Текст книги "Королева его сердца"
Автор книги: Донна Валентино
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 21 страниц)
Глава 12
Данте шагал в темноте, проклиная свою глупость. Чего он ожидал? Что они ему поверят?
«Вы среди друзей…» Его сердце сжималось при воспоминании об этих словах, о мягком изгибе губ Гло-рианы, когда она просила его рассказать ей всю правду. И как болтливая обезьянка, нет, как большая, старая человекообразная обезьяна – так его назвала Мод, – он проболтался. Он выложил перед Глорианой все как на духу, больше правды, чем могло вместить ее сознание. И гораздо больше того, что он хотел бы ей открыть. Он вовсе не собирался рассказывать ей ни о Елизавете, ни о помолвке.
Почему?
Каждая капля его воли должна быть направлена на возвращение в принадлежащие ему по праву эпоху и страну, чтобы потребовать себе по тому же праву женщину и королевство. Почему он пожалел о том, что рассказал Глориане о Елизавете? Не было никакого смысла скрывать это от нее. И было бы неблагородно обманывать ее ради продолжения приятного развлечения еще на несколько дней.
Он понимал, что, узнав о его помолвке с другой, она никогда больше не посмотрит на него с этим чудесным светом в глазах.
Вдруг он услышал за спиной легкий шелест шагов, как будто его мысли о Глориане возымели какое-то колдовское действие:
– Данте!
В небе поднялась луна, заливавшая загадочную землю мягким серебряным сиянием, напоминавшим свет самых лучших свечей в отцовском дворце. Данте обернулся на ее голос и с горечью увидел то, чего боялся, – что-то в ней прискорбно изменилось. Глориана энергично шагала с деловым видом по залитой лунным светом земле, обходя торчавшие повсюду пучки жесткой травы. Поравнявшись с Данте, она посмотрела на него, и ему показалось, что луну закрыло облако, настолько безотрадным было выражение ее глаз.
Всю свою жизнь Данте Тревани жаждал быть замеченным, наслаждаться восхищенным вниманием в равной степени и безликой толпы, и надменных вельмож. Но в эту минуту он готов был благоговейно молиться на одну только волшебную улыбку Глорианы, во мраке не замеченный, не видимый никем, кроме нее.
– Я не ожидал, что ты пойдешь за мной.
– Мне кажется, ты не дал себе труда хорошенько подумать, когда так стремительно удалился.
Да, она была права. Он просто поддался чувству досады и отвращения к себе.
– Мне очень жаль, Глориана. Я понимаю, что мои слова ранили тебя. Как, впрочем, и меня самого, – тихо добавил он.
– Какие еще слова? – Она нахмурилась с весьма озадаченным видом, а затем лицо ее просветлело. – А! Ты имеешь в виду все эти разговоры о вашей помолвке с этой… как ее… Елизаветой Тюдор. Мне нет до этого никакого дела.
– Тебе… до этого нет дела?
– Разумеется. Это твое дело, чем ты займешься, закончив работу у меня. Меня занимает лишь вопрос о зеркале. Поэтому я и направилась за тобой. Теперь, когда мне стало известно, для чего оно тебе нужно, у меня появилась одна идея.
Вид Глорианы говорил о ее полном самообладании и целеустремленности: перед ним стояла вовсе не рыдающая, расточающая упреки женщина, только что узнавшая о том, что ее любимый скрыл от нее свою помолвку с другой. Такой поворот событий должен был его обрадовать. Однако вместо этого его охватила какая-то странная боль, от которой у него почти подгибались колени.
– Когда доктор Ди с помощью зеркала отправил тебя в другую эпоху…
– Значит, ты поверила мне, – прервал он ее, не справившись со своим удивлением. А ведь он был совершенно уверен в том, что они приняли его за сумасшедшего. Данте тут же пожалел о своей несдержанности, потому что ей на минуту изменило самообладание.
– О, Данте, ни одна женщина в здравом уме не поверила бы в эту историю.
– Но ты поверила. Ты не поспешила бы вслед за мной, если бы не поверила.
– Я… я понимаю, меня можно принять за безумную.
Данте проклинал лунный свет, стиравший все краски, когда Глориана подняла глаза, он увидел в них лишь серость и угольную черноту – холодные цвета глаз Елизаветы – вместо изумрудного пламени Глорианы. Но в глазах Глорианы присутствовало молчаливое признание, согревавшее его все больше: я верю тебе, Данте Тревани.
Она машинально поглаживала рукой браслет, украшавший ее запястье.
– Этот браслет, который, как ты сказал, принадлежал Елизавете… Ну что ж, теперь у меня целая коллекция необычных вещей, появившихся ниоткуда. И они каким-то образом всегда оказываются рядом с зеркалом.
– Как и я.
В ее грустной улыбке не было ни искорки счастья.
– Да, как и ты. Кроме того, пропало несколько моих вещей, лежавших рядом с этим зеркалом. Они просто исчезли.
Как намеревался исчезнуть и он сам.
– Как и я, – повторил он.
– Ты не мой, Данте, и твое исчезновение я не смогу считать своей потерей. – Она отвела взгляд в сторону, и по ее телу пробежала едва заметная дрожь. – Как бы то ни было, я так и не могу себе представить, откуда берутся и куда исчезают эти вещи. Злополучное зеркало однажды привело меня в ужас каким-то совершенно… потусторонним видом. И я готова поверить в невозможное – что все эти вещи прошли через него. Если это так, возможно, ты появился здесь таким же путем. Эта мысль пришла мне в голову, когда я подумала о таинственном появлении и исчезновении этих вещей.
Данте осторожно наклонил голову, продолжая слушать Глориану.
– У тебя ведь не было зеркала, когда ты здесь появился?
– Нет, не было. Это зеркало – собственность Ди.
– Ты появился более или менее случайно, независимо от того, где могло быть зеркало.
Данте сомневался, чтобы было случайным его появление в том месте, которое когда-то называлось Новой Испанией. Ему всегда страстно хотелось оставить там память о себе. Ди поклялся, что Данте должен был получить все, чего он когда-либо желал: королеву, королевство, место, где он никому бы не мешал. Здесь он встретил Глориану, которая нуждалась в нем, чтобы вступить во владение этим маленьким королевством, которое ей принадлежало.
– Я уверен в том, что Ди знал, где я окажусь, отправляя меня в будущее с помощью этого зеркала. И браслет на твоей руке подтверждает существование связи между двумя эпохами.
Глориана кивнула:
– Все, что нужно, – это представить себе, как с помощью зеркала отправить тебя обратно.
– Я знаю, как это делается. Ди поставил зеркало под таким углом к солнцу, что луч солнца отразился прямо «а моей голове, а потом – пффт! – и я оказался здесь.
– Это только полдела. Именно так и я использую это зеркало в цирке – правда, оно при этом не поджигает предметы и они не исчезают.
Данте вспоминал, что у него было такое ощущение, словно весь жар солнца обрушился на его кожу, когда Ди направил на него луч, отраженный от зеркала.
– Наверное, чтобы сберечь зеркало, ты убирала его, когда оно завершало свою работу.
У Глорианы вырвался негромкий возглас:
– Это объясняет, почему все, что я находила, было совершенно черным и края вещей всегда бывали как будто в саже. Я думала, что это был просто бесполезный, никому не нужный мусор.
«Вроде меня», – подумал Данте. Глориана оживилась:
– Все это говорит о том, что тебе не нужно брать с собой зеркало. Я направлю его на тебя и буду держать, пока ты не исчезнешь, отправившись уж не знаю в какой там год, а зеркало останется при мне.
До этой самой минуты Данте не позволял себе думать об осуществлении на деле своего возвращения. И теперь до него дошло, что как только это произойдет, у него не останется ни малейшей надежды когда-нибудь снова увидеть улыбку Глорианы… Если она улыбнется ему перед дальней дорогой, он навсегда запечатлеет эту улыбку в своей памяти.
– Ты хочешь помочь мне, Глориана? Именно ты хочешь отправить меня отсюда?
– Данте, ты знаешь, как важно для меня это зеркало. Я не могла бы доверить никому работу с ним на солнце. Бабушка всегда предостерегала нас, говорила, что зеркало очень старое и хрупкое и что слишком долгое воздействие на него солнца может разнести его вдребезги.
– Ди говорил мне то же самое.
Данте показалось весьма странным, что они стояли бок о бок в лунном свете, разговаривая о том, как следует правильно обращаться с зеркалом, переносящим из одной эпохи в другую, как будто это было совершенно. обычным делом. И что казалось более всего странным, так это его внезапное желание поспешить обратно на стоянку и упасть на колени перед Мод, умоляя ее осуществить свою угрозу и разбить проклятое зеркало о его голову.
Теперь, когда Глориана поверила ему и была готова помочь, оставалось, может быть, всего несколько дней до того, как он сможет вернуться в свою эпоху. Было рукой подать до исполнения его заветного желания.
Но те же несколько дней оставались и до того момента, когда Глориана решительно направит на его голову солнечный луч и это разлучит их навсегда. По-видимому, она была озабочена лишь тем, чтобы зеркало выдержало это испытание.
– Какой рукой ты это сделаешь, Глориана?
Она недоуменно посмотрела на Данте. Он взял ее тонкую руку в свою и поднес к губам:
– Этой? Этой рукой ты повернешь зеркало и отошлешь меня в далекое прошлое?
Глориана почувствовала дрожь в коленях и поняла, что ее нарочитая деловитость непоправимо рушилась.
– Почему бы и нет? Ты будешь стоять рядом и дашь мне это сделать.
– Да. – Это подтверждение прозвучало как последний вздох умирающего.
– Как… как ты мог? – сдавленным голосом прошептала она. Разрывающая сердце боль исказила ее черты. – Как ты мог?..
Она была почти готова снова ударить его ногой, была готова на что угодно, только бы избавиться от этой внутренней боли, сильнее которой не было ничего на свете. Минутой раньше он был охвачен обидой за то, что ей никак не передавалось его собственное волнение, теперь же сожалел о каждом слове, произнесенном им за последний час, потому что только он был причиной ее страданий.
Данте привлек ее к себе. Она хотела воспротивиться, но силы покинули ее, и Глориана сдалась. А потом с глухим рыданием прижалась к его груди. Он осторожно поддерживал ее, не решаясь обнять крепче, хотя ему отчаянно хотелось. Данте боялся сам себя, боялся не совладать со своей страстью; он знал, что если это произойдет, он уже никогда не выпустит ее из своих объятий.
– Я никогда не причиню тебе вреда, Глориана.
– Так говорят все мужчины.
Он ощутил глухой прилив животной ревности при мысли о том, что какой-то другой мужчина смог добиться расположения этой хрупкой молодой женщины.
– Ты так хорошо знакома с… мужским коварством?
– Нет. Я никогда не позволяла ни одному мужчине… – Данте не понял, доставили ли ему радость или причинили боль ее слова о том, что она не позволяла ни одному мужчине, кроме него, близости, которая могла бы ее ранить. – Моя мать предостерегала меня от доверчивости к таким мужчинам, как ты. Вы, мужчины, всегда жертвовали любимыми женщинами ради своих тайн, которые вы тщательно скрывали, ради долгов перед вашим прошлым. Ты… ты совсем такой же, как мой отец.
Луна скрылась за облаком и почти сразу вынырнула снова; казалось, весь ее свет пролился только на них.
– Как странно. Я только что думал о том, что поступаю так, как мог бы поступить лишь я сам.
– Что ты хочешь этим сказать?
– Мой отец соблазнил мою мать, отлично зная, что никогда на ней не женится.
Он мог бы поклясться, что у него никогда не возникала мысль о женитьбе на Глориане. Но почему тогда его сердце падало и замирало, как будто только что на его глазах разрушилась самая дорогая мечта, и ему незачем теперь было биться?
– Да, именно так мой отец поступил с матерью. Я клянусь, что никогда не допущу, чтобы такое случилось с моей любимой.
Данте забыл тот далекий день, когда держал в объятиях рыдавшую Елизавету Тюдор, зная, что никогда не сможет быть ей любящим мужем. Он тогда знал, что Елизавета вырастет и превратится в одну из тех женщин, которые не думают ни о ком, кроме самих себя, что ее алчная натура сделает для нее невозможным довериться мужчине, а ее глубокий эгоизм не позволит ей полюбить никого.
Теперь он держал в объятиях рыдающую Глориа-ну – женщину, которая так много думала о других, что простой разговор об отце, которого она никогда не видела, погружал ее в отчаяние. Несмотря на всю ее браваду на словах о том, что она должна посвятить свою жизнь цирковому искусству и стать звездой и ей не нужен спутник жизни, Данте понимал, что она боится жизни, боится страданий и поэтому избегает мужчин. С каждой минутой он все больше разрывался между невозможностью разрушить равновесие своей жизни и желанием завоевать доверие Глорианы и добиться взаимной любви.
Его путь был уже определен. Он должен вернуться в свою эпоху и бороться за свое положение, за состояние, за уважение – за все то, чего у него никогда не было.
И его будет вечно преследовать воспоминание о красавице с изумрудными глазами, горевшими дивным светом для него, Данте Тревани, независимо от того, располагал бы он всеми благами или нет. Он жаждал обладать ею один раз, всего один раз, чтобы почувствовать, как ее гладкие как шелк ноги обовьют его бедра, почувствовать, как набухнут ее груди и как польется навстречу ему – ему – ее женская зрелость.
У него вырвался стон отвращения к себе, когда он понял, что громовый зов его чресел мог возобладать над его самыми лучшими намерениями. Он с усилием вернул себе самообладание:
– Клянусь, я никогда не поступлю так, как отец. Я очень сожалею, что от нашего общения осталась только боль, Глориана.
– Боль не имеет к этому никакого отношения, по крайней мере с мужской точки зрения.
– Ты ошибаешься. – В ответ на ее вопросительный взгляд ему захотелось объяснить ей то, что только теперь стало с ним твориться. – Отец однажды попытался объяснить мне, что произошло между ним и моей матерью. Тогда мне едва исполнилось шестнадцать лет, и я был исполнен праведного гнева из-за того, что меня выбросили в этот мир как бастарда – незаконнорожденного ребенка. Я обвинял отца во лжи, с помощью которой он пытался представить себя в лучшем свете. Вот каким я был глупым, неоперившимся юнцом! Но отец был примерно в таком же возрасте, когда оказался наследником королевства, которое в один прекрасный день поглотило чуть ли не всю Европу. Он был слишком молод для того, чтобы мудро править, и его на каждом шагу ставила в безвыходное положение кучка советников и тщеславных вельмож, ухитрявшихся править страной через его голову. Он встретил мою мать, полюбившую Карла-мужчину, а не Карла-короля. Они провели лето любви в Италии. Всего одно лето.
– Твоя мать старалась держать тебя подальше от него?
– Наоборот. Она всегда старалась действовать в моих интересах. Ей стоило многих унижений добиться того, чтобы я находился при дворе, в поле зрения отца. Когда я вырос, отец оценил мои способности. Он хорошо мне платил – лучше, чем другим, похвалявшимся умением владеть мечом, – как я думал, для успокоения своей совести. Мать считала, что так он выражал свою любовь, никогда не признавая меня своим законным сыном.
– Мой отец всегда присылал деньги, – прошептала Глориана. – Я постоянно втайне мечтала о том, что в один прекрасный день он покажется мне, заняв место среди зрителей, посмотрит наше представление, что я увижу его и буду знать, что это мой папа. Мать говорила, что он не мог этого сделать, потому что это слишком задело бы его жену и детей.
– А моя мать всегда наставляла меня, чтобы я был более снисходителен. Она часто говорила, что порой жизнь вынуждает нас принимать решения, разрывающие наше сердце. Хотя я однажды опрометчиво сказал то же самое Елизавете, я… До нынешней ночи я не понимал настоящего смысла этих слов.
Глориана шевельнулась в его объятиях:
– Почему наши родители так обошлись с нами? Почему они пошли на это?
Данте ловил ее губы своими и целовал ее со всей страстью, которую, как он понимал, ему уже никогда не утолить снова. Она прижалась к нему, пылко отвечая на поцелуи и разбивая в прах остатки его чести.
Не помня себя, он с поспешностью сбросил купленную ему Мод одежду. С одеждой Глорианы оказалось труднее, но зато как восхитительно. Расстегивая кнопки и пуговицы, он отмечал поцелуем каждую обнажающуюся часть ее тела. Он стягивал плотно облегавшую ткань лифа платья и тонкое белье, скользя губами, языком и пальцами по каждому новому дюйму открывавшейся ему плоти.
Расстеленная на песчаной почве одежда стала для них мягким ложем. Данте навис над нею, упиваясь видом Глорианы, распростертой перед ним в лунном свете. Каждый совершенный изгиб, каждое очаровательное углубление серебрились как редкое, драгоценное сокровище, каким и была ее красота на самом деле.
Протянув к нему руки, она касалась трепетными пальцами его груди, зарывалась ими в его волосы, задерживала ладони на его коже, а луна подчеркивала изумительное сочетание молочной белизны ее тела с загаром, покрывавшим его дубленую кожу воина.
– Я… я видела тебя во сне таким, Данте. Это признание взорвало кровь в его чреслах.
– А ты мне не снилась, – хрипло проговорил он. На лицо Глорианы набежала тень.
– Нет, это не то, о чем ты думаешь. – Данте едва справился с дрожью, охватившей его, когда он попытался объяснить Глориане, как страстно он ее желал. – У меня нет слов, Глориана. Я хочу сказать, что если кому-то нужно уснуть, чтобы что-то увидеть, то я представлял тебя каждый миг наяву. Мои губы пили твое тело, а язык упивался твоей сладостью сотни, тысячи раз, но ни одно из этих мечтаний не может сравниться с тем, что я чувствую сейчас, когда ты рядом во всем великолепии своей красоты.
Охваченная трепетом, Глориана пролепетала его имя, и он забыл обо всем на свете.
У Данте, как у каждого мужчины, были женщины, но все эти встречи никогда не затрагивали самых сокровенных глубин его души.
Глориана что-то тихо шептала и вздыхала. Она была как горячий шелк, как подогретый мед. И Данте Тревани очертя голову погрузился в ее любовь, в дар ее женственности, забыв обо всем на свете.
Он понимал, что не должен давить на нее тяжестью своего веса, но ему хотелось ощущать всем телом сладостные прикосновения шелковистой кожи Глорианы, ласкавшей его грубую шкуру. Понимал, что не должен сжимать ее так крепко, но ничего не мог поделать со своим желанием еще крепче прижать ее к себе, поглотить ее всем своим существом.
Тело Глорианы, такое хрупкое и утонченное в сравнении с его собственным, поражало и покоряло его своей упругой силой. Она легко выдерживала его тяжесть, поощряя его железные объятия. Она выгибалась навстречу ему, все больше сводила его с ума нежными прикосновениями своих грудей и бедер к его напрягшейся плоти.
– Данте. – Его имя срывалось с ее губ как ласка, и у нее вырвался глубокий вздох, когда он, не в силах больше ждать, прижал свои пальцы к мягким складкам средоточия ее женской зрелости. И в тот же миг пришла очередь его глубокого вздоха – он почти задохнулся, поняв, что она отдавалась ему девственницей. Ее лоно сомкнулось вокруг его пальцев плотнее, чем ему казалось возможным, – горячее, влажное и чувственное, и он стиснул зубы, борясь с пожиравшим его желанием двигаться дальше и дальше, чтобы наконец бурно ворваться внутрь Глорианы.
В какой-то отстраненной части его существа шевельнулось чувство, достаточное для того, чтобы он упрекнул себя в готовности злоупотребить ее невинностью.
– Глориана… ты уверена?..
Она прервала его вопрос поцелуем, успокаивавшим его совесть и дававшим возможность его языку заняться более приятным делом, чем складывание слов. Она обвила ногами его бедра и обхватила руками плечи и отвечала в унисон каждому движению его тела, от едва заметного до бурного натиска, словно и сама чувствовала могучий призыв слиться с ним в одно целое.
– Возьми меня, Глориана, – прошептал он. – Люби меня.
– Да.
И тогда он взял ее так осторожно, как был способен на это мужчина, забывший о всякой осмотрительности, когда каждый его вздох подчиняется неуемному мужскому желанию. Во мраке ночи эхо разнесло его торжествующий крик, ворвавшийся в их уши, потом еще раз, а потом и третий, становясь с каждым разом все слабее.
Потом они долго лежали, живот к животу, грудь к груди, прислушиваясь к гулкому биению двух сердец.
Глориана шевельнулась, и плоть Данте ожила снова. Словно камни вдавились в ее спину. А когда иссяк и этот порыв страсти, она почувствовала, что ей стало труднее выдерживать на себе тяжесть Данте. Он понял это и вытянулся рядом с нею.
Волосы Глорианы рассыпались по его груди, источая аромат лаванды и лаская его кожу с нежностью лепестков розы. Немногие женщины его эпохи так ухаживали за своими волосами. Те, что в походах сопровождали солдат, носили чепцы, покрывавшие волосы, от которых пахло дымом костров и салом. Более утонченные леди поливали свои локоны духами, что никогда не устраняло полностью смутного ощущения близости тела, редко встречавшегося с ванной. И нечасто женщины любого положения распускали волосы, занимаясь любовью, так как им было лень расчесывать потом спутанные локоны. Волосы Глорианы скользили как шелк между его пальцами, гибкие и мягкие, благоухающие так, как будто она их мыла каждый день.
– Твои волосы… – прошептал Данте.
– Они тебя щекочут? Они такие непослушные, что я всегда с ними мучаюсь. – Она откинула волосы назад привычным жестом, и при этом обнажилась ее грудь.
Порывистым движением Данте обхватил ее за талию и подтянул повыше, так, чтобы мог взять кончик груди губами. Глориана задохнулась от наслаждения и прижалась к нему, отчего ее волосы снова свободно разлились по ним обоим, как завеса, скрывавшая любовное безумие двоих, ненасытность Данте, который забыл обо всем на свете, кроме этого райского блаженства, а она лишь стонала и вздрагивала от его прикосновений.
Глориана полностью отдавалась ему. И он брал все, что она ему предлагала, осознавая с неумолимой уверенностью, что это обрекало его на поджаривание на вечном адском огне. Может быть, всего лишь может быть, ему удастся вынести эти муки ада, вызывая воспоминания об этой единственной ночи, проведенной им на небесах.
Прошло очень много времени, прежде чем она поднялась с его груди, лежать на которой, свернувшись калачиком, ей было так удобно.
– Наверное, Мод не спит. Увидит, что меня нет, и пойдет искать.
– Ну и пусть. Ведь она плохо видит.
– Данте. – Глориана усмехнулась, и счастливая девическая нотка в этом звуке вызвала у него улыбку. –Идем. Нам пора возвращаться.
Он не думал, что ему придется услышать это именно теперь и отправиться в лагерь, где его ждут лошади и фургон, где он снова встретится с зыбкостью своего положения и неотвратимостью скорого прощания.
– Ты иди, Глориана. А я останусь здесь и буду наслаждаться видом и звуками этого места. Я знаю, что мне никогда больше его не увидеть.
Ее передернуло от его назойливого напоминания о скорой разлуке. Ему захотелось схватить ее и прижать к себе, вымолить прощение за неосторожное слово, но он заставил себя сдержаться. Скоро мысль об их расставании станет для них привычной. Они оба будут о нем помнить и готовиться к разлуке, потому что это потребует от них храбрости и целеустремленности, которых не выковала в нем ни одна из пережитых им войн. «Раны, от которых вам придется страдать, не будут кровоточить, но причинят вам более ужасную боль, чем потеря жизни или ноги». Пророчество Ди преследовало его, и теперь он понял его смысл.
Завыл волк. Его далекий вой нашел отклик в сознании Данте, задев в нем какую-то чуткую струну. Существует поверье, что есть какая-то заколдованная порода волков, пары которой соединяются на всю жизнь, и случись одному из них погибнуть, другой всю оставшуюся жизнь воет от неизбывного одиночества. Что бы подумала Елизавета Тюдор, задался вопросом Данте, если бы он в один прекрасный день поддался своей печали и она застала бы его воющим на луну?
Глори прислушивалась к волчьему вою, вспоминая о том, как ее всегда пугал этот скорбный, тоскливый звук. Теперь этот вой, пробравший ее до костей, отозвался мучительной болью.
Когда Данте исчезнет, она, наверное, отыщет старого волка, сядет рядом с ним и завоет на луну.
У Глорианы перехватило горло, как бывало всегда перед тем, как она начинала плакать, но в ее глазах сейчас не было ни слезинки. Как, вероятно, не осталось внутри ее ни капли влаги после всего, что делал с нею Данте. Может быть, это была первая стадия ее стародевичест-ва – люди называли таких женщин «пересохшими старыми девами», и теперь она понимала почему. Настоящий мужчина заставляет женщину прочувствовать все бурлящие в ней прелестные весенние потоки. А без него вполне может установиться на всю жизнь безветренный, засушливый август.
– Подними… гм… ногу, пожалуйста.
Данте подвинулся, чтобы она смогла вытащить из-под него юбку. Луна заливала их разоблачительным светом, с которым вряд ли могла бы поспорить даже эдисо-новская электростанция на Перл-стрит. Глориана не могла понять, почему она не чувствовала себя до смерти смущенной, сидя совершенно голая рядом с Данте в волнах лунного света. Может быть, потому, что сам Данте, казалось, совершенно не замечал собственной наготы. Наверное, все-таки в нем было что-то от дикости цыгана, потому что Глори нисколько не сомневалась в том, что никто из ее знакомых мужчин не развалился бы так небрежно, не прикрыв хотя бы носовым платком все самое сокровенное.
Но Данте при этом… не казался голым. Не более чем лоснящийся шерстью гибкий тигр, греющийся на солнышке на скале рядом со своей с избытком удовлетворенной тигрицей. Тело его казалось совершенным и прекрасным, и предательским пальцам Глорианы нестерпимо хотелось гладить каждый дюйм его словно вылепленной скульптором плоти. Чтобы не поддаться этому желанию, она встряхнула испачканную в пыли юбку.
Это было ошибкой.
Данте кашлянул. От пыли чихнула и Глориана. Ей никогда не приходило в голову, что ее грудь при этом колышется. Данте, как видно, обратил на это внимание, и его кашель перешел в какое-то искаженное, голодное рычание, зажегшее в ней желание снова окунуться в весеннюю бурю.
Она прикрыла грудь юбкой. Теперь, несомненно, должна была вступить в свои права скромность. Вместо этого она ощутила бурный прилив энергии у Данте, чье тело напряглось и затвердело, когда лишь на короткий миг открылась ее грудь. Всю свою жизнь она старалась привлечь внимание толпы, но не знала, что этого можно добиться, даже не шевельнув пальцем. В этот миг для Данте Тревани не существовало никого, кроме красавицы Глорианы.
Неизменное стремление ее матери добиваться восторженного рева толпы внезапно приобрело в сознании Глори новый смысл. Возможно, и она всю жизнь жаждала испытать это ощущение. Мысли о матери заставили ее посмотреть на произошедшее трезвыми глазами.
Глориана уступила Данте после долгих раздумий. Ей пришло в голову совместить, казалось бы, несовместимое – зеркало должно сослужить службу Данте, а потом, после исполнения его заветного желания, остаться у Глори. Но она не призналась бы даже самой себе, что двигало ею при таких обстоятельствах. Это было уязвленное самолюбие. Пусть до него дойдет, что для нее не имеет никакого значения, любит ли он другую женщину или нет. Ровно никакого значения.
А потом она отдалась телом, душой и сердцем человеку, который не мог остаться с нею. Человеку, принадлежавшему другой женщине, но честно заявившему о своих намерениях до того, как она уступила трепетному, страстному желанию, завладевшему ею с момента первой встречи с Данте.
«Ты уверена?.. – спросил он ее. – Ты уверена?..»
У Глорианы стоял комок в горле. Разумеется, теперь должны были начаться угрызения совести, подступить рыдания. Вместо этого она поймала себя на мысли: «Я уверена, что всегда жалела бы о том, если бы между нами ничего не произошло».
Да, теперь она отошлет его своею собственной рукой. У нее вырвался невеселый смех. Этот звук заставил Данте сесть на ложе их любви. Его рука потянулась к Глориане, и он привлек ее к себе на колени так несмело, словно ожидал сопротивления.
– Глориана?..
Она оставила без внимания его озабоченность и сосредоточилась на поисках блузки. Повернувшись к нему спиной, она на этот раз очень осторожно стряхнула пыль с нее.
– Я не хотел бы, чтобы ты сожалела о том, что произошло между нами сегодня, Глориана, – тихо сказал Данте.
– Сожалеть? О, вовсе нет! – Проклятые слезы, которые еще несколько мгновений назад могли бы быть побеждены, теперь хлынули из ее глаз весенним ливнем. Она приложила огромные усилия, чтобы ее голос не прерывался от слез. – О чем тут жалеть? Я просто следую традициям женщин семьи Карлайлов. – Она отказалась от мысли поднять с земли свою рубашку и нижние юбки – Данте так пылко любил ее на них, что они вдавились в землю и, казалось, приросли к ней. Она вернется за ними утром. Глориана надела блузку, на ощупь застегнула кнопки, а потом взялась за юбку. – Сначала бабка, потом моя мать, а теперь вот и я. Все мы прыгаем в постель к мужчинам, которые… О, да о чем тут говорить!..
Незамужняя бабка родила ее мать, потом незамужняя мать родила ее, Глориану. А теперь, может быть, в ее чрево заложено семя крошечной девочки, которая вырастет, чтобы поддержать эту роковую традицию. Красивая маленькая девочка с глазами цвета меди никогда не узнает, этого человека – этого полуприрученного тигра, – зачавшего ее в залитой лунным светом пустыне Аризоны, потому что ее мама отправит его в путешествие во времени.
Да, она по крайней мере попытается отправить его в это путешествие – при условии, что его невероятная история окажется правдой. Он, несомненно, оставит ее, несмотря ни на что. Так или иначе она его потеряет, даже не узнав, в каком веке он окажется, покинув ее.
Глориана застегнула последнюю пуговицу. Это мало отличалось от того, подумалось ей, как она обычно заканчивала облачение в свой костюм перед выходом на арену. К ней вернулись профессиональные улыбка и голос, и, вооружившись ими, она повернулась лицом к Данте.
– Знаешь, я подумала…
– Опять! – Выражение озабоченности на лице Данте сменилось тучей уныния, и он посмотрел на себя, словно только что увидев свою наготу.
– Может быть, нам следует попробовать…
– А! Такие мысли я одобряю. – Он окинул ее с головы до ног взглядом собственника, от которого она затрепетала, и одарил горячей улыбкой, вызвавшей у нее внутреннюю дрожь.
– Я не об этом. – Она не могла бы сказать, чьи мысли больше нуждаются в охлаждении – его или ее собственные. – Мы могли бы попробовать отправить с помощью зеркала в прошлое какую-нибудь вещь. Я так не хочу, чтобы ты застрял где-нибудь на полпути или что-то в этом роде.
Данте кивком указал на ее запястье:
– Этот браслет и другие вещи, о которых ты говорила, явились к тебе в целости и сохранности. А то, что у тебя исчезло, не перехвачено на полпути и к тебе вернется. Кроме того, у тебя большой опыт использования потусторонних свойств этого зеркала.
