Текст книги "Облака"
Автор книги: Дмитрий Щербинин
Жанр:
Научная фантастика
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 9 страниц)
Катя присела с ними рядом, на солому, спросила:
– И вы тут живете? Это ваш дом?
– Да – это наш дом. – ответил Петр.
– А родители... – Катя кивнула на двух голубок, которые прохаживались неподалеку.
– Ах. – совсем не по детски вздохнула Машенька. – Если бы наши родители были голубками, мы бы так взмахнули крылышками, да и улетели бы в теплые страны – такие страны, где синее море, и весь год греет Солнышко...
– Ладно, чего уж там – расскажу все. Но вы, Катя, смотрите – сохраните наш рассказ, как самую великую тайну. Дайте самую страшную клятву, какую знаете! – очень серьезно произнес семилетний Петр.
– Я просто даю слово, что никому и никогда не открою.
– Даже, если вас пытать станут!
– Даже, если меня пытать станут. – в тон Петру, очень серьезно, отвечала Катя.
– Родители у нас пьяницами были. – начал рассказывать Петр. – И отец и матерь. Ничего хорошего от них не было ну вот и отдали нас в детский дом. Вы, Катя не знаете – это совершенно не выносимо. Даже и не скажешь, что хуже – у родителей, или в детском доме. Только и не туда и не туда, мы возвращаться не собираемся. В общем сбежали мы – в товарном вагоне до Москвы доехали, а было это полтора месяца назад – в середине апреля. С тех пор живем на этом чердаке. Иногда выходим за подаяниями, но уж очень боязно, что нас схватить могут. Один то раз чуть и не схватили – мы только в толпе успели затеряться. Мы, ведь, юркие... Вот и вся наша история.
Катя помолчала некоторое время, потом спросила:
– И что же? Как же вы дальше жить станете? Неужели в бродяг бездомных желаете превратиться?
– Все что угодно, только не возвращаться в этот дом!... А я бы хотел учиться, а Машенька, вы не смотрите, что она такая маленькая – она шить умеет!
– Что же нам делать... Знаете что – пока вы здесь оставайтесь...
– Да куда ж нам идти-то! В Москве и не найдешь лучшего чердака!
– Так вот вы и оставайтесь здесь, ну а я придумаю что-нибудь, вернусь завтра, и еды вам принесу.
Петр кивнул:
– Вы только про клятву свою не забывайте.
– А вы котенка здесь не видели?
– А какого?
Тут Катя описала Томаса, и дети ответили, что "Нет".
Однако Машенька, уже принявши Катю в сердце, как сестричку свою, предложила:
– А мы вам поможем. Вы в подъездах посмотрите, ну а мы в подвале покличем...
До вечера продолжались безрезультатные поиски, и там уж, в тот час, когда Дима торопил автобус, Катя вновь подошла к скамейке, вновь вспомнила юношу, и чувства свои облачные.
В голове ее, спокойной печальной рекою текли мысли: "Так, ведь, я и предчувствовала все. Впереди – печаль. Встретились мы – сердце мне обожгло, да так обожгло, что и не знаю – заживет ли когда. А встретится... какая светлая надежда – встретится! Но к чему обманывать себя, Катя? В этом то городе, среди этих толп... Нет – нельзя жить без надежды. Я буду заботится об этих детях и каждый вечер хоть на полчаса приходить к этой скамейке..."
И она, хоть и уставшая и голодная – у нее не было денег даже купить жетон, позвонить домой – она прождала его целый час, а потом, тяжело вздохнув, направилась к метро...
* * *
И вновь их разлучила какая-то пара минут. Совсем недавно у скамейки стояла Катя, и вот выбежал Дима, постоял там некоторое время, все больше погружаясь в отчаяние, затем побрел в метро...
Вот он уже дома – бабушка заметив его бледность, тут же и спросила, что за беда случилась.
Армия. – Нет, Дима не мог, не решался так просто сказать, что его на следующий же день забирают в армию. Он чувствовал каким ударом станет подобное известие для бабушки – он не решался потому что предчувствовал слезы, а потом – ухудшения ее здоровья.
Потому Дима ответил, что так – пустяки – хоть и понимал, что на следующий день, по крайней мере, придется ей все рассказать.
Даже лучше бабуши почувствовал Димину боль Джой – он разлегся перед ним на полу, отказался от предложенной любви, но с пониманием, с тоскою смотрел на хозяина. Томас же разлегся на коленях, да и замурлыкал ласковою свою песенку.
– Эх, вы звери, зверюшки. Вот, если бы ты, Томас, мог говорить, так рассказал бы мне на прощанье про свою хозяйку. Всю бы ночь ты мне рассказывал, ну а я бы – слушал, да слушал... Как жаль... А я слышал, что все кошки и коты – немного волшебники. Вот если бы ты сделал так, чтобы она, где бы не была сейчас, почувствовала, что я ее люблю...
Так просидел он, смотря за окно, в темень ночную, до тех пор, пока часы не показали полночь – подумал было о сне, и понял, что в эту ночь не сможет заснуть до самого утра.
Тогда Дима взял тетрадку, ручку; едва ли не разрывая бумагу, принялся писать:
Ах, кто же судьбами слепо так вертит?
Кто двигает нас по игральным полям?
Не ведая, в людях, что кровушкой светит,
Без спроса даря жизнь тоскливым ролям.
Кто ты?! Проклинаю твое я творенье!
Градов суету, этот улей разлук!
Судьбы проклинаю зловещее пенье,
И хватку небесных, карающих рук!
Так будто, всех создал себе на потеху,
Театр из мрачных, безликих теней,
И ты, развалясь – право, дело не к спеху,
Наш движешь в изгибах игральных полей!
Дима не стал перечитывать написанное, отложил лист, обхватил голову руками, застонал слабо.
– Куда... В ад?... – шептал он, роняя слезы, глядя то на котенка, то на Джоя. Потом он взял лист бумаги и стал писать следующее стихотворение, потом еще и еще одно – все мрачнее и мрачнее. Он все вспоминал лик Девы, и все мучительней были эти воспоминанья, так как уверился он, что никогда он ее больше не увидит, а впереди – только Ад...
Он так и просидел за столом на кухне, записывая одно стихотворение за другим и, в конце концов, так устал, что просто повалился головой на листы.
Разбудила его бабушка:
– Что это ты такие тяжелые стихи пишешь? – спрашивала она держа в руке один из Диминых листков; внимательно на своего внука глядя.
– Положи пожалуйста...
Дима выхватил из ее рук листок, положил в кипу иных и посмотрев на разгорающееся на улице рассветное зарево, понял – "Надо говорить".
– Меня в армию сегодня забирают. – и дальше скороговоркой. – Ты только не волнуйся, все будет хорошо. Я буду возвращаться, я буду письма писать. Не успеешь оглянуться, как я уже вернусь.
Мучительно было смотреть на бабушкино горе, на то, как побежали по ее морщинистым щекам слезы, от того, как запричитала она – мучительно вдвойне от понимания того, что изменить то он ничего не в силах.
– Ты только за Джоем, за Томасом пригляди, ну а я скоро вернусь. Нежданно, конечно, так получилось, но ничего... Деньги у меня в столе найдешь, в серебряной коробке... Вот, а если Томаса, кто искать станем – ну объявление там прочитаешь, иль еще что, ты обязательно позвони – о встрече договорись – ну а телефон оставь – обязательно оставь. Все я побежал, некогда уже.
И он, позабывши свои стихи на столе, на кухне бросился одеваться в коридор. Это бабушкин плач наполнял голову горящей болью – этот надрывный, тоскливый плач, прервавшийся вдруг сухим кашлем...
Джой тихонько завыл, а Томас, запрыгнувши на полку с обувью, не мурлыкал больше, но, выпучив глаза, смотрел на торопливо одевающегося Диму и, казалось, хотел что-то сказать...
* * *
На следующий день Катя взяла с собрала с собою побольше еды, а также положила несколько книг со сказками, что и было замечено ее матерью.
– Куда это ты собралась?
Катя врать не умела, да и любая ложь вызывала в ней отвращение, сказать же правду она не могла, так как поклялась, а потому неопределенно пожала плечами и постаралась поскорее уйти из дому.
И, перед тем, как отправиться на чердак, заглянула она в сквер – нет, ни Димы, ни котенка там не было...
Катя решила зайти ненадолго на чердак – отдать книги и еду ребятишкам, а потом идти в институт – как-никак были последние учебные дни.
Вот и знакомый двор с тополями.
У подъезда стояли внимательные старушки, а рядом с ними милиционер.
Катя услышала обрывок из базарной, ветвистой речи, одной из старушек:
– ...Да вот хоть раз в день то и видим... Да – таких ободранных. Все то чаще малец выходит, – весь грязный, тощий – смотреть страшно – больной, наверное. А один раз, видели – с ним и девка выходила... Тоже грязная – ага, как кукла на помойке... У них там целый тараканник! Ага, небось у нас на чердаке то и вертятся...
Катя, внешне оставаясь спокойной, пошла мимо разговаривающих в подъезд. Но одна из старушек узнала девушку, позвала ее:
– Ну, девица, нашла своего котенка?... – и не дожидаясь ответа, затараторила милиционеру, что вот мол бегают еще всякие хулиганы за кошками (она имела ввиду Диму).
Милиционер, однако, заподозрил что-то, тут же спросил Катю:
– А вы здесь проживаете?
– Нет.
– А куда идете?
Катя ничего не ответила, вбежала в подъезд – в голове – спокойное и сильное, вспыхнуло решение: "Я обязательно должна предупредить их. Должна успеть, а иначе выйдет, что я не сдержала клятву".
С улицы донесся окрик:
– Стойте! Немедленно стоять! Я говорю!
Хлопнула дверь – раздался говор старушек, похожий на карканье встревоженных ворон.
Катя, что было сил, бросилась по лестнице. А она хорошо бегала! Недаром, каждое утро, вместе с отцом да старшей сестрою устраивала пробежку, по парковым аллеям!
Вперед – через две, через три ступеньки! Позади пыхтел, громко топал, а раз споткнулся и с руганью грохнулся милиционер.
Разрыв меж ними был бы значительно больше, если бы не Катина сумка с книгами и едою... Вот последний пролет – вот люк – только бы он оказался не запертым.
Катя толкнула – крышка откинулась в сторону. А девушка, голосом громким, но, по прежнему спокойным, возвестила:
– Петя, Машенька! Скорее – уходите! Милиция здесь!
Встрепенулись из своих укрытий голуби; перелетая в солнечных колоннах, выпорхнули в небо.
Из-за бетонной колоны выглянули дети – эти добрые, невинные глаза – как же, до боли, сжалось Катино сердце – так ей захотелось остаться здесь с ними, показать книги... Но времени не было – Катя перекинула им свою сумку, еще раз крикнула: "– Бегите!", а сама встала на люк.
А там уже налетел преследователь – ударил – люк подпрыгнул – Катя едва удержалась на ногах.
– Черт, забаррикадировали что ли?! Притон что ли?!... Подмогу вызвать...
Тут еще один удар, и теперь Катя не удержалась – упала на солому. Оглянулась – Машеньки не видно, а Петя замер над распахнутым люком в соседней подъезд, в руках его – Катина сумка.
– Беги за сестренкой! – успела она еще крикнуть, как ее схватили за руку, да рывком поставили на ноги – в руке вспыхнула боль, однако, Катя сжала губы – ни звука не издала.
Милиционер, оглядывал опустевший чердак. Он вспотел от бега по лестнице; видно было, что зол и напряжен до предела – того и гляди взорвется.
– Что у вас тут? Притон? Кто здесь – наркоманы? Показывай, где, что прячете – будет учтено.
Катя молчала, она, вообще поклялась не говорить ничего, – тем, может, выгадать время для Пети и Машеньки.
Чердак пугал "стража порядка", ему все мерещилось, что из-за угла бросятся на него преступники, оценил уже, что здесь можно спрятать целый боевой арсенал и за руку поволок Катю обратно, к люку:
– Пошли, пошли! И не вздумай рыпаться!... Сейчас в отделении, все, как миленькая выложишь...
* * *
И вот Томас и Джой остались в квартире, где проживала, совсем захворавшая, с уходом внука, бабушка и дед, который, пил уже не переставая...
Бабушка почти все время лежала на кровати, кашляла страшным, разрывающим, сухим кашлем, плакала. Томас забирался к ней на живот, свернувшись там клубком, мурлыкал, и тогда бабушке становилось немного полегче... Все же болезнь, отверженность ее от людей, скотское состояние уж потерявшего человеческий рассудок – все это медленно брало вверх. С каждым днем все труднее ей было подняться с кровати, пройти к холодильнику – отдать Томасу и Джою последнее из того немного, что оставалось в холодильнике.
Шли эти страшные дни и ночи. Возвращался пьяный дед, валился в кресло весь грязный, жалкий – рыскал остекленевшими, безумными глазами по комнате, бормотал какое-то бессвязное безумие.
Этот рыжий песик и серенький котенок, сначала держались поодаль – не сошлись характерами.
Томас, словно бы и не замечая раздражения, которое вызывал своим бурным нравом у серьезного и сдержанного Джоя, все пытался познакомиться с ним поближе, поиграть. Он крутился возле, прыгал через него, а в ответ получал весьма недвусмысленное рычанье...
Но все ж они сдружились. Этими страшными вечерами, когда бабушка наполняла болезненный, жаркий воздух кашлем, а дед, хрипел обезумевшим голосом что-то на своем кресле.
В эти вечера и пес, и котенок убегали в соседнюю комнату, прятались там под пустующей Диминой кроватью, да и лежали там друг против друга. Как известно, кошки и собаки видят в темноте так же хорошо, как и при свете. Вот Джой и отворачивался поначалу от котенка – положив голову на передние лапы с угрюмым видом прислушивался к тем звукам, которые доносились из соседней комнаты.
А Томас постоянно пытался его развеселить – бил лапкой по уху, или же играл с пушистым, рыжим хвостом. Постепенно Джой привык к этому веселому, теплому комочку, который так часто, да так нежно начинал мурлыкать – понял, что он, в общем-то, хоть и легкомысленный, но все ж неплохой парень.
Джой несколько раз обнюхал Томаса и шумно повел ноздрей, что, по его мнению, выражало:
– Ладно уж, станем приятелями.
Невыносимо становилось пребывание в квартире – есть было нечего – болезнь все накалялась – старик пьянствовал, а есть было нечего.
И котенок с собачкой, глядя друг другу в глаза, решили действовать бежать из квартиры, найти пропавшего Диму, где бы он ни был...
Пропал где-то дед: он просто не пришел в один вечер, а бабушка, прибывала в таком состоянии, что могла только плакать, да шептать, шептать, шептать моля у неба о внуке своем...
На улице, уже несколько дней, как зарядил дождь, – отчаянными барабанящими порывами налетал на стекло, стучал у приоткрытой двери на балкон.
Джой, чувствуя нависшую над старой хозяйкой смерть, завыл; а Томас уселся в изголовье ее кровати, прижался пушистой щечкой к раскаленному лбу. От прикосновения этого, от прокравшегося сквозь дождь урчания, бабушке немного полегчала, и она смогла вымолвить:
– Миленькие вы мои, подойдите сюда... Ох, послушайте, что я вам скажу... Вы... – она задыхалась, слова вырывались из нее отрывисто, словно разодранные облака. – Вы уходите теперь отсюда, вы Димочку найдите – там и вы ему в радость будете, да и он вам поможет... Все, – оставьте теперь меня...
Она закрыла глаза и не кашляла больше – отрывистое дыхание ее становилось все более спокойным, все более тихим.
Джой хотел было залаять, отогнать то незримое, что просочившись через стены, обвивало старушку. Но тут он почувствовал, что – это никаким лаем не отгонишь, и не стоит разрывать пустой брехней мрачной величавости этого мгновенья...
Потому песик, не смея пошевелиться, замер, да и просидел так до того мгновенья, пока незримое не отхлынуло, а бабушка осталась бездыханной – вот тогда он завыл – пронзительно, завыл, вспоминая непостижимую людьми, тоску далеких своих предков – волков.
А Томас уже пробежал к приоткрытой двери на балкон, и нетерпеливо забил там хвостом – не понимал он этих нежностей, изливаний чувств. Котенок признавал только действие, а потому и считал, что его друг без толку теряет время.
Нет – Джой не торопился. Он был поглощен печалью, и пока не излил в вое, хоть часть ее, не отходил от умершей своей хозяйки...
Уж затем он, опустивши голову и хвост, проковылял на балкон – туда, куда за несколько минут до того так стремительно пронесся Томас.
Пес глянул своими слезящимися, черными глазами – котенка нигде не видно. "Неужто оставил? Неужто не мог подождать? Тоже мне – друг!"
И Джою стало тогда совсем уж печально. Только тут почувствовал он, как сблизился с котенком за эти дни – теперь же он чувствовал себя самой одинокой и несчастной собакой на всем свете.
Вот он запрыгнул на мокрый от бьющих под углом дождевых вихрей стол и тут увидел Томаса – он пристроился на ветви клена – в нескольких метрах от балкона. Он мяукал нетерпеливо: "Да что же ты такой медлительный?! Скорее, скорее – прыгай за мной!"
Одно дело прыгать с балкона на ветви кошкам – совсем иное – собакам.
Они находились на четвертом этаже и, взглянув вниз, Джой увидел темную бездну стремительно поглощавшую мириады капелек.
В собачке взыграла природная гордость – что, какой-то там котенок не испугался, перепрыгнул, ну а я перед ним струшу?
Джой отошел на несколько шагов, а потом стремительно разогнался – поджал уши – рванулся вперед навстречу каплям...
В тот же миг рассекла небо слепящими ветвями молния, сразу же вслед за тем затрещал громовой раскат...
Джой ухватился за ветвь, а она прогнулась под ним, стряхнула – собачка перевернулась в воздухе и вцепилась в следующую, более толстую ветвь. Джой повис, вцепившись в ветвь передними лапами и клыками – и эта ведь качалась, но не в силах была его сбросить.
Легко, плавно, так будто по земле ходил спрыгнул – прошел к нему по ветке Томас. А Джой, увидевши невозмутимость котенка, завилял своим намокшим хвостом – мол: "Все хорошо у меня и совсем не страшно".
Однако, собачка не удержалась и на этой ветви – вновь небольшой полет вновь падение на ветвь, и оттуда уж – с отчаянным выражением в глазах последний прыжок – на землю.
Котенок, так легко, словно плавный падучий лист, перелетел с дерева на землю и, одобрительно мяукнув, встал перед своим другом.
Теперь предстояло решить, куда идти. Они смотрели друг другу в глаза один, время от времени, начинал мяукать, другой негромко рычать, и, если можно обличить в слова, те импульсы-чувства, которые между ними проносились, то было бы это так:
"Пойдем за моим хозяином! Тут и никаких сомнений! Р-рав!"
"М-мяу! А знаешь ли ты где он? Он очень далеко, нам никогда его там не найти..."
"Гррр... Ты просто трусишь! Я готов пройти до края мира, ради него! Рассказать ему все! Решено!"
"М-мяу... Ты никогда до него не дойдешь. Ты собьешься с пути. Можно я скажу тебе – моя хозяюшка нас примет с нежностью. Я чувствую, где она далеко, но ближе Димы..."
"Ррр... Придется пройти хоть до края земли – я, все равно, должен до него добраться!"
Так и спорили они довольно долго – все же победа оказалась на стороне котенка. Он, хитрыми уговорами, сокрушил уверенность Джоя. Он пообещал, что хозяюшка его, поможет им найти Диму и выйдет это гораздо быстрее, чем если они направятся на поиски сами.
И вот они повернулись, повернулись и стремительно были поглощены, рычащую дождем ночью...
* * *
Фронты дождевых туч застлали небо на обширных территориях. И за сотни километров так же шумело, так же озарялась ночь слепящими разрядами...
Дима сидел согнувшись за маленьким столиком, горевшая пред ним лампа едва-едва могла высветить тетрадь, в которой Дима выводил тайным, ему одному понятным шифром:
"15 июля.
Ну вот и середина лета, хотя какого лета я не знаю. Знаю, что где-то есть счастье, что где-то есть ОНА, которой столько поэм посвящено в этих тетрадях. Но я отвергнут от того мира – все продолжается по старому. Не знаю, куда влечет меня рок, но я чувствую себя листиком попавшим в отравленный стремительный поток. Листик влечет, листик мечет по камням, его травит, его жжет и все несет и несет вперед – обессилевший, изодранный.
Мне завязали глаза и заткнули рот в тот же день, как я прибыл сюда. А это уже – полтора месяца. По прежнему, с утра и до вечера нас дрессируют, но к чему – то неведомо мне. По прежнему заставляют обучаться военному делу – с утра и до вечера и перед глазами моими, к боли великой, уже и в ночи вспыхивают эти винтовки, автоматы, затворы, полосы препятствий. Нас сосредоточенно, выжимая все, что можно к чему-то готовят. Занятиями из нас выжимаю все силы физические, чтобы мы не задавали лишних вопросов, не думали. Чтобы мы вырабатывались, потом падали в этот проклятый сон, а потом вновь начинали эту, неведомо к чему – изнурительную подготовку.
Да к дьяволу все это! Сколько можно! Это и так видишь каждый день – еще писать об этом...
Со временем облик ЕЕ, так ярко запылавший в памяти моей, в то единственное мгновенье нашей встречи – не затух. Против того, теперь всегда, и в самые тяжелые минуты, я вспоминаю ее. Для сердца, души моей воспоминания эти и нежны – одно мгновенье, вспоминая, я действительно счастлив – вновь вижу ясное лицо ее, но потом приходит тоска – понимание того, что мы разделены; страстная жажда разорвать оковы судьбы – вырваться, вырваться, как орел из темницы.
Господи... Слезы тут... Стихи...
Когда свободный, он скован судьбою,
В темнице времен и тоски,
И сердце, как кровью там бьется мечтою,
И помыслы так высоки!
Но крылья сожжены – лишь сердце в груди,
И цепи холодны – хоть плачь, хоть зови...
И шепчет он в муке: "О, Солнце, взойди,
О, высвети поле небесной крови!
За ржавой решеткой, ко мне ты прильни,
И нежным объятьем меня исцели!
О, Солнце родное, меня ты взметни,
Возьми ты из темницы, из тленной пыли!"
В голове вихрятся сотни рифм, образов, но я уже не в силах больше писать – слишком утомился за день. Рука дрожит, голова неудержимо клонится, почти падает на стол – перед глазами ничего не вижу. Все слипается. Пишу наугад. Продолжу завтра".
Дима непослушными пальцами сгреб тетрадь, изминая страницы, закрыл ее, и спрятал под бельем в нижнем ящике стола. Затем, покачиваясь, протирая слипающиеся глаз, доплелся он до своей койки, повалился на нее...
Несмотря на смертную усталость сон не шел.
Измученная, выжатая казарма храпела, ворочалась во сне; в черноте за маленьким окошечком, что повисло под самым потолком, хлестал дождь. Вновь и вновь прорезались там молнии, гулкий глас которых едва проходил чрез бетонные стены.
По Диминым впалым щекам одна за другою скатывались большие, похожие на капельки расплавленного свинца слезы.
"Одно лишь мгновенье..." – вихрилось в его голове. "-Сколько же я вычерпал, глотнул из этого мгновенья... Да в этом мгновенье и вся вечность..."
Мысли разбивались, мысли дробились – вспыхнуло пламя – полоса препятствий – ровный солдатский строй – тошнотворная дробь выстрелов – тошно – тошно над всем этим – бетонные стены.
Погружаясь в темное забытье, шептал он со страстью, с болью:
"Быть свободным и безмятежным, как облако. Раскинувшись над родимой землею, лететь туда, куда несет самый прекрасный ветер. Тот ветер, который и есть свобода – ветер Любви. Свободы!.."
* * *
Катя... Милиционер отвел ее в отделение.
"Имя? Фамилия? Адрес? Кто? Почему? С какой целью? Имена сообщников? Где они могут быть?"
Но Катя молчала. Она решила не называть не только Машеньку и Петю, но и свою фамилию и домашний адрес. Она понимала, что – назвав своих родителей, принесет им немало волнений. Понимала, что матушку ее, отца, сестру и брата – всех их ожидают часы нервотрепки, а то и слез. Врать же она не умела потому и молчала, прямо смотря ясными своими очами на тех людей, которые ее допрашивали.
День был жаркий, в помещении – душно; где-то за стеной голосила пьянь – в воздухе повисло напряжение, злоба.
В помещении, помимо, приведшего Катю, было еще двое "стражей порядка" один, с красным опухшим лицом, нетерпеливо постукивая кулаком по столу, сидел перед нею – другой рукой теребил пустой протокол.
Второй – стоял у Кати за спиной и от него несло перегаром, перемешанным с одеколоном. Приведший же девушку, стоял рядом со своим начальником, гневливо поглядывал на Катю и трепал:
– Василий Романович, вы вон посмотрите – глазки вам строит. А я говорю целый у них там притон. Я уже рассказал, как все было – это же профессионалка. Не в первый раз! Сама то – мордашка хорошенькая, тем и кроет своих дружков. А они уходят! Что время то терять... Подправить бы мордашку у нас же все улики...
Катя оставалась совершенно спокойной – ничто не дрогнуло в светлом лике ее и очами она с жалостью смотрела на этих напряженных, несчастных от своего раздражения, видящих вокруг мрак, да преступные замыслы людей.
– Помолчи! – оборвал своего подчиненного начальник. – По указанному адресу уже выслан наряд... А ты девица – долго ты еще собираешься отмалчиваться... Тебе бы... – он сжал кулачищи свои и взглянул в окно, за которым сидела на древесной ветви, какая-то маленькая птичка, смотрела не то на него, не то на Катю.
– Обыскать ее! – рявкнул начальник.
Катю отвели в комнату, где пришлось ей раздеться. Занимавшаяся этими делами женщина тщательно обыскала ее, но так ничего и не было найдено студенческий билет остался в сумке – с книгами, и с едою...
Она оделась, и вновь ее привели к начальнику, входя в комнату, услышала она обрывок стремительного разговора:
"Да, точно, никаких результатов... Там точно должно было что-то находится... Да – возможно... Объект до конца месяца должен быть найден... Ни адреса... ни родителей..."
Таким образом, Катя поняла, что Машеньке и Пете удалось бежать – чему и была рада...
"Никаких улик" – проворачивалось в голове начальника, когда Катю ввели в комнату. "Но она должна что-то знать – она должна назвать нам имена сообщников, за те часы, которые по закону мы можем ее держать. К черту мордашка хорошенькая, ясная... Но к черту эти предрассудки – тут преступность, тут люди из-за наркоманов этих гибнут. Она – наша единственная зацепка."
– Вот что, красавица. Назови, где проживаешь и будет все хорошо. Ты ведь не хочешь больше неприятностей?
За Катиной спиной вновь стоял "страж порядка" с перегаром – вновь за стеной вопил пьяной. У Кати разболелась голова – как ей хотелось стать птицей и выпорхнуть в окно, да в небо свободное!
Но внешне она оставалась совершенно спокойной.
– Ты знаешь, что мы так или иначе должны выйти на твоих сообщников? Так или иначе – понимаешь? Тут дело знаешь какое... – болезненный жар повис в воздухе. – Отделаем тебя так, что мать родная не узнает... Отвечай. начальник треснул кулачищем по столу.
Катя ясным своим честным взглядом неотрывно смотрела прямо в напряженные глаза его, и он не потупил взгляд – ему было мучительно больно за происходящее, за свои слова, за то, что он сам, как раб, не в силах вырваться из того, что должен был делать. Ему было тошно от самого себя, от тех слов, которые он совсем не хотел говорить...
– Ну что взяться за нее? – спросил тот перегарный "страж порядка" с нечеловеческим лицом – и видно было, что ему и впрямь хочется "взяться", что ему ничего не стоит и избить девушку до полусмерти.
И вот начальник замер, глядя на это светлое лицо, на это непостижимое, жалостью к нему обращенное сострадание в очах; ему казалось, что в его болезненный мир ворвался родник из мира иного, давно уж им позабытого... И вот человеческая совесть боролась в нем, с жаждой раскрыть шайку – раскрыть любыми средствами, ради повышения, ради денежной награды.
И неожиданно он твердо понял, что ничего он от нее не услышит. Ее могли избить и до полусмерти, ее могли провести через любые муки – в ее спокойных глазах он прочел, что ничего она не скажет – это была уверенность, это была твердость, от которой дрожь пробежала по спине начальника.
– Ну, возьмусь я за нее? – в нетерпении вопрошал "перегарный".
– Да ты это... – вновь забилась в голове его борьба... – К черту!... Возьмись...
Лицо Катино оставалось столь же спокойным, "перегарный" схватил ее за руку, поволок к двери. Начальник знал, что предстоит ей – все потом будет выведено так, что, якобы, она в таком состоянии и была найдена – никакой ответственности, такое проводилось не один раз и было в совершенстве отработанно (не с девушкой, правда).
Сейчас хлопнет дверь и... Он знал, что вновь и вновь будет видеть этот, проникший в его мир, светлый лучик, вновь и вновь будет вспоминать родник глаз... Дверь хлопнула... Поздно...
Он вскочил из-за стола, бросился к двери – шаги в коридоре – еще не поздно все остановить – открыть дверь – окрикнуть подчиненного – он схватился за ручку – капельки пота выступили на лбу его.
– Ведь, он же "возьмется", ведь, он же... Остановить... остановить... – и он уже дернул ручку, как за спиною, на столе пронзительно и долго заверещал телефон.
И с этим треском отхлынуло мучительное решение. С треском – ворвался привычный его адский мир с преступниками, графиками их отлова, с кровью, со злобой обоюдной, с жаждой выслужится. С тупым этим треском вырвалась былая уверенность, что ничего она не расскажет – точнее он знал, что она ничего не расскажет, но в тоже время, не веря, уверял себя, что с ее помощью выйдут они на преступников: "Ничего не отвечает – тут ясно, что преступница профессионалка – честный бы человек во всем сознался..."
И он, отгоняя совесть свою, вырывая, что было в нем человеческого закрыл дверь, и на ослабших ногах прошел к ненавистному, разрывающемуся звоном столу – схватился за него потными, могучими ручищами – вновь боль: "Ведь и теперь еще можно все остановить. Если прямо сейчас броситься – все будет остановлено. Сказать, чтобы отвел ее в камеру – отсидит положенные часы, да и пускай летит – птица... Пусть летит из этой чертовой дыры!"
И он передернулся к двери – но, все же, телефонный разрыв одержал победу, вклинилась мысль: "Кто это звонит? Ни мой ли начальник? Я должен быть на месте, я должен отчитаться за проведенную в этом месяце работу".
И он взял дрожащей рукой трубку и дрожащим голосом, спросил:
– Да?...
* * *
Оставив мертвую квартиру, Томас и Джой бежали сквозь, наполненную дождем и молниями ночь. Впереди, задравши хвост трубой, поспешал Томас, за ним мокрый, с обвисшим хвостом – Джой. Этот песик, обычно пушистый, теперь, охваченный водными потоками, выявился совсем тоненьким – сырость ему совсем не нравилась и он часто отряхивался, фыркал.
Они бежали – сначала по улицам заполненным фонарным светом, потом – по темному парку и, наконец, пробежав открытое пространство замерли у шоссе. Даже и в ночное время оно представляло смертельную опасность – одна за другой проносились стремительные, покрытые гудением машины – для котенка и собачки они подобны были настоящим железным скалам.
Они появлялись неожиданно – одна за другой, и по реву не разобрать было, когда налетит следующая – рев этот метался в дождевых стенах, переплетался; налетал, казалось, со всех сторон...
"Брагррр!" – с воем пронесся грузовик, "Вррааур!" – метнулась еще одна громада. Надо было сосредоточиться.
Они залегли на обочине – вот мгновенье – рывок. Налетает железная масса еще один рывок – это пронеслось совсем близко – обдало их волною грязных брызг... Еще рывок и вот они уже на обочине – шоссе осталось позади.
Теперь – впереди то самое поле, на котором, за пару недель до того, Джой бегал среди одуванчиков, ну а Дима – сидел там, да любуясь на облака, чувствовал предстоящее...