Текст книги "Возвращение в Москву"

Автор книги: Дмитрий Вересов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 27 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

И закрутилось, все быстрее и быстрее. И вот тот, что был справа, уже корчится на земле, ругаясь и сипло воя, – это больно, когда выворачивают руку. Теперь быстрый шаг вперед влево, левое предплечье – навстречу летящему кулаку, обвод, перехват… А там, оказывается, и ножик был – короткая, с упором, бандитская самоделка. Ну погоди ж ты – никакого джентльменства не может быть по отношению к этой мрази! Обвод, перехват локтя, зажим и – резко назад, ломая сустав. Но на это нет времени и, честно говоря, сил. Развернуть его навстречу третьему, под кулак, под его дикую гадюжью ненависть, толкнуть навстречу. Опа! Вот так встреча! Оба валятся. Пьянь неуклюжая!!! И ругань до небес, хриплая, косноязычная, истеричная ругань. И сквозь ругань и вой – снизу взлетает темное стальное жало. И опять, как учили, кисти скрестить, отбить… нет, не так, ногой его куда попало, потому что уже не осталось времени перехватывать и выворачивать руку, потому что их трое, и они злы и пьяны и уже поняли, что все всерьез, не игра, и будут бить, ослепленные яростью, беспощадно, до смерти. Юлька… Кричит. Где же Юлька? Ей бы убежать…

Юра оглянулся на мгновенье, и не увидел ее, и пропустил первый удар. Попали в плечо, в сустав, случайно, конечно. На несколько секунд он перестал чувствовать левую руку, но локтем правой кому-то чувствительно попал, судя по визгу. Потом вдруг в руке оказалась палка, и вспомнилось Юлькино фехтование (ею-то уже заброшенное ради танцев). Выпад… Укол? Наотмашь. Попал? Выпад. Мимо. Потому что ничего не видно, глаза заливает. Что?.. Кровь? Когда же его?.. Когда же? И все так быстро… Быстро… Голова кружится…

Юра падал, проваливался в вязкую темноту и не видел, как снизу, с той стороны овражка, через мостик спешит помощь: милиционер со свистком, ничуть не прихрамывающий Михаил Муратович, вооруженный тростью, и Елена Львовна на толстеньких каблучках, ведомые Юлькой…

…Юлька не пожелала выходить из операционной, когда Юре накладывали швы на рану надо лбом, почти скандал устроила, и измученный суточным дежурством хирург махнул рукой и велел ей только сидеть в углу и молчать.

Потом, в отдельной палате, которая нашлась, поскольку рядом был Михаил Муратович, Юлька сидела рядом, гладила забинтованную Юрину голову, тряслась от пережитого, бормотала что-то нежное – совсем не Юлькино, Юлька таких слов и не знала. А когда Юра прикрыл глаза, сдаваясь перед головокружением и снотворным зельем, он почувствовал теплые губы на своих губах и, засыпая, велел себе не забыть об этом.

Хроника моего возвращения

– …ты стал моим героем. Юрка, ты хоть раз дрался с тех пор?

– Пришлось два-три раза. В «санатории» под Можайском.

– Извини, я – дура. Конечно же. Там ведь никак без драки. Не даю тебе забыть. А сама все время забываю. Как чужой сон, кем-то рассказанный.

Забыть? Почему-то считается, что все хотят забыть. Я – не хочу и даже не пытаюсь. Я даже боюсь забыть. Ампутация памяти – это не менее страшно, чем ампутация конечности, чем потеря слуха или зрения. Я боюсь беспамятной неполноценности и, смею надеяться, помню все, что со мной когда-либо случилось. И уж точно помню все, имеющее значение. Например, Юлькин поцелуй в больнице, когда я уходил в небытие, а вернулся совсем другим – к ней.

…Мы оба перед огромным зеркалом в холле люксового заведения под названием «Дольче Лючия». Юлька поправляет у щек перекрученные черно-лаковые локоны. Она в черно-синем, струящемся – «от Живанши», как мне было сказано. У талии красиво измятый шелковый цветок, на шее – сапфир в платине. Я бы хотел дарить ей драгоценности, она умеет их носить без кичливости, очень естественно, как цветок росу. Сбудется ли?..

– Юра, что-то не то. То есть все прекрасно: черное без излишних затей, белое – это твое, всегда было твоим, и даже причесали тебя изумительно, как человека, а не как манекен, но… Погоди минутку, я подумаю. Ну конечно же! Галстук! Снимай сейчас же это безобразие! Глаза б мои не глядели!

– А чем он плох? И, Юлька, ты же сама выбирала.

– Тем он плох, что тебе не нужен. Вообще не нужен. А теперь расстегни воротник. Нет, только одну пуговку на стойке… Вот теперь ты тот самый студент, от которого у девчонок кружилась голова и перехватывало дыхание.

– Что за ерунда, Юлька? А меня, вообще-то, пустят в таком богемном виде на эту… на ассамблею?

– Ага. Более того, я уверена, что ты сегодня же станешь законодателем нового стиля в одежде.

– В чем новизна-то?

– А в том, что не-гламур. Неограндж. Или что-нибудь в этом роде. Они быстренько придумают, как назвать. И попытаются перенять, бездари, обезьяны. Но мы-то будем знать, что это твое, экс-клю-зив-ное! Неподражаемое. И возьми деньги, Юра. Почему обо всем должна думать я? Если все-таки решишься играть, сразу обменяешь на фишки. Ставить наличность непристойно, дурной тон. Но не меняй сразу все, это тоже этикет. Если не хватит фишек, тебе их наменяет специальный человек – манираннер, сбегает в кассу. Не бойся, его контролируют. И не будь излишне вежлив с менеджером, если вдруг придется с ним общаться. Он хотя и фигура в казино, но все же обслуга. То же касается и девочек-хостесс, которые встречают гостей… Но сегодня, скорее всего, нас встретит Старая Кобра, Андроново приобретение. Его референтша, секретарша, бухгалтерша – одним словом, мастерица на все руки. Обалденная старушенция! Прирожденная тиранию! Иногда она даже садится дилером за стол, старая перечница. Ну, это зрелище не для слабонервных! Не вздумай садиться с ней играть, Юрка!

– Она что, шулерша?

– Вряд ли. Просто давит на психику – гипнотизирует змеиным взглядом, шуршит чешуей – и виртуозно блефует. И, понятно, выигрывает – в пользу Андрона. Естественно, что и ей перепадает.

– Между прочим, забыл спросить: в чем это вы с Андроном товарищи по несчастью? Ты обмолвилась утром.

– Я-а-а?! Я так сказала? Тебе приснилось. Мы просто приятели. Один возраст, сходный образ мыслей, совпадение психологических типов, отсюда взаимопонимание. Я ему звонила, что мы сегодня обязательно приедем. Хочу тебя с ним познакомить. Идем, наконец, в машину.

Юлька, ты пудришь мне мозги. Я слышал то, что слышал. Я пока что в здравом уме и легко прочитываю твою мимику. А еще раньше, еще когда приехал, я от тебя же слышал, что Андрон твой – жертва шантажа. И еще тогда я почти уверился, что и ты тоже. И мне это не нравится, более того, я почти уверен в том, что мне известен повод для шантажа. Может быть, их и много, поводов, ты ведь далеко не безобидная шалунья, Юлька, но мне известен один, и очень серьезный. И так уж сложилось (не могло не сложиться), что я считаю себя твоим соучастником в…

– Юрка, приехали. Вылезай. И подай даме руку после того, как Никита Спартакович откроет дверь авто. Гляди-ка! Даже не Кобра! Сам!

Поцелуй руки, поцелуй в щеку, как будто и не олимпийское божество, а простой смертный казинщик. Пожатие руки.

– Приятно познакомиться с вами, Юрий… Алексеевич? Отчество обязательно? Нет? Я очень рад. Называйте меня Андроном. Юленька много рассказывала о вас, заинтриговала. Будете играть или просто отдохнете?

– Хочу попытаться сыграть.

– Карты? Отлично. Я сразу так и понял. Я, пожалуй, сегодня тоже сыграю, хотя это и вопреки неписаным законам. Выступлю в роли крупье, мне такое поименование нравится больше, чем «дилер». Между прочим, вы азартны, Юрий?

– Нисколько.

– Я в шоке. Что же тогда?

– Детская страсть к цветным картинкам.

– А-а, понимаю! Мистика, магическое воздействие различных сочетаний. Все это вырабатывалось веками. Загадочная символика, которая с годами становится все лаконичнее, абстрактнее. Что это, по-вашему, означает? А то, что карточная символика угнездилась уже в святая святых, где-то на генетическом уровне, нашла свое место в спирали ДНК. Вы читаете карты?

– Я ведь не гадалка, Андрон.

– Ну да. Ну да. А знаете, это роковое заблуждение… ну, по поводу гадания. Гадание – та же игра, тот же блеф, гадалка – посредник, крупье в казино Самого. Если при гадании расклад благоприятный, выиграли вы. Если нет, то… Как вы думаете, кто? Владелец казино, некий не называемый к ночи оракул. Оракул не предсказатель, он игрок. Вы проиграли и попадаете к нему в зависимость, стараясь силой препятствовать обстоятельствам, творя несообразное, лишь бы отыграться, лишь бы сорвать банк. Случалось с вами такое?

– Мне никогда не гадали.

– Ну во-о-от! Не разочаровывайте меня. Юленька, тяжелый случай ваш супруг. Не азартен, к гаданьям равнодушен… Боюсь, Юрий, что все же вы сами себя не знаете. Но играть-то будете, Юрий Алексеевич?

– Играть буду.

– Значит, расчет?

– Запрещается?

– Ну что вы, что вы! Это даже интересно. Может быть, сразу и начнем? Юленька, как вы?

– Потом подойду посмотреть.

Юлька бросает меня, уплывает в глубину «Храма», так называется заведение Парвениди. Там мелькают знакомые телевизионные лица, пестреют одежды, сверкают каменья, смешиваются ароматы драгоценных парфюмов. Адская смесь. Андрон провожает меня к столу и садится на место крупье. К нам присоединяются трое. Нас представляют друг другу, но я тут же забываю имена партнеров, как только получаю при сдаче трех дам: даму пик, даму треф (Юлька, это ты, помоги же), даму бубен – и еще десятку червей и джокера. Дамы – это тройка, одна из значащих комбинаций. Плюс джокер. Каре… Ну и ну. Такого никогда еще со мной не случалось. Можно сразу и раскрывать, но… рука не поднимается почему-то. Рискнуть? О да. Если повезет, если я не ошибусь и нервы выдержат… А вдруг покер – о чем боюсь и думать из суеверия.

Интересно, что получил толстый восточный человек, что слева от меня? Он делает ставку и сразу очень высокую – двадцать тысяч. Это, кажется, Юлька говорила, тоже не слишком прилично, начинать с такой суммы. Или нет? Ну ладно. Игра пошла. Оказывается, я азартен, да еще и суеверен…

Крупье, Андрон, сбрасывает восьмерку треф, восточный человек, которого (вспомнил! Он поп-звезда!) называют Султаном, сбрасывает трефового валета, сухой блондин средних лет справа – короля бубен, а я – свою червовую десятку. Все прикупают. Еще бы! Я не чувствую рук и глазам не верю. Потому что мне пришла дама червей. Теперь очень осторожно… Еще три круга, и ставки все время повышаются. Я холоден, я не верю. Не верю.

– Откроем карты и сравним расклады, господа! – провозглашает Андрон. Он здесь повелитель, он имеет право здесь командовать и никого не тянул садиться с ним за один стол. Но почему он, супермастер, остановился на такой убогой комбинации? Всего-то пара из четверок, бубновой и пик. У толстого Султана с голосом евнуха – стрит из семерки пик, бубнового валета, десятки пик, девятки пик и восьмерки червей – весьма неплохо. У сухого блондина – каре, четыре пятерки и шестерка бубен. Его близко поставленные глаза сейчас, кажется, уйдут под самую переносицу. Все смотрят на меня: Андрон – с ироническим ободрением, Султан – свысока, блондин – двустволкой. Я медленно открываю. Четыре дамы и джокер. Фантастика! Покер, господа.

– Покер, господа! – провозглашает Андрон. Далеко не бесстрастно, как положено крупье, а торжественно и громко, так, будто бы конферансье объявляет выход любимца публики. Мне почему-то думается, что это немного оскорбительно. – Выигрыш господина Мареева составляет полмиллиона рублей. Поздравляю, Юрий.

Вот так, уважаемая Юлия Михайловна. Я, конечно, не миллионщик, но кое-какое состояние у меня теперь тоже есть. И я подарю вам изумруды – желаете, дражайшая супруга?

Я в упоении, но меня не оставляет чувство, что все подстроено. Я видел, как они весело переглядываются, Юлька и Андрон.

Что-то Парвениди такое сказал, когда подносили шампанское за счет заведения… От эйфории и следа не остается. Что-то такое он сказал, что испортило настроение и Юльке. Потом соображу, что именно. А сейчас…

Сейчас настроение мое совсем падает, потому что замечаю я некую фигуру вида убого театрального – в черном паричке, со злодейскими усами и с пиратской серьгой в ухе. Стало быть, сам Пипа Горшков пожаловал в Андроновы пенаты. И вот он любезнейшим образом раскланивается с супругой моей Юлией Михайловной, и от лукавого веселья ее не остается и следа. Он, вижу, кивает ей особым образом, явно подавая знак, и Юлька моя, сильная и гордая, идет за ним, как на цепочке. А я следом, стараясь оставаться незамеченным, что не так и трудно в помещении, где есть колонны и немало народу.

Они останавливаются у арочного свода, ведущего в комнату отдыха, я – за толстой колонной. И слушаю, шпионю.

– Забываете о сроках, уважаемая Юлия Михайловна, – шипит мерзавец. – Почему я каждый раз должен напоминать? Неужели вы так беспамятны? И уж пожалуйста, не насмехайтесь надо мною, как в прошлый раз, если не желаете неприятностей. Цифра с тремя нулями, будто я на паперти побираюсь! Как вам такое в голову взбрело?

Юлька не отвечает, резко разворачивается, протискивается к близрасположенному рулеточному полю. Вопреки своим заверениям о неприятии рулетки что-то ставит, на черное, как я слышу из своего убежища. Проигрывает – ведь рулетка не у нее на коленях. Проигрывает мелочь – тысяч пять. Оборачивается, кивает мне. С Парвениди не прощаемся. Едем домой.

Придется мне кое над чем хорошенько поразмыслить.

* * *

– Если бы у меня было пять тысяч рублей, – шептала Юре немножко пьяная Людмила, накрутившая по случаю праздника пламенные локоны, – я бы купила себе кольцо с изумрудом и серьги. Изумруд – мой камень, потому что у меня день рождения в мае.

О дне рождения Людмилы Юра все-таки помнил и даже поздравлял ее два раза за время своего отсутствия, посылал открытки с красочными фотографическими букетиками. Заставлял себя это сделать, так как мама в письмах постоянно передавала приветы от Людмилы, после того как та, отчаявшись, видимо, получить от Юры ответ, перестала писать ему сама.

Юра за два года совсем забыл, какими бывают деревенские посиделки с гостями. В доме места на всех не хватило бы, поэтому во дворе, общем с соседями, поставили, тесно сдвинув, два больших стола, один повыше и поуже, другой пониже и пошире. Столы накрыли чистыми простынями и уставили напитками, мисками с несложными салатами, с соленьями, с помидорчиками-огурчиками и тарелками с привезенными Юрой из Москвы деликатесами, которые в подарок собрала, понятно, от щедрот своих Елена Львовна. Бабушка Нина приготовила жбан окрошки из собственного кваса на хлебных корочках и наварила картошки – две огромные кастрюли, а мама Ирина Владимировна подала свои фирменные голубцы со сметанной подливкой. Сладкие гостинцы приносили приглашенные в гости соседи: так было принято – приходить не с пустыми руками. Поэтому на столе были и варенья, и сладкие пирожки, и вишневая наливка для подросших детей, и конфеты на случай, если на шум веселья, на аппетитные запахи вдруг забежит какой-нибудь босоногий каникулярный сорванец или шустрая сладкоежка барышня самого нежного возраста.

Гостей, соседей и немногочисленных подружек Ирины Владимировны созвали по случаю Юриного приезда. Юра приехал уже студентом. Он вполне успешно сдал экзамены и поступил в МГИМО на факультет международных отношений. И теперь, в августе, Юра по настоятельной просьбе Ирины Владимировны ненадолго вернулся в Генералово – навестить родных и провести здесь остаток лета.

– Ты, Юрочка, конечно, совсем взрослый, – говорила она, – и самостоятельный, но я живу тем, что мой сын меня помнит и любит. Но женщины меняются в разлуке, что матери, что возлюбленные. Чем дольше разлука, тем больше меняются. Бывает, до неузнаваемости.

– Ты ни капли не постарела, мама, – отвечал Юра и нисколько не лицемерил. Он был рад встрече, рад, как и сам не ожидал.

– Дело не в том, что мы стареем, Юрочка. Дело в том, что мы – я, папа, бабушка – меняемся. Меняемся в твоих глазах, потому что, взрослея, меняешься ты сам и твой взгляд на жизнь, твоя оценка окружающих. Но чем короче разлука, тем привычнее мы друг другу, и я не хочу, чтобы ты отвык, чтобы ты стал относиться ко мне… критичнее. Матери, представь, эгоистичны по-своему.

– Мама, не философствуй, пожалуйста, – улыбался Юра, – а то ты становишься похожа на Михаила Муратовича.

– Неужели милейший Микуша стал тебя раздражать? Что за ирония, Юра? – лукаво усмехалась Ирина Владимировна.

– Никакой иронии и никакого раздражения, мама. Мы в прекрасных отношениях, вот только…

– Вот только?..

– Вот только лучше бы ему книжку написать, все бы и читали. В свободное время читали. Ведь и погулять хочется, и в кино сходить, а не только слушать Михаила Муратовича.

– Погулять и в кино сходить не с Юленькой ли? Наверное, выросла и похорошела, а такая была голенастая чертовочка!

– Выросла и похорошела, но по-прежнему чертовочка. Танцует диско, это такой модный танцевальный стиль. Светомузыка, лазеры… Очень динамично. Тебе бы понравилось. И почему бы мне не сходить с ней в кино?!

– Юрка! Тебя не узнать! Ты и говорить стал совсем по-другому! – восхищалась Ирина Владимировна. – Совсем избавился от нашего ленивого протяжного акцента и неряшливой, непредсказуемой интонации в конце фразы. Чистая московская речь. И немножко огрызаешься, а? А как же Людмила?

– А что – Людмила? – слегка пожал плечами Юра, вильнул взглядом, но ухитрился почти не покраснеть.

– Ничего, просто я тебя немножко поддразниваю. Все в порядке вещей, и мальчики есть мальчики. «Первая любовь – последняя игрушка». Не знаю, есть ли девушка, не записавшая себе в альбом этот ужасный афоризм. В мое время таких девушек, кажется, не было. А Людмилу ты увидишь среди сегодняшних гостей. Она, между прочим, поступила в тетеринский педагогический институт на иняз. Всегда хорошо училась. Не забудь хотя бы поздравить девушку.

– Она тоже выросла и похорошела? – съехидничал Юра в попытке скрыть неловкость. Он и сам не знал, хочет ли видеть школьную подружку, хочет ли, чтобы она видела его.

– Не скажу, что нет, но слишком ярко красит волосы, просто пламя бушующее! А ты не ершись, не ершись, коварный изменник.

Юру и Людмилу, самых молодых за столом, посадили рядом, и Юре поневоле пришлось ухаживать за Людмилой, втягивать в разговор ее, смущенную, ищущую спасения в книжной гордости и в замученных, замусоленных, спотыкающихся чужих словах. А Юра и сам не замечал, насколько стал учен манерам, насколько раскованно и ловко ведет беседу, насколько легко ему, начинающему дипломату, удается скрывать свое собственное смущение.

Но из графинчика мутноватого стекла в стаканы Людмилы и Юры лилось домашнее вишневое вино, щеки их пламенели от крепковатой наливки и сухого жара августовского вечера, и сердца тонули и захлебывались в оттаявшей памяти…

Быстро темнело, и закат оплывал, отступал к горизонту, но, поскольку праздник удался и никому не хотелось расходиться, зажгли пропылившиеся в сарае фонари и керосиновые лампы, долили стаканы, и бабушка Нина затянула непременную на посиделках песню про пароход и соблазнителя капитана. Песню подхватили, и вслед удаляющимся рука об руку в сторону речки Генераловки Юре и Людмиле доносилось знакомое и навязшее в зубах с раннего детства:

 
Ой-ей-ей, в глазах туман,
Кружится голова-а-а!..
Едва стою я на ногах,
А я ведь не пьяна-а-а!
 

– «Ой-ей-ей, в глазах туман, кружится голова-а-а!..» – тихо-тихо и очень фальшиво, не своим писклявым голосом напела Людмила и теснее прижалась к Юриному плечу. – Давай приляжем, Юрка. Голова, правда, что-то кружится. Трава сухая, земля горячая. Цикады поют тревожно. Есть у вас в Москве цикады?

– Ни одной, – хрипло, не узнавая собственного голоса, ответил Юра. – То есть… Не знаю я, Людка…

– А и ну их. Пропади они. Надоели, нечисть. Слышишь, как пахнет трава? – шептала Людмила.

Сладость высушенных летним солнцем диких злаков и полынная горечь. Но Юра чувствовал лишь запах вишневого вина и Людмилиных волос, умащенных каким-то приворотным зельем из богатого тетеринского универмага, и действовало это зелье почище иных парижских парфюмерных изысков, отшибало разум, заставляло вытворять бог знает что. И свершилось невероятное, непозволительное, наказуемое, болезненное и прекрасное. Божественное.

Накатил запах степных трав и речной воды, повисла священная тишина, распахнулось бездонное широко дышащее живое небо, черным-черное над самой головой. А по горизонту дотлевала, изнемогая, тускнея, узкая-узкая ровная красная закатная лента…

* * *

За неделю до сентября Юру провожали всей семьей, пришли и учительши, подружки Ирины Владимировны, поэтому нежного прощания с признаниями и обещаниями не получилось. Алексей Николаевич, наделенный железнодорожной властью, остановил проходящий через Генералово поезд, знакомый проводник помог поднять с низкой платформы в тамбур чемодан, и не до нежных прощаний было за четвертьминутную остановку, которую мог позволить себе машинист поезда. Но непохоже было, что Юра так уж жаждет нежностей. Его ждала Москва и московские девушки – великолепные птички в синей фирменной джинсе и нежной замше, стриженные под Мирей Матье или Рафаэллу Карру. Его ждала Москва, и общество интересных и влиятельных людей, и учеба в невероятно престижном институте на проспекте Вернадского, в институте, о котором в Генералове могли говорить лишь восторженным и завистливым шепотом, будто это и не институт, а райские кущи.

Юра помахал с подножки, и поезд, набирая ход, понес его на север, к рубежу его памяти – к Оке. А Людмила, проплакав остаток дня и всю ночь, измучив слезами глаза и сердечко, наутро перелистала свой затрепанный школьный альбомчик с мудрыми мыслями и цитатами, нашла подходящее к случаю изречение и побежала на почту давать телеграмму Юре на адрес школы-пансионата, чтобы он прочитал сразу, как только приедет.

«Я – женщина, и, значит, я – рабыня, познавшая соленый вкус обид. Я – женщина, и, значит, я – пустыня, которая тебя испепелит…» – торопливо писала Людмила на почтовом бланке.

Почтарша Галина Федоровна такую телеграмму принять отказалась. Людмилу, пристыдив, выгнала и пообещала все рассказать ее матери, если девушка не перестанет дурить. И поскольку не было у Галины Федоровны профессиональной привычки держать рот на замке, она, по деревенской бабьей привычке домыслив то, что не было ей достоверно известно, ославила девушку – не со зла вовсе, а потому что к слову пришлось в праздной ежевечерней болтовне с соседкой.

Усталая и равнодушная к жизни мать, которая страдала неявно выраженной формой психического заболевания, то ли чем-то вроде депрессии, утрамбовавшейся за годы и годы, то ли пассивным неприятием окружающего мира, не могла защитить Людмилу. Обратиться к Ирине Владимировне у девушки не хватило духу, тем более что на страже стояла непреклонная Юрина бабушка Нина Ивановна.

И в душе Людмилы, на которую теперь в Генералове только ленивый пальцем не показывал и только ленивый не лез под юбку, злобно оскорбляясь непременным грубым отказом, зрело пагубное решение.