Текст книги "Королева его сердца"
Автор книги: Донна Валентино
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 21 страниц)
– Я выполню свое обещание только в том случае, если ты отдашь мне зеркало.
Он приготовился и к тому, что его будут умолять со слезами, и к тому, что на него выльется поток злобных оскорблений. Однако Глори сделала нечто гораздо худшее. Она признала свое поражение с легкостью человека, которому часто приходилось уступать жизненным обстоятельствам. Она вся дышала разочарованием в нем, и сила этого разочарования была так велика, что у Данте не осталось сомнений: он предал нечто гораздо большее, чем интересы Глорианы. Она разуверилась в нем как в человеке, которого считала надежным, – и это было сделано его собственными руками.
Ему тут же захотелось взять свои слова обратно, убедить ее в том, что это была только шутка, словом, все что угодно, лишь бы вернулась ее пленительная мягкость, которую он чувствовал по отношению к себе до этой злополучной минуты.
– Ты приблудок… – прошептала она.
– Так меня и называли всю жизнь.
Он пережил долгие годы бесчисленных насмешек, но никогда не страдал так, услышав это слово из уст Глорианы. Утрата ее уважения, ее доверия к нему, как ему показалось, значила для него в эту минуту больше, чем благосклонность самого пышного королевства Европы.
– О чем вы там препираетесь? – Видимо, мисс Хэмпсон уже достаточно давно прервала свое бесконечное повествование, поняв, что они ее вовсе не слушали. – Бога ради, мисс Карлайл! Я не видела никого с такими полными слез глазами с тысяча восемьсот шестьдесят пятого года, когда моя мама узнала о том, что застрелили мистера Линкольна. Прошла уже почти четверть века, а я все еще так ясно вижу эти слезы, словно это было вчера…
– Мне очень жаль, – прошептала Глориана Данте, пока мисс Хэмпсон изливала свои воспоминания.
Ее извинение так ошеломило Данте, что он потерял дар речи.
– Это, вероятно, самое меньшее, что один человек может сказать другому. – Ее глаза говорили о таком глубоком сочувствии, которое испытывает человек, сам всю жизнь подвергавшийся оскорбительным намекам. – Я была не права. Я хотела, чтобы ты рисковал своей жизнью ради чего-то важного для меня. И вполне справедливо, что я плачу тебе чем-то в равной степени важным для тебя. Ты выполняешь условия сделки до конца, а я отдаю тебе зеркало. Правда, меня беспокоит, чем я заменю его во время моих последующих выступлений.
– Правда?
– Я должна увидеть это ранчо.
Он припомнил мечтательную надежду Мод на то, что Глориана найдет на ранчо свое счастье, порвав с цирком.
Он припомнил, как ярко сияли глаза Глорианы, когда она объявила, что, завещая ей эту землю, отец тем самым признал ее.
Решимость Глорианы отправиться туда любой ценой убедила его в том, что он должен ей помочь. Он должен обеспечить ее безопасность. А заодно опровергнуть утверждение астролога, унижающее его, Данте. Что ж, если на то пошло, молодой человек примет вызов доктора Ди. Но этого мало. Ему просто необходимо вернуть эту светлую улыбку и ласковый взгляд, и думать здесь больше не о чем.
– Я сумею защитить тебя, Глориана. Я отплачу тебе за зеркало сполна.
Она закусила губу и снова уставилась на свою чайную чашку.
Принимая решение, Данте понимал, что его боевой опыт тысяча пятьсот сорок четвертого года скорее всего устарел и не позволит ему быть на равных с противниками, владеющими современным оружием. Для обеспечения успеха, как он понял, ему понадобится учитель.
Он обратился с вопросами к мисс Хэмпсон, недовольно поджавшей губы, когда он прервал ее речь о гигиенических особенностях внутренних прокладок от пота в ковбойских сомбреро:
– Этот шериф Оуэне не гомик и не метис?
– О Боже, конечно, нет!
– И носит пистолет на бедре? – Он усомнился в словах Мод, когда та говорила о том, что мужчины поступают именно так. – На левом бедре, – уточнила мисс Хэмпсон. – Я слышала, ему нет равных в Аризоне по быстрой и меткой стрельбе.
– А! Самый быстрый – значит самый лучший.
– Так и говорят.
Так Данте нашел себе учителя.
Глориана наслаждалась удобством и уединенностью своего личного вагона, но одновременно это разжигало в ней простое любопытство, когда она попадала в окружение обычных пассажиров поезда. Каждый поход в вагон-ресторан и обратно становился своего рода маленьким цирковым парадом всего лишь с двумя участницами – Глорианой и Мод. Пробираться через узкие проходы между полками, занятыми пассажирами, по раскачивающимся вагонам, слоёно испытывающим их умение сохранять равновесие, было довольно непривычно по сравнению с проходом по изрытым улицам какого-нибудь городка, жители которого выстраивались по обеим сторонам улиц, чтобы поглазеть на проходящий парад.
Но на этот раз путь из вагона-ресторана прокладывал Данте и никакого страха они не испытывали.
Впрочем, слово «страх» было, возможно, неудачным, и Глориана мысленно внесла поправку. Парады не могли внушать ей страха, поскольку она участвовала в парадах цирка не реже одного раза в неделю на протяжении всей своей жизни. Парады были частью ее работы – они вызывали интерес к артистам, соблазняли горожан, заставляя их расставаться с заработанными тяжелым трудом монетами ради пары часов красочного зрелища.
Она участвовала в таком количестве парадов, что трудно сосчитать, но никогда ей не приходилось пробираться через выстроившихся по сторонам людей, и только теперь, глядя, как Данте осторожно ставил ногу, обходя сонного ребенка, Глориана поняла, что такое завораживающий соблазн парада.
Мод одела Данте во все черное. Как она объясняла, он должен выглядеть бедно и быть похожим на головореза, чтобы никто в Плезент-Вэлли не осмелился тронуть Глори, когда он будет рядом с нею. Однако Глориане его черный костюм и блестящие бронзовые волосы лишний раз напоминали окрас полуприрученного тигра. Он двигался с присущей тигру легкостью и точностью. Медно-карие глаза с кажущимся безразличием ощупывали взглядом каждого пассажира в каждом вагоне, через который они проходили, как порой камышовый кот, напускающий на себя равнодушный вид, подкрадывается к своей жертве, чтобы броситься на нее в смертоносном прыжке.
Этот проклятый черный костюм! Она предпочла бы, чтобы на нем по-прежнему были широкие штаны, скрывавшие изящество его плоского живота и узких бедер. Она была не в силах оторвать глаз от его спины, как ни ругала себя за такую слабохарактерность.
Она расплачивалась за свою рассеянность, когда какая-нибудь корзина с курами, засунутая под вагонную скамью, внезапно взрывалась громким кудахтаньем. Глориана в испуге отшатывалась, хватаясь за ручки чьей-нибудь корзинки для рукоделия.
Равновесие она восстанавливала мгновенно. Это было у нее профессиональное. Цирковой народ разгонял бесконечную скуку путешествий в поездах оживленной болтовней – каждый делился опытом, и Глори научилась от Мод и от многих других акробатов множеству приемов сохранения равновесия. Однако Данте этого знать не мог. Он спешил поддержать ее, когда резкий наклон вагона едва не сбивал ее с ног. И она не протестовала, когда он подхватывал ее под руку, прижимая к себе, и низко склонялся к ней, бормоча: «Не беспокойся, Глориана».
«Не беспокойся, Глориана». Она не сопротивлялась, когда он ее подхватывал. Данте постоянно выходил за круг своих обязанностей. Ведь ее надо было охранять, но не обнимать. Но Данте так поддерживал Глори, что все время гладил ее по плечу. Это получалось как бы само собой. Они оказывались так тесно прижатыми друг к другу, что она слышала шуршание своей коленкоровой юбки, касавшейся проклятых черных штанов. Когда ее спина прижималась к его груди, она слышала, как билось его сердце.
Даже супружеские пары не осмелились бы ходить на людях так крепко обнявшись, но он ни на мгновение не ослаблял руки, пока они не проходили вагон от одного конца до другого. Чего еще она могла ожидать от мужчины, похожего на полуприрученного тигра? Воспитанная молодая леди не потерпела бы таких вольностей ни единой минуты, не говоря уже об опьяняющем ощущении мужской власти. Его подбородок касался головы Глориа-ны, а плечи возвышались над нею как башня. Его тело прикрывало ее как щитом, так что пассажирам, которые оборачивались им вслед, почти не удавалось увидеть Глориану.
«Оцепенение, гнет» – такими словами мать обычно описывала ей поворот в жизни женщины, если она позволяла мужчине подчинить ее себе. Действительно, ее ошеломляло присутствие Данте, но в его легких прикосновениях не было ничего подавляющего. Она понимала, что он разжал бы свои руки, сделай она хоть малейшее движение в попытке от них освободиться. А ей этого совсем не хотелось. С укрывавшим ее от звуков и взглядов Данте она чувствовала себя более свободной, чем когда-либо раньше.
– Ты можешь открыть дверь? – В голосе Данте послышалась неуверенность, прозвучавшая в унисон с нерешительностью в его сердце.
Если бы она сделала то, что он просил, это было бы молчаливым одобрением того, как он ее обнимал. Если бы отказалась и потребовала, чтобы это сделал он, как подобает истинному джентльмену, ему бы пришлось ослабить эти узы, а может быть, и вовсе отойти от нее. Она вспомнила боль, исказившую его черты, когда сказала ему, что он не джентльмен, и обиду, которой он не смог скрыть еще раньше, когда она назвала его незаконнорожденным.
Дверь открыла Глориана.
Она не сдержала короткого вздоха разочарования, когда увидела в открытую дверь прямо перед ними вагон-конюшню. Обычно она испытывала облегчение, потому что здесь подходило к концу нудное путешествие через весь состав; в этот же вечер она была бы не против, чтобы впереди оставалась еще пара вагонов. Когда они вышли на площадку, Данте притянул ее. к себе совсем вплотную, и они постояли так несколько секунд, пока от толчка раскачивавшегося вагона за ними не захлопнулась дверь. Грохот вагонных колес и свист ветра оглушили Глориану. Наверное, поэтому она не различала больше никаких звуков, кроме биения собственного сердца, колотившегося гораздо быстрее, чем всегда. Скорее всего это объяснялось прогулкой через весь состав. Они одновременно снова двинулись короткими, осторожными шагами по узкому переходу над предательской сцепкой. Руки Данте служили ей опорой не хуже металлических перил. Она открыла дверь вагона-конюшни, на этот раз сама, не дожидаясь его просьбы.
Данте оставил там зажженный фонарь, но из предосторожности закрепил его так надежно, что упасть и вызвать пожар он не мог. Руки Данте по-прежнему охватывали Глориану; так они дошли до середины вагона, все больше замедляя каждый шаг, и наконец руки его упали.
Близзар и Кристель повернули к ним свои красивые морды. Ноздри Близзара широко раздувались, и он дышал со свистом от удовольствия, а Кристель приветствовала их гостеприимным ржанием.
– О, видно, они с нетерпением ожидают своего конюха.
Эти слова Данте прозвучали с легкой иронией, и Гло-риана подумала – ничего постыдного нет в том, что теперь он работает у нее конюхом.
– Я уверена, что они счастливы видеть тебя, но бьюсь об заклад, они будут еще более рады вот этому. – Глориана вынула из кармана горсть кубиков сахара, отчего Близзар задрал голову, выражая нетерпение. – Они знают, что я всегда краду несколько кусков из сахарницы во время обеда.
– Это сахар? – Он взял с ее ладони пару кубиков и, держа их между пальцами, изучал так пристально, как покупатель проверяет шулерские игральные кости. – – Никогда не видел, чтобы сахар принимал такую форму. А ты уверена в том, что это сахар?
Глориане не доводилось раньше встречать человека, который находил бы простую поездку в поезде такой таинственной или, путешествуя по американскому Западу, не имел понятия ни о фермерских хозяйствах, ни о ранчо. Когда Глориана впервые с ним встретилась, она пришпилила его к стене как неотесанного деревенщину, этого странно одетого, смущенного иностранца, говорившего как квакер.
Он, разумеется, за последние два дня изменился, отчасти утратив свою очаровательную наивность, но проникся духом властности, которая, как она заметила, была для него более естественна. Теперь он выглядел и рассуждал совсем как западный вооруженный бандит – за исключением горячего мальчишеского любопытства в глазах, глядевших на кубик сахара.
– Попробуй его, – отважилась предложить ему Глори.
– Попробуй сама.
– Ох! Я уже выпила чай с двумя такими кусками.
– Тогда пусть попробуют лошади.
Близзар и Кристель не заставили себя ждать. После того как они слизали сахар с ее ладони, Глори помыла руки, набрав полный черпак воды из висевшего у двери ведра. Ей никогда не приходила в голову мысль держать в вагоне-конюшне ведро, полное чистой воды, а беглый взгляд вокруг сказал ей о том, что это было лишь одно из многочисленных усовершенствований, введенных Данте. Она подумала о том, как хороша была мысль прицепить ее собственный вагон рядом с лошадиным, но десятки раз больно ударялась о балку вагонной рамы, выступавшей над полом в дальнем углу. Остальная часть вагона была разобрана, но проклятая рама оставалась, и ей никогда не удавалось пройти, не ударившись о нее ногой или не задев локтем. Данте настелил перед балкой толстый слой соломы, а поверх нее уложил мешки, полные овса и кукурузы. Это не только устраняло вероятность споткнуться, но и позволяло доставать корм, не сгибаясь в пояснице пополам. Глори пожалела, что не подумала об этом сама. В другом углу поверх кучи сена было накинуто одеяло. Это был, несомненно, его спальный матрас, судя по его длине и по лежавшим рядом пожиткам Данте – металлической каске, какой-то похожей на жилет металлической штуке и вещам, выигранным им в карты, – все было уложено аккуратной стопкой. Она с трудом подавила трепетную дрожь, поняв, что рассматривала постель Данте.
Близзар, вытянув шею, потерся мордой о руку Глори, явно требуя еще сахара. Глори мотнула головой в сторону двух кусков в руках Данте.
– Как видишь, они не свалились вверх копытами и не издохли. Попробуй теперь сам.
Он бросил задумчивый взгляд на Глориану и поднес один кубик к губам с отчаянной решимостью ребенка, вынужденного проглотить ложку касторки. Высунув язык, он прижал его к кубику, и его лицо тут же осветилось детской радостью.
– Сахар, – заключил он с такой уверенностью, как будто все время пытался убедить ее именно в этом. И состроил дерзкую гримасу. – Смотри!
Он подбросил кубик высоко в воздух без всякого усилия, но тем не менее его мышцы напряглись четко очерченными округлостями. Он откинул голову назад. Свободно лежавшие волосы отхлынули от его лица, открывая крепкие плоскости щек и жилистую колонну шеи. Данте поймал ртом сахарный кубик с непринужденной грацией, какой позавидовал бы любой шпагоглотатель. Он посмотрел на нее с самодовольной улыбкой, губы его сжались и задвигались так, что она поняла, что он самозабвенно сосал этот несчастный кубик сахара. Он подошел ближе и протянул второй кубик Глориане.
– Нет. Это твой.
Данте покачал головой, и, проглотив сахар, сказал:
– Нет. Это было бы слишком. Вопиющее нарушение правил хорошего тона.
—Я…
– Это сладко, Глориана. Очень, очень сладко.
Его дразнящая улыбка исчезла, сменившись взглядом, пылавшим откровенной страстью, которая явно не имела никакого отношения к сахару.
– Сладко, – шептал Данте. Он подошел еще ближе к ней с зажатым между пальцами кубиком. Рука его слегка дрожала. Данте провел сахарным кубиком по ее нижней губе. Глориана высунула кончик языка и ощутила тот же намек на сладость, что и Данте.
У обоих одновременно вырвался прерывистый вздох.
– Это как ты, Глориана.
—Я… я?
Он снова провел кубиком по ее губе, и ей показалось, что от прикосновения его дрожащей руки затрепетало все ее тело.
– Да. Гладкая поверхность с острыми краями, тщательно отполированная для защиты внутренней сладости и невинности. Ты, Глориана.
Она, закрывая глаза, приблизила к нему лицо в ожидании, когда он снова прижмет кубик к ее губам. Вместо этого он застонал, и она услышала глухой хруст, когда сжимавшие сахарный кубик пальцы превратили его в порошок. Мелкие крошки сахара прилипли к его пальцам, о чем она догадалась по тому, что теперь он проводил по ее губам кончиком пальца со следами сахара, и она не смогла сопротивляться желанию подставить кончик языка.
– Еще? – пробормотал он хриплым и каким-то скрипучим голосом, а его губы в это время скользили по ее лбу.
Глориана никогда раньше не думала, что ее лоб мог чувствовать что-то другое, кроме пота или ожога от летнего солнца. Но раньше она никогда не была в объятиях полуприрученного тигра, чьи страждущие губы прикосновениями мягче бархата ласкали ее кожу. Ей казалось, что каждый дюйм ее тела был неразрывно связан с тем местом, где губы Данте прижимались к ее лбу, и что от этой точки разбегались какие-то тайные тропинки, со сладкой болью сходившиеся где-то внизу ее живота.
– Еще, – шептала она, – еще…
С новым глухим стоном он приник к ее губам, и она ощутила ни с чем не сравнимый сладостный поцелуй.
Ее не должно было удивлять, что у человека, который мог играть яблоками своих мышц, оказались губы, способные на не менее удивительные движения, но она удивилась этому. Те несколько поцелуев, которые она позволила себе за свою жизнь, были какими-то скоропалительными, то твердыми и сухими, то мягкими и влажными, и не имели ничего общего с тем жаром и страстностью, с какими губы Данте добивались ее ответа. Он вплетал пальцы в ее волосы, продолжая пить ее губы, как человек, промучившийся жаждой всю жизнь. Глориана делала то же самое, наслаждаясь ощущением того, как его волосы скользили между ее пальцами, и с трепетом прислушиваясь к громовым ударам своего сердца, заглушавшим неумолчный шум колес. Он упивался сладостью и болью, непередаваемым наслаждением, каждой своей клеточкой осязая радость жизни, и Глориана понимала, что любая женщина не смогла бы устоять перед такой страстностью. Он легко поднял ее на руки, и прежде чем она смогла решить, протестовать ей или нет, понес ее в дальний угол вагона. Он усадил ее на свой матрас, покрывая поцелуями ее шею, а потом она почувствовала его теплые руки на своей шелковой блузке. Ей хотелось расплакаться от неудачи, когда он задержался над холмами ее грудей, и его жаркое дыхание проникло через шелк ее застегнутого на все кнопки одеяния.
И тогда он отодвинулся от нее. Его грудь бурно поднималась и опускалась в такт таким же неровным вдохам и выдохам, как и у нее. Он распрямился, стоя на коленях, чуть отвернув голову в сторону и подняв подбородок, – то была настороженная самозащита гордого человека, привыкшего получать отказы в самом многообразном виде.
– Данте… – Более опытная женщина, наверное, нашла бы нежные, успокаивающие слова, чтобы смягчить эту жесткость. Глориана Карлайл мало что знала о мужчинах и совсем ничего именно об этом человеке. – Данте Тревани…
Сам звук его имени зажег огонек удовлетворения в глазах Данте. С бессвязным бормотанием он опустился над Глорианой, вжимая ее в матрас, такой огромный по сравнению с нею, такой широкий в плечах… Она поняла, что каждый дюйм ее существа с этого момента и навсегда принадлежал ему.
Его рука скользнула под ее блузку с такой уверенностью, что кнопки на ней не оказали сопротивления.
– Как это мило, – пробормотал он, когда полы блузки разошлись, открывая ее лифчик. Данте потер тонкий батист между пальцами, а потом потянул за шелковую ленту, пока не ослабла кромка глубокого декольте. У него вырвался тихий, торжествующий смешок, когда его рука скользнула за эту кромку. – Нет корсета!..
– Мне, конечно, следовало быть в нем… – Глориана всегда втайне чувствовала себя виноватой в том, что не носила корсет под дневными платьями, но ее лифчик вполне справлялся с его ролью. Решимость Глорианы сохранить на месте нижнее белье растворилась в удушье горячего наслаждения, когда рука Данте пылающей чашей охватила ее грудь. Она вспомнила его полное неприятие корсета: «Он отделяет мужчину от мягкой плоти женщины».
В этот раз она только порадовалась, что не надела корсет, который бы только мешал. Ничто не могло разъединить их в этот час – мужчину и женщину, созданных друг для друга.
Глориана обвила руками широкие плечи Данте и притянула его ближе к себе. Они целовались, и он губами и языком все еще чувствовал сладкий вкус сахара, сливавшийся с бесподобным вкусом ее губ. Ее тело утратило всякую связь с ее мозгом, и она удивлялась, словно наблюдая за собой со стороны, как у нее сама собой выгибается спина и двигаются бедра в полном согласии с обольстительными движениями Данте.
Он расстегнул ей юбку, и его рука тяжело легла на двойную шнуровку нижних юбок. Она чувствовала, как он нащупывал узлы, проникал пальцем в разрез юбки, чтобы прикоснуться к мягкой плоти ее живота. Но движения его были осторожны и сдержанны, словно спрашивали у нее молчаливого разрешения продолжать.
Внезапно ее охватило ощущение униженности тем, что он сохранял такое холодное самообладание, тогда как она жаждала его прикосновений так страстно, что и думать забыла о благопристойности. Как она могла с такой легкостью забыть все материнские предостережения, все лекции Мод о том, как просто иногда удается мужчине одержать победу над женщиной.
– Я… как видно, я для тебя слишком легкая добыча, – прошептала она.
– Добыча? – Рука Данте замерла.
– Я не должна была так быстро уступать тебе.
Он прижался щекой к ее лбу, и по его телу прошла сильнейшая дрожь.
– Добыча… Я никогда… я никогда не подходил ни к кому таким образом.
Он с трудом отодвинулся от Глорианы, не переставая пристально смотреть на нее такими ненасытно голодными глазами, с ощущением такой первозданной потребности в ней, что она затрепетала от притягательной силы этого взгляда.
– Данте?
– Прости меня, Глориана. – Он опустил голову на руки, словно его разом покинули силы в тяжкой борьбе между долгом и страстью. – Я молю Бога о том, чтобы душа Джона Ди в эту минуту покрылась в аду гнойными пузырями.
Одним стремительным и легким движением он поднялся на ноги и вышел из вагона, прежде чем женщина успела попросить его не уходить.
А она осталась лежать некоторое время на его постели, терзаясь в равной мере как от унижения, так и от сознания собственной вины. Она вела себя как распутница, развеяв по ветру осторожность, которую никогда не теряла. Она заслуживала любого наказания, грозившего раздавить ее сердце, подобно тому, как Данте раздавил между пальцами сахарный кубик. Слава Богу, единственными свидетелями ее позора были лошади.
Глориане больше ничего не оставалось, как подняться и дрожащими пальцами застегнуть блузку и юбку. В какой-то момент их любовного безумия волосы ее спутались, и теперь в них торчали соломинки. Она тщательно их убрала, отряхнула юбки и сердитым движением утерла слезы, тут же пожалев об этом. Одна актриса, Милли Воскемп, учила ее, как следует красиво плакать на сцене, накапливая в глазах хрустальные слезы и проливая их так, чтобы при этом не покраснели и не распухли глаза. И никакого хлюпанья носом! Однако после того как она снова попыталась вытереть слезы, кожа у нее под глазами распухла и стала красной, как помидор. Мод, несомненно, это заметит и будет спрашивать, почему она плакала. Глориана молила Бога, чтобы Мод уже спала и чтобы ей удалось юркнуть в постель совсем незамеченной.
Впрочем, сейчас она бы не смогла ответить ни на один вопрос. Данте доказал правильность всех мудрых советов. Он отказался от нее тут же, как только она сказала, что является для него слишком легкой добычей. А за мгновение до этих слов, казалось, наслаждался. Правда, не так самозабвенно, как она. Данте произнес чье-то имя – она не могла его вспомнить, потому что была так поглощена этим мужчиной, что не вспомнила бы, вероятно, и собственного имени. Она упивалась своими ощущениями, без сопротивления отдав свою душу аду, а Данте откровенно кощунствовал…
Джон Ди. Таково было имя, произнесенное Данте. Колдун, которому, как сказал Данте, когда-то принадлежало ее зеркало.
Проклятое зеркало. Все сводилось к этому проклятому зеркалу. И все, что произошло, было не чем иным, как попыткой добиться желаемого, чтобы она отдала ему зеркало как можно скорее, задолго до окончания их договора.
Она собрала все силы, чтобы не поддаться пронзительной боли, когда к ней пришла эта страшная догадка, а потом распрямила спину, вспомнив о своей гордости. Как бы то ни было, слова ее о легкой добыче должны были убедить его в том, что она не поддалась на эту маленькую хитрость. И теперь она его раскусила. В следующий раз ему не удастся так быстро пробить брешь в ее круговой обороне. Впрочем, следующего раза и не будет. Она больше никогда не подпустит его к себе ближе чем на пять футов, во всяком случае, не при романтических обстоятельствах. Никогда.
И все же, когда она проходила по узкому мостику над сцепкой между вагоном-конюшней и ее личным вагоном, Глориана не могла не вспомнить о том, как твердо, как надежно вел он ее через это зыбкое пространство.
Она почувствовала облегчение, увидев, что Мод действительно уже была в постели. Она встретила Глори лишь невнятным «Спокойной ночи, дорогая]чИ повернулась на другой бок.
Глори сбросила как попало свою одежду и засунула на самое дно самого глубокого из своих сундуков. Может быть, со временем, когда она наткнется на эти вещи снова, она сможет их надеть, не вспоминая нежных и сильных пальцев Данте, игравших с каждой пуговицей, с каждой лентой.
Потом она улеглась на свое ложе и лежала без сна, глядя в никуда, а по ее щекам струились горячие слезы. Так продолжалось долго, до тех пор, пока звук шагов не дал ей понять, что Данте занял свой пост на крыше ее вагона.
Интерлюдия
15 января 1559 года. Вестминстерское аббатство
Точно в час, указанный расположением звезд, с резким скрежетом распахнулись двери собора, и Елизавета Тюдор в одиночестве двинулась к алтарю.
Кое-кто возражал против неприличной спешки с коронацией всего через два месяца после смерти ее сестры Мэри. Многие возмущались огромными суммами денег, взятых Елизаветой в долг для проведения этого торжества.
Звезды требовали, чтобы Елизавета надела на голову корону именно в этот день, а указами было предписано, чтобы церемония была как можно более пышной. Елизавета последовала совету Джона Ди согласно его давнему предсказанию.
Но среди великолепия Вестминстерского аббатства Елизавета не обратила на Ди ни малейшего внимания, не удостоила его, своего астролога, ни единым взглядом. Ни больше ни меньше. Сплошь расшитый вышивкой мундир, который она ему подарила, вызывал у него дьявольский зуд, доставлявший ему нестерпимые муки. Не чесаться же ему на протяжении всей церемонии коронации, да еще на глазах новоиспеченной королевы.
Королевский хор пел как никогда воодушевленно. Руководившего церемонией епископа Карлайлского в необычайно роскошном облачении окружали орды его льстивых приспешников. Многие высокопоставленные священники отказались проводить эту торжественную церемонию из боязни не угодить тем, кто оспаривал право Елизаветы на трон. «Им еще придется горько пожалеть о своем малодушии», – думал Ди. Они достаточно скоро узнают, что Елизавета Тюдор никогда не забывает унижения.
Она опустилась в государственное кресло перед высоким алтарем. Карлайл четырежды провозгласил ее королевой. Четырежды плотно набившаяся в собор толпа прокричала возглас одобрения, прокатывавшийся каждый раз мощной волной от самого алтаря до огромной массы подданных Елизаветы, не вместившихся в собор и остававшихся за его стенами. Назначение отгороженной шторами ложи стало понятно, когда Елизавета исчезла за ними и скоро вышла снова, переодетая в платье из королевского пурпурного бархата и золототканую шелковую мантию. Трубы пропели радостную мелодию, когда она царственной походкой прошла по кругу в знак того, что брала английский народ под свое покровительство.
– Великолепное зрелище, миледи, – бубнил Ди, преисполненный гордости от сознания, чем ему обязана Елизавета.
Корон было три, а не одна. Во-первых, священная корона святого Эдуарда, возложенная на несколько мгновений на ее золотисто-рыжие локоны. Вторая – имперская корона Англии, про которую говорили, что она весит больше семи фунтов. Когда Елизавета поднимала голову, ее тонкая, гибкая шея с трудом удерживала эту тяжесть. Золото и драгоценные камни окружали эти фамильные волосы Тюдоров драгоценной радугой, подчеркивая восхитительную картину, знаменовавшую начало ее правления. Но даже такой решительный человек, как она, не мог долго держать на голове эту тяжесть. Место имперской короны заняла третья, которая была намного легче и менее торжественная.
– Это корона, которую Генрих заказал для ее блудницы-матери, – прошептал кто-то за спиной Ди.
Елизавета намеревалась пройти пешком от аббатства до Вестминстер-Холла после мессы в ознаменование коронации. Дорога была устлана коврами, а по сторонам стояли толпы подданных, не отрывавших от нее глаз и сотрясавших воздух приветственными возгласами.
– Пойдемте со мною, доктор Ди, – приказала Елизавета, проходя мимо него по нефу собора.
По-видимому, Елизавете всегда нравилось идти через толпу. В тот день она была сильно взволнованна, ее губы побелели от напряжения, а тело сотрясала дрожь, что совершенно не вязалось с закономерной радостью, на которую она рассчитывала. Ди подумал, что ей следовало бы держаться более непринужденно, шествуя со скипетром и державой, этими знаками королевской власти.
– Вы будете красивейшей из королев, ваше величество.
– Вы напрашиваетесь на похвалу, Ди, только потому, что отдали мне для спальни ваше драгоценное зеркало?
Ди молча поклонился. Несомненно, причиной ее необычного поведения и язвительности было сильное волнение. Он знал, что через минуту она пожалеет о своих словах. Замечание его не огорчило.
– Простите мне мое волнение, доктор Ди. Ваше зеркало достойно всяческих похвал.
Он отклонил ее раскаяние:
– Разумеется, ваше величество. В этот славный день у вас много более важных забот.
– Так оно и есть, не правда ли? – Она наделила его озорным взглядом, исполненным удовлетворения и довольства собой. – Но, боюсь, мои сегодняшние заботы проще, чем вы думаете. Я, кажется, потеряла свой любимый браслет. – Она подняла руку и показала ему свое пустое узкое запястье.
– Ваш браслет с черепахой известен всем, ваше величество. Любой, кто его найдет, наверняка узнает его и немедленно вернет вам.
– Несомненно ожидая в ответ королевской благосклонности. Я прикажу поискать его, пока кто-нибудь по неосторожности не раздавил.
Она качнула головой, и рядом с ней мгновенно вырос камергер.
– Пропал мой браслет с черепахой. Найдите его. Начните искать с моей гардеробной. Я помню, что любовалась его отражением в зеркале и надела его на счастье. Отсутствие его я заметила, переодеваясь в ложе собора.
