, уродина!.. Ну и образина!..» – выкрикивали пяти-шестилетки, давно отвыкшие от того, что в доме на правах члена семьи, всеобщего любимца может находиться четвероногое существо. Да уж, если Хуго не избегнет общей участи домашних и бродячих собак, если придет его время отправиться в котел, никто не заступится за него, не взмолится: «Не надо, не убивайте его, он такой хорошенький!»
Что ж… Возвращаясь домой, Эмили заметила желтое пятно, подсвеченное снаружи угасающим закатом, а изнутри тусклым мерцанием свечи. Ее потрясло это пренебрежение инстинктом самосохранения.
– Хуго… Хуго, милый мой… О, Хуго…
Он не повернулся к Эмили, даже когда та обняла его, зарылась лицом в загривок. Он представлял собой олицетворенный немой упрек. Хозяйка стащила Хуго на пол, уселась с ним рядом, расплакалась нервным плачем уставшей, измотанной женщины. Я молча наблюдала. С дивана смотрела Джун. Наблюдал и Хуго. Он лизнул ее руку, расслабился, улегся, как будто говоря: «Пусть тебя это порадует: если я тебе не дорог, то мне и жизнь не дорога».
Жизнь Эмили снова усложнилась. Она носилась из моего дома в тот, общий дом коммуны, оттуда на подзаборный «форум». Она обязателыю забегала увидеть Джун, подкормить ее, уложить спать – если не проследить, чтобы эта девочка отправилась в постель, она вполне может провести всю ночь на диване, следя за вялотекущими изменениями в организме. Надо было побеспокоиться и о Хуго, выдать ему ежедневную дозу любви, как больному по предписанию лечащего врача. Наконец какие-то рудименты внимания и старухе-опекунше, моей персоне – какую-то нагрузку для психики Эмили я все же, льщу себя надеждой, представляла. Но стоило ей задержаться – и за ней прибегал какой-нибудь добровольный посыльный. Я искренне жалела Эмили.
И вдруг все кончилось.
Ситуация разрешилась: Джун исчезла.
Однажды она вдруг поднялась с дивана и вышла на мостовую. Почему? Зачем? Не имею ни малейшего представления. Я никогда не могла постичь мотивов ее поступков. Джун снова слилась с толпой, не присоединяясь к какой-либо группе. Ее плоскую фигурку носило от одного клана к другому, появлялась она и среди «своих», людей Джеральда. Заметила я ее мельком и с женщинами. В эту ночь женщины исчезли – и Джун вместе с ними.
Сначала мы не поверили, точнее, ничего не поняли. Джун нигде не было: ни дома, ни в коммуне, ни на мостовой. Ошеломленная Эмили бегала, искала, расспрашивала. Она и представить себе не могла, что Джун вот так исчезла, даже не оставив весточки. Да, кто-то слышал, что она прожевала что-то насчет «двинуть отсюдова».
Более всего Эмили расстроило то, что подруга ушла не попрощавшись, даже не передав через кого-нибудь хоть словечко. Мы обсуждали ее исчезновение, собирали по крохам, чаще изобретая их, хоть какие-нибудь свидетельства, улики. Наконец решили придать вес маловразумительной фразе, оброненной Джун дня за два до этого. «Ну, чё, как-ндь свидимся авось», – буркнула она тогда, обращаясь к диванной спинке. И это считать прощанием?
Неужели мы с Эмили не стоили для Джун даже прощания? Не укладывалось такое в голове ни у меня, ни тем более у Эмили. Может быть, девочка опасалась, что мы попытаемся ее остановить? Нет, вряд ли. Ее никогда никто ни к чему не принуждал. Шокирующая правда состояла в том, что Джун попросту считала себя не стоящей прощания, слишком маловесной как личность. Есть она, нет ее – какая разница? И это несмотря на то что Эмили так о ней пеклась, окружала заботой. Да, Джун не ценила себя. Любовь и забота могли вливаться в нее, как в бездонный сосуд, не оставляя следа. Эту девочку ничто не сдерживало: она никому ничего не должна, ее пропажу никто и заметить не должен. Нет ее больше, как будто никогда и не было. Возможно, какая-нибудь женщина из группы проявила по отношению к ней добрые чувства, и Джун откликнулась на ее доброту, как раньше откликалась на доброту Эмили. Она ушла, потому что была готова уйти в любой момент. Ничто ничего не значило, в том числе и она. В конце концов мы остановились на том, что энергичная руководительница группы захватила Джун в сферу своего влияния как раз тогда, когда Эмили отвлекли заботы по коммуне, когда Эмили не могла уделять младшей подруге прежнего внимания.
Эмили не могла этого постичь. Эмили плакала. Поначалу бурно рыдала, ее трясло, она гримасничала, как ребенок, не постигающий, как такое могло случиться с ним. Невозможно! Где справедливость? Потоки слез, мокрый нос, рычание и взвизгивания – демонстрация скорби, но еще не скорбь, не настоящие женские слезы.
Женские слезы пролились позже.
Глаза закрыты, руки на бедрах, фигура раскачивается, как дерево на ветру, взад-вперед, вправо-влево. Слезы женщины – как земля кровоточит. В ее исполнении плач женщины не оставил меня равнодушной. Кто смог бы так плакать? Старуха такого плача не осилила бы. Старческие слезы жалки, иногда внушают отвращение. Слезы старухи не взывают к чувству справедливости, она понимает тщетность таких потуг. Малое дитя плачет так, будто вся скорбь Вселенной сосредоточилась в нем. В женском же плаче главное не боль, а окончательность приятия зла. Так было, так есть и так будет, так должно быть. Вот о чем говорят закрытые глаза, раскачивание тела. Скорбь, разумеется, траур… Враг может встретить сопротивление, с отдельным противником можно даже справиться, одолеть его, но битва проиграна, все пропало, все растоптано, разрушено, ожидать более нечего…
Надо признать, каждое мое слово, которое ложится на бумагу, граничит с фарсом. Откуда-то с заднего плана доносится смех, такой же, что слышен в только что описанном женском плаче. И в жизни часто слышен смех, столь же нетерпимый, сколь и слезы. Я сидела, наблюдала Эмили, труженицу вечного женского плача, добросовестно выполняющую свою норму. Я могла бы и выйти, ибо зрители ей ни к чему, моего присутствия она не замечала. Попытаться утешить? Обнять, предложить чашку чаю? Всему свое время. Пока следовало просто смотреть и слушать. Слушать и размышлять. «Чего??? Чего на свете? Чего могла она ожидать?» – таким вопросом мог задаться наблюдатель: муж, любовник, мать, подруга – любой, кто лил когда-то такие же слезы, в особенности же муж или возлюбленный. «Чего могла ты ждать от меня, от жизни такого, чтобы сейчас настолько безутешно надрываться? Это ведь невозможно, неужели ты не видишь? Никто не в состоянии наобещать такого, чтобы оправдать подобный надрыв. Неужто ты не можешь этого понять?» Но толку от таких вопросов… Слепые глаза глядят сквозь тебя, не видя. Они видят какого-то древнего врага, которым ты, благодарение небесам, не являешься. Нет, это Жизнь-Судьба-Рок поразили страдалицу в самое сердце, и вечно будет лить она слезы, в вечной скорби застынет она.
Вволю наплакавшись, Эмили завалилась на бок, свернулась калачиком на полу, продолжила ритуал серией вздохов, пошмыгала носом, икнула разок-другой и, наконец, заснула.
Проснувшись, она не заспешила в другой дом, не выбежала на мостовую. Уселась на полу и принялась размышлять, пытаясь сориентироваться в новых для себя условиях. Неизвестно, до чего бы она додумалась, если бы не новое вмешательство извне.
Пришел Джеральд. Он и раньше появлялся, чтобы обсудить текущие вопросы, так что в его приходе не было ничего нового. Поэтому мы тогда не поняли, что проблема, которую он с собой принес, представляет собой нечто новое. Он и сам этого пока еще не сознавал.
Джеральд пришел «потолковать о детишках», о новой банде, за судьбу которой он чувствовал себя ответственным. Квартировали они под землей, совершая оттуда набеги на поверхность. В этом, в общем-то, не было ничего нового. Многие селились в подземных коммуникациях города, хотя подобное и казалось странным. Ведь на поверхности пустовало немало значительно более пристойной жилплощади. Но те, подземные, в массе своей опасались полиции и чувствовали себя в трубах и бункерах в большей безопасности, жили под землей, как живут там кроты и крысы. Джеральд ждал помощи от Эмили, хотел, чтобы она поддержала его своей энергией, уверенностью, сноровкой.
