355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Доминика Мюллер » Лагуна Ностра » Текст книги (страница 3)
Лагуна Ностра
  • Текст добавлен: 6 октября 2016, 18:11

Текст книги "Лагуна Ностра"


Автор книги: Доминика Мюллер



сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 17 страниц)

Кьяра потребовала пояснить, о какой именно матери он говорит: о настоящей, этой погибшей девчонке, или о ней самой, которой с самого начала вечера все дают понять, насколько она и ее ребенок тут лишние – инородные тела на усохшем генеалогическом древе. И какие Кампана все же эгоисты: им даже крик младенца невмоготу! Неужели они думают, что их картины, клиенты, мертвецы и убийцы лучше ее малыша?

Игорь пояснил, что он всего лишь позволил себе сравнить энергичность Кьяры и Виви. Атмосфера накалилась еще больше, когда он добавил, что Виви не приходится сыном никому из присутствующих в комнате. Он – ребенок бедной умершей женщины и бедного безвестного отца, никому не ведомый потомок бедняков, живших в неведомой нищей стране. Предпочтя слову дело, Альвизе вынул крикуна из «кокона» под суровым взглядом жены: психотерапевт всегда ищет в чужих словах скрытый смысл, которого там нет. Борис тем временем предложил отведать других тандури – с цыпленком, с инжиром, а также карри из овощей, но никто на его предложение не откликнулся. Игорь воздел ладони к потолку – нет, этот вторник явно не задался с самого начала, – после чего принял Виви, которого передавали с рук на руки, стараясь успокоить.

Не тут-то было. Супругам Кампана пришлось спуститься к себе в бельэтаж и унести с собой ребенка, с которым они, похоже, не больно-то знали, что делать, – как и мы. Только тут мы заметили, что Кьяра так и не развернула свои подарки.

Праздник не так уж и не удался, заметил Борис. У нас оставалась куча разноцветной еды и целый ящик красного марочного вина, притащенный Альвизе, и мы решили отметить первый из испорченных дней рождения Кьяры. Я подарила Борису гравюру с экорше, а он отдал мне небольшую картину на меди кисти Кавалера д’Арпино [16]16
  Чезари, Джузеппе,прозванный Кавалер л’Арпино (1568–1640) – итальянский художник-маньерист, работавший в основном в Риме.


[Закрыть]
, которая предназначалась для нее. Игорь же просто оставил себе молитвенную мельничку, инкрустированную драгоценную камнями, которую нашел, шлепая по «большой воде», в кооперативе Справедливой торговли [17]17
  Справедливая торговля(англ. Fair trade) – организованное общественное движение, отстаивающее справедливые стандарты международного трудового, экологического и социального регулирования, а также общественную политику в отношении маркированных и немаркированных товаров, от ремесленных изделий до сельскохозяйственных продуктов. И частности, это движение обращает особое внимание на экспорт товаров из развивающихся стран в развитые страны.


[Закрыть]
церкви Сан-Кассиано. Я была очарована миниатюрной «Евой», обнаженной, совершенно розовой, робко стоявшей перед своим древом, кое-как прикрывая стыд распущенными волосами, Борис пришел в восторг от гравюры, тотчас приписав ее Леонардо да Винчи, Игорь принялся вращать мельничку, звучавшую намного приятнее воплей Виви, и мы стали пить за здоровье ребенка, сокрушаясь, что сделаны не из того теста, чтобы заниматься детьми.

Если только дети не сделаны из того же теста, что и мы, поправил Игорь. Может быть, они умоляют нас обучить их практике мирной медитации. Мыс Борисом прыснули со смеху, но ничто на свете не остановит Игоря, когда он, как ему кажется, прокладывает дорогу истине, какой бы глупой ни выглядела эта истина в глазах окружающих. Он на собственном опыте знает, что взрослые боятся остаться один на один со своей внутренней пустотой, а потому беспрестанно суетятся, дергаются, говорят ни о чем. Это касается и Альвизе, который постоянно жалуется на загруженность, а на самом деле заполняет работой пустоту своей жизни – словно ров камнями. Виви совершенно прав, что плачет: он чувствует, что ему отведена роль стирального порошка, призванного оживить супружескую жизнь четы Кампана, придав ей больше яркости. Благодаря ему у них всегда будут темы для разговоров – соски, подгузники и все такое, благодаря ему им не будет грозить опасность выяснения отношений, которое, по мнению Игоря, не имеющего ни малейшего опыта жизни вдвоем, губит семейные пары, лишенные какого бы то ни было мистицизма и духовности. Мы с Борисом уже давно перестали спорить с нашим семейным мыслителем и даже не пытаемся убеждать его, что любви подвластны не только чистые души. Мы знаем, что вселенская любовь, которую он вознамерился излить на человечество, смущает тех, кого он мечтает осчастливить. В отличие от Бориса, постоянно скрывающегося от своих жадных до ласки воздыхательниц, Игорь безоговорочно отдает людям всего себя, те же без оглядки удирают от такой щедрости, которая своей непосредственностью напоминает мольбу о помощи. Его карма похожа на люк на площади Сан-Марко: извергая потоки мистицизма, она перелилась через край, вышла за пределы его плоти. Игорь, конечно, скажет, что он таков, каким ему должно быть: одинокий и покинутый всеми, и никто не желает разделить с ним его одиночества, чтобы вместе на ощупь, шаг за шагом познавать этот мир. В тот вечер Борис, как и я, никак не мог понять, куда клонит его брат-близнец. Но он восхищается его героическими исканиями, полными самоотречения и разочарований. И безропотно заботится о нем, удовлетворяя его скромные нужды в полной уверенности, что его обязанность – ограждать Игоря or житейских неурядиц.

Ребенок – дело наживное, а вот утраченная картина или книга – это уже непоправимо, сказал он, с радостью сходясь с братом во мнении, что быть ребенком так же неприятно, как и иметь его.

Мы все были рады. Все трое. Рады, что могли без стыда вкушать нектар забвенья, пьяный мед – усладу барных философов. Наслаждение растекалось по нашим растрескавшимся душам, словно мастика реставратора, заполняющая сколы на фарфоровой вазе. Только специалист может различить следы такой обработки, а поскольку мы и есть такие специалисты, то только мы можем видеть, что делается внутри нас, по ту сторону хрупких декораций.

Борис много смеялся, рассказывая Альвизе случай с Волси-Бёрнсом. Много. Даже слишком. За этой непринужденностью, словно за ширмой, он прячет хроническую боль, которую причиняют ему критика, презрение, но больше всего – вежливое равнодушие, с каким относятся к его находкам и атрибуциям скептики. Первопроходец, что бы он ни исследовал – просторы истории искусства или дебри Амазонки, должен беречь свой пыл, свою веру, чтобы двигаться дальше по тропам неведомого. Борис же, так часто сталкивавшийся с непониманием, снова и снова бросается штурмовать неприступные крепости. Гордое отвержение любой материальной выгоды и мучительная бедность гложут его изнутри, составляя при этом его главную гордость. Ничто не может привести его в уныние, но все подтачивает его силы.

Он сто раз уже продал бы свой «Портрет Климента IX», выстави он его под более скромным именем, чем Карло Маратта. Вот уже десять лет, как он упрямо добивается его признания специалистами, которые так же упорно отказываются вносить в каталоги новую единицу, отстаивая каждый вершок своей территории. Прозрачные глаза, лицо никем не понимаемого сорванца под коротко стриженной гривой побелевших от невзгод волос – в печали дядя кажется мне еще прекраснее, чем когда смеется. Я разглядывала его, как разглядывают картины, которые открываются до конца лишь очень внимательным зрителям. Надо прислушаться к тому, о чем они нашептывают, осторожно, терпеливо освободить взглядом от покровов – и тогда между вами установятся отношения, какие бывают только между самыми близкими друзьями, понимающими друг друга без слов. Я люблю такую живопись, целомудренную, сдержанную, безоружную перед махровым хамством разных Волси-Бёрнсов, – живопись, похожую на Бориса. И никогда не прощу тех, кто высокомерно осмеивает его чаяния и мечты. Альвизе прав: ошибка в атрибуции картины не так опасна, как ошибка в следствии, а потому утверждение Бориса, будто его «Юдифь» принадлежит кисти самого Караваджо, никому не причинит вреда. Недавно после страшной шумихи, поднятой в прессе, наше государство выложило туринскому антиквару больше трех миллионов за деревянное «Распятие», атрибутированное одним искусствоведом, столь же малоизвестным, сколь пробивным, молодому Микеланджело, в чем ему удалось убедить и наши круги. Если этот Христос, будто только что снятый со стены деревенской церкви, удостоился визита самого папы Бенедикта XVI, чью одобрительную улыбку зафиксировали репортеры, почему бы не уступить какую-то третьестепенную картину Караваджо, а точнее – Борису Кампане, неудачливому сопернику настырного специалиста по Микеланджело?

Фальсификация источников, мухлеж с происхождением, одобрение сомнительной копии – в моей работе такое считается мошенничеством, подсудным делом. Пытаясь вдолбить своим студентам чувство долга перед истиной, я обращаю их внимание на важность деталей, и сейчас, пожалуй, хватила лишку с их восхвалением, но во мне играло выпитое вино, и мне так хотелось успокоить близнецов. Игорь реагирует на малейшую тень, пробегающую в глазах его брата. Огорчить одного – значит расстроить другого. Успокаивая же Бориса, я утешала их вместе, и прекрасно преуспела в этом, приврав обоим.

Глубокие борозды на лбу у старой служанки, ее злобно оттопыренная губа предвосхищают выражения лиц стражников, взирающих на казнь Иоанна Крестителя на картине из Ла-Валетты, написанной для Мальтийского ордена. Голова Олоферна предваряет голову Голиафа из галереи Боргезе, его шевелюра напоминает прическу с картины из Прадо, а складки на его рубахе – перепевы одеяния лондонского «Мальчика, очищающего плод», написанного в тот же период. Достаточно только взглянуть на перепуганное выражение лица Исаака перед жертвоприношением из Уффици, чтобы узнать в нем раба с картины Бориса, того, что справа. И наконец, сходство его Юдифи с безмятежной фигурой из палаццо Барберини [18]18
  Все вышеперечисленные полотна – «Усекновение головы Иоанна Крестителя» (1608; собор Св. Иоанна, Ла-Валетта), «Давид и Голиаф» (1610; галерея Боргезе, Рим), «Мальчик, очищающий плод» (1592; Королевские коллекции, Хэмптоп-Корт, Лондон), «Жертвоприношение Авраама» (1603; галерея Уффици, Флоренция), «Юдифь и Олоферн» (1598; Национальная галерея старинного искусства, палаццо Барберини, Рим) – принадлежат кисти Микеланджело Меризи да Караваджо.


[Закрыть]
просто разительно. Дядя с радостью внимал этим фантазиям, это было то, что он хотел услышать. Он вкушал мед моих речей с изысканным выражением сдержанного торжества на лице. Вокруг нас валялись раскрытые книги, разрозненные репродукции и пустые бутылки. Мы превратили «сцены преступления», которые так силился разгадать Альвизе, в площадку для игр, в некий «Сад земных наслаждений», где люди убивали друг друга, прославляя красоту убийства. Гении тоже создавали посредственные произведения, и прежде, чем стать Караваджо, юный Микеланджело Меризи, по уши в долгах, набросал, должно быть, между двумя попойками эту сценку, чтобы рассчитаться с очередным кредитором. Аукционы кишат забытыми и заново открытыми картинами. Профессора и музейные хранители тратят свои жизни на то, чтобы опровергнуть или установить чье-то авторство, отправляют картины обратно в подполье или выдают своим избранницам вид на жительство в стране искусств, основываясь на столь же зыбких доводах, какими руководствуются пограничные службы. Белая рубаха, окровавленная шея: при определении авторства художника мои методы не так уж отличаются от методов полиции при установлении личности преступника. Правда, сегодня честный Альвизе вряд ли принял бы мои притянутые за уши доказательства. Брат не способен проникнуться мыслью, что искусство и вообще Прекрасное лишены нравственного начала. Живи он в эпоху Караваджо, который в жизни был таким же буйным, как и в искусстве, он за ним гонялся бы, а мы прятали бы его у себя, снабжая красками и холстами. Меризи пять раз оказывался в тюрьме, а потом сбежал на Мальту, где рыцари приняли его в свой орден, – лишнее доказательство того, что даже Церковь закрывает глаза на прегрешения художника. Но не успел он поставить свою подпись в алой крови Крестителя, как мальтийцы арестовали его по таинственному обвинению, которое до сих пор остается неясным. Его посадили в темницу в замке Сант-Анджело, в трехметровую яму, выдолбленную в скале, однако через неделю он сбежал оттуда на лодке. Стараясь держаться подальше от правосудия, он искал убежища в Сиракузах и Палермо, в Мессине и Неаполе. Может быть, именно благодаря этой полной насилия жизни созданные им изображения смерти и убийств наделены такой мощью. Рыцари не ошиблись, когда, изгнав из своего ордена его «насквозь прогнившего» члена, оставили его картину висеть в церкви в Ла-Валетте. Они понимали разницу между окровавленным горлом, вдохновившим гения, и глоткой мерзкого Волси-Бёрнса, перерезанной самым банальным образом.

Если бы преступник умел держать в руках карандаш, сделанный им рисунок мог бы еще оправдать его злодеяние, но убийцы – бездарные художники, они не владеют техникой, им неведом творческий порыв, изрек Борис между двумя глотками вина. После разговора о Караваджо он пребывал в прекрасном расположении духа, мы же с Игорем были страшно рады, что вокруг снова воцарилось веселье, которое сближает нас так же, как и печаль. Отыщет Альвизе своего убийцу или нет, нам это казалось совершенно неважным по сравнению с определением авторства «Юдифи», или «Портрета Климента IX», или тысячи других ожидавших своей очереди картин. Кому какое дело, найдут ли, поймают, накажут ли, как и несчастного Караваджо, убийцу какого-то там Эдварда Волси-Бёрнса? Игорь размышлял, под каким аватаром зарезанный англичанин снова явится на свет, утверждая, что злое существо после смерти опускается на более низкую ступень мирового порядка: человек становится животным, растение – минералом. Те, кто запятнал свою душу грехом, скатываются все ниже и ниже. Превратившись в чайный лист, в цветок бугенвиллеи, в комара или даже в бактерию, они должны нести праведный образ жизни среди цветочков или микробов в надежде, аватар за аватаром, подняться обратно наверх. Глядишь, к концу подобного восхождения Волси-Бёрнс и станет хорошим человеком, которому и самому будут противны такие мерзости, как шантаж разводом, грязные статейки или заведомое опорочивание Маратты Бориса.

Бутылки опустели, дух очистился. Нам оставалось только с легким сердцем распрощаться, чтобы встретить новый день, где каждый будет заниматься своим делом: кто успокаивать своих Виви, кто писать великие сочинения, кто утихомиривать студентов, слушать сообщения на автоответчике, стараться забыть Джакомо и собирать материалы на картины, кто гоняться за убийцами, отправлять восвояси нелегалов, разъяснять, прояснять, выяснять. В общем, все в порядке вещей, вернее, в беспорядке, нашем привычном беспорядке, в котором мы только и можем чувствовать себя легко и свободно.

3
МИЦЦИ И ЕЕ ПЛАФОНЫ

«„Мицци и ее плафоны“ – это как „Лорел и Харди“ [19]19
  Лорен, Стэни Харди, Оливер– американские киноактеры, комики, одна из наиболее популярный комедийных пар в истории кино.


[Закрыть]
, „urbi et orbi“ [20]20
  Urbi et orbi ( лат.«городу (Риму) и миру») – слова из церемониала возведения нового папы в звание наместника Бога на земле.


[Закрыть]
– нерасторжимое целое», – пошутил Альвизе, чтобы развлечь гостей и разрядить обстановку.

Мицци – уменьшительное от Артемизии. Мне никак не привыкнуть ни к тому ни к другому. «По матери мы приходимся родней художникам Джентилески [21]21
  Джентилески, Орацио(1563–1639) – итальянский художник эпохи раннего барокко. Отец художницы Артемизии Джентилески (1593–1653).


[Закрыть]
, и сестре досталось имя дочери Орацио», – продолжил Альвизе, добавив, что от этого художника я унаследовала и его упрямство.

Это было в прошлую пятницу, холодным дождливым днем. Два сына и дочка Волси-Бёрнса, мокрые насквозь, явились в больничный кафетерий, где мой брат заказал им по кофе, к которому они даже не притронулись, пряча подбородки в бархатные воротники абсолютно одинаковых промокших пальто. Все было пронизано холодом – остывший кофе, взгляды и сердца, и этот холод служил прологом к тому, что царил в холодильнике, куда провел нас по пустынным коридорам Альвизе. Это всего лишь формальность, через которую необходимо пройти, сказал он и снова принялся рассказывать о причудах этой Мицци, говоря обо мне в третьем лице, словно о малолетней дурочке.

С тех пор как у нас в доме появился Виви, брат впал в какой-то маразм: он все время шутит, воркует, у него на уме и на языке одни «киски», «рыбки», «мышки», «ням-ням», «бай-бай», «тю-тю», «мама Кика», «тетя Мицци», «опознаньице трупика в моргике». Вообще-то, это старинный венецианский обычай – награждать стариков детскими уменьшительными прозвищами. У нас в городе живет бессчетное множество Гугу, Пипо, Леле и Яйя, среди которых есть и финансовые воротилы, и деканы факультетов. Это мы так подсмеиваемся над утратившими значение титулами, над родовыми палаццо, отошедшими гостиничным сетям, над нашим стремлением жить прошлым – на грани коллективного Альцгеймера. Но Альвизе явно переигрывает, и мои дядюшки предупредили его, что, как только он назовет их Бобо и Гогор, они незамедлительно отправят его в психушку.

Дети Волси-Бёрнса смотрели на меня с мрачной натянутостью, им явно не терпелось добраться наконец до главной цели их визита – ящика, в котором лежал труп их отца. «Мы, знаете ли, особенная семейка, настоящий клубок противоречий», – уже взявшись за хромированную ручку, продолжал болтать комиссар на английском школьного уровня с шекспировскими интонациями.

Я поняла, почему мне не пришлось долго упрашивать, чтобы он взял меня с собой на опознание. Уже там, в морге, он начал допрос, пытаясь сначала задобрить этих трех недозрелых стручков, бледных, словно листья салатного цикория. Это такая полицейская уловка: сначала наговорить этим совершенно незнакомым людям о нашей внутрисемейной якобы несовместимости, чтобы затем они сами вывернули свое сомнительное белье перед единомышленником, понимающим толк в грязи. Я, с моим дурным характером, с моей любовью к плафонам и патологической страстью к трупам и моргам, и была одним из таких грязных пятен на теле нашей семьи. Мой братец всячески старается отмежеваться от нашего шалопайского братства, но некоторые его поступки показывают, что он прекрасно мог бы в него вписаться – если бы не его супруга, не его добродетели и не его амбиции. А потому я покорно нацепила маску вздорной и сварливой Мицци, которую он мне заготовил.

«Живопись моей сестре дороже строгих жизненных установок, и если я рухну у нее на глазах, она сначала набросает гуашью эскизик, а уж только потом позовет кого-нибудь на помощь», – сказал в заключение комиссар, театральным жестом выдвигая ящик. Он отбросил простыню, скрывавшую лицо покойника, и дети Волси-Бёрнса одинаковым движением склонились над своим отцом, уже должным образом подштопанным. Мраморно-бледная голова с разглаженными чертами и греческим профилем, с сомкнутыми веками, окаймленными тонкими ресницами, казалась закрепленной на постаменте из белой марли, прикрывавшей шов на шее. Доктор Мантовани произвел блестящую реставрацию. При взгляде сверху Волси-Бёрнс выглядел тем, что мама называет «изысканный человек». Кого-то он мне напомнил, и я стала судорожно рыться в памяти, пытаясь понять, кого именно. Старший из сыновей отступил назад, подтверждая, что это действительно Эдвард Волси-Бёрнс, их отец, остальные последовали его примеру, поспешно выпрямившись, словно боясь потревожить спящего вампира.

«Ну вот, дело сделано», – произнес в заключение брат, на чем прощание с телом усопшего было закончено. Резким движением он задвинул труп обратно в ячейку металлического шкафа. Я подумала было, что он забыл о своем обещании дать мне рассмотреть тело, но Альвизе не из тех, кто отказывается от данного слова. Уводя семейство в канцелярию, где предстояло подписать протокол официального опознания, он помахал у них за спиной рукой в направлении холодильника. В нашем детстве этот жест означал, что путь свободен и я могу стащить из библиотеки папины турецкие сигареты, тонкие, с золотым ободком, которые мы выкуривали вместе в глубине сада, и было это в те времена, когда мы понимали друг друга с полуслова, точно ярмарочные воришки. Волна ностальгии охватила меня, пока я выдвигала ящик и снимала с Волси-Бёрнса саван. Я разглядывала его голову, словно Юдифь, сосредоточенно застывшая перед Олоферном, распростертым на холодной металлической доске. Меня вдруг озарило, я поняла, кого напоминало мне это застывшее лицо, это одеревеневшее тело: спящего Джакомо. В неподвижности он похож на «День», скульптуру Микеланджело, венчающую гробницу Медичи в церкви Сан-Лоренцо во Флоренции. Как Микеланджело не имеет себе равных в изображении человеческой уязвимости, спрятанной под покровом мужественности, так и Джакомо, несмотря на свое бронзовое сердце, стальные мускулы и общую твердокаменность, не имеет себе равных в умении этой уязвимостью пользоваться. Судя по атлетической фигуре, Волси-Бёрнс, должно быть, занимался спортом, следил за своим весом, как всякий обольститель, обеспокоенный приближающимся закатом, – обычные страхи стареющего красавчика, каким он, впрочем, не успел стать. Его тело не выглядело холодным, закоченевшим, в нем ощущалась присущая умершим чарующая неопределенность: безмятежность духа, покинувшего пределы добра и зла, освобождение. Только талантливому художнику под силу передать это состояние, которое он обрел благодаря удару чьего-то ножа. Альвизе поморщился бы, поделись я с ним своей гипотезой о том, что преступление – это некое причастие, соединяющее убийцу и его жертву в бесстрастном, свободном от всякой морали союзе, где нет места сожалению и покаянию, – причастие, сравнимое с порывом художника, действующим, как и убийца, по вдохновению и насущной необходимости.

Я вернулась к маленькой компании, чтобы попрощаться, позабыв, что комиссар не даст мне так просто уйти и заставит сторицей заплатить за предоставленную возможность поразмышлять о покойниках. Узнав, что старший из Волси-Бёрнсов собирается разгуливать по городу до завтрашнего дня, Альвизе быстренько препоручил этого Себастьяна мне, даже не спросив, нет ли у меня в планах чего-то более срочного, чем таскать за собой малознакомого типа. Он подбросит нас на лодке до площади Сан-Марко, это по пути в комиссариат, а сам снимет показания с Эдварда-младшего и с его сестры Элеанор. Те помрачнели, как будто Альвизе надел на них наручники, и принялись клясться, что ничего не знают об обстоятельствах, приведших их отца в Италию. Им явно не терпелось запрыгнуть в первый самолет на Лондон. Эти бледные создания были словно отлиты в одной форме, изготовленной мстительной экс-супругой Волси-Бёрнса. Они тяготились отцом, не желали с ним видеться, стыдились его и за то, как он жил, и за то, как умер. Тратя направо и налево нечестно нажитые бешеные деньги, Волси-Бёрнс жил, не задумываясь о вреде, который его бесчинства наносили его же отпрыскам. Они же не желали ничего знать об этом подонке, без которого, подумалось мне, они вряд ли вошли бы в касту, принадлежность к которой сквозила в их облике, будто они лично выиграли войну Алой и Белом розы. Соревнуясь, кто громче облает папеньку, они являли собой идеальную парочку бульдогов – из тех, что красуются на каминной полке в любой английской гостиной.

Альвизе и сам не прочь покрасоваться на страницах энциклопедических словарей. Он был бы в восторге, если бы смог доказать, что семья Кампана, в имени которой слышится и слово «колокол» [22]22
  Campana  (ит.) – колокол.


[Закрыть]
, и название провинции Кампанья, происходит от римского сенатора Альвизия Капания Кунктатора. Он даже проштудировал цицероновские «De lege agraria» [23]23
  «Об аграрных законах» (лат.).


[Закрыть]
и «Сатиры» Горация, где описываются нравы и обычаи кампанийцев, в тщетной надежде отыскать там имя основателя воинственной династии, образцовым представителем которой он себя считает. Что не мешает ему с отвращением относиться к отпрыскам, которые, дав себе единственный труд родиться на свет, имеют наглость прилюдно отрекаться от своей семьи. Альвизе – хороший парень, и в ту пятницу я была уверена, что он, как и я, с трудом удерживался, чтобы не попортить лак на этих каминных статуэтках. Но он – профессионал и умеет скрывать раздражение, приберегая его для более подходящих случаев. Ему хватило нескольких слов, чтобы призвать Эдварда и Нонор к спокойствию. Беспамятные дети могли возвращаться домой и дожидаться там единственного блага, доставшегося им от отца, – его наследства. Комиссар же отведет душу на Себастьяне, который, возможно, поможет ему прояснить дальнейший ход следствия. Прогулка с Мицци по зимней Венеции, окутанной живописным туманом, освежит ему цвет лица, а возможно, и память, предположил он, возвращаясь к своей лодке и бросая нас под сыпавшейся с неба крупой.

Я знаю, когда Альвизе лучше не перечить. Черные глаза горят огнем, лицо становится жестким, и обворожительный пляжный спасатель превращается в чемпиона по боксу, с которым лучше не связываться. Он одарил меня суровым взглядом, и я поняла, что на меня возложена особая миссия. Насколько тягостна мне была перспектива демонстрировать свои знания о венецианских церквах, настолько интересно было вытянуть из этого длинноносого Себастьяна то, что я так хорошо умею вытягивать из живописи маслом по дереву. В церкви Санти-Апостоли крепко скроенный красавец с решительным видом тычет пальцем в луч света. Эти посланцы истины, которых в барочной живописи пруд пруди, говорят о том, что все, даже святые, даже сам Христос, нуждаются в указующем персте, чтобы двигаться в правильном направлении. У брата, повелевающего своими центурионами, в комиссариате такой спасительной руки нет. И теперь, один-единственный раз, с убежденностью ангела-хранителя Франческо Маттеи, я желала, чтобы он последовал за моим пальцем, который приведет его прямо к убийце, а не вертел своим у виска.

Он вернулся обратно с медоточивой улыбкой, как будто нескольких метров, что отделяли нас от причала, хватило, чтобы он сменил гнев на милость.

Он довезет нас, как было решено, до площади Сан-Марко, а потом доставит сломленных Волси-Бёрнсов в аэропорт. Все-таки мой брат – великий полицейский. Он не выпустит добычу, пока не вытрясет из нее хотя бы одно, пусть даже незначительное, слово, имя, адрес или след.

В кабине мотоскафо {6} он снова принялся излагать биографию своей сестры Мицци, этой старой девы, которая все привередничает, а потому никак не может найти себе пару. Альвизе мечтает меня пристроить, но уже отчаялся в результате. Он считает, что я сама отпугиваю мужчин – своими плафонами, неуживчивостью и старомодными вкусами. Ни разу ему не пришло в голову, что мне нравится быть не замужем. Старший из Волси-Бёрнсов был лет на десять моложе меня, хотя и принадлежал к тем, кто рождается стариками. Безупречная фигура отца и его тонкие черты выродились у него в надменную чопорность, но в глазах моего братца для такой старой девы, как я, и Франкенштейн составил бы неплохую партию.

Площадь Сан-Марко находится в самой низкой части Венеции. Когда «большая вода» не доходит до города, она все равно плещется между аркадами Прокураций, у самых ступеней собора Святого Марка. По проложенным через площадь деревянным мосткам тянутся вереницы туристов, которые то и дело останавливаются, чтобы сфотографировать друг друга; можно подумать, что они идут не по дощатому настилу, а «по водам». В это время года ни один коренной венецианец не пойдет на площадь Сан-Марко без резиновых сапог. Я на чем свет стоит кляла своего братца, оставившего нас на затопленной набережной чуть ли не по колено в воде, в толпе манифестантов, вооруженных транспарантами и мегафонами, которые, толкаясь и крича, выражали свою солидарность с бастующими студентами Центра греческих исследований. До плачевного состояния греческих студентов Себастьяну не было никакого дела, чего не скажешь о его изящных туфлях с пряжками. Ему не хотелось ни в библиотеку Святого Марка, ни в Археологический музей, ни в Музей Коррер, где красуются всемирно известные полотна. Не желал он и шлепать по воде до Академии или до часовни Сан-Джорджо деи Скьявони, где я могла бы прочитать ему свою старую лекцию о Карпаччо [24]24
  Карпаччо, Витторе(ок. 1455/65 – ок. 1526) – итальянский живописец Раннего Возрождения, представитель венецианской школы.


[Закрыть]
и апологетах Венеции. Как только с неба падает первая капля дождя, торговцы сувенирами вывешивают на своих киосках сапоги из прозрачного желтого пластика, которыми пользуются туристы; я предложила ему купить такие («plastic save the shoes» [25]25
  «Пластик защитит обувь» (англ.).


[Закрыть]
, сказала я), но Волси-Бёрнс никогда не наденет подобный кошмар, как я только могла такое подумать?! Сан-Себастьяно, церковь, посвященная его небесному покровителю, где я могла бы рассказать ему о каждом сюжете стенной и потолочной росписи кисти Веронезе, находилась на другом конце города, а он в такую собачью погоду не желал пускаться в путешествия, даже на лодке. В Венеции говорят, что все дожди – от Господа, сказала я, но его не интересовал местный фольклор. Если бы я уговорила его сходить в Ка’Редзонико, где пышным цветом цветет венецианский восемнадцатый век, или в скуолу Сан-Рокко, где царит Тинторетто, или в церковь Сан-Панталон с гигантским плафоном Фумиани, где мне знакома каждая фигура, или соблазнила бы его «Успением Богоматери» Тициана [26]26
  Тициан Вечеллио(1476/77 или 1480-е – 1576) – крупнейший итальянский живописец эпохи Возрождения, чье имя стоит в одном ряду с такими художниками Возрождения, как Микеланджело, Леонардо да Винчи и Рафаэль.


[Закрыть]
из Фрари [27]27
  Сокращенное общеупотребительное название собора Санта-Мария Глориоза деи Фрари (Святой Марии Слову щей, или Успения Девы Марии) одной из самых известных церквей в Венеции.


[Закрыть]
, я оказалась бы поблизости от палаццо Кампана и могла бы удрать от него и спрятаться в родном доме. Но Себастьян прекрасно прожил бы жизнь, ни разу не услышав об этих чудесах. Он ничего не желал видеть: ни собор с его мозаиками и сокровищницей, до которых рукой подать, ни темницы Дворца дожей. Если бы ему сейчас предложили эти сокровища в личное пользование, он, не задумываясь, обменял бы их на стакан грога. Продрогнув до костей, он мечтал об одном: усесться в кафе и выпить чего-нибудь покрепче – сколько нужно, чтобы наконец согреться. Меня он собирался угощать исключительно в угоду комиссару, сама я ему нисколько не понравилась, как и он мне. Взаимопонимания между нами нет и быть не может, и чем скорее мы распрощаемся, тем лучше. Я наводила на него тоску живописью, а он на меня – самим собой. «Я очень скучный», – сказал он, после того как признался, что промерз насквозь. Впечатленная столь обезоруживающей откровенностью, я взяла его под руку и потащила под аркады к кафе «Флориан». Нелюбознательность приезжих не перестает меня удивлять. Нет, я вовсе не хочу заставлять их полюбить то, что люблю сама, но ехать в город искусств и просиживать штаны в гостиничных барах и туристских ресторанах с убийственной кухней, как это делают римские друзья Кьяры, – это остается для меня непостижимой тайной. В кафе «Флориан», эту жемчужину венецианского бомонда, ходят под предлогом полюбоваться выставленными под стеклом пасторалями, старинной мебелью и малиновым бархатом, но на самом деле туда ходят совсем за другим: приезжие – просто чтобы увидеть его, а венецианцы – чтобы увидеться. Завсегдатаи пополняют там свой запас сплетен, подтрунивая над туристами, вынужденными стоя дожидаться свободного столика. А вот в расположенное напротив «Квадри» мы не ходим. В период от падения Наполеона до разгрома Австрии Пруссией его облюбовали австрийцы и их приспешники, и теперь, двести пятьдесят лет спустя, презрительное игнорирование этого заведения все еще воспринимается как акт неповиновения, пусть даже с тех пор захватчик превратился в мирного туриста, из которого город усердно выдаивает денежки.

Устроившись на банкетке в угловом салоне, я рассказала все это Себастьяну – будто зачитывая текст из путеводителя – и добавила, что Венеция все еще не может забыть Бонапарту аннексии, а Наполеону – сноса целого ряда зданий. Он тогда раздаривал виллы Палладио [28]28
  Палладио, Андреа(наст, имя Андреа ди Пьетро; 1508–1580) – великий итальянский архитектор Позднего Возрождения. Основоположник палладианства и классицизма.


[Закрыть]
своим братьям и сестрам, воспринимая Венецию и ее окрестности как какую-то игрушку. Себастьян напрягся. Мне казалось, что все англичане ненавидят Наполеона. Все, но только не он, в роду которого по материнской линии, кроме сирийцев, оказались и франкофилы. Он коллекционировал носовые платочки с острова Святой Елены, форменные пуговицы, ручки и прочие поддельные фетиши. Он извел меня неиссякаемыми отступлениями, которые, будто воды отлива, размывали воспоминания о его отце и относили их в открытое море. Как-то в Париже юный Волси-Бёрнс подружился с французом, руководившим Комитетом по охране наследия Венеции, который был основан после разрушительного наводнения 1966 года. Каналы, прорытые для прохода больших судов, бездумное выкачивание воды для нужд химических заводов Маргеры [29]29
  Маргера– морской порт, промышленный район Венеции, расположенный на материке.


[Закрыть]
, понижение водоносного слоя земли не первый год угрожают сохранности Лагуны. Люди давно уже пренебрегают предостережением, начертанным в 1751 году на дамбе Мурацци: «…и да будут они сохранены навечно». Роковым утром 4 ноября сооружения, возведенные для защиты города от наступающего моря, не выдержали натиска вод, и Венеция проснулась затопленной. Альвизе был тогда совсем маленьким, меня вообще не было на свете, я родилась семь лет спустя, но каждый раз, когда «большая вода» подступает к ступеням нашего андрона, родители вновь и вновь переживают ужас того страшного наводнения. Наша беспечность мобилизовала другие народы, приступившие к формированию фондов для восстановления памятников, подточенных водой и плесенью. Гордячка Венеция стонет от этой зависимости, но у нее нет больше средств, чтобы питать свою гордыню. Она бы и рада была вновь оседлать коней Сан-Марко, да только эти гиганты давно превратились бы в крохотных пони без поддержки иностранных комитетов, среди которых британский занимает далеко не последнее место, заметила я, чтобы угодить сыну Волси-Бёрнса. Зацикленный на Наполеоне, он подбил французского мецената приобрести статую императора, подаренную им впоследствии Музею Коррер. Открытие прошло с большой помпой, несмотря на полемику, которую он считал просто смешной. Мне не стоит обижаться, но венецианцы с их неуместной гордостью не умеют быть благодарными по отношению к дарителям. Наоборот, они считают, что это их надо благодарить – за то, что они позволяют другим поднимать из руин их развалины. Я лично ничего не имею ни против Наполеона, ни против его статуи, задвинутой в угол музейного зала, но я не люблю, когда иностранцы лезут не в свое дело, считая, будто лучше нас знают, что нам нужно, только потому, что наш город признан всемирным наследием. Я ответила, что для венецианцев статуя императора, выставленная в зале музея, выглядит почти такой же провокацией, каким было бы изображение Гитлера в центре Тель-Авива. Я специально немного утрировала, почувствовав, что этого парня стоит только немного встряхнуть, как все его сокровенные чувства полезут наружу. Точно так же, чтобы разгадать загадки старинного полотна, надо вынуть его из рамы и внимательно взглянуть на изнанку. На лекциях я часто вижу студентов, робких и зажатых, не нашедших своего места в этом мире, которые изо всех сил стараются показать, что их закрытость – это их собственный выбор. Таких надо хорошенько растормошить, чтобы они вылезли наконец из своей раковины. Я отлично их понимаю. Сама была такой – застенчивой, неуклюжей девчонкой. И именно Венеция, наводненная памятниками искусства, помогла мне в юности найти свое место в жизни – под расписным потолком или между покрытыми росписями стенами, за письменным столом, заваленным энциклопедиями по живописи, или в постели, под зоркими взглядами старинных портретов.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю