Текст книги "Лагуна Ностра"

Автор книги: Доминика Мюллер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 17 страниц)

Все это дело держалось на правильном изучении спроса, отчеканил он. В Венеции куртизанку на улице не найти. Бог их знает, может, в старые времена они тут и кишмя кишели, но в наши дни мировая столица медовых месяцев предлагает разнообразные брачные церемонии и серенады на гондолах, только не платные плотские удовольствия.

Энвер и Корво восполняли этот пробел, предоставляя своей скрытой клиентуре товар с интернет-сайта Илоны. Каналы организованного разврата процветают с благословения лицемеров, которые ошибочно полагают, что таким образом зло удерживается в закрытом пространстве. После разгрома сайта «Бестаннонс», рискнувшего дать открытую рекламу, полиция Вероны стала получать письма с протестами возмущенных граждан. Проблема всякой преступной шушеры, кроме того, что они большей частью идиоты, состоит в неумении вовремя остановиться. Воодушевившись растущими прибылями, Энвер и Корво, как и хозяева «Бестаннонса», замахнулись еще выше. К классическим предложениям они стали добавлять, в натуральном виде или в виде картинок, мальчиков и девочек, выловленных в питомнике «Алисотрувена». Они отбирали наиболее миловидных и снимали их в виде пухлых ангелочков и херувимов, которых так много в живописи, разве что невинности там было поменьше. Остальные отправлялись из долины Силе дальше, чтобы служить разменной монетой в сделках между преступным элементом. Лучшего прикрытия, чем наш город – средоточие искусства и культуры, не найти, как и лучшего местоположения для манипулирования беднягами, что прибывают сплошным потоком на паромах из Греции, и переправки их дальше, в богатые страны, пополнять тамошние рога изобилия.

Однако о международной деятельности «Алисотрувена» Илона Месснер знала только по хвастливым рассказам Энвера, то есть никаких доказательств этой деятельности не было. В это самое время фотографии Энвера и Корво ходили по рукам пострадавших от болгарского канала, разгромленного в ходе операции «Майбах», но Альвизе не ждал чуда. Снова и снова он изучал схему действия сети по переправке детей, сопровождавшихся Илоной Месснер, и утешался тем, что постепенно вопросительные знаки на ней заменялись на стрелки и имена.

Спрос в этой области был неисчерпаем. Товара постоянно не хватало, и Илоне приходилось все быстрее носиться по региону, перескакивая с автобуса на поезд, таская за собой все большее количество детей, которых уже не успевали приводить в презентабельный вид. Корво не давал ей ни минуты передышки. Устав от постоянной гонки, она начала было подумывать о том, чтобы отойти от дел, но тут появился Волси-Бёрнс.

Брат принялся потягивать сгроппино, коктейль на основе сорбета с водкой, который Игорь взбил в своем купленном в телемагазине миксере до получения пенистой кремообразной массы, потом поставил стакан, сопровождая этот жест такими предосторожностями, будто он был апостол и предлагал собратьям разделить с ним чашу горестей, доверху наполненную откровениями «раскаявшейся грешницы» Илоны. В день карнавала, почуяв, что запахло неприятностями, она позвала комиссара на помощь – так, почуяв запах газа, она позвонила бы пожарным. Произошло нечто, и очень серьезное, что заставило Илону спрыгнуть с поезда на полном ходу, и это нечто имело отношение к появлению нашего дорогого Эдди.

«Юдифь! Юдифь!» – дружно заскандировали мы с Борисом. Так что же, Илона соблазнила своего Олоферна, а потом зарезала? Или она присутствовала при убийстве Волси-Бёрнса? Или сама держала в руках нож?

Комиссар склонил голову с видом благодушного султана. В такое время лучше спать, чем трепаться по пустякам. У него за душой пока нет ничего конкретного, одни предположения, пустое прожектерство. Завтра с утра он пойдет к Роберте Боллин и все проверит – осторожно, ступая как на пуантах. Возможно, что моя лучшая подруга и невинна, аки агнец, но комиссар не исключал возможности, что и она увязла по уши во всех этих мерзостях, а потому, прикидываясь почтенной старой дамой, будет пытаться сбить его со следа, как уже, возможно, делала с той партитурой. Чтобы его надежды оправдались и предположения превратились в неопровержимые доказательства, ему предстоит проделать поистине виртуозную работу. Альвизе весь дрожал от нетерпения. Разумеется, если я собираюсь валяться у него в ногах, чтобы он взял меня с собой к этой Мадам Пёрселл, то это будет пустой тратой времени. Куда мы катимся, если комиссар допрашивает свидетельницу, или, хуже того, подозреваемую, которой покровительствует его родная сестра?!

Сам же он пошел в постель, пожелав нам ангельских снов, после того как мы вымоем посуду, и выразив надежду, что мы не собираемся ночь напролет строить пустые догадки о том, как связаны между собой Корво, Роберта Боллин, Волси-Бёрнс и бедные детишки, которыми они торгуют.

Я была в бешенстве. Но моего брата этим не проймешь. Он с утра до вечера учится обуздывать гнев и ненависть, которыми буквально сочатся стены комиссариата. Мне не оставалось ничего другого, как лечь спать на диване в гостиной, чтобы успеть уйти из дому, до того как проснется Альвизе, и побывать в Фонде Пёрселла раньше его. Пусть мой братец трижды комиссар, но я должна увидеться с Робертой Боллин до него, решила я.

Я улеглась на диване, свесив ноги в пустоту, а дядюшки тем временем разостлали свои циновки под длинным столом, который я получила в монастыре миноритов в обмен на реставрацию их плафона «Святые и пророки» кисти тосканского художника Агабати – довольно средненького мастера, по мнению Бориса. Кстати, о мастерах; он поинтересовался, кто этот адвокат, которого Альвизе называет моим Джакомо, но, когда я промычала, что он вовсе не мой, не стал настаивать на ответе. Следователи из нас с Борисом и Игорем вышли бы никудышные, все из-за нашей стеснительности, которая мешает нам приставать с расспросами к тем, кто не желает раскрывать свои секреты. Из всех Кампана один Альвизе умеет силой взламывать запоры, вынуждая людей выкладывать ему свои мысли и чувства.

Игорь с волнением вспомнил вечер в гостиной Корво, когда комиссар встал на его защиту. Они заключили тогда предварительный союз, направленный против лже-благодетеля, – союз, которому это ожесточенное расследование придавало особый смысл, добавил он тоненьким голоском, приглушенным толстой столешницей. В сущности, он не больше комиссар, чем мы все. Под панцирем комиссара он прячет свою сентиментальность. Мы еще какое-то время подурачились, представляя себе статую Альвизе в образе кондотьера, а потом уснули, ровняя друг по другу дыхание, в этот смутный час, когда ночь начинает розоветь под первыми ласками зари.

Спит Большой канал, окаймленный рядами дворцовых фасадов, под взглядом их стеклянных окон-глаз в обрамлении мраморных ресниц, спит, обволакивая город текучей дремой. Где еще, как не в Венеции, можно уснуть под колыбельную этих безмолвных вод? В такой тиши, в таком покое все кухонные ножи мира позабудут, что они могут убивать.

11
ТАКСА

Карликовая такса Эдварда Волси-Бёрнса обгрызла угол елизаветинской псалтыри. Это была оригинальная обложка, ровесница книги, из грубого пергамента, и Шугар принял ее за кость. Так все началось.

В ту пору, восемь лет назад, Эдди был привязан к Роберте и обожал своего пса. В сущности, тихо проговорила госпожа Боллин, люди могли бы понять, какое место занимают в сердце того, кто их якобы любит, если бы обращали внимание на то, сколько нежности он расточает на своих животных. Эдвард мог часами простаивать на четвереньках перед своим Шугаром, чесать ему животик, умолять, чтобы тот его лизнул, и при этом со смехом отвергать самую возможность проявления привязанности к человеческому существу. Роберта ничего такого и не ждала, радуясь, что в ее жизни снова появился мужчина, с которым он могла нянчиться. Она покупала для Эдди экзотические джемы у «Фортнума и Мейсона» и, к чему скрывать, выбирала для него у ювелира на Бонд-стрит запонки и античные камеи. Все личные вещи (как говорят в полиции), найденные на трупе Волси-Бёрнса и отосланные Себастьяну, за исключением перстня с печаткой, были из числа этих побрякушек.

Она никогда не обманывалась. Все нуждаются в ласке, в добром слове, а у Волси-Бёрнса, который создал вокруг себя полную пустоту, для этого были только она и Шугар. Она выступала его гарантом в свете, сопровождала на аукционы, где он скупал за бесценок всякую дребедень, а потом перепродавал это пораженным его эксцентричностью нуворишам. Эдвард спекулировал абсолютно на всем. Почему бы ему было не спекулировать на Роберте Боллин? Он воспользовался ею, чтобы «подзолотить свой герб» в провинциальных замках, куда стал вхож опять же благодаря ей. Там он довел до совершенства свое умение втираться в доверие к одиноким вдовушкам, прибирая к рукам их коллекции и ценности, которые якобы выгодно помещал от их имени. Мы с Альвизе читали, конечно, о Мейдоффе [59]59
  Мейдофф, Бернард(р. 1938) – американский бизнесмен, бывший председатель совета директоров фондовой биржи NASDAQ, обвинен в создании, возможно, крупнейшей в истории финансовой пирамиды, приговорен к 150 годам тюремного заключения.


[Закрыть]и его начисто обобранных клиентах. Волси-Бёрнс был таким Мейдоффом, только действовал он вдали от столиц, среди вересковых пустошей и озер. В промежутках между ловко провернутыми делишками он вытягивал из одиноких землевладелиц фамильные сплетни, используя их потом в своих биографических заметках и скандальных хрониках. Вдова Боллин стала наперсницей этого вдовьего наперсника. Комиссар и его сестра еще слишком молоды, чтобы понять это: не слишком приятно осознавать, что у тебя все уже в прошлом, а вместе с беззаботным Эдвардом к ней будто бы вернулась молодость, и она не хотела ее упускать. Его гнусные делишки забавляли Роберту. Деньги, деньги, деньги… Выиграть, украсть, прибрать к рукам. Ей хотелось верить, что в проделках Эдварда есть своя справедливость, она дорожила его признаниями, которые ставили ее выше его жертв. Комиссар когда-нибудь все равно задаст ей этот вопрос, так вот они с Волси-Бёрнсом никогда не жили под одной крышей и не спали в одной постели. И она ничего – ничего! – не желала знать о тех обширных сторонах его жизни, которые Эдди тщательно от нее скрывал.

Комиссар скучал, сидя перед бесчисленными баночками с джемом, очевидно оставшимися от Эдварда. С того момента, как Роберта Боллин впустила его в свою маленькую гостиную, где уже сидела я, он не задал ни единого вопроса, даже чтобы узнать, какого черта я тут делаю. Я заглатывала ложку за ложкой джем мертвеца – для храбрости. И если брат не собирался взрываться, то мой желудок – как раз наоборот. Что-то должно было наконец разразиться в этом сиропном озере, по которому плавала в своем кресле-каталке кисейная Роберта Боллин, предлагая нам кофе так, будто она сама нас пригласила, а не Альвизе явился без спросу ее допекать.

В тот день, когда Шугар испортил псалтырь, Эдди, вызвавшись лично заняться реставрацией, унес книгу с собой, и, как комиссар и подозревал, она ее больше никогда не увидела. Но она ничуть на него не рассердилась. Важно ведь содержимое, а не вместилище, какой бы ценностью оно ни обладало. Она извинилась, что утверждает это при мне, специалисте по реставрации живописи, но со временем я увижу сама: единственное, что имеет значение, – это воспоминания.

В каком-то смысле можно сказать, что восемь лет назад именно такса толкнула Волси-Бёрнса на неправедный путь, вздохнула Роберта, наливая Альвизе, несмотря на его протесты, энную чашку кофе. В свете ужасных обстоятельств его смерти жизнь Эдварда представала теперь перед ней во всей ее наглядности или, лучше сказать, неприглядности.

Аминь. Да упокоится с миром Волси-Бёрнс и его раскромсанное горло. Эта женщина пользовалась светотенью исключительно для камуфляжа и понимала в живописи не больше, чем в собственной жизни. Чего дожидался мой брат? Почему он до сих пор не положил конец этим бессмысленным излияниям? Ничего же не вышло. Предлагаю начать все заново и придерживаться следующей темы: «Эдвард Волси-Бёрнс: преступление и наказание, или раскаяние в Венеции?»

Елизаветинские псалмы привели Эдварда к книготорговцу-антиквару, у которого работал Энвер. Понадобилось восемь лет и поддельная рукопись в руках комиссара, чтобы Роберта вспомнила имя перекупщика, о талантах которого была наслышана от Эдварда. Волси-Бёрнс не скупился на похвалы этому молодому человеку, он даже говорил, что предпочел бы иметь такого сына вместо своих собственных, которые его достали. Ах, этот молодой книготорговец – совсем другое дело! Он называл его «мой юный друг» или «товарищ» и надеялся с его помощью отыграться на презиравшем его высшем свете. Но у комиссара, наверно, не так много времени, чтобы тратить его на психоаналитические выкладки, тихо проговорила она.

Бинго! – как говорят в Лондоне. Я знала, что Альвизе только что обнаружил провокационную записку Кьяры с предложением развода, которую та приколола кнопкой к дверям антресолей. На мой взгляд, все, прямо или косвенно связанное с психоанализом, должно вызывать у него рвотные позывы. Но он, как водится, придерживался иного взгляда и попросил ее не прерывать своих сбивчивых объяснений.

У Эдварда Волси-Бёрнса был очень жесткий отец – это он сделал его таким. Нисколько не оправдывая его, тем не менее можно было сказать, что Эдди стал плохим, чтобы оправдать постоянные взбучки, омрачавшие его детство. Короче, встреча с иммигрантом, жаждавшим признания, стала для него удачей. Лондон, столица финансового мира, перед самым кризисом кишел биржевыми дельцами самого разного толка. Царившая там потребительская вакханалия дразнила таких людей, как «юный друг». В Венеции внешние признаки богатства смягчены топографическими особенностями города и необходимостью передвигаться большей частью пешком. Единственное явное различие существует здесь между здоровыми людьми и инвалидами – это Роберта знала по себе.

Она по-прежнему занималась пустой болтовней, оттягивая момент, когда ей придется сказать то, что она должна сказать, как это ни тяжело. Ну, хватит ходить вокруг да около. Это то, о чем мы думали, да?

Ну да же, да, чуть не закричала я, в то время как мой брат продолжал сидеть в позе сфинкса. Да, Альвизе и правда крут, у него просто стальные нервы. Видели бы это дядюшки: у них бы апломба поубавилось.

Записная книжка Эдди плюс честолюбивые устремления юного книготорговца – и вот мы имеем непобедимую команду, такую же сыгранную, как какой-нибудь дуэт фокусников, выступающий на сцене кабаре. Смерть человека помогает понять его жизнь, правда слишком поздно, и теперь, когда Волси-Бёрнс не имел больше над ней власти, Роберта Боллин собирала разрозненные фрагменты в единое целое. С негнущимися, как лыжи, ногами, зажатыми между низким столиком и канапе, я доедала десятую тартинку с джемом. Разрозненные фрагменты начали складываться в тот самый день, когда комиссар пригласил Роберту произвести экспертизу манускрипта. Это было как удар молнии, как взрыв, у нее просто раскрылись глаза. Волси-Бёрнс, даже мертвый, был замешан в какой-то фальсификации. В тот момент она ничего не сказала комиссару, не желая оскорблять память умершего. Это было неправильно, она понимала это, но ей было неловко. Не так-то легко признаться самой себе, что человек, который скрашивал твое существование, – мерзавец, готовый в любую минуту тебя же и надуть.

Ее скрытничанье могло стоить ей больших неприятностей, торжественно заявил (наконец-то!) Альвизе: препятствование правосудию, соучастие в подделке произведения искусства с целью наживы, а то и что-нибудь похуже. Он не сомневался, что состояние здоровья поможет ей избежать тюремного заключения, но советовал не играть с огнем. В ответ мы получили «Кающуюся Марию Магдалину» Маратты, ту самую, которую Борис выставлял в галерее «Хэзлитт» в Лондоне и которую по иронии судьбы пытался охаять Волси-Бёрнс, – вариант с инвалидным креслом. Возведя к небесам подернутые влагой очи и скрестив на груди руки, Роберта попыталась было воздействовать на нас своими чарами, но сноровка была уже не та. Да и сидевший перед ней комиссар был не из тех, на кого подействовало бы воркование этой пожилой голубицы. Хотя голубицы-то и не было, как нет больше голубей на площади Сан-Марко, с тех пор как там перестали торговать зерном. Мой брат терпеть не может мелодрам, особенно по утрам, особенно после чтения напыщенных записок о разрыве отношений, написанных злюкой-женой. Он не выносит женских слез: они его расстраивают. Меня же выбивают из колеи мужские крики, а потому я вся съежилась, когда на Альвизе вдруг нашел приступ праведного гнева, один из тех, о которых мы еще долго будем вспоминать в семейном кругу.

Его достали эти женские штучки! Вечно одно и то же: одни претензии, а думают задницей! И эта хороша – почтенная вдова, а снюхалась с торговцем детьми! Его с самого утра преследуют одни идиотки, но если Роберта даже не подозревала о гнусных делишках Волси-Бёрнса, она всех переплюнула! Правда, это ей еще придется доказать.

Я опустила глаза, чтобы убедиться, что при упоминании о торговле детьми пол не разверзся у нас под ногами, Роберта же тем временем перестала ныть. Альвизе совершенно прав, пролепетала «Святая, ослепленная появлением Ангела, возвестившего о Страшном суде» – еще один религиозный сюжетец. Она от всего сердца благодарит его за искренность: ей так надоела всеобщая обходительность в обращении, связанная с ее возрастом и немощью. Вот я, например, обращалась с ней даже слишком осторожно, слишком вежливо, как с каким-то осыпающимся плафоном, не решаясь вызывать на откровенность. Но комиссар, конечно, умеет разговаривать с женщинами и достиг в этом мастерства, не имеющего ничего общего с суровостью обычного следователя. Она прощает ему его маленькие ошибки, жеманно протянула она. К чему отрицать: да, она вдова и притом калека. Но почтенная – ни в коем случае. Какая тоска – эта почтенность, респектабельность! И никогда она не «снюхивалась» с Эдди, никогда не участвовала в его махинациях! Единственное ее соучастие – это молчание. Хитростью обирать богатых старух или сбывать подделки – это, конечно, непорядочно. Но это не те злостные преступления, о которых бегут сообщать в полицию. Торговля детьми – да, это ужасная гнусность. Но разве могла она предположить при жизни Эдварда, что первый воспитанник Фонда Пёрселла был усыновлен незаконным образом? Она узнала об этом только после смерти Волси-Бёрнса, когда к ней пришла та ужасная женщина с мальчиком.

Может, оставим эти разговоры? Уже десять часов утра, самое время подкрепиться. С той самой минуты, когда я пришла предупредить ее о визите комиссара, она мечтала о стаканчике чего-нибудь покрепче, это дало бы ей силы взглянуть правде в глаза, а правда эта была ужасна, ах как ужасна. Пёрселл, Гендель, руководство фондом, все это замечательно, но голая правда и от нее требовала полного саморазоблачения, да вот только стриптиз ей уже не по возрасту. Мы извиним ее, если она оставит нас на пару минут и принесет чего-нибудь выпить для храбрости?

Лавируя в своем электрическом кресле среди мебели, будто газонокосилка между кустами, Роберта выплыла из гостиной, а Альвизе дал наконец волю душившему его гневу. Он комиссар полиции, взревел он. А я – искусствовед. И если я что-то и смыслю в искусствоведении, то в искусстве ведения следствия я полный ноль. Достаточно было видеть мое изумление, когда он упомянул в разговоре о торговле детьми. Он из кожи вон лез, стараясь создать атмосферу безмятежного покоя, а я своей опрокинутой физиономией чуть все ему не испортила. Сначала дура-жена его доставала, только он от нее отделался, как стала доставать дура-сестра, визжал он. Я слушала, не перебивая, готовая к любым упрекам еще с того момента, как крадучись выбралась из дому, чтобы дожидаться его в Фонде Пёрселла.

Помимо привычных эпитетов, которые были у него в ходу до начала нашей семейной жизни в антресоли, он обозвал меня пронырой и шпионкой. Он ведь мне брат и хорошо меня знает. Он знает, что я нашла записку, которую Кьяра приколола на мою дверь так, что, когда я одевалась на лестничной площадке, она оказалась прямо у меня под носом. Допустим, прежде чем сложить и снова приколоть кнопкой к двери, я ее прочитала, только не надо так рычать, а то мне страшно. Мне нравится, когда Альвизе меня пугает, это дает мне такой выброс адреналина, что я становлюсь на несколько часов активной, как героини нью-йоркской или миланской рекламы. Я всегда завидую этим живым, подвижным женщинам, летящим по широким авеню навстречу нарождающемуся дню, благоухая потрясающими духами или в экологически чистой тачке, за которую выкладывают целое состояние, а потом ею даже не пользуются. Это вам не крутиться целый день в лабиринте венецианских улочек, чтобы где-то, в дальнем углу Каннареджо тебя тиранил собственный брат.

В любом другом городе на материке человек с перерезанным горлом считался бы естественным следствием роста напряженности и агрессии среди населения. У нас же это какая-то сценарная ошибка, как будто натянутые до предела нервы можно успокоить прогулкой на гондоле. Вот, должно быть, почему комиссар считает, что должен вести себя как кинорежиссер на съемках ключевой сцены допроса. Его интересует глянцевая картинка, а не скрывающаяся под поверхностным слоем истина. Так у нас с самого детства: мы – словно две стороны одной медали, лицевая сторона Венеции и ее изнанка; брат специализируется по поверхностям, я – по копанию вглубь. Это называется внутренней структурой, мой милый Альвизе, и без этой внутренней структуры и моя живопись, и твои расследования, да и сама жизнь были бы сплошной путаницей. И напрасно он орал на меня, будто своей оплошностью я развалила ему все дело, все равно я убеждена, что ему следовало поглубже заглядывать в воду и в человеческие души. Наша психотерапевтиня могла бы уж, по крайней мере, обучить этому своего муженька. Но что смыслит римлянка в недрах, питающих и разъедающих шестьдесят тысяч венецианских душ?

Две стороны одной медали нельзя разъединить. Мы с Альвизе, при всей нашей противоположности, неотделимы друг от друга. Все это я успела кое-как промямлить, пока он метал громы и молнии, и была несказанно рада, когда он пришел примерно к такому же выводу, что и я, обозвав меня пушечным ядром. Ну и зачем так орать? Никто и не собирался с ним спорить.

Мне четырнадцать лет. Некий Аттилио обхаживает меня в глубине сада. Вытянув губы трубочкой и закрыв глаза, я жду поцелуя, о котором потом буду рассказывать своим подружкам. И что же? Появляется Альвизе и бьет Аттилио морду. После чего не находится больше храбрецов, чтобы даже подойти ко мне.

Ему восемнадцать лет. Я слышу, как он заключает со своим другом Леле пари, что потискает в спортивной раздевалке эту телку Франческу. И вот я стою перед воркующей парочкой и громко поздравляю брата с тем, что он больше не считает Франческу прилипалой, с которой рядом и показаться-то стыдно. Та в страшной ярости убегает. Альвизе пинками выгоняет меня на улицу. Я ликую.

Два года спустя уже Леле, прижав меня к фреске в нашей ванной комнате, лапает мне грудь. Через минуту появляется Альвизе, и Леле сам оказывается вдавленным во всех этих пастушков и овечек. Проходит еще некоторое время, и Альвизе поступает в школу полиции, а Леле – на киностудию в Калифорнии, оба остаются смертельными врагами. Интересно, а что стало бы со мной, не вмешайся тогда мой ангел-хранитель? Может быть, я возилась бы сейчас с кучей неблагодарных отпрысков где-нибудь в Лос-Анджелесе? Правда, насколько я себя знаю, я бы уже давно развелась. Что бы я делала с этим киношником Леле? А главное, что бы киношник делал со мной?

До самой женитьбы старшего брата на женщине, которую он смог раздобыть только в Риме, тайком от младшей сестры, дети семейства Кампана не переставали совать друг другу палки в колеса – исключительно из благих побуждений под предлогом, что они друг за другом «присматривают». Жаль, жаль, что он не познакомил меня с этой Кьярой раньше, пока еще не поздно было потерять ее где-нибудь посреди Лагуны. В своей прощальной записке она объявила, что у нее «кто-то» есть – какой-то «художник-пластик», который ее понимает. Если бы я не была такой слишком вежливой, как отметила Роберта Боллин, я не стала бы прикалывать записку обратно на место, а поднялась бы и разрисовала бы все ее девственно-белые стены, чтобы она знала, как столько лет держать Альвизе в заложниках. Скоро он сам будет рад, что примкнул к нашим холостяцким рядам, а пока пусть себе смотрит на меня с презрением, как делал это, пока не вернулась Роберта Боллин.

Она надвигалась прямо на нас, держа на коленях поднос, уставленный бутылками, которые звякали, стукаясь одна о другую, и брат бросился ей навстречу, проявляя вдруг неожиданную учтивость по отношению к той, которую только что обзывал идиоткой. За время отсутствия она так изменилась, что можно было подумать, что это – другой человек. Теперь перед нами была сильная женщина и все эти реверансы ее раздражали.

Она, конечно, инвалид, но еще не впала в маразм и вполне в состоянии предложить нам выпить, а потом вернуться к разговору о торговле детьми, такому трудному, что она ограничится самым кратким изложением фактов. Пусть комиссар остановит ее в том месте, где ему хотелось бы больше подробностей, сказала она, как будто Альвизе нуждался для этого в ее особом разрешении.

Мы в Лондоне. Эдвард Волси-Бёрнс и Энвер работают вместе. Их совместные дела ограничиваются торговлей иконами и картинами, книгами и манускриптами. Проходят годы. Роберта Боллин уезжает в Венецию и больше ничего не знает.

Брат поднялся, он был спокоен, но это было затишье перед бурей. Хватит попусту терять время. Госпожа Боллин может засунуть свои недомолвки в свои же банки с джемом. Он сейчас доставит ее в комиссариат, допросит по всем правилам и передаст дело судье, который предъявит ей обвинение в пособничестве торговле людьми. Поехали.

Старуха насмешливо улыбнулась. Везти ее куда-то вместе с креслом – это целая история! Комиссару лучше сесть на место и выслушать ее. Больше она ничего не знает, но она вспомнила и сопоставила некоторые неприятные факты, что позволит ей сделать, правда без формальных доказательств, два-три уточнения, которые будут полезны для понимания этой – о господи, какой кошмар! – истории с торговлей детьми.

Возвращаемся в Лондон. Если Роберте и неизвестно все, чем занимается Волси-Бёрнс в свое отсутствие, то во время его разговоров по телефону она часто слышит имена славянского звучания. К спекуляции предметами искусства добавилась новая и весьма соблазнительная (подходящее слово) статья дохода. Через несколько месяцев компаньоны открывают для себя анонимность интернет-торговли. Энвер поставляет материал, Эдди – клиентуру. Албанец работает ради денег, у Волси-Бёрнса мотивы более туманные. Как-то вечером, выпив, он стал хвастаться перед Робертой, что у него есть фотографии и записи, компрометирующие кое-кого из политиков, которым он может пригрозить публикацией их похождений. Когда она сказала, что все это попахивает шантажом, он встал в позу и стал клясться, что хочет только попугать, чтобы подорвать систему изнутри и вычистить авгиевы конюшни власти. Роберта и в Венецию уехала, чтобы сбежать от него. Но пусть комиссар не упрекает ее в очередном отступлении от темы. К ней она и ведет – к торговле детьми.

Вот мы в Каннареджо, где Роберта посвящает всю себя работе своего фонда. Среди прочих добрых дел она собирается создать хор мальчиков – Полифонический хор имени Генри Пёрселла. Эти дети, музыкально одаренные мальчики из неблагополучных семей, не достигшие возраста ломки голоса, будут жить в атмосфере любви и получат прекрасное образование. Она не безмерно богата, вовсе нет, и сможет взять на себя содержание не более десяти человек. Остальные хористы будут экстернами, их подберут в многочисленных хоровых коллективах, в церковных приходах города. Все это еще было на стадии замысла, когда в сентябре она поделилась им с Эдди. Она писала ему раз в год в годовщину их встречи, 11 сентября, – незабываемая дата. Он отвечал обычно банальностями. Итак.

И что же, я мешаю следствию? Я, которая рассказала ему о Полифоническом хоре имени Генри Пёрселла еще тогда, когда он упрекал меня в том, что мне не удалось выудить из Себастьяна и Роберты ничего, кроме каких-то глупостей? Но комиссар жадно ловил каждое слово свидетельницы, выказывая полное равнодушие к непризнанному гению по части добычи первых улик в моем лице.

В ответ на ее письмо Волси-Бёрнс сообщил о своем приезде в Венецию. Он будет у Роберты в начале ноября и поможет ей с организацией хора, проект которого привел его в восторг.

Вдова Боллин сделала паузу и пригубила из рюмки. В каком-то смысле это письмо от одиннадцатого сентября приблизило конец Эдди, жалобно проговорила она, на что брат заметил, что терпение у него на пределе и он не желает больше слышать соображений госпожи Боллин относительно ужасов всех одиннадцатых сентября, взятых вместе и по отдельности. Я очень люблю своего брата, когда он ставит людей на место. Вполне возможно, что теперь, когда у него нет жены и некому сдерживать его порывы, он больше никогда не будет «ступать по яйцам».

В Венеции наступил ноябрь. Дожди. Туман. Наводнения. Ранняя зима. Роберта не хотела, чтобы Эдвард останавливался у нее. Места мало, ремонт, кроме того, она боялась, что ее немощь вызовет у Эдди жалость пополам с отвращением. Стоп, прерывает ее Альвизе, подняв руку, как таможенник, заподозривший контрабанду. Волси-Бёрнс остановился у старика Питта. Каннареджо далеко, но он навещает ее по утрам, а вечерами вывозит в свет. Все как прежде, в Лондоне: у каждого своя жизнь, а шалости общие. Она на седьмом небе от счастья. Так продолжается меньше недели.

До того самого вечера, когда он знакомит ее с человеком, который поможет ей с созданием хора. Они ужинают вместе у этого албанца, тот с воодушевлением рассказывает о своем соотечественнике и протеже, юном Энвере, с которым его связывает дружба и который и познакомил его с Волси-Бёрнсом. Этот профессор Корво называет Эдди по инициалам, Виби, и желает, чтобы Роберта его самого называла Леле. Он подчеркивает, что у них много общего: оба одиноки, бездетны, оба филантропы и оба счастливы поделиться своими деньгами с обездоленными. Кажется, он вот-вот попросит ее руки. Но на самом деле речь идет о других узах – о тех, что свяжут Фонд Пёрселла с его собственной благотворительной организацией «Алисотрувен». Корво берет на себя детей, а Роберта будет заниматься музыкой. Это станет главным делом их жизни.

Первого маленького воспитанника Эдвард найдет для нее за время своего пребывания в Венеции. Они пьют, аплодируют, шумят в этом доме, полном кричащей роскоши. Вечер затягивается, как и тот, который Роберта проведет наедине с профессором у него же дома. Они будут вместе поджидать Эдди, но напрасно. Через день из «Гадзеттино» она узнает, что Волси-Бёрнс погиб в тот самый вечер, когда они его ждали.