Текст книги "Облака"

Автор книги: Дмитрий Щербинин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 9 страниц)

В плавном движении, среди отраженных в воде звезд, закружила прекрасная птица, а юноша, не смея не то что пошевелиться, но даже и вздохнуть громко, неотрывно и даже не моргая, созерцал этот звездный вальс. Она легко взмахивала крыльями, с них взметались капельки; словно серебряные светлячки, поднимались они кружились они в воздухе, потом обратно опадали в озеро.

Лебедица, распуская водный стан, все кружила свой танец, а зачарованный юноша, тихо шептал в душе: "Есть ли что краше этого на свете? Дай мне только прикоснуться к твоим крыльям, да улететь вместе с тобою, да к самой Луне!"

Так, в неустанном танце прошло несколько часов – да, эта белая птица совсем не уставала и даже, напротив, – чем больше она кружила, тем большая в ней виделась сила, словно бы она вбирала из озерных глубин отраженный там звездный пламень.

Но вот, когда Луна прошла над озером, а на востоке первыми лучиками зари были поглощены самые слабые звезды, она, собираясь улетать, взмахнула крыльями, вот вся вытянулась к печальному Лунному лику.

Тут только вспомнил юноша, зачем он пришел к озеру: "Да, что же я? Ведь, мои родные сейчас в темнице томятся!"

Достал он поскорее свиристель, да и заиграл.

Встрепенулась тут птица-лебедь, к нему голову повернула и молвит тут девичьим голосом:

– Я то думала, что голоса всех птиц, которые живут на белом свете знаю. Но, значит ошибалась – самого-то лучшего певца я еще и не видела. Кто ж ты? Кто может петь так чарующе, что сердце трепещет в груди? Что за птица, в переливах которой слышится мне душа человеческая?... Может ли быть то колдун? Нет – я бы сразу почувствовала, будь тут зло. Кто ж ты, певец?

Юноша укрытый стволом продолжал играть, а лебедица поплыла в его сторону.

– Какой дивный голос! Не только на Земле, но, даже, и в звездных чертогах не услышать такого!

Вот подплыла она к самому берегу, вот вспорхнула на него, подошла к тому дереву, за которым крылся юноша – того-то ему и надо было.

С самого начала, достал он из укрытия клетку, открыл ее дно, и вот теперь, когда подошла лебедица, быстро схватил клетку да и накрыл ею прекрасную птицу.

– Ну, прости ты меня Лунная танцовщица. – говорит. – Придется мне отнести тебя к нашему правителю-колдуну, иначе он моих родных во темнице погубит.

И тут лебедица, оставаясь такой же прекрасной, какой и была, обратилась в деву в белом платье. Да всю бело-серебристую, словно свет Луны.

Смотрит на нее юноша, чувствует – вновь былая его уверенность пропала: разве же можно нести в неволю к старому колдуну это прекрасное созданье?

Она смотрит на него печальными своими очами, да так говорит:

– Что ж, поймал ты меня. Было бы в сердце твоем зло – так почуяла бы, не подошла. Но теперь я схвачена! Ах, кабы мне было только дозволено еще раз пройтись по аллеям, того парка, что у берега Лунного моря, да под сенью дворца нашего батюшки. Коли бы посидеть у фонтанов, откуда поднимаются, струи света, проститься бы с сестрами... Но, ты меня не отпустишь, а, если даже и отпустишь – я никогда уже не вернусь... Как жжет меня первое сияние зори! Не вынести мне Солнечного света!

– Я люблю тебя. – молвил тут юноша, ибо, действительно он полюбил – в первый раз полюбил – а иной любви и не бывает – только первая. – Выполнишь ли ты мою просьбу?

– Ты любишь меня, о дитя Земных полей?.. Но к чему эта любовь, если остаток жизни я проведу в темнице?.. И что это за песня, о который ты так просишь?

– Спой мне о том, как летаешь ты в поднебесье. Спой о том, что говорят лунные ветры, и как шумят приливы лунных морей. Спой мне, как журчит свет бьющий из дивных фонтанов. Спой мне, прошу тебя – спой.

– Что ж... Я и сама вспомню, вздохну печально...

У брега моря, я вздохну печально,

Шепну: "Прощай навек, о матерь изначальна..."

Шепну слова и их подхватит легкий ветерок,

И унесет в словах печальный рок.

И долго буду там стоять, в спокойной тишине,

Внимать одной пылинок света, лунной глубине.

И нежном переливом, древнего ветрила,

За мною, запоет наш сад в котором древня сила.

Я тихо преклоню колени пред тобой,

О, – отчий дом, о море, о прибой!

Пришла пора разлуки, пришла пора тоски,

Прощайте Луны руки – дороги далеки!

Вот закончилась песня, а юноша и не заметил, что все время ее подыгрывал деве на своей свиристели...

Теперь в глазах обоих блистали слезы. Вот юноша поднялся, и откинул клетку.

– Что же ты? – в изумлении взглянула на него освобожденная.

– Ты свободна: возвращайся к своему морю!

Тут он отвернулся и пошел было к замку, колдуна Вроуна, как дева остановила его, окликнула, вздрагивающим от волнения, от пробуждающегося чувства, голосом:

– Подожди, куда же ты, о благородный юноша?! Ты освободил меня, а теперь возвращаешься, чтобы попасть в темницу?! Я зову тебя с собой – дай мне руку, и мы вместе взлетим к Лунному дворцу, я представлю тебя своему батюшке, расскажу, какой ты добрый, он хорошо тебя примет. Мы устроим такой пир, какой не знают даже ваши земные короли. Ты увидишь лунные моря! Мы будем жить вместе! Да, знай – что увидев сердце твоя, я полюбила тебя. Значит мы любим друг друга. Что же мешает, что же ты не протянешь мне свою руку? Что же ты стоишь такой мрачный, роняешь из очей такие горькие слезы?

Вздохнул юноша глубоко и, с любовью в ее лик вглядываясь, так говорил:

– Протянуть к тебе руку, а в следующее мгновенье уже лететь сквозь космос. Как это легко, какая это чарующая мечта! Увидеть лунные моря, пройтись по дорожкам, по которым не ступала нога человека, присесть у фонтанов из которых бьет свет. И все это – рядом с той единственной, единственной которую любил! Которую любить буду вечно! О – это мечта! Она так влечет к себе, что в первое мгновенье, я и позабыл, про Рок, который над этим чувством. Я бы мог подать тебе руку, но... Тогда бы я обрек на мучительную смерть своих родителей, младшую сестренку и братика. Ведь чародей, когда узнает, что бежал с тобою – исполнит свою угрозу – уморит их голодом. И что же – думаешь смогу я быть счастлив хоть мгновенье, зная, что загубил их! Нет, прощай же навеки! И я не стану смотреть на тебя, ибо иначе сердце мое разорвется, а мне еще надо дойти до замка.

Так сказал юноша, и не в силах сдержать рыданий, бросился к замку. И шептал он сквозь слезы:

– Прощай же юность, прощай вся жизнь! Прощай, прощай на веки, моя первая и единственная любовь!

А дева вновь лебедью стала, взмыла в небо, да оттуда услышал несчастный юноша ее плачущий глас:

– Знай же, что никогда, никогда не забыть мне тебя. И вдруг, запела:

И лишь на мгновенье встреча – с тобой,

Нам небо, судьба подарила,

Ах, лишь на мгновенье – прощай дорогой,

И знай, как тебя полюбила!

Мы в жгучей печали – и ты, друг, и я,

И ждет нас разлука веками,

И знаем, что чувство, внутри нас горя,

В боли изольется стихами.

Ах, лишь на мгновенье... теперь – пустота,

Да года печали, тоска, друг, да мгла,

Но память останется ясна, чиста,

Любви в ней горенье – память светла.

В мгновении – вечность,

Любовь в нем одна,

Пройдет жизни течность,

И новая встреча нам будет дана.

Так пела прекрасная лебедица, взмывая все выше и выше, улетая следом за матушкой-Луною.

Она летела и плакала – слезы вырывающиеся из очей ее, падали к земле крупными жемчужинами. А те, кто просыпаясь на той печальной заре, слышали ее пенье – сами плакали, ибо так глубока была небесная печаль лебедицы. Никто на этой земле не смог бы спеть так, как то пела она.

А юноша... Юноша бежал по тропинке, навстречу своей судьбе и тоже плакал.

Но, не смотря на предстоящие мученья – светло было у него на сердце, ибо он Любил и ничто не могло сокрушить этого чувства".

– Вот такая вот сказка. – говорила голосом печальным и спокойным Катя, наблюдала, как, кружась, нежно касаясь друг друга, шепча слова прощанья, падали два кленовых листа: один – тепло-златистый, как солнце пред закатом; второй – словно небо, в тот час, когда заря обретает полную силу.

– Ты плачешь... – нежно молвила Катя, когда взглянула на Машеньку и увидела, как по личику ее одна за другой, плавно катятся большие, как слезы лебедицы, переливающиеся солнечным светом, слезы печали.

Машенька улыбнулась сквозь эти слезы, и такая – была подобна, родившийся где-то за бездной веков и миров – девочке, самой Руси-святой, какому-то небывалому сну, чему-то столь прекрасному и чистому, к чему жаждется всей верой души стремиться.

И эта девочка с дочерней любовью, любуясь Катей, шептала:

– Что же это было?... Что же это за чувство... Оно такое, как облако... как вон-то облако. – Машенька кивнула на часть величавой сине-белесой горы, которая росла в небе над полянкой. – Неохватное, все наполненное образами. Сколько образов в этой горе? Не счесть. И не опишешь это облако. Так же и чувство – кажется, только часть его увидела, но и ее только представит могу, а словами не выразить... Катя, Катенька, сестричка – как же хорошо, что мы нашли друг друга! Какой же прекрасный, хоть и печальный сегодня день!... Я... Катенька, знаете, сегодня, пока ваш рассказ слушала, да на лес любовалась, так ясно, как никогда раньше почувствовала – как же прекрасна жизнь! Бесконечно много в ней неизведанного и прекрасного... А, слезы... Да, я плачу, но мне, если можно так сказать – нравятся эти слезы. Они, я чувствую, делают чище... Прекрасные, такие прекрасные, как этот листопад чувства!

Незаметно подошел, и вот счастливо рассмеялся Петя:

– Что это вы тут расплакались? Смотрите-ка, что я нарисовал!

Мальчик протянул лист, на котором весьма умело отображен был осенний пейзаж. Все так – только вот под кленом сидели, сложивши крылья два лебедя с печальными глазами, один – черный, другой – белый.

– Я всю сказку услышал. – улыбался мальчик, и по мокрым бороздкам на щеках его видно было, что недавно он тоже плакал:

– Катя, а чем все это закончилось? – спрашивал Петя, после того, как выслушал похвалы, и наставления в том, что ему обязательно надо учиться развивать свой художественный талант.

– Чем закончилось... – Катя вздохнула. – А закончилось тем, что они встретились. Ведь, если двое любят друг друга, если это настоящая Любовь, то в окончании, какие бы не ждали их испытания, они все равно встретятся. Нет ничего, что может сломить истинную Любовь. Как вознесла она этого Юношу, а слезы девы-лебедицы были столь прекрасны, что обращались в жемчуга.

– А, ведь, все это правда было? – спросила Машенька.

Катя вновь вздохнула, протянула свою ладошку, и на нее тут же лег кленовый лист.

– Сказка – не ложь, но этого, может, и не было в нашем мире. Ведь существует великое множество миров и то, что кажется невозможным в одном мире, то известно всем в одном из этих, бессчетных миров. А сказки – то прекрасный листопад, летящий из космических бездн. Стоит только протянуть душу к небу и вот уже лист-сказка пала туда.

– Но чем же отличает ложь от сказки?

– А ложь – это то, что мы ручищами из грязи подхватываем, да себе по языкам, ради мелочной выгоды, размазываем...

Но договорить, чем же сказка отличается от лжи Катя не успела: на полянку с громким урчанием, точно он в рай попал, вбежал Томас, а следом за ним прихрамывая, маленький рыжий песик, которого издали приняли за лисичку, и еще одна – маленькая, беленькая собачонка, с быстрым веселым хвостиком.

Все эти звери замерли, а потом Томас, выросший за эти месяцы почти вдвое, бросился к своей хозяйке, стал тереться ей о ноги. Собачки же – Джой и "Белая", смущенно потоптались в отдалении, но тут их подозвала Машенька и они, виляя пушистыми хвостиками бросились к ней. Джой лизнул ее в нос, а "беленькая" ткнулась в руку.

Катя же гладила Томаса, а он все терся об нее да урчал.

– Где же ты был все это время, миленький мой? – прошептала девушка, и с надеждой взглянула в ту сторону, откуда выбежали эти зверьки.

Она ждала, что выйдет Он – юноша имени которого она не знала.

Падали, падали печальные листья. Лес тихо вздыхал, шелестел по всей свой глубине, а в небе, прощаясь с родимой землею, с теми лугами и лесами, где провели они счастливые весну и лето, улетали темными стаями птицы.

Она ждала...

* * *

Вернемся на несколько месяцев назад, в тот день, когда в одном из подмосковных лесов раздались выстрелы, и, вопли, проклятья, а один человек, которого правильней было бы назвать "медведем" лишился кисти.

Итак: Томас, мальчик Саша, король и королева лесных псов, а также сами псы, несущие в клыках своих детенышей, бежали через лес. Позади слышались вопли, но вот они стали отдаляться – видно, те люди нашли раненного "медведя".

Раненого Джоя нес в своих клыках собачий король (напомним, что у этой маленькой собачки раздроблена была задняя лапа).

Они остановились на опушке, пред распахивающимся на многие километры полем; стали решать, что же делать дальше.

"Белая" лизнула слабо поскуливающего Джоя, и бросилась в заросли на поиски лечебных трав.

Начался собачий совет. Если бы чувство короля можно было заменить словами, то они звучали бы примерно так:

"Нам нельзя оставаться в этом лесу. Нам надо уходить как можно дальше. Ведь люди устроят на нас облаву! Сейчас передохнем немного и побежим через это поле".

Старые псы заворчали, кто-то тоскливо поник головою, однако, возражать королю никто не стал, так как все они знали его мудрость.

А Саша, поглаживая ноющее ухо, говорил:

– Что ж, домой я теперь не вернусь. Куда бы вы не пошли останусь с вами. Я как раз вчера про Маугли читал – вот и стану таким же. Мне с вами много лучше, чем среди людей...

Вернулась "Белая", принесла целебные травы. Тут за лечения Джоя взялся сам король. Он прижал лист к кровоточащей лапе и, придерживая Джоя, обмотал эту зеленую повязку.

Передохнули несколько минут, после чего – подхватили своих щенков да побежали чрез поле.

Легче всего было бежать Томасу, он то ко всему относился легко, и даже радовался этому бегу. Тяжелей всего приходилось Саше: он тяжело дышал, часто хватался за бок, постепенно отставал, но, все же, терпел – бежал со сжатыми губами, да с бледным, покрытым крапинками пота лицом.

Тут король вспомнил, что в теле мальчика болезнь, что он слаб и велел остановиться – еще некоторое время провели они в овраги, замерли, когда услышали отдаленный рев машины.

И вновь бег – нельзя было терять времени...

Король не зря так торопил своих подчиненных, он чувствовал, что в тот же день, будет устроена облава – "медведь" явно обладал какой-то властью в людском мире, и уже хрипел где-то про "стаю псов-убийц, которые разгрызли его руку, и похитили сына".

Вот за сыном то и была организована облава: когда поле осталось позади, и новый лес, взметнул пред ними свои многодверные стены, над оставленным лесом уже кружил вертолет. Так же, самые чуткие могли услышать и рев приученной псовой оравы, пущенной по их следу.

Саша не мог больше бежать – ноги подкашивались, по бледному лицу струились капли пота. Он пытался что-то сказать, да не мог уже...

"Взять ли его с собой, или оставить здесь?" – размышлял король. "Если они его найдут – погоня, возможно, прекратиться. Так будет лучше для нас, а для него? По возвращении он будет по прежнему страшно несчастен. Он умрет через некоторое время. Так или иначе он не выживет и с нами. Человеческому детенышу лес может показаться прекрасным на несколько часов, а потом, когда ему захочется есть... Ягодами его не накормишь, сырое мясо он есть не станет. Ладно, даже если он проживет лето – зимой он замерзнет..."

Мальчик взглянул в глаза короля и слабым, задыхающимся голосом, смог вымолвить только:

– Пожалуйста, не оставляйте меня. Я прокормлю себя, у меня в кармане коробок спичек – вот и огонь. До зимы я найду себе теплую нору, там и сберегусь от холодов.

Король, размышляя, качнул головою, взглядом скомандовал самому большому псу: двухметровой, беспородной громиле: "Возьми-ка ты его на спину, да постарайся – неси сколько можешь... Все одно – среди этих людей не будет ему счастья"

Пес опустился рядом с мальчиком, а тот только и смог – перебраться на мохнатую спину, уткнуться в эту теплую перину лицом, обхватить ее, да и заснуть.

И вновь бежала чрез лес собачья стая и котенок Томас. На пути им попалась речушка, и псы побежали вверх по течению, по воде – Томас не хотел заходить в воду, однако, королева подхватила его за загривок, да и понесла испуганно вытаращившую глазищи котяру над водой...

Они бежали до ночи, а там, передохнув немного, бежали и до рассвета. Над же рассвете, над их головами, наполняя поднебесье гудящим басом своим, пролетел вертолет. На этот раз их закрыли от людских взоров древесные ветви...

Еще один, проведенный в беге день. И, наконец, приютившее их, живописное место – живописность которого отмечена была только Сашей, так как псам такие понятия не ведомы – как уже говорилось – они воспринимают мир в целом, как единое.

Там, под склоняющимся над водой овражным брегом нашли они довольно обширную пещеру, увешанную корнями, да наполненную журчаньем родникового гласа.

Когда очнулся Джой, то с тоскою посмотрел на Томаса:

"Вот беда! Придется пролечиться здесь, потерять еще время!"

Котенок же отвечал:

"Мяу! Мы подождем. Но, как только твоя лапа зажит, мы помчимся к моей хозяюшке!"...

Джоя лечила "белая", его лечил и Томас, принося выловленную им в реке рыбку, да положив свою голову ему на спину, согревая живительным теплом, да ласково мурлыча.

Наконец, за Джоем ухаживал Саша.

Поначалу мальчик проводил много времени в лесу, где собирал себе ягоды да грибы, и уж к вечеру, усталый, но с сияющим от чувства свободы лицом, возвращался в пещеру, где ждал его "вечный огонь" – ветки в жертву которому подбрасывала "белая".

Дело в том, что мальчик с вечера заготавливал кипу хвороста, и, затем, чтобы не тратить спички, которых не так уж и много осталось, попросил "белую" об этой услуге.

Возвращаясь же из дневных похождений; весь покрытый паутиной, засохшими слоями ягодного сока, мальчик садился возле Джоя, смотрел в его тоскливые глаза, гладил за ухом да говорил:

– Пусть ты и собака, а с тобой мне лучше, чем с людьми. Ну, скажи, чем же ты хуже моего папаши? Чем? Да – мой папаша, умеет говорить слова, хотя и в твоем лае чувств может быть и не меньше, нежели в его голосе. А! – еще мой папаша считает себя властелином всего мира! По его мнению – все низшие, а он – Бог. И у него есть еще какие-то мыслишки? Ну и что? Что ж из того? Вот ты лежишь, смотришь на меня печальными глазами, а он сейчас в ярости мечется, мать избивает – и какие ж у него мысли?! Нечего то в нем и нет, кроме мерзкого, низкого! Он хуже тебя! Да – и все люди такие, никогда не стану к вам возвращаться! Вы, существа для них низшие, живете гораздо гармоничнее их!.. Миленький ты мой, рыжий песик! – и мальчик плакал, гладил Джоя и плакал...

И чем дальше, тем больше времени проводил мальчик, возле этой маленькой собачки. Он и ласкал его, он и сказки ему рассказывал, и про свою, безрадостную жизнь тоже рассказывал, и верил, что Джой понимает его.

И Джой действительно понимал – пусть не слова, но нежные, обращенные к нему чувства.

И вот песик этот день за днем, да и полюбил этого доброго и несчастного мальчика, также, как и прежнего своего хозяина Диму. Нет – не то, чтобы любовь его к Диме угасла – просто он не мог не полюбить – ведь этот мальчик так нежно относился к нему, он был добрым, он был несчастным, и он по прежнему болел.

Лесной, чистый воздух; ежедневно – голоса птиц, купания в реке, вода в которой, благодаря значительному отдалению ее от "цивилизации" была чистой, и даже прохладной...

Поначалу – все это радовало мальчика, но вот потом, примерно через месяц, когда Джой уже мог, хоть и заметно прихрамывая, передвигаться – мальчик, стал мрачнеть.

Все больше и больше времени проводил он в пещере, все больше и больше говорил. Голос его становился тоскливым, часто он начинал плакать, а то из груди его поднимался глубинный, давно затаенный кашель. Вот, в вечернюю пору, сидит он, рядом с маленьким костерком – гладит Джоя, из опухших глаз его, одна за другой появляются, медленно ниспадают по щекам слезы.

– Миленький, миленький песик... – с недетской, а уж какой-то смертной тоскою шепчет он, и каждое слово его слезою окутано, он шепчет, но время от времени шепот его разрывается изнутри, как воздушный шар проткнутый иголкой – кашлем. – Прекрасен лес, и вы прекрасны! Но вот ты лежишь, вот ты смотришь на меня своими печальными глазами – с пониманием смотришь, но, мне так чего то не хватает... Знали бы, ты! Голоса птиц, журчание воды, шелест листьев, пение дождя, гром, ваше доброе общество... Но мне так не хватает иных чувств, которых нет здесь! Иных, иных! Я их не находил у людей, но и здесь их тоже нету! А я даже и не знаю, что это за чувства, понимаешь, миленький мой, песик. Знал бы так сказал... Но от отсутствия этих чувств – у меня, что-то в груди давиться... Чего нет здесь, чего и у людей я не находил и, даже, не знаю, что это...

Тут входит Король, вильнет мальчику хвостом, да кивком головы позовет за собою. Они выйдут, пройдут несколько минут по лесу – тут совсем старая, давно нехоженая просека. Остановится тут Король, голову опустит – будто бы прощается.

Саша все понимает:

– Ты говоришь: мы тебя любим, и лес, и река, и небо – все они тебя любят! Но ни от кого из нас ты не получишь то, что есть в твоих братьях – людях. Ты говоришь, что среди людей мое спасенье?... Нет, милый мой брат. Нет! Если не в отчий дом мне вернуться, то куда же? Ответь, добрый ты мой, кто же примет меня лучше чем вы, кто же теплом излечит ту боль, что в груди засела?! Я с вами останусь!

И он поворачивался, и бежал обратно, в пещерку, возле изгиба реки. И там вновь плакал, обнимал Джоя, кашлял.

В средине августа Джоя совсем излечили, и хоть от задней лапы остался один обрубок – он довольно резво бегал, и давно бы мог оставить пещерку, отправиться на дальнейшие поиски... Но он оставался в пещере – оставался потому, что Саша, которого он полюбил не меньше Димы, лежал там, совсем захворавший и не помогали ему никакие из принесенных "белой" кореньев.

Те коренья могли вернуть силы телу, но душа... Душа страдала – это душа, в перерывах между кашлем, выплескивала из груди мальчика стоны, и это из нее, звучал слабый, одними только чуткими ушами, прижавшегося к нему Джоя, слышный голос:

– Не оставляй... я знаю... ты хочешь уйти... тебя кто-то ждет... какой прекрасный лес... сколько в нем жизни... о как мне не хватает... ты не спасешь меня – ты облегчишь боль... Не уходи! Или я закричу...

А Джой, глядя на него, и не собирался уходить. Теперь он все время был рядом с мальчиком, и, время от времени, когда того мучили особенно сильные приступы кашля, начинал подвывать. Рядом был и Томас, он грел его своим тельцем, пел самую нежную свою мурлыкающую песенку, и "белая" неустанно приносила ему коренья – ему этой дружеской, братской заботы было легче. Боль на время уходила, но болезнь оставалась...

Однажды, уже в последние дни лета, когда в воздухе повеяло прохладой, и поплыли по реке первые из умерших листьев, мальчик проснулся в первый час рассвета, да и разбудил всех спавших в пещерке псов плачем – он плакал навзрыд, не мог остановиться минут десять...

Джой уткнулся ему мокрым носом в лицо, Томас тепло пел на животе, и, наконец, измученный мальчик смог вымолвить сквозь слезы:

– Знаете, что мне сегодня приснилось? Я расскажу, а вы слушайте внимательно – ведь, это скоро будет. Итак, представьте – ноябрьский темно-серый день, весь лес темен – не осталось ни одного листика, сгнила трава на земле, но снега еще нет – медленно проплывает густое мрачное небо. Река вся черная, ледяная незримо движется, жжет своим холодом озябшие берега. Все вы собрались на вершине этого оврага. Пред вами, на землице лежу я – весь промерзший, лицо синее – в нем ни кровинки. Лапами вы разрываете землю – вот уже достаточно большая ямы. Своими носами вы поддеваете меня, сталкиваете в яму, засыпаете землею. Потом вы воете тоскливо, задираете головы к этому ледяному небу, и воете – все громче, громче... Тогда я и проснулся, но, ведь это был вещий сон! Эй ты, Король, с человечьими глазами – скажи, мой братец – разве же это был не вещий сон? Разве же выживу я, без того, что мне не хватает?! Нет, нет – не зови меня к людям! Мне средь вас много лучше, чем среди людей!

В тот день Король долго обсуждал что-то со своей королевой, потом же исчез и вернулся только на следующее утро, но не один – с Человеком.

То был огромный, бородатый лесник, а вместе с ним – добродушный волкодав.

Сашка в то время впал в забытье; тяжело дышал, и, весь мокрый переворачивался с бока на бок, шептал, кричал, хрипел:

– Маменька... маменька, где же ты, маменька? Почему у меня нет маменьки?... К людям – нет, никогда! Не хочу видеть эти злые, тупые рожи!... Нет, нет... хочу, хочу... согрейте меня... душу...

Лесник оглядел пещеру, присвистнул:

– Вот это да! Я то думал такое только в сказки бывает! Что у вас, зимовье зверей? А мальчик чей?

И этот могучий великан, подошел к Саше склонился над ним...

Надо сказать, что если при его появлении многие псы, несмотря на то, что он явился с Королем, переполошились – раздался угрожающий рык, да скрежет клыков – то, как только он заговорил – рычанье прекратилось.

Голос у этого человека был очень басистым, но каждое слово, при всем его объеме обволакивалось, и наполнялось, как карамель спокойным и простым, добрым чувством. Слова лились и псы чувствовали, что он не желает никому зла, что он человек простой, и любящий просто и сильно.

Успокоился и Саша, ибо в этой раскатившимся, медово наполнившим пещеру голосом, почувствовал он то, что так ему не хватало – понимающую его, добрую, мудрую, Человеческую Душу.

И вот мальчик замер, приоткрыл слезящийся глаза, да тут же вздрогнул, вскрикнул, попятился к стене: ему показалось, что этот человек – его отец.

Да – и этого лесника, так же, как и Сашиного отца можно было назвать "медведем" – но какие же это были разные "медведи"!

Джой, хоть и сам, от одного только голоса проникся к этому человеку доверием, теперь, видя ужас своего хозяина, пронзительно залаял и встал между вжавшимся в стену Сашей и лесником.

В отваге маленькому, рыжему, конечно, было не отказать – человечище этот возвышался над ним горою, да мог бы раздавить одной ножищею, чего, конечно, делать не стал, так как действительно был добрым и спокойным человеком.

– Ну, я вижу – ты хороший, верный пес. Посмотри, разве же я хочу причинить ему вред? Я только добра твоему хозяину желаю. Ведь вам его не излечить – ему человеческий уход, человеческое теплота нужна...

Тем временем, Саша разглядел лесника, и не плача больше, внимательно вслушивался в каждое его объемистое слово...

Потом мальчик протянул к "великану" слабенькие свои, худые руки и прошептал тихо:

– Если вы меня не выдадите другим людям – я пойду с вами. Пожалуйста, только оставьте меня у себя, только не выдавайте... Вы не знаете... Я сейчас не могу говорить... Но только если вы выдадите – я точно умру...

– Я не выдам. – мягко прошептал "великан", и легко, как пушинку подхватил мальчика, потом, уже направляясь к выходу, молвил. – Вот уже двадцать лет живу я, вместе со своей женою, в избушке, что у синего озера, в двух часах ходьбы отсюда. Мы живем счастливо, мы любим друг друга, но лишь одного нам не хватало – у нас не было детей. Неужто небо смилостивилось над нами?... Ладно, подождем, когда он окрепнет, да и выслушаем его рассказ...

У выхода он еще остановился, ко псам повернулся и им, замолкшим так говорил:

– Спасибо вам. Я вижу – вы умные и добрые звери. Если зимой вам станет холодно и голодно – приходите ко мне, я для вас найду теплый уголок, и накормлю вас... Удивительно – будто в сказке побывал!

С этими словами он повернулся, и унес Сашу.

Никогда больше Джой не видел ни этого доброго "медведя", ни мальчика зато чувствовал, что мальчик излечился и все у него хорошо.

На следующий день было прощание с "собачьим королевством" – Джой, Томас и "Белая" отправились на поиски Томасовой хозяюшки, исход которых уже известен...

* * *

Ох, холодная зима! Ох, ты вьюжная, снежная зима – мучительница!

В том году выдалась она выдалась студеной и снежной: то валил из густых туч снег, то небо прояснялось и ударял, да жег, да щеки щипал – мороз.

Рассказывать о мучениях той зимы... Попытаюсь быть краток, ибо, если описывать все те страдания, займет то много страниц, да и сердце содрогается, лишь только хоть немного приоткроешь завесу той тех темных месяцев...

Город, город – ты огромный! Ты – весь испещренный улицами, машинами, лицами, словами, вывесками, подъездами, окнами, входами и выходами, фонарями, светофорами, ревом двигателей! О ты, холодное и уродливое, злобливое чудище! Что ж ты, так нарядно пестреющий вывесками – что ж ты столь суетлив и безучастен к людскому то горю!

Холодные стены, стекло да гранит! Бетон, да закрытые лица – куда же, куда же это все это летит?!

Еще в окончании октября, по ночам на чердаке стало морозно, улетели оттуда голуби; ну, а у Пети и Машеньки крыльев не было и, потому, пришлось им перебраться в подвал, где, по прежнему каждый день навещала их Катя.

В начале декабря захворала Машенька и некие лекарства ей не помогали.

В спертом душном воздухе наполненном испарениями, да жаром раскаленных труб, прорывался ее слабый голосок:

– Катенька, Катенька... мне бы Солнышко увидеть...

В тот же день Катю отсчитывал отец:

– В институте дела твои – черт знает что! Заглянул в твою зачетную книжку... Тебя же из института отчислить могут. Ведь не сдашь зимнюю сессию!

– А если на одни пятерки сдам, папа?

– Если на одни пятерки сдашь... Да если ты нас с матерью так порадуешь все что в наших силах, любое желание!

– А крылья...

– Что?

– Я хотела сказать... – она запнулась – ей мучительно, жгуче больно стало от того, что ей предстояло теперь сказать неправду, но ради Машеньки, она справилась и с этим. – Например, купить билет в теплые страны?

– Отдохнуть тебе? На солнышке погреться? Что ж – не помешало бы, а то вон – бледная, как смерть ходишь. Почему у тебя такой болезненный цвет лица? Ты вообще в институте бываешь или где?..

– Я сдам сессию на все пятерки. – поклялась Катя и выполнила свою клятву.

Целый месяц она почти не спала. Ведь дни она проводила возле Машеньки, обещала ей, что, вскоре, заключение в подвале закончиться и вырвется она к "солнышку".

Ну а ночи она проводила, зазубривая конспекты своих подружек (ведь на лекциях она не появлялась)...

От постоянного напряжения – она совсем исхудала, лицо ее побледнела, под глазами появились мешки. Но сами глаза! Ах, что это были за глаза! взглянешь в них, а из них, как с горного склона, бросается к вам чистый, ласковый, свежий поток; обовьет вас, приласкает, а сама душа поцелуями покроет.