Текст книги "Журнал «Если» 2003 № 01"

Автор книги: Дональд Эдвин Уэстлейк

Соавторы: Адам-Трой Кастро,Брюс Стерлинг,Гарднер Дозуа,Джордж Алек Эффинджер,Чарлз Харнесс,Ричард (Рихард) Фосс,Стивен Дедмен
сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 24 страниц)

Перед ним лежал Джон Август Оуэне.

Шорох сандалий по камню. Над кроватью возникло лицо женщины.

– Добро пожаловать в Гасиенду Майя, Эжен.

Он слабо пошевелился в смирительной рубашке, стараясь уловить ее вибрации, но ничего не почувствовал. С растущей паникой он вдруг сообразил: его способность воспринимать парадигмы исчезла.

– Что, черт побери…

– Ты снова здоров, Эжен. Странное чувство, правда? Ведь столько лет ты был свалкой для чужих эмоций. Можешь вспомнить свое настоящее имя? Это важный шаг. Попытайся.

– Предательница!

Голова у него весила все десять тонн. Он снова рухнул на подушку, чувствуя себя слишком тупым, чтобы даже пожалеть о своей оговорке. Остатки подготовки требовали льстить врагу…

– Мое настоящее имя, – медленно и внятно произнесла она, – Наталия Жукова, и я была приговорена Народной Дзайбацурией Брежне-воград к принудительному исправлению… И ты тоже был диссидентом, пока Покров не лишил тебя личности. Большинство чинов здесь – тоже с орбиты, Эжен. Мы не глупые земляне, приверженцы устаревшего культа. Кстати, кто тебя нанял? «Корпорация Ямато»? «Флейшер С.Э.»?

– Не трать времени даром. Женщина улыбнулась.

– Ты еще передумаешь. Теперь ты человек, а Возрождение – самая прекрасная пора человечества. Погляди.

Наталия подняла повыше стеклянный флакон. Внутри в желтоватой плазме вяло плавала какая-то мутная пленка. Она словно поеживалась и извивалась.

– Покров! – охнул он.

– Он самый. Бог знает, сколько он сидел у тебя в верхнем слое коры головного мозга, ломая психику, поддерживая состояние текучести. Он обкрадывал тебя, лишал самосознания. С ним ты был, все равно что психопат в смирительной рубашке.

Он пораженно закрыл глаза.

– Мы тут разобрались в технологии Покрова, Эжен, – продолжала женщина. – Мы сами иногда к ней прибегаем – на тех, кто будет принесен в жертву. Тогда они выходят из колодца избранниками богов. Смутьяны божественной волей превращаются в святых. Это хорошо укладывается в древнюю традицию майя; если уж на то пошло, это метод социальной инженерии. Все здешние сотрудники весьма компетентны. Им удалось меня поймать, а ведь все, что они знали о невидимках, сводилось к слухам.

– Ты пыталась их убить?

– Да. Он взяли меня живой и перетянули на свою сторону. Но даже и без Покрова у меня сохранилось достаточно острое восприятие, чтобы распознать невидимку. – Она снова улыбнулась. – Я только разыгрывала маньяка, когда напала на тебя, поскольку понимала: тебя нужно остановить любой ценой.

– Я мог разорвать тебя на части.

– Тогда – да. Но сейчас ты утратил способность приводить себя в состояние исступления. Клонированные бактерии для производства токсинов шизофрении в гайморовой полости. Измененные потовые железы, испускающие феромоны. Страшные штуки! Но теперь ты в безопасности. Ты нормальный человек, не более, но и не менее.

Он прислушался к себе. Мозг у него – точно у динозавра.

– Что, люди все время так себя чувствуют? Она коснулась его щеки.

– Ты даже и не начинал чувствовать. Вот поживешь с нами немного, увидишь, какие у нас планы – в лучших традициях Хищных Святых… – Она с благоговением поглядела на труп, в который машины вгоняли жизнь. Перенаселение, Эжен, вот что нас прикончило. Святые взвалили на свои плечи грех геноцида. А теперь Возрождение взялось построить стабильное общество, при том без обесчеловечивающей технологии, которая неизбежно обращалась против нас. Майя все правильно понимали: цивилизация социальной стабильности, экстатическое единение с божеством, твердое признание того, что человеческая жизнь дешева. Они просто не пошли дальше. Они не решились радикально обуздать рост населения. Буквально несколько мелких изменений в теологии майя, и мы привели всю систему к равновесию. И это равновесие на столетия переживет Синтез!

– Думаешь, примитивные люди с каменными топорами сумеют одержать верх над индустриальным миром?

Она поглядела на него с жалостью.

– Не будь наивным. Место промышленности в космосе, ведь там и сырье, и пространство. Дзайбацурий во всех областях на многие годы опередили Землю. Земные картели истощили свои ресурсы и энергию, пытаясь подчистить то, что получили в наследство, и теперь не способны даже справиться с промышленным шпионажем. А элита Возрождения вооружена до зубов, плюс у нее есть духовное наследие Хищных Святых. Джон Август Оуэне создал священный колодец Тикаля взрывом нейтронной бомбы малой мощности. Сегодня нам принадлежат запасы бинарного нервного газа двадцатого века, который мы, стоит только пожелать, могли бы контрабандой провезти в Вашингтон, Киото или Киев… Нет, пока существует элита, Синтез не посмеет атаковать в лоб, и мы намерены защищать это общество до тех пор, пока всем соперникам не придется уйти в космос, где им и место. А теперь мы с тобой сможем отвести угрозу парадигматической атаки.

– Придут другие, – сказал он.

– Мы ассимилировали всех, кто бы на нас ни нападал. Люди хотят жить реальной жизнью, Эжен, хотят чувствовать и дышать, любить. Они хотят быть чем-то большим, чем мухи в кибернетической паутине. Они хотят настоящего, а не пустых удовольствий в роскоши целлулоидного мира дзайбацурий. Послушай, Эжен. Я единственная, кто когда-либо уходил под Покров невидимки, а потом вернулся к человеческому, к настоящей жизни, полной мыслей и чувств. Мы сумеем понять друг друга.

Он задумался. Страшно и безумно размышлять без помощи компьютера. Он даже не подозревал, насколько неуклюжими и болезненными могут быть мысли. Груз сознания раздавил интуитивные способности, некогда высвобожденные Покровом.

– Ты думаешь, мы действительно способны понять друг друга? – недоверчиво спросил он. – Сами по себе?

– Конечно! Ты даже не знаешь, как мне это нужно… Невидимка передернулся в смирительной рубашке. В голове у него ревело. Наполовину затушенные сегменты сознания всплывали, как вспыхивают ревущим пламенем бурые угли.

– Подожди! – крикнул он. – Подожди!

Он вспомнил свое имя, а вместе с ним и себя.

За окнами штаб-квартиры «Репликона» в Вашингтоне сквозь ветки генетически модифицированных вечнозеленых деревьев сеялся снег. Поигрывая световой ручкой, глава службы безопасности откинулся на спинку кресла.

– Вы изменились, Эжен. Тот пожал плечами.

– Вы имеете в виду кожу? В дзайбацурий с этим справятся. И все равно я смертельно устал от этого тела.

– Нет, тут кое-что другое.

– Разумеется. Меня лишили Покрова, – он безжизненно улыбнулся. – Но продолжим. Как только мы с Эжени стали любовниками, я смог обнаружить местонахождение и коды доступа к резервуарам нервного газа. Непосредственно после этого я сумел объявить тревогу и выпустил химические агенты в герметизированный бункер. Элита искала в нем укрытия, так что погибли все, кроме двух. Этих я выследил, и застрелил той же ночью. Умер ли киборг Оуэне или нет – вопрос терминологии.

– Вы завоевали доверие этой женщины?

– Нет. На это потребовалось бы слишком много времени. Я просто пытал ее, пока она не сломалась. – Он снова улыбнулся. – Теперь Синтез может сделать свой шаг и взять под контроль майя, как вы поступали со всеми прочими доиндустриальными культурами. Пара транзисторных радиоприемников обрушит всю структуру, как карточный домик.

– Примите нашу благодарность, – сказал глава службы безопасности. – И мои личные поздравления.

– Оставьте их при себе, – отозвался он. – Как только я снова уйду под Покров, я все забуду. Я забуду, что меня звали Симпсон. Я забуду, что был террористом, повинным во взрыве на дзайбацурий Лей-лэнд и смерти восьми тысяч человек. По всем меркам я представляю смертельную опасность для общества и полностью заслуживаю психического уничтожения. – Он пригвоздил собеседника холодной, сдержанной и хищной улыбкой. – На свое разрушение я пойду счастливым. Потому что теперь я видел жизнь по обе стороны Покрова. Потому что теперь я уверен в том, о чем всегда подозревал. Быть человеком – веселого мало.

Перевела с английского Анна КОМАРИНЕЦ

Гарднер ДОЗУА. РЫЦАРЬ ТЕНЕЙ И ПРИЗРАКОВ

Старика посещали путешественники во времени. В такие минуты он обычно бывал дома один, иногда даже сидел за массивным старым столом настоящего дерева с книгой или заметками, которые бесконечно перелистывал. Тени, бродившие в комнате, постепенно сгущались, вот-вот грозя его поглотить. Как правило, это был поздний вечер, то уплощенное безвременное мгновение между медленным вытеканием одного дня и зарождением следующего, когда небо еще не черное, но уже не серое, когда все окружающее застыло в неподвижности и ночь за оконным стеклом так же холодна, горька и мертва, как остатки вчерашнего кофе. В такие моменты он, отрываясь от работы, чтобы прислушаться, остро ощущал присутствие окружавших его древних стен из железистого песчаника, источавших запах штукатурки, дерева и застарелой пыли, окутанных уплотнявшимся оглушающим молчанием, сотканным из множества звуков, каждый из которых по отдельности расслышать невозможно.

Он слушал молчание, пока нервы не растягивались по всему зданию милями тонкой серебряной проволоки, а потом, когда тени смыкались над ним железной сетью, а свет становился все более дымным и тусклым, появлялись путешественники во времени.

Он не мог ни видеть их, ни слышать, но они возникали, просачивались в дом, раздвигая тени, распространяясь по комнате, словно дым. Он чувствовал, как они собираются рядом, пока он работал, толпятся у стола, заглядывают через плечо. Он их не боялся. Да в них и не было ни угрозы, ни ледяного зла. Ничего страшного или неприятного. Просто ощущение, что они тут, с ним, наблюдают терпеливо, с интересом, без ненависти или злорадства. В его представлении они были чем-то вроде сборища призрачных туристов из неведомого далека: мол, здесь мы видим человека двадцать первого века в его природной среде, отметьте детали грубой материальности, даже можно сказать, вещественности; пожалуйста, не допускайте взаимодействия фаз… Он прислушивался к одобрительно бормочущим почти слышимым голосам не громче шелеста мотыльковых крыльев. Клиенты «Грей Лайн Турз», откуда-то из тысячелетий, движимые неукротимым любопытством и желанием собственными глазами убедиться, как жили там, в не столь просвещенных веках.

Иногда он дружелюбно кивал гостям, соседям, перекинувшим мостик через бездну времени, иногда же улыбался себе под нос и бормотал:

– Старческое слабоумие.

Они оставались с ним на всю ночь, глядя, как он работает, сопровождали в ванную комнату – смотрите, смотрите – и волочились по пятам, куда бы он ни шел. Словом, компания ничем не хуже котов: раньше он всегда держал котов. Теперь же пришлось от них отказаться: он состарился, до конца осталось совсем немного, а когда он умрет, грех бросать любимца на произвол судьбы. Преимущество этих гостей в том, что их хотя бы кормить не надо.

Он с трудом противился искушению заговорить с ними, боясь, что они ответят, и тогда придется либо принимать их всерьез, как реальное явление, либо признать это симптомом того, что разум наконец уступил натиску лет: еще одна веха в его долгом, медленном падении в пропасть, именуемую смертью.

Иногда, когда на него находило, он мог позволить себе роскошь выглянуть за дверь спальни и сердечно пожелать тянувшимся за ним теням доброй ночи. Правда, ответа никогда не получал.

И дом замирал, наполненный тяжелым молчанием и сном, а они продолжали наблюдать сквозь темноту.

В ту ночь путешественников во времени, похоже, было больше, чем обычно: огромная толкавшаяся, теснившаяся толпа теней и призраков проявляла откровенное любопытство, и теперь, утром пятого августа, старик еще спал неспокойным сном, ворочаясь и бормоча, на дне озера теней, и затрудненный звук его свистящего дыхания эхом отдавался от голых стен. Первые холодные лучи рассвета только расползались по потолку, промозглые и голубоватые, как слой свежей краски, покрывающей засаленные слои прошлого: двадцать или тридцать слоев, нанесенных с тех пор, как комната была новой. И, несмотря на убогие попытки скрыть накопившиеся следы ошибок, бед, печалей, а иногда и радостей, то тут, то там проглядывали белые, коричневые, рыжие островки.

Остальная комната была окутана тенями, и только самые высокие предметы мебели, верхушки шкафа и бюро, да верхняя половина изголовья кровати, вздымались из полумрака, подобно горным вершинам, ловящим первый свет на краю земли. Тронутый этим светом потолок казался особенно четко очерченным и ясно видимым, озаренным бескомпромиссной реальностью дня. Там, внизу, в гуще теней, все остальное еще растворялось в коварном, бездонном и равнодушном океане ночи, где вещи расплавляются и перемешиваются, изменяя формы и свою природу, растекаются, переливаясь через границы. Погруженный в серый полусвет, старик на постели выглядел расплывчатым силуэтом манекена, предварительным наброском человека. Сплошная светотень, равнины и озерца теней. Движения головы, мечущейся по подушке, виделись не более чем шевелением мутной тьмы, грязью, колышущейся на воде. А выше свет распространялся и становился ярче, превращаясь в золото. Теперь ночь отступала, как отлив, утекая под дверь, собираясь лужами под мебелью и в дальних углах, оставляя все большее пространство комнаты опустошенным и сухим.

Золото сменилось ослепительно-белым. Редеющий мрак открыл лицо старика, и свет упал на него.

Старика звали Чарлз Цудак, и когда-то он был человеком влиятельным или, по крайней мере, известным.

Сегодня ему исполнялось восемьдесят лет.

Глаза его открылись.

Первое, что увидел Чарлз Цудак этим утром, был чистый белый свет, дрожащий и мерцающий на потолке. На секунду ему показалось, что он вновь вернулся в ту ужасную ночь, когда на Бруклин сбросили ядерную бомбу.

Он вскрикнул и съежился, рывком закрыв глаза рукой, но когда окончательно пришел в себя, то сообразил, где находится и что свет, льющийся сверху, означает всего лишь начало очередного дня.

Он постепенно расслабился, чувствуя, как трепыхается сердце.

Глупый старик с глупыми старческими снами!

Однако в ту ночь так оно и было. Тогда он жил в убогом Тринити-хаус на пересечении Двадцатой улицы и Уолната, а не в роскошном старом особняке на Спрус-стрит рядом с Вашингтон-сквер, и еще минут десять назад занимался любовью с Эллен (до чего же гнусная шутка получилось бы, – часто думал он после, – если бы Большой Гром в самом деле ударил несколькими минутами раньше!), и они лежали, утопая в поту и приторном медно-красном запахе секса, на развороченной постели, лениво прислушиваясь к автомобильному радио, игравшему где-то под окнами, доносившемуся откуда-то детскому крику, звону мух и комаров за оконными сетками. Легкий ночной ветерок овевал их обсыхающую кожу. И тут ослепительно-жгучее зарево залило потолок режущим белым светом.

Последовало напряженное, почти сверхъестественное молчание, словно Вселенная сделала очень глубокий вдох и не спешила выдохнуть. И в эти мгновения тишины неуместным рокотом прозвучал звук смываемой в туалете воды из квартиры наверху, и сливные трубы глухо взвыли и задребезжали на всем пути до первого этажа.

Несколько минут они безмолвно лежали в объятиях друг друга, выжидая, прислушиваясь, испуганные, но еще надеющиеся, что световая вспышка – это не то, о чем они подумали.

И тут Вселенная наконец-то выдохнула, и окна взорвались гейзерами разлетевшегося стекла, брызнувшего в комнату, а само здание застонало, раскачиваясь и подпрыгивая, и жара полоснула их золотым кнутом.

Его сердце молотом бухало в горле, как кулак, пробивающий себе путь изнутри, а Эллен истерически рыдала, и они льнули друг к другу посреди ревущего хаоса, прямиком выпрыгнувшего из ночного кошмара, словно, разожми они руки, их закрутило бы и унесло водоворотом.

Все это было шестьдесят лет назад, и если бы бруклинская бомба, проскользнувшая сквозь оборонную сеть из пучка частиц, имела хоть немного большую мощность или упала ближе Проспект-парка, сегодня его не было бы в живых. Странно, что он пережил ядерную войну, которой так долго боялись миллионы людей, просуществовал последнюю половину двадцать первого века и добрел до первых лет двадцать второго. Но еще более странно, что, испытав все это, он все еще тянулся в то время, когда война ушла в историю, став тем, что случилось давным-давно, в незапамятные времена, параграфом в учебниках, изучаемых скучающими и ленивыми школьниками, которые к тому же родились, когда от Армагеддона их благополучно отделяли пятьдесят лет.

Собственно говоря, он умудрился пережить почти все, что его окружало. То, что когда-то было его миром. Общества, в котором он родился и жил, больше не существовало. Оно было так же мертво, как викторианская эра, препровожденное в антикварные лавки, запечатленное на дурацких старых фото и древних, совершенно идиотских видео (теперь одним словом «МТВ» можно насмешить людей до колик).

И все же, вот он, во плоти, ходит и разговаривает, один в БУДУЩЕМ, хотя почти все, кого он знал, либо мертвы, либо ушли. Ах, Отважный Новый Мир, в котором водятся такие создания! Сколько раз он мечтал о том, чтобы очутиться здесь, подросток, тонущий в депрессии восьмидесятых, болтавшийся на изношенном, истертом конце выдохшегося века? Честно говоря, он заслужил это. Поделом ему, что его желание исполнилось, и он увидел чудеса БУДУЩЕГО собственными глазами. Разумеется, действительность, даже третья мировая война, не имела почти ничего общего с фантазиями, но со временем он понял, что так обычно и бывает.

Солнечные лучи пригревали лицо, значит, и в самом деле пора вставать, но прежде что-то нужно вспомнить… насчет сегодняшнего дня. Но он никак не мог собраться с мыслями и вместо этого тупо глазел в потолок, прослеживая крошечные трещинки в штукатурке, казавшиеся пересохшими речными руслами, тянувшимися по окаменелому миру: безводный, бесплодный, засушливый Марс вместе с крошечными оспинками-кратерами, сгустками краски горами, широкими мертвыми морями – пятнами от протечек. И сам он – висящий над этим, подобно умирающему серому богу, древнему, гигантскому и разъедаемому ржавчиной.

Снизу раздался чей-то крик: первый живой звук дня. Затявкала собака.

Он приподнялся и, с трудом разминая кости, сел на край кровати. Освобожденный от его веса матрас стал медленно выпрямляться. Целые поколения любили, спали, рожали и умирали на этой кровати, не оставляя иных следов, кроме слабых отпечатков тел. Что произошло с ними, когда-то живыми и энергичными, свободно проносившимися по жизни косяками крошечных ярких рыбок в некоем странном аквариуме? Ушли. Исчезли бесследно, не оставив следа. Опустились на дно резервуара вместе с другими безымянными отложениями мира. Теперь они стали грязью. Осадком. Отстоем.

Унесены.

Они ни на что не повлияли, ничего не достигли, не добились, никак не украсили жизнь, и их уход ничего не изменил. И неважно, жили они вообще или нет: скоро никто не вспомнит о них.

То же самое будет и с ним. Когда он навсегда закроет глаза, ямка в матрасе станет чуть глубже, только и всего. Это послужит ему мемориалом.

Но подобный мемориал будет предпочтительнее всех, на которые он может претендовать.

Старик, поморщившись, встал.

Прикосновение босых ступней к холодному деревянному полу дало толчок непослушной памяти. Вот что особенное в сегодняшнем дне!

– С днем рождения, – сухо обронил он. Слова прозвучали неуместно громко в пустой комнате.

Он оторвал от рулона бумажный халат, натянул, вышел в коридор и медленно похромал к лестнице. Сегодня суставы особенно сильно ныли, а в коленях с каждым шагом все острее пульсировала боль. Спускаться было куда труднее, чем подниматься. Кололо, жгло и саднило еще в сотне мест, но на такие пустяки он уже давно привык не обращать внимания. Главное, что он еще дышит! Неплохо для человека, который должен был умереть десяток-другой лет назад.

Цудак прошлепал через гостиную и направился по длинному коридору в кухню, где развернул запаянный в пленку кирпич ледникового льда, положил таять, вынул кофеварку и наполнил ее кофе. Кофе неуклонно дорожал, и достать его становилось все труднее по мере того, как разгоралась и тянулась бесконечная война между Бразилией и Мексикой, и это тоже было неприятно, хотя он, ни в коей мере не подходивший под определение богача, имел денег более чем достаточно, чтобы прожить в скромном комфорте остаток дней, и несомненно, мог позволить себе небольшие прихоти… Так или иначе, он уже пережил несколько докторов, пытавшихся уговорить его отказаться от кофеина.

Чарлз занялся приготовлением кофе, радуясь, что способен хоть на такую мелочь, что его руки действуют автоматически и густой аромат кофе начинает наполнять кухню.

В этот момент за спиной деликатно откашлялся камердинер, выждал положенное количество секунд и кашлянул снова, уже настойчивее.

– Да, Джозеф? – со вздохом спросил Цудак.

– Восемь посланий, сэр, два от индивидов, не занесенных в файлы, шесть от организаций массовой информации и нет-групп, все требуют встречи или интервью. Сложить их в порядке получения?

– Нет. Выброси к черту.

Исполненное достоинства лицо Джозефа приняло озабоченное выражение.

– Несколько посланий было помечено грифом «срочно» второго уровня… – начал он.

Цудак, раздраженно морщась, заткнул камердинера, и тот исчез на середине предложения. Несколько мгновений тишину прерывало только громкое бульканье и фырканье кофеварки. Цудак чувствовал себя немного виноватым за то, что так бесцеремонно избавился от Джозефа. Впрочем, это происходило довольно часто, без видимых разумных причин: в отличие от старика, боявшегося не дожить до утра, Джозефу было все равно, проснется ли он вообще или же пролежит отключенным час или даже тысячу лет. Единственное преимущество неживого организма. Чарлз едва не поддался искушению оста-,| вить Джозефа в таком состоянии, но передумал. Он еще понадобится $ сегодня, и кроме того, не хотелось самому возиться с посланиями.

Чарлз отдал команду на включение. Появился Джозеф. Вид у него был несколько укоризненный, по крайней мере, так показалось Цудаку, хотя, возможно, это была всего лишь игра воображения.

– Сэр, «Си-Эн-Эн» и «Ньюс Фид» предлагают оплатить интервью в сумме, подпадающей под категорию «от сносной до средней», если использовать установленные вами бизнес-параметры…

– Никаких интервью. И не соединяй меня ни с кем, какой бы высокий приоритет очередности ни имели звонившие. И я не желаю, Г чтобы ты надоедал мне по этому поводу, даже если предложения поднимутся до категории «чертовски хорошая».

Впрочем, вряд ли они зайдут так далеко, подумал он, переключая, Джозефа в режим пассивного мониторинга и наливая себе чашку кофе. Наверняка кто-то хочет заработать на историях типа «Где они теперь?»: ностальгические передачи, ничего особенного. Дата, вне вся кого сомнения, появилась в определенных файлах двух десятков систем, но все это особого фурора не произведет – так, бессмыслица, болтовня, чтобы заполнить паузы – и, разумеется, не привлечет внимания акул пера и ветеранов прессы. В прежние дни, до Восстания Искусственных Интеллектов, перед тем как был установлен лимит на мощность компьютеров, они, возможно, сами справились бы со столь незначительным материалом, не потрудившись даже связаться с его героем. Теперь же какой-нибудь отброс человечества, проверявший сообщения на новостных файлах, вознамерился воскресить давно ушедшее.

Но Цудак облегчит задачу прессе. Он был так доволен собой, когда договорился, чтобы книга вышла в день его рождения. В интернете, разумеется, на его собственном сайте и на сайтах некоторых политических сторонников: первое печатное издание должно было появиться не раньше, чем через несколько лет. Все же, в полном соответствии с менталитетом большинства журналистов, сообщение о том, что пятидесятая годовщина публикации книги, вызвавшей в свое время некоторую общественную полемику и даже послужившей поводом для основания умеренно влиятельного политико-философского движения, пришлась на восьмидесятый день рождения автора, только добавит остроты к страничке рубрики «Где они теперь?» Журналисты, будь они из плоти и крови, кибернетическими системами или смесью того и другого, обожают легкую поверхностную иронию подобного рода. Еще один аппетитный пустячок, достойно сдабривающий историю.

Нет, сегодня они точно будут тереться около него, хотя к завтрашнему дню снова забудут. Да, в свое время он был довольно известен своим «Манифестом от имени Мяса». Известен, но не слишком. Весьма скромная слава – нечто между гуру очередного культа с новой диетой и поп-звездой, так и не поднявшейся выше восьмого места в. хит-парадах: достаточно для того, чтобы несколько десятков лет участвовать в ток-шоу и давать нет-интервью. Интерес вспыхивал снова, когда его партия, получившая название «Мясо», снова давала повод для дискуссий в прессе. Все долго ждали от него чего-то еще. Чего-то интересного. Но так и не дождались. Во всяком случае, себе он надоел раньше, чем публике, и, возможно, продолжал бы доить прессу еще немного, если бы захотел: в этой культуре человек, обозначенный ярлыком «знаменитость», может тянуть целую вечность на развалинах былой славы, хоть и считается, что в карете прошлого далеко не уедешь. Этого и сегодняшнего двойного события было достаточно, чтобы представители прессы пытались до него добраться.

Он сделал глоток крепкого горячего кофе, отчетливо ощущая, как проясняются мозги, неспешно прошел через гостиную, остановился у двери кабинета, почувствовал давнюю, неотвязную потребность сесть за работу, сделать что-то полезное – и одновременно ощутил непреодолимое желание махнуть рукой, сказать «черт с ним», пошляться по дому, попытаться осознать, что прожил на этой планете восемьдесят лет, зачастую бурных. Восемьдесят!

Он нерешительно постоял перед дверью, прихлебывая кофе, и неожиданно осознал, что путешественники во времени никуда не ушли и стоят вокруг молчаливыми невидимыми рядами, с интересом наблюдая за его действиями. Он отнял от губ кружку, растерянный и отчего-то смущенный. Путешественники во времени никогда не появлялись днем. До сих пор они всегда исчезали на рассвете, как привидения на Хэллоуин, прогоняемые утренним звоном церковных колоколов.

По его спине прошел озноб. «Кто-то ходит по твоей могиле», – Я сказал он себе и медленно огляделся, видя каждый предмет во всех и его красочных деталях, приветствуя его, как старого многолетнего друга, памятного и знакомого до мелочей. И в этот момент тихий голос в его голове сказал:

– Скоро ты уйдешь.

Ну, разумеется, вот оно!

Теперь он понял все.

Сегодня день его смерти.

Во всем этом была некая изящная симметрия, та самая, что невольно порадовала его, несмотря на легкое касание страха. Сегодня он должен умереть, и именно поэтому путешественники во времени не исчезли, как обычно. Остались в ожидании его смерти и, конечно, постараются не пропустить ни мгновения. Еще бы: кульминационный момент всей поездки, главная цель, ярчайший пример грубой, ничем не прикрытой вещественности прежнего порядка, зловеще-чарующее зрелище, вроде Комнаты Ужасов в старом музее мадам Тюссо. Так или иначе, по-настоящему их такое не затрагивает. Они не способны чувствовать происходящее: в этом нет ничего ужасного, только, ради всего святого, не дотрагивайтесь до него.

Он понимал, что должен бы возмущаться их вуайеризмом, но не мог разжечь в себе праведного негодования. Что же, он, по крайней мере, небезразличен им настолько, чтобы наблюдать, интересоваться, жив он или умер, а это больше того, на что способны многие из настоящих людей, оставшихся в этом мире.

– Ну что же, – добродушно буркнул он, – надеюсь, шоу вам понравится.

И отсалютовал им кофейной чашкой.

Потом оделся, долго и бесцельно слонялся по дому, поднимая то одну, то другую вещь и снова ставя на место. Теперь в нем бурлилонетерпение, но вместе с настоятельной потребностью делать что-то: он оставался странно безмятежным для человека, почти поверившего в только что испытанное предчувствие собственной смерти.

Цудак снова остановился у двери кабинета, посмотрел на письменный стол. Он еще может объединить собранные за тридцать лет заметки, частичные наброски и поправки к Большой Новой Книге, в которой синтезировано бее, что он знал об обществе, о том, что в нем происходит, где именно и почему, что следует сделать, чтобы остановить негативные тенденции. Книге предстояло стать продолжением «Манифеста от имени мяса», только куда более глубоким и вдумчивым, более правдивым, следующей ступенью, усовершенствованием и эволюцией его теорий… Она могла бы создать и навеки закрепить его репутацию, вдохновить людей на необходимые поступки, сделать реальный вклад в существующую действительность. Изменить ход событий.

В какой-то момент он едва не поддался мысли сесть за стол, систематизировать заметки и за несколько часов закончить книгу, наговорив ее на диктофон: может, если боги проявят милость, он и в самом деле завершит ее до того, как за ним придет смерть.

Представьте, его скорченное тело обнаружат над только что завершенным манускриптом, которого ждали несколько десятилетий, над монографией, которая посмертно оправдает его! Не такой уж плохой способ попрощаться!

Но нет, поздно. Слишком много работы осталось недоделанной, этим ему следовало бы заниматься последние несколько лет. Слишком много, чтобы в последней раскаленной вспышке вдохновения завершить все за несколько оставшихся часов бурной деятельности, подобно студенту, прогулявшему весь семестр, чтобы в последнюю ночь взяться за курсовую, пока Неумолимый Жнец нетерпеливо притоптывает сапогом в гостиной, смотрит на песочные часы и покашливает. Абсурд. Если он не позаботился оправдать свое существование до сих пор, стоит ли заниматься этим в свой последний день на земле?

Старик отнюдь не был уверен в ответах, мало того, сильно сомневался, что хотя бы понимает вопросы.

Нет, уже поздно, поздно. И, вероятно, всегда было поздно.

Он опомнился и понял, что пристально уставился на каминную полку в гостиной, то место, где всегда стояло фото Эллен, пыльное пятно, остававшееся пустым все эти годы, с тех пор как она заключила контракт с Компанией, который он отказался подписать, и вознеслась. И стала бессмертной.

Он в сотый раз спросил себя, что хуже: иметь перед глазами постоянное напоминание, бесконечный источник раздражения в виде этого ничем не заполненного пространства или оставить снимок на виду. И что больнее: сто раз в день неловко отводить глаза от того уголка, где он стоял, или терпеть его присутствие?

Ну вот, он так разбередил себя, что не мог оставаться в четырех стенах, даже зная, как глупо высовывать нос за дверь, где засевший в засаде репортер в два счета его обнаружит. Но у Чарлза не было сил сидеть взаперти целый день. Не сейчас. Придется рискнуть. Пойти в парк, сесть на залитую солнцем скамью, подышать воздухом, взглянуть на небо. В конце концов, если он в самом деле верит в знамения, предчувствия, приметы, путешествия во времени и призраков, это его последний шанс.