Текст книги "Лагуна Ностра"

Автор книги: Доминика Мюллер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 17 страниц)

Все когда-нибудь кончается; детство, расследования, браки, семейная жизнь. Наше совместное проживание было всего лишь отступлением, временным откатом к детству с его школьным весельем, отклонением от взятого комиссаром курса на великие дела. Ему надоела эта дортуарная жизнь, он устал и возвращается к себе к бельэтаж, а Виви оставляет Игорю, который слишком привязался к младенцу, чтобы разлучать его с ним.

И тут земля разверзлась у нас под ногами. Вещи таковы, какими им д о лжно быть, Игорь. Факты не плохи и не хороши, они такие, какие есть. И вот один из них. Врат оборачивается к пухленькой розовой фигурке дядюшки, застывшей у двери в обрамлении коричнево-красных лепных узоров. Вытянутый, как у «Мужчины с перчаткой», палец Игоря указывает на коричневый бумажник крокодиловой кожи, который он держит в другой руке. Мне вспоминается «Страдающий Христос» Верники [65]65
  Бернини, Джованни (Джан) Лоренцо(1598–1680) – великий итальянский архитектор и скульптор, крупнейший представитель римского и всего итальянского барокко.


[Закрыть], его рука, сжимающая колючий прут, которым он сейчас будет высечен. Мне вспоминается «Данил» Караваджо, его бледное тело, задумчивый взгляд, устремленный на голову гиганта Голиафа. Мне вспоминаются Олоферн, Иоанн Креститель, их умиротворенные лица, их окровавленные шеи. Я думаю об их убийцах, непринужденно позировавших Гвидо Рени, Жану Валантену, Батистелло Караччьоло, Артемизии Джентилески, Кристофано Аллори и Караваджо, Караваджо, Караваджо, прославленному Караваджо Бориса.

Я думаю о том, что живопись не в силах приукрасить реальность. Я думаю о том, что Альвизе верит только фактам и что сцена «Игорь с бумажником зарезанного Волси-Бёрнса» не могла родиться в воображении ни одного художника. Я думаю о том, что думать бессмысленно.

– Очень надеюсь, что ты не отнимешь у меня Виви. Мне только этого не хватало! Вот этот бумажник! Видите, я все же кое-что помню! – пропел Игорь, гордо сверкая глазами.

– Зачем тебе среди ночи бумажник? Надо же, крокодиловый! Ты стал интересоваться деньгами или переквалифицировался в карманника?

– Не болтай глупостей, Альвизе. Это бумажник Волси-Бёрнса.

– Это еще что за история? Дай-ка сюда. Откуда он у тебя? Только объясни по-человечески. Без всяких карм, пожалуйста.

Quis, quid, ubi, quibus auxiliis, cur, quomodo, quando. Ничего не убавляя из событий той знаменательной ночи, Игорь объяснил комиссару, откуда у него этот бумажник, почему он оставил в андроне кухонный нож и как, покормив той холодной снежной ночью котов, он зарезал Волси-Бёрнса.

Перерезал глотку.

На канале Сан-Агостино.

Глотку.

Волси-Бёрнсу.

13
ХОРОШИЕ ДЕНЬКИ

Вернулись хорошие деньки, а с ними и эта венецианская теплая размытость очертаний, когда бликующие на солнце каналы и наморщенная ветром гладь Лагуны кажутся подернутыми розовой пудрой, словно нанесенной широкой смелой кистью.

Если апрель колеблется между циклонами и антициклонами, май уже вовсю тянется к лету. В мае город отворачивается от севера и гор и обращается на юг, расцвечивая фасады пестрыми неаполитанскими гирляндами стираного белья и пряча за шторами темные сицилийские интерьеры. Позлащенная мягкими солнечными лучами Венеция расставляет на площадях столики под зонтами, нежится на альтанах ^{10} , спускает на воду лодки и байдарки, полные горластых подростков. Улица заново привыкает к летней толкотне, к импровизированным ночным балам, к оркестрам музыкантов-попрошаек, к стуку мячей о церковные стены, к усиленным микрофонами завываниям гидов, к разноязыкому гвалту туристов, гроздьями облепляющих памятники архитектуры, к этому постоянному гулу большого города, где все переговариваются, перекликаются, переругиваются – с моста на берег, из окна на набережную. Это мимолетное время, когда каналы еще сохраняют свою прозрачность, когда заросли глициний окрашивают палаццо в сиреневые оттенки, а растения одеваются такой яркой зеленью, что кажется, будто они тянут свои соки не из водных глубин, а из самых тучных пашен. Это время буйных садов, пышных роз и сверкающих ирисов, которое продлится до июня, когда на город надвинется напоенная влагой жара. В мае звезды уменьшают амплитуду приливов, удерживая каналы в промежуточном состоянии между неистовством «большой воды» и полным высыханием. В мае на мостовую площади Сан-Марко слетаются тучи, нет, не голубей, а туристов в сандалиях, каскетках и шортах. Целый лес голых ног под дряблыми задницами и обвисшими животами выстраивается перед собором или перед Дворцом дожей, напоминая лес свай, на которых стоят наши здания. В мае все вокруг кажется устойчивым, прочно укорененным в твердой почве, и наша Венеция распускается, расправляется и, уверовав наконец в весну, начинает рассаживать по горшкам, пересаживать, черенковать и подстригать черепицу, кирпичи и мрамор своих каменных насаждений.

Для палаццо Кампана май выдался необычным. У нас полным ходом шли ремонтные работы, только это была реставрация наоборот. Заделывая вековые рубцы и рытвины в стенах нашего здания, рабочие устраняли стигматы модернизации, предпринятой нашей ведьмой Кьярой. День за днем, взобравшись на строительные леса, мы с Борисом скоблили стены, разбивали зеркальные перегородки, ломали ложные стенки. Нам нужен был дворец, похожий на нас, – такой же несуразный и нескладный.

На альтану – устроенную на крыше террасу на столбах – вернулись выпачканный голубиным пометом холщовый навес, соломенные стулья, базилик и лаванда в разрозненных цветочных горшках. В сумерки мы смотрели оттуда, с высоты, как ночь сглаживает черепичные волны крыш, как темнеет небо на горизонте над Джудеккой, и всех нас, даже Альвизе, наполняла радость оттого, что они вернулись – наши хорошие деньки.

Борис воспользовался солнечной погодой, чтобы отлакировать и просушить на теплом ветерке свой пуппарино. Но Рамиз вскочил с ногами в недосохшую лодку. Дядя уже собирался поднять по этому поводу шум, когда, бросив Виви в телемагазинном манеже в саду, в прохладе вековой беседки, осенявшей своей тенью не одно поколение младенцев Кампана, из андрона вышел Игорь. Кутаясь, несмотря на яркое солнце, в плащ, он взирал на лодку с бессилием капитана «Титаника» в момент крушения. Этот плащ, точно такой же, как тот, папин, Альвизе купил ему на распродаже, чтобы сгладить воспоминание об оригинале, сгинувшем в ночь убийства, и Игорь считает, что делает ему приятно, облачаясь в него только в хорошую погоду – чтобы не намочить. С тех пор как дядя дал Борису клятву не лезть в наши дела, он очень боится сделать что-то не так, и мы все время его успокаиваем, что бы он ни сделал.

Подумаешь, какой-то след подошвы на лаке, это же пуппарино, а не «Плот „Медузы“» [66]66
  «Плот „Медузы“» – монументальное полотно французского художника Теодора Жерико, одна из самых знаменитых картин эпохи романтизма, изображающая пассажиров затонувшего фрегата «Медуза», пытающихся спастись в открытом море на самодельном плоту.


[Закрыть], не из чего устраивать трагедию, ну прыгнул кто-то обеими ногами в лодку, заворчал Борис, когда Рамиз, научившийся за время своих мытарств хитрить, повис у него на шее, шепча: «Ja ti ocher» – «Я тебя люблю» по-албански. Он изголодался по нежности, этот мальчуган, однако Борис буркнул, чтобы он катился целоваться с тетками на Риальто, где его злоключения, раздутые «Гадзеттино» до устрашающих размеров, стали среди торговцев притчей во языцех. Повинуясь его указующему персту и взгляду, Игорь взял Рамиза за руку, засунул Виви в коляску с гидравлической подвеской, приобретенную в телемагазине вместе с кучей детских штучек-дрючек, и покатил в сторону Риальто с таким видом, будто от этого зависела наша жизнь. Борис же, дав наконец волю давно чесавшимся рукам, что было силы саданул по корме пуппарино, на месте которой должна была бы находиться попа Рамиза.

После той истории с бумажником даже Альвизе стал обращаться с Игорем как с выздоравливающим, чудом спасшимся от смертельной болезни, но все еще находящимся под угрозой рецидива.

Выслушав в ту ночь рассказ нашего семейного очистителя скверны, брат испустил самый долгий из своих долгих мученических вздохов и велел Борису сжечь бумажник, и не возвращаться в дом, пока улика не будет, как прах усопшего, развеяна над каналом Фрари.

Рамиз был цел и невредим, Корво и его приспешники сидели в тюрьме, нож лежал в футляре, а бумажник обратился в пепел. Игорю было запрещено выходить одному после наступления темноты, чтобы кормить кошек или все равно ради чего. Вся семья – кровные родственники – могла спать спокойно. «Кровные» – не слишком веселая шутка, но лучше уж так шутить, чем лить слезы.

Однако для Игоря история еще не кончилась: оставался еще один повод для беспокойства в лице Иогана Эрранте. Честный и неподкупный комиссар не смог на следующее же утро не пойти и не сообщить ему, что у него появился соперник, претендующий на звание убийцы Волси-Бёрнса. Если всем нам повезет, бедолага и дальше будет держаться за свои подвиги. В ветхой, перенаселенной тюрьме, где самоубийства сменялись бунтами, Эрранте пользовался среди сокамерников особым почетом, как будто он победил в конкурсе «Кто хочет выиграть много лет тюрьмы», без труда побив рекорд тихого помешательства, поставленный нашим домашним иллюминатом.

Игорь всегда был чокнутым, тут уж Альвизе ничего не мог поделать. Но что должно было измениться, так это наше попустительство его завихрениям. Нечего прикидываться невинными овечками: у нас это плохо получается. Как только нога гениального следователя ступила в ту ночь в мою антресоль, он сразу почуял, что мы что-то скрываем. Это было ясно и по нашему непривычному молчанию, и по нашим взглядам, прикованным к перчатке на картине, словно мы ждали, что она вот-вот шевельнется. Ему-то хорошо знакомы такие бегающие глазки, он их целыми днями наблюдает. Мы с Борисом пособничали Игорю, это мы толкнули его на преступление своими вечными восторгами по поводу убийц и жертв, избиений и распятий, пыток и казней, изображенных на наших картинах. Альвизе предоставлял нам самим догадаться, кто в этой ситуации по-настоящему заслуживает наказания. Как Пилат, и даже больше, комиссар готов был умыть не только руки, но и ноги, чтобы мы только перестали доставать его своими историями. Короткие замыкания, пожары, потопы, орущие младенцы в вонючих подгузниках, англичане с перерезанным горлом, – пожалуйста, мы можем развлекаться всем этим, как нам хочется. А ему дайте довести до конца следствие. Теперь, когда Кьяры больше нет и некому его мучить, он хочет наконец насладиться одиночеством у себя в бельэтаже, забыть о нашем существовании, и по возможности – навсегда. Правда, уже на следующий день, когда мы столкнулись с ним на лестнице, он рассказал мне об одной возмутительной следственной ошибке. Этот законченный мифоман Иоган Эрранте продолжает настаивать на своей виновности, приправив свою ложь одной деталью, которая, если ей поверить, доказывала, что Волси-Бёрнса убил именно он. В «Постали», после того как они поторговались относительно сметы на услуги «Errante Catering», милейший Эдди спросил у него дорогу к одному палаццо, где у него была назначена важная встреча. Откуда провинциалу из Кампальто знать, где находится какой-то палаццо? Англичанин обозвал его молдавским ослом: дополнительное унижение и – раз!

Как и предвидел Игорь, относительно которого я все чаще думаю, что он не так наивен, как ему удается выглядеть, Альвизе сделал из этого вывод, что Волси-Бёрнсу до зарезу хотелось купить за бесценок Борисову мазню, чтобы тут же сплавить ее Корво по цене настоящего Маратты и тем самым возместить часть денег, которые ему предстояло заплатить за Рамиза. Каким бы ушлым ни был профессор по части преступной деятельности, в искусстве он ровным счетом ничего не смыслил.

Неподдельное простодушие – удел кретинов и блаженных – засветилось в распахнутых глазах Иогана Эрранте, когда Альвизе, набивший в этом руку еще с Илоной Месснер, пообещал его Нине безнаказанность. Безутешная супруга могла возвращаться в родную Молдавию, пусть без мужа, зато с грузовичком. Альвизе был обязан Иогану, потому он и сделал это, как и обеспечил ему баснословно дорогую защиту в лице Партибона-младшего, чья изворотливость намного превосходила макиавеллизм советника Корво, моего Джакомо, но не будем называть имен. Я предоставила брату дальше спускаться по лестнице. Какой смысл возражать, убеждать его в том, что меня тошнит от одного воспоминания об этом Джакомо, который никогда и не был-то моим? Насколько я разбираюсь в плафонах, настолько я ничего не смыслю в мужчинах, у каждого свой конек, а поскольку моего я не променяю ни на что на свете, то – все к лучшему в этой лучшей из Венеции, где не мой, а чей-то чужой Джакомо уже забыл о моем существовании.

Альвизе хватило трех дней, чтобы устать от гордого одиночества, которым он наслаждался в бельэтаже, и вернуться лопать в антресоль. По одному щелчку пальцев его сестра, простершись ниц, словно «Магдалина» Симона Вуэ [67]67
  Вуэ, Симон(1590–1649) – французский живописец-монументалист, портретист и декоратор.


[Закрыть], поднесла ему его любимого Виви, а дяди – его любимый кампари. Родственник он нам по матери или не родственник, а комиссар сдал-таки этого Партибона-старшего молодцам из Финансовой полиции, сдал со всеми потрохами – вернее, с полным набором материалов по «Алисотрувену». Вот уж кому не скоро удастся спокойно уснуть, если его вообще не уложат на нары в компании дюжих татуированных молодцов. Заодно Альвизе шепнул одному коллеге из налоговой полиции о Робине Миллере-Бэнксе. Все знают, что художники не в ладах с цифрами – по крайней мере, до тех пор, пока в дверь к ним не постучались Слава и Богатство. Этому в дверь позвонит налоговый инспектор, который подпортит Кьяре жизнь в лофте. Грешница, ставшая пищей для сплетен, не должна отбрасывать тень на золото и порфиру победителя: «Delenda est Romana» [68]68
  Здесь обыгрывается латинская крылатая фраза «Carthago delenda est» («Карфаген должен быть разрушен»), где слово «Carthago» (Карфаген) заменено на «Romana» (римлянка).


[Закрыть]. Комиссариаты ломятся от дел, основанных на свед е нии личных счетов, и брат не понимал, какой ущерб доброму имени семьи могло нанести его разоблачение, если эта семья и сама способна не моргнув глазом состряпать славненькую следственную ошибочку.

Овеянный величием и славой, подкрепленными хвалебным звонком министра, Спаситель Венеции, бывший самый молодой полицейский комиссар страны рассчитывал воспользоваться сложившейся ситуацией, чтобы подхлестнуть своих подчиненных, оживить зависшие дела, в общем поразвлечься. За неимением нового трупа, из-за которого он должен был бы носиться по округе в поисках улик и фактов, брат намеревался вытащить на свет божий загадку летнего мертвеца, чтобы вычеркнуть его наконец из и без того длинного послужного списка Иогана Эрранте. У Гамлета был череп. У Альвизе – разложившиеся останки, плавающие в его сновидениях, как они плавали когда-то в водах Лагуны.

Незаметно отложившиеся у него в мозгу сведения дремали до поры до времени в дальних ящичках его памяти. Некоторые так и останутся там вместе с бумажником Игоря и генетической семьей рожденного в душевой Виви. Другие же только и ждали, чтобы вырваться на свободу. Среди этих последних не последнее место занимала фальшивая партитура, выжидавшая в ящичке под надписью «Пёрселл» удобного момента, чтобы наброситься на бедную парализованную даму.

Слава комиссара облегчила процесс усыновления нашего Виви, несмотря на многочисленные дыры, зиявшие в его досье. «В дыру да не низвергнется» – этот гордый девиз как нельзя лучше подошел бы семье Кампана, которая не страшилась никаких дыр: ни в Борисовом Гверчино, ни в ящичках Альвизе, ни в воспоминаниях Игоря, ни в наших сердечных делах. И только Рамиз оставался камнем в нашем огороде, брешью, которую брат, несмотря на всю свою власть, никак не мог заделать.

Она знала свое дело, эта вдова Пёрселл. Выйдя после допросов морально окрепшей, эта «Кающаяся Мария Магдалина» принялась разыгрывать из себя жертву. У нее хватило наглости подать в суд: на Корво – за Рамиза, на Энвера за партитуру, и она так ловко разжалобила судей, что вот-вот должна была бесплатно получить попечительство над маленьким певуном, которого еще недавно собиралась купить за деньги, – хорошенькое дельце! Альвизе же злился и сетовал на невезение, не допуская мысли, что Рамизу у нее может быть так же хорошо, как у нас. Комиссар ухитрился оформить над мальчиком с ангельским голоском временный патронат и каждое воскресенье забирал его из социальной службы, для которой он стал чем-то вроде эмблемы, еженедельно кривляясь для местных страниц «Гадзеттино».

Теперь уже всем было ясно, что брат с его призванием и чувством долга мог бы сам по себе составить целую энциклопедию мифологических героев. Он хотел заполучить Рамиза, чтобы насолить вдове, но заниматься мальчиком в дополнение к Виви должны были бы мы – «не все же нам бездельничать да скрести наши картины».

В хорошие деньки Венеция вывозит своих детей на свежий воздух. Проследовав вместе со всем городом процессией по запруженным дорогам, они лепят куличики из песка на пляже или собирают цветы в горах. В прошлое воскресенье – последнее воскресенье, которое Рамиз должен был провести с нами перед переселением в фонд, – Альвизе, Борис, Игорь, Виви, Рамиз и я набились в «вольво», жертвуя собой ради свершения воскресного ритуала совместного обеда у родителей в Фалькаде. После нескольких месяцев воздержания я смиренно приготовилась выслушать все их вопросы, в частности когда я наконец выйду замуж за молодого человека из хорошей семьи и подарю им внуков, а также когда я наконец пополнею, для чего мне просто необходимо взять еще кусочек жаркого, сочного, с кровью, – ну точно как шея зарезанного Волси-Бёрнса. Однако в то воскресенье у родителей только и было разговоров что про Альвизе, чудо-Альвизе, несравненного сына, слава которого стала отрадой их старости, омраченной причудами этой нелюдимой старой девы, которой ничего не надо, только бы морить себя голодом. Я и позабыла, как ненавижу Фалькаде, стоит мне только туда приехать, и почему забиваюсь в глубину сада, мечтая скатиться по склону беллунского холма прямо к себе в антресоль.

Слава богу, у единственного и неповторимого сына раскрылись наконец глаза на эту римлянку, однако ни одна девушка, пусть даже самая культурная, венецианка с проверенным происхождением, обитательница разваливающихся дворцов и наследница прабабкиных старомодных драгоценностей, – ни одна не годилась ему даже в подметки. Да и зачем нужна жена, когда детей можно грести лопатой и без всякой матери? Родители говорили это с видом стариков, несущихся к могиле, как на салазках с горы. Когда мы станем старыми и немощными, Виви и его собратья будут возить нас в креслах-каталках, как мы будем возить их, наших родителей, после того как они вернутся домой, в бельэтаж, чтобы оттуда отправиться на гондоле прямиком в склеп Кампана на кладбище Сан-Микеле.

Брат пробурчал, что похороны с гондолой стоят бешеных денег, что в палаццо нет лифта, что андрон весь в плесени, что в «большую воду» его каждый раз затопляет, что жить там невозможно, после чего мы все переругались под смеющимся взглядом Виви – все, кроме Игоря, умолявшего в это время Рамиза слезть с елки, на которой тот раскачивался, lie желая больше иметь ничего общего с сухопутными жителями, лагунные ветви древа Кампана извлекли из погреба Бориса, выбравшегося оттуда с очередным шедевром под мышкой, вскочили и «вольво» и вихрем умчались прочь.

В набитой до отказа машине ругань продолжилась с новой силой из-за огромной картины, которая заслоняла заднее стекло. Пока мы петляли по горным спускам и пробирались по забитым машинами воскресным дорогам, я убеждала дядю, что наш папа все же не настолько впал в маразм, чтобы держать в погребе в Фалькаде Караваджо.

Допустим – что на всех языках означает, что ничего мы не допускаем. А Борджанни [69]69
  Борджанни, Орацио( ит.Borgianni, Orazio; 1578–1616) – итальянский живописец римской школы. Как и многие другие мастера этого времени, испытал влияние Караваджо.


[Закрыть], а Сарачени [70]70
  Сарачени, Карло( ит.Saraceni, Carlo; 1570–1620) – итальянский художник. Родился в Венеции, с 1598 г. работал в Риме, член Академии Святого Дуки (1607). В 1620 г. вернулся в Венецию, где вскоре умер. Испытал влияние Эльсхаимера и Караваджо.


[Закрыть], а их караваджистский натурализм, с ними что делать? И все же это страдание, эта мощь, которые проглядывают под слоем грязи, нет, Караваджо, Караваджо, правда, Игорь? Конечно, Борис, ты ведь ясновидящий. Рамиз, мальчик мой, ты не мог бы петь свою албанскую песенку потише? О господи, ну вот, теперь Виви разревелся в своем телемагазинном автокреслице!

Выехав на автостраду, брат, не обращая внимания на дорожные знаки, подрезал несколько машин, остановился в зоне отдыха «Падуя-Север» и вышвырнул картину и нас с Борисом на асфальт.

Мы продолжили наши препирательства в «Автогриле», а Игорь тем временем убеждал Альвизе развернуться, что тот в конце концов и сделал, после чего мы доехали до дому в ледяном молчании. Только Игорь, довольный всем – и пробками, и своим дорогим Виви, и своим дорогим Рамизом, – с блаженным видом любовался пейзажами. Из всех нас он больше всех действует другим на нервы благодаря своей безмятежности, которая не изменяет ему, даже когда он перерезает кому-то глотку.

Это было обычное весеннее воскресенье. И если сейчас я вспоминаю о нем с грустью, то, наверно, потому, что нам предстояла разлука с Рамизом. С его отъездом завершалось многомесячное расследование, кончались благословенные времена, когда комиссар шел за поддержкой к своим родным, а не к этой Матильде, бойкой блондинке, коммерциалисту по специальности, которая якобы обожает Венецию и потому собирается засесть в бельэтаже. Интересно, что может девица из какой-то Виченцы понимать в Венеции?

На следующий день, в понедельник, Альвизе позвонил начальник Управления по культурному наследию Сиракуз, которого интересовала «Юдифь с Олоферном», приобретенная Борисом в ноябре, незадолго до убийства Волси-Бёрнса. Невозмутимое лицо Юдифи, державшей перед собой голову безмятежного Олоферна, напоминало нам ту спокойную уверенность, с какой Игорь расправился над своей жертвой, и Борис заверил меня, что продаст картину при первой же возможности, потому что понял, что она приносит несчастье. Он предложил ее Сиракузам по такой смехотворной цене, что там настояли на ее увеличении вдвое. Согласно каким-то источникам, обнаруженным в их архивах, Микеланджело Меризи написал ее во время своего недолгого пребывания в Сиракузах, летом 1608 года, между бегством с Мальты и отъездом в Мессину. Композиция, описанная вместе с «Погребением святой Люции», заказанным художнику городскими властями, была всего лишь эскизом, но хранители отмечали ее неоценимое документально-историческое значение.

Борис ликовал. Не так часто ему приходится убеждаться в том, что Дед Мороз существует, чему он, правда, никогда не переставал верить. Глядя на совершенно счастливого брата, Игорь, конечно же, весь изошел на блаженство, и даже Альвизе, с должным почтением отнесясь к знаменитости, чья слава достигла аж берегов Сицилии, вынужден был согласиться, что у Бориса есть нюх, только пусть он его использует для разнюхивания картин, а не преступлений. Жаль, конечно, продавать несчастливую картину в тот самый момент, когда она начала приносить счастье, но у дяди еще много подобных находок, среди которых он найдет нам новый талисман.

Так они и идут, наши хорошие деньки, под шелест страниц «Гадзеттино».

Далеко за пределами города, на материке, на большой планете, дела идут не лучше, чем зимой, хотя Барак Обама и пытается следить за порядком, произнося красивые речи. То тут, то там школьники набрасываются с ножом на учителей, рабочие сажают под арест своих работодателей. На севере Пакистана регулярные войска теснят талибов. На севере Афганистана талибы теснят регулярные войска. На севере Парижа во время пожара в сквоте погибает маленький цыганенок. В Вене, в ходе разногласий по поводу проповеди индийского гуру, тридцать сикхов были исколоты ножами. Борис сказал, что непротивление а-ля Ганди превратилось в чудовищный фарс, на что Игорь возразил, что нож, как и чалма, для сикха все равно что галстук для европейца, но ведь никто же не заподозрит европейца в том, что он надел галстук с целью кого-нибудь придушить.

Мировые новости похожи на живопись. Они зависят от перспективы, от точки зрения тех, кто их толкует. Мне смешно смотреть на Альвизе, с его культом фактов. Реальная действительность – вот уж точно чудовищный фарс!

Если смотреть на нее с Лагуны, она начинается на берегу, на автостраде, где из-за строительных работ все пришло в страшный хаос. Для жителей Лагуны дорога в большой мир кончается в пункте уплаты дорожной пошлины. Для нас, членов семейства Кампана, она идет дальше, до Фландрии, потому что Борису удалось недавно отрыть на приходской барахолке на площади Мираколи неизвестного Рембрандта.

После того как Альвизе получил поздравление от самого министра, он следит за всеми национальными новостями, как будто, выступив спасителем Венеции, готовится теперь к спасению всей страны. Когда наша полиция отправила обратно в Ливию лодку, набитую нелегальными иммигрантами, Евросоюз напомнил нам о соблюдении права на убежище, и теперь все чаще слышатся голоса, предлагающие отправлять наших нелегалов прямиком в Брюссель. В Милане крайние правые предлагают предоставить право на проезд в метро только миланцам. В Падуе директриса школы советует учителям проверять документы у учащихся-иммигрантов. В Вероне прокурор Скинайа назвал «юридическим позором» признание нелегального проживания уголовно наказуемым правонарушением. Как только такой закон будет принят, достаточно будет выслать из страны родителей младенцев, родившихся на нашей земле, чтобы тут же завладеть их детьми и отдать их на усыновление.

Услышав это, брат смутился, но мы с Борисом и Игорем его успокоили. Наш Виви – настоящий Кампана, ребенок с бельэтажа, он позабыл свою родную душевую, с тех пор как стал плескаться в ванночке фамильного палаццо под присмотром старинных пастушков и овечек. Ему повезло гораздо больше, чем новорожденному из Витербо, которого выбросила в окно завистливая родственница его матери. Жизнь и смерть – это одно и то же, заметил Игорь, который снова начинает понемногу прорицать, к великому огорчению родных.

Дело о незаконном усыновлении, которое комиссар воспринял как личное оскорбление, заставило его сосредоточиться на местных новостях. В нашей «Гадзеттино» не прочитаешь ни про групповое изнасилование в подвале – потому что у нас нет подвалов, ни про дорожную аварию – потому что у нас нет ни дорог, ни гаражей, ни автобусов, ни светофоров. У нас нет даже окраин, бедняцких гетто, мы защищены от них водной границей Лагуны, где уже начинается купальный сезон. Из-за ранней жары в городе множатся незаконные веранды и террасы, против которых прокурор грозится применять самые строгие меры. В Каорле, на побережье, реклама кока-колы, в которой юная кривляка признается, что «предпочитает кушать макароны у бабушки, чем идти в ресторан», задела местного мэра, убежденного, что, побуждая граждан потягивать ее пойло дома, мультинациональная корпорация из Атланты подрывает благосостояние Каорле. Водная «скорая помощь» пять часов добиралась на остров Пеллестрина по вызову к одной пожилой даме, которой, правда, было не так уж и плохо, судя по тому, с какой энергией она переполошила по этому поводу всю прессу. В Кастелло один юный влюбленный, получив отставку у возлюбленной, пустил себе пулю в лоб. Он оставил предсмертную записку – к досаде Альвизе, который закрыл дело меньше чем за день. На Риальто туриста так помяли в толпе у самого отеля, что он был в коме отправлен в больницу. На набережной Скьявони продавец контрафактных сумок, спасаясь от полиции, сбил с ног семидесятилетнюю туристку, и коренные торговцы жалуются теперь на слишком снисходительное отношение городских властей к нехорошим иностранцам, которые распугивают хороших. В историческом центре право на убежище применяется лишь к тем, кто платит, благодаря кому все вертится, кто плавает в гондолах, заказывает ужины при луне, ходит на экскурсии во Дворец дожей, в собор Святого Марка и на стекольный завод в Мурано. Эти славные туристы приезжают в Венецию, чтобы отвлечься от своих повседневных забот, а не для того, чтобы подвергать себя материковым опасностям, от каковых и должен оберегать их Альвизе Кампана. И уж конечно, скандал между горластым плотником и его соседкой на Сан-Марко – это не то, что может привлечь интерес комиссара. Вот он и спасается от скуки, слушая сообщения о разыгрывающихся на планете кровавых бойнях и не решаясь признаться самому себе, что славный, загадочный трупик – это все, что ему нужно для счастья.

На днях вечером, сидя на альтане, он снова открыл ящичек Каталины Доци, венгерской проститутки, раздавленной грузовиками. Убийцы, бросившие ее на дороге, попали в поле зрения видеокамеры наблюдения на бензозаправке. Это какими надо быть кретинами, чтобы, собираясь убивать девушку, не подумать, что тебя могут заснять на видео, возмущался Альвизе, опираясь на лично собранные данные, подтверждающие его же идею об общем кретинизме преступного элемента. Недавние заключения судмедэксперта из Местре, извлеченные из ящичка трупа на железнодорожных путях, склоняют следствие в сторону преднамеренного убийства, и брата крайне удивляет, что результаты вскрытия стали известны только через три месяца. Вот уж действительно, при таких скоростях тайна железнодорожного трупа будет раскрыта не иначе как нашим Виви, когда он тоже станет самым молодым полицейским комиссаром страны.

Мне стало грустно за него. Я сказала, что, может быть, ему повезет и скоро и в наших краях объявится утопленник, висельник, задушенный, зарезанный, в общем, какой-нибудь кровавый труп, на что он заорал, что я совсем рехнулась – говорить такое при Игоре, который изо всех сил старается сделать нам приятное. В последнее время с ним совершенно ни о чем нельзя говорить, с этим Альвизе: ни о наших неизвестных Рембрандтах, ни о его Матильде, против которой, как он считает, мы опять строим козни. Альвизе ошибается Зачем нам строить какие-то козни, когда наш дом и сам отторгнет любое инородное тело. Думаю и это здесь задержится ненадолго: его спугнет вонь наших растворителей и ядовитые испарения наших лаков. Чтобы продемонстрировать брату нашу добрую волю, мы предложили этой Матильде солнечным днем прогуляться по Лагуне. Разве мы виноваты, что у нее на солнце краснеет кожа? Что, нам надо было приделать к пуппарино откидной верх, как на музейных гондолах?

Всю неделю стояла давящая жара, какая бывает в самый разгар лета. В воскресенье, последнее воскресенье мая, на исходе хороших деньков, которые скоро разразятся громом и молниями летних гроз, брат повез всю семью на праздник Сенса [71]71
  Праздник Сенса – один из самых пышных и зрелищных праздников Венеции, празднуется в мае, в воскресенье после дня Вознесения Господня.


[Закрыть]– обручение дожа с Адриатическим морем. Наш мотоскафо присоединился к вереницам лодок, заполнившим залив Сан-Марко до монастыря Сан-Николо в Лидо, где люди в карнавальных костюмах ждали торжественного момента, когда дож бросит в волны обручальное кольцо. Эта церемония, подкрепленная регатами, обильной едой и винами, отмечается в память «Адриатического братства» былых времен. Праздник заканчивался концертом, и мы увидели, как вперед вышел маленький мальчик и хрустальным голоском запел «Ascendit Christus in altum» [72]72
  «Вознесся Христос» (лат.).


[Закрыть]. Это был наш Рамиз, в желтых бархатных пышных штанишках, в берете с плюмажем и шелковых чулках (в такую-то жару!), и от него исходило такое сияние, что Альвизе отошел в сторону, чтобы скрыть от нас увлажнившиеся глаза – непозволительная слабость для комиссара полиции.