Текст книги "Люси. Истоки рода человеческого"
Автор книги: Дональд Джохансон
Соавторы: Мейтленд Иди
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 27 страниц)
Следы Homo habilis. Они представлены несколькими зубами человеческого типа, датированными приблизительно в 1,85 млн. лет.
И наконец, Homo erectus. Впервые появляется около 1,1 млн. лет назад.
Как только эти четыре типа были отделены друг от друга и расположены в хронологическом порядке, стали возникать идеи об их возможных родственных отношениях. Поскольку, например, все грацильные особи встречаются ранее двух миллионов лет, а все массивные – после этой даты, возникло подозрение, что вторые – потомки первых. Это подозрение усилилось, когда был изучен южноафриканский материал, где грацильные австралопитеки тоже оказались старше массивных. Было это простым совпадением или же намеком на истинное расположение фрагментов загадочной картинки?
Далее, Homo habilis появляется в Омо, так же как и в Олдувае, после рубежа в два миллиона лет. Может быть, и у него был грацильный предок? Все эти данные так хорошо увязывались друг с другом, что возникал соблазн объединить четыре линии в одно родословное древо (см. схему на с. 208, справа). Но Кларк считал, что не следует спешить. «Предположения – это еще не выводы», – не раз напоминал он мне. Мы сознавали, что, прежде чем принять эту схему, хотя она и была уже признана многими, нам нужно иметь дополнительные данные. Как мы увидим в следующей главе, они были получены в Кооби-Фора, Летоли, Хадаре.
Когда я перевелся из Университета штата Иллинойс в Чикагский университет к Хоуэллу, слово «Омо» было у всех на устах. Студенты и аспиранты только о том и говорили. В лабораторию хлынул поток данных – карт, цифр, самих окаменелостей; гипотезы относительно их интерпретации возникали как грибы. Сам Кларк, по обыкновению, был очень осторожен в выводах.
Он признает, что в те времена сомневался в реальности Homo habilis. «Мне предстояло взять этот барьер, – рассказывал Хоуэлл. – Я колебался. Утверждение Луиса Лики, что человек умелый – это древнейший из известных представителей рода Homo, казалось мне логичным в той мере, в какой оно могло быть подкреплено ископаемым материалом. Однако найденные костные фрагменты не позволяли делать столь далеко идущих выводов. Я не раз имел возможность изучить олдувайские окаменелости и был хорошо знаком с ними. Материал был необыкновенно интересным, но не вполне убедительным. Лишь гораздо позже, когда мы начали находить похожие окаменелости в Омо с аналогичной датировкой в 1,85 млн. лет, я почувствовал, что первоначальное предположение Луиса было, по-видимому, верным и что между австралопитековым предком и Homo erectus хватит места для промежуточного вида. Но тогда мы еще не могли этого доказать».
Попав сразу в гущу научных споров и дискуссий, я испытывал страшное возбуждение – присутствовать там, где рождаются новые идеи, это ли не счастье! Я с большим оптимизмом относился к Homo habilis, чем Кларк. Мне это было простительно – я был моложе, не столь опытен и нес меньший груз профессиональной ответственности на своих плечах. В то время мой голос ничем не выделялся из общего детского лепета аспирантов Кларка.
Впервые взглянув на зубы гоминид, найденные в Омо, я решил: человек. Это было интуитивное чувство – я не имел права так думать. Я никогда не изучал коллекции австралопитековых в Южной Африке. Я только читал о них и видел некоторые муляжи в лаборатории Кларка. Предметом моих занятий были шимпанзе. В качестве темы диссертации я выбрал подробное исследование зубной системы этой обезьяны. Полная морфология: половые различия, популяционная изменчивость, ранний онтогенез каждого бугорка на каждом зубе. Мне хотелось ответить на все возможные вопросы о зубах шимпанзе: как они растут, каким образом пережевывается пища и почему именно так, а не иначе.
Изучив три сотни черепов шимпанзе (все доступные в США материалы), я разработал собственную систему сопоставления индивидуальных данных с помощью перфокарт. В процессе работы я настолько хорошо изучил зубы шимпанзе, что, начав позднее сравнивать их с зубами других антропоморфных обезьян – горилл, орангутанов, а затем с зубами человека и австралопитеков (по муляжам), я вдруг стал интуитивно сознавать, что характерно для обезьяны, что – для австралопитека и что – для человека.
Большинство антропологов рано или поздно специализируются в какой-нибудь одной узкой области. Моей областью оказались зубы. Мне повезло, что я ими занялся. Доктор наверняка говорил вам: «Какова пища, таков и сам человек». В этом больше правды, чем может показаться поначалу. Ваши зубы выдадут вас: они расскажут, что вы собой представляете и откуда вы родом. Тут уж ничего не поделаешь.
Взглянув на найденные в Омо зубы, которые Кларк предположительно относил к роду Homo, я подумал, что можно без колебаний назвать их человеческими. Повторяю, я так подумал. Но тут же поймал себя на мысли, что мне нужны дополнительные знания. Хорошо бы самому посмотреть южноафриканские коллекции – оригинальные находки, а не муляжи. Впервые в жизни я осознал, что существует нечто такое, о чем я просто обязан знать больше. Я ощутил также острое желание выехать в поле и самому найти что-нибудь стоящее.
Чтобы закончить диссертацию, мне нужно было изучить еще некоторое количество черепов шимпанзе. Две коллекции хранились в Европе. Вместе с теми, что я обследовал в США, получилось бы 826 черепов – достаточно солидная с точки зрения статистики выборка. (Между прочим, все черепа принадлежали современным шимпанзе. Наука не знает ни одного ископаемого черепа этой обезьяны.)
В этот момент я осмелился заявить о своем существовании. Кларк помог мне получить небольшую субсидию для поездки в Европу и знакомства с упомянутыми коллекциями. Зная, что тем же летом он собирается поехать в Южную Африку для изучения австралопитековых, я спросил, могу ли я поехать с ним. Я показал разработанную мной систему кодирования одонтологических признаков и объяснил, как ее можно использовать для более детального и упорядоченного описания зубов этих существ. Идея понравилась Кларку. Он знал, что некоторые особенности расположения бугорков и борозд на жевательной поверхности еще не были проанализированы. «Хорошо, – сказал он. – Увеличьте сумму в вашей просьбе о выдаче субсидии, включив туда стоимость авиабилета из Европы до Южной Африки. Встретимся в Найроби».
И тут я снова подал голос, заявив, что уж если я окажусь в Найроби, то не попасть в Омо и не поработать там просто стыдно. Кларк выразительно взглянул на меня и опять согласился. Он поговорил с Джерри Экком, ответственным за организацию экспедиции. Экк знал меня как аспиранта и проворчал: «Я не уверен в этом парне. Мне кажется, он из тех, кто любит большие города и яркие огни. А что, без него не обойтись?».
Должен признаться, что Экк не ошибся относительно меня: я действительно люблю огни города. Но Кларк объяснил ему, что я работал археологом и могу оказаться полезным, если они приступят летом к раскопкам. И потом, я останусь в экспедиции всего на несколько недель. Экк неохотно сдал свои позиции.
* * *
Весной 1970 года я отправился в Европу, поработал с коллекциями черепов шимпанзе и вылетел в Найроби, где мы с Кларком провели вместе несколько дней. Это было волнующее время – начало профессиональной карьеры, когда передо мной открывались новые горизонты! Наконец-то я был в Африке и мог воочию узреть легендарные находки – зинджа, Твигги, Синди, Джорджа, о которых так много читал. Вот они лежат передо мной на столе. Стоит протянуть руку, и я могу дотронуться до любой из них. Я взял череп Твигги и удивился, до чего же он тяжелый – как камень! Я думал о том, удастся ли мне когда-нибудь найти что-либо похожее, и прикидывал, хватит ли у меня терпения, если придется реконструировать округлый череп из такого расплющенного блина, каким была Твигги.
Я был представлен Мэри Лики и возобновил свое прежнее знакомство с Ричардом. Лики-младший стал к этому времени легендарной фигурой; о нем часто писали на страницах мировой прессы. Он только что вернулся из Кооби-Фора с новыми сенсационными находками массивных австралопитеков. Мне довелось взглянуть на них – еще одно острое ощущение, так как эти материалы пока не были опубликованы.
Я был горд тем, что находился на переднем крае науки, общался с людьми, которые создавали ее форпосты, находили знаменитые окаменелости и сами становились знаменитыми. Чувство сопричастности не покидало меня и тогда, когда мы вместе с Кларком отправились в Омо на небольшом самолетике, служившем в экспедиции для переброски людей и запасов продовольствия. Мы летели на север, и я смотрел, как проплывают мимо зеленые отроги плоскогорья Абардар, как осталась позади снежная вершина горы Кения. Наш путь лежал дальше – в пыльные сухие районы. Постепенно ландшафт совершенно изменился – под нами расстилалась коричневатая пустыня с высившимися на ней серовато-лиловыми горными хребтами. Вдали показалось озеро Туркана – сотня миль водной глади с длинной змеящейся полосой зелени в северном конце, которая продолжалась еще дальше на север и терялась в раскаленном мареве. Зеленая змейка означала зону прибрежного леса, узкую полоску деревьев, жмущихся к воде по берегам реки Омо.
На изрытой колдобинами гравийной посадочной полосе нас встретил Джерри Экк – без особой радости, но вполне дружелюбно. Он отвел меня в палатку, где я должен был спать. Я распаковал вещи, надел шорты и тотчас выскочил наружу, полный решимости продемонстрировать Экку свои профессиональные способности. Однако меня хватило ненадолго; через полчаса я был близок к обмороку и едва мог стоять. Между тем Экк деловито осматривал местность, быстро передвигаясь под палящим солнцем в поисках окаменелостей. Я остро ощутил собственную неполноценность: я не только не поспевал за Экком, но и не мог различить на поверхности земли ни одного из костных фрагментов, которые нам попадались. В ту ночь, изнемогая от духоты в своей палатке, я понял, что должен вести себя иначе, и наутро признался Кларку в своей беспомощности. Он успокоил меня, сказав, что я должен прежде всего приспособиться к непривычно жаркому климату, и предложил в полуденные часы заниматься вместе с ним сортировкой собранного за день ископаемого материала. Я пересчитывал окаменелости, писал этикетки, внимательно слушал, что говорил мне Кларк, и через неделю начал сам различать, где кость свиньи, а где антилопы. И однажды Хоуэлл сказал: «С сегодняшнего дня вы будете говорить мне, что есть что».
Мне нравилось жить и работать в лагере. По мере сил я старался приносить пользу: вел учет продовольствия, чинил старые механизмы, отмечал на карте находки, занимался всякого рода писаниной. Я прошел хорошую школу определения плио-плейстоценовых млекопитающих и, что не менее важно, начал понимать основные принципы организации полевых исследований – роль Кларка как начальника и Экка как его заместителя, стиль их руководства, многие детали, которые следует учитывать в работе. Я внимательно приглядывался к Экку и вскоре оценил его удивительные качества. Он сочетал в себе бездну практических знаний, не имевших ничего общего с его специальностью – изучением ископаемых низших обезьян, и использовал их так умело, что в лагере никогда не иссякали запасы пищи, местные рабочие были жизнерадостны и трудолюбивы, а усилия ученых прекрасно скоординированы. Не менее пристально присматривался я и к Кларку. Когда мое трехнедельное пребывание подошло к концу, я вспомнил, что за все время ни разу не взял в руки лопату – хотя по первоначальному замыслу меня приглашали именно как археолога.
– Вы хорошо поработали, – сказал мне Кларк, когда мы с ним сидели в самолете, взявшем курс на Преторию и Йоханнесбург. – Вы здесь кое-чему научились, не так ли?
– Еще бы!
* * *
В Южной Африке, как и в Найроби, опять-таки благодаря Кларку, я получил возможность взглянуть на коллекции ископаемых остатков, на те самые находки, которые Брум собственноручно извлекал из брекчии пещер Стеркфонтейна и Кромдрая. На один из черепов – знаменитую «миссис Плез» – я смотрел почти с благоговением. Это был образец Australopithecus africanus, отличавшийся великолепной сохранностью. Я взял череп, потрогал пальцами многочисленные швы между мелкими костными фрагментами, собранными четверть века назад умелыми руками самого Брума. И я снова спросил себя, доведется ли мне когда-нибудь сделать нечто подобное? Я разглядывал находки Робинсона, огромную коллекцию Дарта из Макапансгата – легендарные открытия легендарных людей. Вот они все передо мной – сотни ископаемых костей. До этого момента я как-то не понимал, насколько обширны южноафриканские материалы. Правда, в большинстве своем они состояли из челюстей и зубов, но ведь именно это и было моей специальностью. По договоренности с Хоуэллом я занялся их анализом. Предложенная мной система кодирования отлично работала. Мы собрали огромное количество данных и решили на их основе написать в будущем году совместную статью. Но мы так и не сделали этого – были настолько заняты, что на статью уже не хватило времени.
Я уехал из Южной Африки с живым ощущением реальности австралопитеков, которого прежде никогда не испытывал. Десятки челюстей и сотни зубов, просмотренных мною, как бы воскресили их владельцев. Я смог отчетливо видеть характер стертости зубов – небольшие плоские участки, образовавшиеся на их поверхности в процессе жевания один или два миллиона лет назад, сохранились в окаменевшем виде с точностью, недостижимой при изготовлении гипсовых отливок. Благодаря этим стершимся зубам особи, которым они принадлежали, явились передо мной во плоти и крови – жующими и переваривающими пищу.
Мне, так же как Хоуэллу и в свое время Бруму и Робинсону, было ясно, что существуют две разновидности австралопитековых. Я начал улавливать, каким образом особенности зубов, челюстей, формы черепа и мест прикрепления мышц сочетаются с массивным или грацильным типом. Установить принадлежность отдельного зуба не всегда возможно; у некоторых зубов диапазоны изменчивости величины и формы, свойственные двум типам, даже несколько перекрываются. Однако весь комплекс признаков делает различие совершенно ясным. У массивного типа более мощные челюсти; моляры крупнее, шире и с более толстым слоем эмали; отчетливо выражены премоляры; сильно развита жевательная мускулатура; на голове костный гребень, служащий для прикрепления мышц. Все эти признаки, вместе взятые, говорили об одном – о мощном развитии жевательной функции у массивных австралопитеков. Судя по всему, Australopithecus robustus специализировался на грубой растительной пище: корнях, почках, стеблях. Грацильные австралопитеки были менее приспособлены к ней.
Именно к этому выводу пришел Робинсон десять с лишним лет назад в знаменитой монографии о зубах австралопитековых. Теперь я своими глазами убедился, что он прав. Я уезжал, искренне восхищаясь работой этого исследователя – не только убедительностью его логических построений, но и скрупулезностью в описании отдельных находок. Будучи учеником Хоуэлла, я привык высоко ценить точность изложения. На мой взгляд, робинсоновские описания ископаемых остатков можно считать образцовыми. Находясь в Африке, я решил, что если когда-нибудь мне удастся самому найти окаменелость, то при ее описании я использую «модель» Робинсона.
Вернувшись в Омо, я попытался проверить свои впечатления на Кларке.
– Вы знаете, эти массивные моляры выглядят как бы продолжением грацильных. Те же зубы, только с более выраженными признаками.
– Угу.
– Со временем они увеличиваются и делаются более специализированными.
– Так, так.
– Тогда, может быть, это адаптация, которая начинается у грацильных типов и продолжается у массивных?
– Вполне возможно.
– Постепенно они становятся все крупнее и, наконец, превращаются в «массивные».
– Может быть.
– Но если africanus превращается в robustus, то разве может он быть одновременно предком Homo habilis?
Кларка трудно было загнать в угол. Я настаивал: «Как мы сможем это объяснить?».
– Со временем.
– Нужны новые данные?
– Новые находки.
– Но мы только что просмотрели огромную коллекцию.
– Они плохо датированы.
– Но ведь мы знаем, что robustus моложе.
– Насколько моложе? – спросил Кларк. – Вы можете это сказать? А я должен знать точно. Мне нужны новые находки, лучшей сохранности, с хорошими датировками и из других мест.
– Мне кажется, нам всегда будут нужны новые находки.
– Угу.
* * *
На протяжении всей зимы я продолжал заниматься в аспирантуре и работать над диссертацией, а лето 1971 года снова провел в Омо. К концу полевого сезона я стал неплохо разбираться в плио-плейстоценовых млекопитающих и хорошо понял, с какими трудностями связана разработка стратиграфии геологически сложных районов и точная датировка. Моя квалификация «охотника за окаменелостями» значительно возросла, и пару раз я нашел даже остатки гоминид.
Кое-что я узнал и о подводных камнях, подстерегающих комплексные экспедиции. У французов все было не так, как у американцев: и финансирование экспедиции, и поддержка со стороны посольства, и отношение к работе.
Первоначально оба исследовательских лагеря находились друг от друга на значительном расстоянии. Но после смерти Арамбура Коппанс предложил Хоуэллу передвинуться ближе к французской территории и начать работу на небольшом участке в ее северном конце. Теперь от французов нас отделяла дорога, ведущая к реке; ее стали называть ДМЗ[7]7
Демилитаризованная зона. – Прим. перев.
[Закрыть] – этот рубеж запрещалось переходить при поисках ископаемых.
Экк рассказывал, что до моего приезда в Омо французы относились к американцам чуть ли не как к «публике второго сорта». Это бесило его. Он вспоминал, например, историю с посадочной площадкой. Каждый год, приехав на место, американцы первым делом начинали заниматься ее сооружением. В течение трех дней они вручную с помощью ножей выкорчевывали растущую пучками траву на полосе шириной в полсотни футов и длиной в полмили. Это был тяжелый, изнурительный труд, но он был необходим, так как иначе пропеллер сдувал пыль в промежутках между пучками и дорога делалась настолько ухабистой, что можно было запросто поломать крыло самолета. Каждый год американцы стоически расчищали площадку, а французы, едва она была готова, тотчас начинали ею пользоваться – «даже не поблагодарив нас, – рассказывал Экк. – Это-то меня больше всего и злило. Я был тогда как бешеный».
Однако к моменту моего появления в экспедиции, особенно во время второго полевого сезона, когда я помогал Экку управляться с лагерным хозяйством, страсти улеглись и отношения между двумя отрядами наладились. Мне нравились французы. Я постоянно контактировал с ними и частенько заходил в гости.
Вскоре у меня появились друзья среди французских ученых. Осенью, вернувшись в Париж для окончания работы над черепами шимпанзе, я навестил их. Однажды на какой-то вечеринке меня представили молодому геологу по имени Морис Тайеб, который с интересом отнесся к моему рассказу о южной Эфиопии.
– Я сам собираюсь в Эфиопию, – сказал Тайеб.
– Вы? И куда же?
– В Афарский треугольник, к северо-востоку от Аддис-Абебы. Тема моей диссертации – геологическая эволюция долины реки Аваш.
Три этапа в геологической истории Хадара, связанной с изменениями климата, землетрясениями и вулканической активностью. Вверху представлено состояние местности 4,0–3,6 млн. лет назад, с небольшим озером, формирующимся в низине. С плато и с горных хребтов, расположенных на западе, в долину уже устремился поток наносных пород, образовав ряд аллювиальных конусов выноса. Вулкан (в нижнем правом углу) извергает базальтовые породы. На среднем рисунке (3,6–3,3 млн. лет): реки, прорезавшие плато, приносят все больше ила и гравия в озеро, которое благодаря более влажному климату значительно увеличилось в размерах. На нижнем рисунке (3,3–2,6 млн. лет): климат вновь изменился, стал более засушливым, и озеро уменьшилось. Гоминиды жили вдоль края воды на протяжении всего представленного здесь периода (4,0–2,6 млн. лет). Слой базальта «Кадада Моумоу», возраст которого определял Джеймс Аронсон, был скрыт под толщей аллювиальных отложений. Нынешний Хадар – почти пустыня. Озеро исчезло, сохранилась лишь небольшая речушка Аваш, на берегу которой расположился наш лагерь. Слой базальта вновь оказался на поверхности.
Он объяснил мне, что это место представляет особый интерес, так как здесь сходятся три рифтовые системы. Их история связана с движением тектонических плит, огромных континентальных массивов, которые, как стало теперь известно, перемещаются по поверхности земли. Всего лишь четверть века назад мысль о том, что континенты движутся, почти у всех ученых вызывала только усмешку. В этом мире, где все изменяется, если что-то и признавали стабильным, так именно материки.
Однако немецкий геолог Альфред Вегенер доказывал, что это не совсем так. Пораженный сходством очертаний Южной Америки и Африки, он высказал предположение, что эти континенты некогда плотно примыкали друг к другу, а потом разошлись в разные стороны. Он начал собирать данные в поддержку своей теории и обнаружил на обоих континентах сходные геологические формации и элементы сходства в фауне и флоре.
Идеи Вегенера получили признание только в 50-х годах, когда началось изучение дна Мирового океана. В океанах были обнаружены грандиозные продольные трещины, наполовину опоясывающие земной шар, через которые происходит непрерывный выброс вулканических пород, извергающихся из недр земли и расталкивающих континентальные плиты в разных направлениях. Последние достижения в области лазерной техники позволяют даже измерить скорость этого «дрейфа континентов».
Великая Рифтовая долина в Африке – это тоже одна из континентальных щелей, продолжение подводной трещины, которая начинается в Антарктике; эта щель пересекает Африку, проходя через Танзанию, Кению и Эфиопию, и оканчивается в Мертвом море, между Израилем и Иорданией. Рифты – самые беспокойные зоны земной коры. Здесь силы, бушующие в недрах земли, выплескиваются наружу, создавая цепь вулканов, рождающихся и умирающих на протяжении миллионов лет. Олдувайское ущелье с его исчезнувшим озером и окружающими вулканами, потухшими и действующими, – это часть рифта. Туркана – небольшое рифтовое озеро. Красное море-водоем посолиднее. Африка раскалывается вдоль этого шва: одна часть ее со скоростью несколько сантиметров в столетие скользит по направлению к Аравии, другая – приближается к Европе. Именно в результате того, что эта вторая, северо-западная плита теснит европейскую, на последней образовалась складчатость, известная под именем Альп.
Афарский треугольник – одно из редких мест на Земле, где сталкиваются три рифтовые системы. Тайеб, занимаясь там картографическими работами, обнаружил обширную зону выветренных отложений, содержащих ископаемые остатки, по его мнению плио-плейстоценовые. Они были разбросаны по всей территории и, как ему показалось, отлично сохранились. Не будучи палеонтологом, он, конечно, не имел ни малейшего представления, кому они принадлежат.
– Вам надо бы поехать со мной и заняться ими, – сказал Тайеб.
Это было в высшей степени заманчивое предложение. Проработав два сезона в Омо, я начал думать, что там никогда не будет сделано выдающихся находок гоминид. Между тем я знал о ряде весьма перспективных мест, расположенных вдоль северного рифта. Например, Кооби-Фора, где работал Ричард Лики. А что если Афар окажется не хуже и по количеству, и по качеству находок? Ричард рискнул и напал на золотую жилу. Может быть, и мне повезет?
С другой стороны, мои личные дела находились в крайне запутанном состоянии. Я не закончил диссертацию, не мог пока рассчитывать на преподавательскую работу, не имел лишних денег. Я уже дал согласие приехать еще на один сезон в Омо. Хотя я женился всего два года назад, моя семейная жизнь разваливалась на глазах из-за интенсивной работы, поглощавшей все свободное время, и продолжительных отлучек, связанных с экспедиционными выездами.
Но если я откажусь, Тайеб наверняка пригласит кого-нибудь другого. Он показал мне несколько фотографий афарских окаменелостей. Я тотчас узнал их: пара зубов плиоценовых свиней; необычайно хорошо сохранившийся череп слона. Этот череп и решил мою судьбу. Для человека, зациклившегося на далеком прошлом, эта фотография была тем же, чем будет редкостная марка для филателиста – непреодолимым соблазном, стоящим любого риска.
«Хорошо, едем», – сказал я, понадеявшись, что так или иначе найду способ увязать путешествие в Афар с массой других дел, которыми мне предстояло заняться. Мы договорились, что вместе с Тайебом я приму участие в недолгой рекогносцировочной экспедиции в апреле-мае 1972 года, до начала полевого сезона в Омо. Чтобы попасть в Афар, я воспользуюсь своим авиабилетом, сделав дополнительную остановку в Аддис-Абебе. Все остальные проблемы я тоже рассчитывал как-нибудь разрешить.
Когда, вернувшись в Соединенные Штаты, я обо всем рассказал Кларку, он счел мои действия крайне неразумными.
– Вам нужно закончить диссертацию и получить степень, – втолковывал он. – Без нее вы ничто: ни денег, ни карьеры.
Я задумался.
– Вы не сможете даже добиться денежной субсидии, – добавил Кларк.
После этого разговора я чувствовал себя подавленным. Однако через несколько недель на горизонте блеснул луч надежды: я получил предложение вести курс антропологии в университете «Кейс-Вестерн» в Кливленде. Отправившись туда, чтобы обсудить условия, я ошеломил своих работодателей заявлением, что смогу осенью приступить к чтению лекций, если получу аванс в 1000 долларов для летних полевых исследований.
Молодой человек, не закончивший аспирантуру, вообще не может претендовать ни на какие денежные субсидии, пока его не приняли на работу. Не знаю, как я осмелился заикнуться об этом. Но, видимо, иногда нужно идти напролом. Мне повезло, что я познакомился с Тайебом, и еще раз повезло, когда я получил предложение из Кливленда. Услышав о тысяче долларов, администраторы факультета потеряли дар речи. Однако я был нужен, приехал с отличными рекомендациями, и мне все-таки выдали необходимую сумму.
Прибавив к ней все свои сбережения – 600 долларов – я отправился в путь. Мы встретились с Тайебом в Аддис-Абебе и провели в городе целую неделю. Обзавелись примусом, который одолжили у четы американцев, любившей путешествия и походы, палаткой, взятой на время у знакомого Тайебу голландца, банками консервов. Мне удалось купить спальный мешок. Тайеб раздобыл пару видавших виды лендроверов в Национальном центре научных исследований – организации, субсидирующей деятельность французских ученых и имеющей отделения во многих странах мира, в том числе и в Эфиопии. Но самым ценным приобретением было разрешение на проведение научных изысканий, которое Тайеб получил в министерстве культуры Эфиопии. Запасшись всем необходимым, мы устремились на север. Дорога постепенно шла вниз, мы спустились с центрального высокогорного плато и оказались в жаркой засушливой местности, совершенно плоской и безмолвной. Если бы не редкие встречи с афарами, пасущими своих коров, коз и верблюдов, можно было подумать, что в этом краю вообще нет ничего живого.
Вскоре мы выехали на дорогу, которую сооружала европейская строительная компания «Трапп» от Аддис-Абебы до Ассаба. Эта дорога стала для нас своеобразным плацдармом: остановка в одном пункте, быстрый осмотр местности, потом переезд, снова остановка на день или два и т. д. Такими «наскоками» мы старались охватить как можно большую территорию в максимально сжатые сроки. Мы подружились с рабочими, строившими дорогу. Эти одинокие люди были рады приютить нас, поделиться запасами воды и пищи, чтобы иметь возможность пообщаться и посидеть вечерком в компании за бутылкой вина. Как-то раз Тайеб, желая поразить всех, приготовил на походном костре блюдо жареных бананов, перед тем обильно полив их коньяком.
Мы взяли себе проводника-афара по имени Али Аксинум. Он помогал находить почти исчезнувшие тропы, показывал, как спуститься в овраг или высохшее русло реки («вади») и как потом выбраться, знакомил с местными названиями рек, гор и деревень, которые мы по мере продвижения наносили на карту. Нам удалось найти часть тех отложений, которые Тайеб видел раньше. Как он и говорил, они изобиловали ископаемыми остатками исключительной сохранности. В одном месте мне попался почти целый скелет гверецы – многообещающая находка для антрополога.
– Ну что, можно сравнить это с Омо? – без конца спрашивал Тайеб.
– Здесь гораздо лучше, – отвечал я. Особенно хороши были два места, Хоуна и Леаду, – обширные, сильно расчлененные эрозией участки площадью в несколько сотен квадратных километров и древностью в 2–2,5 млн. лет. Мне очень хотелось задержаться для их обследования, но Тайеб уверил меня, что у него на примете есть кое-что получше. Мы искали это заветное место целый день, петляя по территории, однообразной и ровной, как бильярдный стол. Наш проводник Али, нажевавшись листьев растения «кат», обладающих наркотическим действием, как видно, потерял ориентировку и заблудился. Несколько раз мы застревали в занесенных песком руслах высохших рек и нам с трудом удавалось выбраться оттуда. И вдруг, уже на закате, перед нами внезапно открылась сильно изрезанная местность, простиравшаяся до самого горизонта. В косых лучах заходящего солнца слои выветренных отложений отсвечивали разными цветами. В глубине одного из оврагов журчала небольшая речушка.
– Вот оно, – сказал Тайеб.
– Хадар, – добавил Али.
Я в жизни не видел ничего похожего. Мы сделали привал на самом краю, и ночью нас едва не сдуло вниз порывами ветра, бушевавшего на равнине. Позже я узнал, что на дне «вади», к сожалению, царит полное безветрие – там настоящее пекло. Мы поднялись на рассвете. Больше часа ушло на то, чтобы спуститься на лендровере в зону эродированных отложений. Здесь мы могли разъезжать, как нам заблагорассудится, – в любую сторону, минуя овраг за оврагом, на ходу восхищаясь их прекрасной стратиграфией и очевидным обилием окаменелостей. Словом, это был край, о котором палеоантрополог мог только мечтать.
Мы пробыли там три дня, составив небольшую коллекцию хорошо сохранившихся черепов и длинных костей млекопитающих. Я собирал также зубы свиней, которые хотел сравнить с образцами из Омо для определения возраста. Благодаря знакомству с окаменелостями Омо я был почти уверен, что отложениям Хадара около трех миллионов лет, но мне хотелось бы иметь на этот счет точные данные. Ив Коппанс, по договоренности с Тайебом присоединившийся к нам незадолго до того, как мы попали в Хадар, поддержал мое мнение относительно возраста отложений. Будучи руководителем французского отряда в Омо, он хорошо знал относительную хронологию. «Свиньи те же самые, – сказал он, – но место гораздо лучше».
